Возможно, так надо, думала Леся,
ловя кометы Его за хвост.
— Не будь со мной — строгой, а лучше — смейся,
у нас с тобою — всё — не всерьёз.
— Я сильный, но ты то, меня — сильнее.
— Тебя, однозначно, мне — не покорить.
— Ты дёргаешь сердце, как струны — Арфея
за самую тонкую, мягкую нить.
— Мне просто с тобою. Ведь я — холодный.
Тот камень, что часто идёт ко дну.
— Ты любишь быть — умной, но чаще — свободной,
и так согреваешь мою судьбу
своею рукой. Одним лишь — касанием.
Мой тёплый камин, что в глухую зиму.
— И хоть я — мужчина, но — расставание
с тобою не вытерплю, не смогу.
— Характер?.. — Весь стержень источен — наглухо,
и нет остроты в нём, ты делаешь — мягче.
Бывает мгновение: Искра, радуга,
и я разгораюсь — намного ярче.

Вниз, по кривой дорожке, и чтоб не плакать,
девочка тащит куклу и всё — смеётся.
Девочка — очень светлая. Громко кричит вслух: — Папа!
А душа вся от этого слова — на части рвётся.

И глаза голубые, смешные, она танцует
в парке под птичий гам, так кружится красиво в осень.
Вот она на скамейке, сидит и цветы — рисует,
а в груди — что-то разрывается, нервно — пульсирует. Бьётся.

— Вон, видишь, — дерево, листьями зашумело,
этот асфальт — так неровен, удушлив, грязен.
— Даже когда ты вырастешь, нежной — будь, яркой, смелой,
очаровательной. Подари Ему — счастье, праздник.

Не клонись на колени, ангелам грязь — не пара,
и когда тебя попытаются вновь — обидеть,
этот твой рыцарь-канатоходец, захлебнётся от перегара,
но я — приду. Прибегу к тебе. (Я же твой — папа.) Чтобы тебя — увидеть.

— Солнышко, верь лишь — книгам, "Бегущая по волнам" — Ты,
они учат — добру. Настоящей любви. Нежнейшей.
Я не хочу, в слезах видеть тебя и — псалмы
слышать, о том, что: — Он — хам, обидел такую — женщину.

Почерк твой — кольцами, закорючками, что в тетрадке
ставишь. Прописью выводишь свои — сердечки.
— Может быть, я — помру и ты в могиле меня — не узнаешь,
— Я только прошу тебя, будь навсегда моей маленькой — девочкой.

— Я только прошу тебя.
— Милая моя, нежная.
Дай же надежду глупому — старику,
у которого сердце, как океан — безбрежное,
а не то, он застрелится. В двадцать первом веку.

Я прекрасно помню, что было вчера,
но лучше б, не помнила — восвояси.
Ты был грубый и пошлый, светила луна,
дверь закрыта в комнату дяди Васи.
Приставал, насмехался и оскорблял,
заставлял — молча сесть и публично — раздеться.
Я в ответ, отбивалась подушкою, как могла,
а теперь, мне без травмы — не вспомнить детство...
Я кричала что-то, стучала в окно,
ты прижал меня к стулу, сажал на колени.
Я в лицо ударяла тебе — кулаком,
ты избил меня, в синих подтёках — тело.
Я — боролась. Сражалась. Ногтями в шею вцепясь,
так в слезах умолял Бога, что соседи невольно — слышали.
Но никто не хотел — помочь. И все ждали, чтоб я — сдалась,
ты расстёгивал блузку, поднимаясь к груди — всё выше.
Я закрыла глаза, и пыталась вычеркнуть — жизнь,
как перед уколом, думать о чём-то — светлом.
А потом, вся душа моя вдруг задрожала и медленно падая вниз,
сгорела. Не возродилась, как феникс из серого пепла.

Ты снова сажал на колени, кривил свой кровавый рот,
погружал меня своим телом — в чёрную липкую грязь...
Вот теперь этот страшный час, снится в кошмарах мне — целый год.
Я тогда так жалела, что просто на свет — родилась...

Это просто душа, в которую — наплевали,
это просто душа, которую — покалечили.
Это просто душа, которую — убивали.
Это просто — душа...шестнадцатилетней — женщины...

— А счастье всё-таки бывает разным — невзначай подумал студент пятого курса электротехники и термодинамики Жека Филимонов, возвращаясь домой с занятий на сто седьмой маршрутке.

Жека не то, чтобы любил физику, просто другие предметы он абсолютно не понимал, и поэтому родителям ничего не оставалось, кроме как, после девятого класса семнадцатой гимназии определить сына в физ политехникум на окрайне города. Да и здесь, на курсовых работах, он перебивался с тройки на четвёрку, и в итоге, когда возникал спорный вопрос, ему ставили четыре лишь за то, что тот пребывал на всех занятиях.

Странный был этот парень — Жека Филимонов, вроде как все, да и в облаках не летал никогда, а всё же, чем-то он от других отличался, только вот сам не понимал — чем. Подтянутый культурист, аккуратный и широкоплечий, с острыми скулами щёк, русыми волосами и зелёными, как крыжовник глазами — Евгений производил впечатление обычного восемнадцатилетнего юноши в полном расцвете сил и молодости.

Всё своё свободное от физ политехникума время, студент посвещал чтению книг и прослушиванию классической музыки. Кроме того, у него была верная собака Тверь, которую он брал с собой на прогулку в парке по выходным. Девушки — у Жеки не было. Они, как это не прозвучит странно, его не интересовали. Не то, чтобы вообще не интересовали, просто поскольку он прочитал много книг у него сложились определённые представления о девушках, и о том, какими они должны быть; но к сожалению, в реальности, таких девушек соответствующих его идеалам — не было и быть не могло. Юношу такое положение вещей слегка угнетало, но Жека всё на что-то надеялся, то ли, во что-то верил. (Может быть, поэтому он многим казался — странным?..)

И вот однажды, чтобы защитить диплом в политехникуме, ему дали итоговое задание, — сделать проект ветряной мельницы. Другим его однокурсникам доставались скучные задания, вроде: показать на практике закон буравчика (правило левой руки), сделать практикум по получению и применению переменного тока или рассказать теорию возникновения трёх законов Ньютона, когда они в кабинете электротехники и термодинамики тянули жребень. Но ему в этот раз — повезло больше всех.

Евгений никогда не отличался выдающимися способностями и желанием — создавать, придумывать и конструировать в сфере творчества. Но тут он решил в первый раз, проявить себя в полную силу и сделать всё — на отлично. Он долго соотносил размеры, высчитывал ширину и высоту будущего макета ветряной мельницы на пробных листах, и в итоге, добился желаемого результата в цифрах; так что пришло время чертить настоящий макет в цвете, для того, чтобы в дальнейшем сконструировать его в живую с нарисованного образца. Как только Женя сел кропотливо чертить, минуты стали проходить незаметно и складываться в часы. Но самое удивительное, что он обнаружил в себе — новое, прежде не испытанное им чувство: Ему понравилось — рисовать. Именно рисовать, а не чертить. Вот уже был закончен набросок макета, оставалось всего лишь, придать ему цвет; и Евгений выбрал настолько комбинирующие между собой оттенки, что сам не верил в свою изобретательность и фантазию. В этот же день, он сделал макет ветряной мельницы из белого картона и имеющейся у него дома канцелярии.

Настал день защиты диплома, и когда студент пятого курса электротехники и термодинамики Жека Филимонов зашёл в класс с нарисованным и сделанным макетами ветряной мельницы, преподаватель, оценивавший у него итоговое задание — так удивился, увидев его работу, что всплеснул руками и долго не мог сказать ничего вразумительного. Но всё же, спустя несколько минут, оценивавший взял под контроль свои чувства и несмело спросил у Евгения:
— М-молодой ч-человек, Вы это сами нарисовали и сделали?..
— Да, я всё сделал — сам, — сказал Евгений, с вопросительным лицом и искренне не понимая, чему тот так удивляется.
— Я просто никогда не видел таких прекрасных макетов ветряной мельницы за всю свою историю преподавания! — торжественно заключил педагог, заложив руки за спину и шагая по кабинету вдоль парт из стороны в сторону.

— Юноша, да у Вас — талант! — с ещё большим чувством воскликнул он.
— А какую оценку Вы мне поставите за диплом? — спросил Евгений.
— Разумеется, высший балл! — улыбнувшись, но с той же торжественностью в голосе, сказал преподаватель.

Прошло не так много времени, как после этой неожиданной для Евгения Филимонова истории с дипломом, Женя начал рисовать на заказ, одному поставщику — настоящие художественные картины высокого качества и мастерства. Аркадий Григорьевич, педагог, принимавший у студента пятого курса электротехники и термодинамики Евгения Филимонова — защиту диплома, вскоре, после этого случая, дал объявление в газете, где написал следующее:

« Дорогие сограждане! Пару дней назад, мной был обнаружен талантливый молодой человек, с художественными наклонностями в сфере конструирования и макетирования объектов. Не дадим же пропасть зря таланту, сограждане! Все, кого заинтересовал молодой архитектор для совместной и плодотворной работы с ним, звоните по телефону: 3 — 67 — 51».

На данный момент, в городе проездом проживал известный и квалифицированный поставщик художественных скульптур и картин, который как раз, искал нового клиента для совместной и плодотворной деятельности, и случайно заглянул в газету «Молва», где прочитал данное объявление.

— А счастье всё-таки бывает разным — снова невзначай, подумал молодой и наиталантливейший художник Евгений Филимонов, рисую свою очередную картину, поздно вечером.

Литература — это психология.

Странное явление — боль, да?.. Оказывается, мои чувства к "живому" человеку в толпе законченных лицемеров могут быть сильнее разума. Чтож, значит я — не классицист. Однако я не знаю: Могу ли я рассчитывать на прощение, снисхождение в этом беспощадном мире за то, что у меня есть сердце?..Но это лишь риторический вопрос в моём сознании, ответ на который я буду искать на протяжении десятилетий, если не всего своего творческого пути, как творческого, так и межличностного. Боль — это сугубо личное чувство, но оно выше и сильнее любви, потому что может сближать людей с одинаковыми душами. А потом, незаметно для себя самого, внутри появляется — горькое счастье, и опять же, тебя всё равно как магнит тянет к человеку, в котором ты видишь что-то другое, чего нет у остальных индивидов и никогда не будет. Эта внутренняя симпатия, по началу, выглядит замечательной, в самом же процессе развития она — прекрасна, если забыть, что все твои принципы изнутри — разрывает на части. Вот ты и привык к этому "ощущению" присутствия человека, привязался, позволил себе думать, что так будет всегда. Только жизнь не считается с тобой, ей не нужны — слабые, она отнимает у тебя, "непонятно чувство", которым ты так дорожишь, говоря мол: — Пора во взрослый мир.

Тебе же от этих слов, совсем — не страшно. Тебе безумно и ужасно — больно.

И тут — расставание... Кто бы могу подумать, что конкретный человек способен стать частью твоего дня, дел, души?.. Я задаю себе слишком много вопросов и придаю обычным вещам слишком большое значение, но иначе — не могу. Не получается.

...Время идёт, ни на йоту не лечит, калечит — нервы, тревожит — память... Начинаешь понимать, что возможно, оставил позади недавно пройденной дороги вещь очень важную, — частицу себя; а в комнате, на полу, от твоего сердца кругом разбросаны — осколки. И одного, из самых больших и острых — не достаёт.

Но по-настоящему плохо становится, когда сознаёшь, что: Этот человек, по которому у тебя ностальгия, не мучается, так как ты.

— У меня всего пятнадцать минут весны! — думала Света Смолина, когда шла по школьному коридору с ранцем за плечами и с книжкой английского языка в руках, пытаясь скрыть своё заметное удивление. Она старалась идти всё ещё твёрдо и спускаться по ступенькам сдержанно и медленно, как учит их правилам безопасности на своих уроках учительница труда, но в ней уже пульсировала изо всех сил весна, подступал к горлу свежий и прохладный воздух, колыхался её красный галстук. Ещё две минуты назад, весь класс спрягал глаголы из настоящего времени в будущее, пачкал руки и пальцы в тёмно-синей гелевой ручке, чертил таблицу предлогов, которые нужно знать...

Ещё минуту назад, голова спокойно и ясно соображала и могла решить любую задачу, написать самую сложную и заковыристую формулу по информатике, — Свету никак не получалось сбить с толку и был взят верный курс думать только об учёбе.

А вот сейчас, распахиваются нерушимые, казалось бы, железные двери школы, которые столько времени удерживали краски и жизнь в девичьей душе, непокорную и пылкую юность во всех движениях. Но помни, Света: Время как и ты не стоит на месте, у тебя есть всего лишь пятнадцать минут весны! Главное, не сгореть!

Она поддалась весне, и её с ног до головы ослепило мартовское румяное солнце, похожее на солнце жаркого Гавайи, "На циновке Макалоа" Джека Лондона, хотя, это был обычный шумный Электросталь, со своими машинами и выхлопными газами и солнцем изменчивым, часто холодным.

— Снова я живу! — кричала душа гимназистки, "вижу", чувствую! Ветки и крыши домов, на которых виднелись снега, уносили её в бесконечные Гибралтары улиц, сигналили машины, улыбались фонари, цветочные киоски заманивали свои запахом душистых роз, огородных гвоздик, тюльпанов.

Десять минут!

Небо всё ярче и ярче, а серые голуби пролетают под самой головой, чуть сползает шапка на лоб, и откуда не возьмись, какой-то шофёр на зелёной "Ладе" выезжает на встречную..

Но гимназистка Света Смолина не замечает этого, так же как и того, что поглощенная весной она доходит по мокрому асфальту до злополучного перекрёстка, спотыкается, падает, — сзади "Лада"...

Пять минут!

Всё плывёт перед глазами, лоб до ужаса горячий, язык — не слушается, на лицо, все признаки — болевого шока.

Рядом с ней столпилась куча народу, вызвали скорую, кто-то начал тормошить её, пытаясь привести в чувство, но всё — безуспешно.

Весна оказалась — двулична и непредсказуема, дав пятнадцать минут воздуха и радости, она забрала — всю жизнь.

Мои стихи — терзают меня и тебя,
но иногда, так — больно, что хочется — не писать.
— Знаешь, ведь в этом мире, каждый — сам за себя.
— Расскажи мне, как мне жить, если я умею — прощать?..
Я боюсь — завистников. Лжи я их ней — боюсь.
Эта вечная пошлость времени — ночью душит и днём.
— С небоскрёба в двадцать три этажа, может быть — разобьюсь,
только бы помнить, что была с тобою вдвоём.

Только бы помнить.
Как пульс мой сходил с ума,
как мы читали вместе, о счастье и о добре.
— Как ты рассказывал мне, про свои тормоза— города,
в которых окна горели, при жёлтой большой луне...

Как ты был — искренен.
Яростен, красноречив.
Мы собирали пазлы, кусочками наших душ.
— Вот сейчас, в это мгновение, прошу тебя, — замолчи.
— У меня по щеке от страсти, течёт и сверкает — тушь.

И мне — больно.
Жмётся до складок — сердце внутри.
Все горячие мысли, давно нас с тобой — не щадят.
Мы ведь души свои, положили — на алтари,
— Я не знаю, где — рай, я не знаю, где —ад...

Тише. Тише.
— Пожалуйста, потерпи.
— Я устаю — извиваться в объятиях твоих рук.
Будто иголки, ласкают все чувства в щемящей груди,
— Ты мне просто — друг. — Ты мне просто — друг...

Скоро. Скоро.
Мы покидаем сад.
Звуки тонких струн, и натянута — тетива.
Флора, флора.
А под кожей мосты — горят.
— Почему, именно — ты?.. — Почему, именно — я?..

Муза кровью меня облила из стеклянных чертог бокала,
и я каюсь за лишнюю сухость, в преддверии искр огня!..
— Молоко на губах не обсохло, но в вихре и брызгах алых,
дрожь по телу бежит, как извилистая змея.
— Я умею — любить до безумия и разгораться в страсти,
и за это — обречена видеть гибель в касаниях твоих губ.
Ведь они — ледяные и терпкие до причастий,
ты — задумчив и строг, мускулистые кисти рук.
Кудри вьются, как рожь поднимается выше к солнцу,
я впитать эти злаки твои, поскорее в себя — стремлюсь.
— Вот чуть-чуть ещё, капельку, и вся душа — разорвётся,
от избытка — живых, необузданных пламенем чувств.
Мысли шипами наружу, а сердце стучит беспокойно.
Я боюсь, уколоться об собственную — любовь.
Искренне хочется верить, что ты не сделаешь снова — больно.
*Моя муза меня покидает, прощает и возвращается — вновь*.

Я встану. Я — обещаю. Ты только дай руку,
город плывёт по асфальту в дождливое лето.
Меня так — губило, терзало, врывалось без стуку
в грудь море, что казалось — всё. Песня невольно спета.

Я ведь могла, простить тебе фальш и гордость,
измену, скрытность, двуличие и характер.
Да, но понимаешь ли, мой дружочек, существует такая тонкость,
что я — беременна, роды придут, то ли августе, то ли в марте.

А ты в Чечне, к тому времени будешь стрелять из пушек,
заливая кровью платок, что тебе на дорогу сшила;
нет — мечте. Коль родится сынок, назову — Андрюшей,
только бы, жизнь его так же насквозь не прошила,
как нас. Мир похож на — большую коробку игрушек...
Может быть, я какую-то, пропустила?..

Жарко лето в безумстве осокой
прячется в шерсти, как горностай.
Я так стремилась стать — взрослой (немного),
а теперь пишу школе: — Не отпускай.

Не отпускай. Мой порыв последний.
Есть ведь дорога и цель высока.
— Я хочу дышать — чисто. —Ты слышишь?.. — Верь мне.
И сегодня полегче — смысл, слова.

Как-то — проще. А может быть, и — больнее.
Я лишь знаю, что дальше — другой сюжет.
Я лишь знаю, что: Двери — закрылись. Двери
открываются новые — гаснет свет

в школьных лампах. И что-то наверно — будет,
может мысли сведёт до жестоких мук;
— А Она меня — помнит?.. — А вдруг, — забудет?..
И трясутся руки, неровный стук

выбивает сердце. Конечно, скрою.
— Я ведь сильная, правда?.. — Да, не совсем.
Я писала про "Осень", а в мыслях — море
было в сентябре. Было — в сентябре...

Завтра буду твёрже любого камня,
не расколят ни принципы, ни дела.
Непривычно — душу скрывать и странно...
Я наверное, "школьница". Навсегда.

***

Бегу и падаю в ноги осени,
мысли открыты, до самого корня.
Ловлю горький воздух. И ветер уносит
слёзы. Душевно и беспокойно.

Я — не из тех.

Вовсе я не жестокая и не твёрдая
просто, не признаю — лицемерия ни в какую.
Когда вижу его, то шипами наружу дёргаю
сердце. Так, что мысли рвутся со стула.

Падают на колени, извиваются тонкой — змеёй.
На разбитом корыте выделывают — кренделя.
Я же не виновата, что люди не рвутся в бой
за мечту. Презирая закон бытия!..

***
Сколько бы не написалось и не сказалось,
нервы в розетке заклинив подкожно — злятся.
Я не из тех, у кого ни стиха не осталось
в душе. *Вся тетрадка полна — оваций*.

— Да, почему так страшно кричать: — Прости?..
— У меня вся душа — истомилась. — Поверь, возьми!..
— Будь же помягче, и не губи меня. Не губи.
— Трижды — живая и нервная. Защити

от себя. Солнце стоит истуканом и жгёт висок.
— У меня от тебя, в крови, — горячеет сок.
Бьётся сильно сердце, лежит у твоих же ног,
— Ты бы смог так — любить? — Ты бы — смог?..

— По-настоящему, я ведь схожу с ума. Ночи без сна.
Разболелась от книг — голова.
— Мне очень жарко. Лёд тает, как в горле слова,
— Я — обожглась. Я — Сахара. Едва — весна

критикует. — А ты говори, прошу.
— Пожалуйста, говори, я даже сейчас запишу.
— Каждое слово, каждую мысль — ношу
в себе. И держу в бойких нервах, держу

о тебе. Недосказанность. В наших — снах
бьёт по пульсу. — Прошу, всех на резкий — старт.
— Видимо, я провинилась и мой Аллах
хочет со свету сжить меня. Лучше б март

убивал так. От этого — льюсь рекой,
в буре движений, прикосновений. *Рассыпана — соль*.
*Телодвижения*. Чувствует, жертвует так — любой,
если — любит.

Сложно.

В пустоте и закадровой тишине,
из последних сил не сдаваться и верить.
небо всё на дрожжАх, где душа, там — клише.
*Перед носом закрыты последние двери*.
— Чтож ты, всё лицемеришь и врёшь без разбору?..
*Слишком многие падают и не встают*.
Жизнь в десятый раз даст мне начального фору,
*как бессмысленно верить, что нас — спасут*.
Мне здесь — тошно, поймите, ведь я — другая.
*Разрезаю мысли на триста кусков*.
По часам выпадаю из льстивой — стаи,
в сердце сильно разъехался старый — шов.
Бьюсь об стену, в принципах по колено,
страшно до смерти, голову аж — свело.
— Ну, заткните же в бочке моей Диогена!..
— Поверните хоть разум на двести, сто.
А не то, до предела и через норму,
остаётся, так мало внутри — тепла.
Все согласны на жертвы. — Да только, Что в них?..
*Если сложно любить, значит это — судьба*.

Небо кубически держит меня в плену,
а багровый закат разливается до запястий.
Казалось бы, я играю в простую игру:
живу — и без фальши кричу о счастье.

Мне так кажется, будто бы небо, давно уже — треснуло.
А осколки застряли в спине моей. Очень больно.
Это — страшно, поверь. Сердцу сделано снова — кесарево.
Я всё — мучаюсь. Вечно — мучаюсь. Бесперебойно.

В этом доме я всем чужая, саднит от этого.
Жизнь безумствует и задаром берёт на крест.
Дженни Гергхат внутри раздирает меня за лето,
а в раю на сегодня из принципа, нету — мест.

Только зеркало гипнотически — режет мыслями,
и вползает, откуда-то в комнату — тишина.
По привычке, душа от отчаяния — зависла,
бьётся в стену. И с каждой секундой, сложней — дышать.

Берега, океаны... Земля повернулась — задницей.
*Посмотри же: Верёвку и мыло держу в руке*.
— Что же снова, тебе дорогая, опять — не нравится?..
Ты всегда на прицеле. В смешной и жестокой — игре.

Мир — не за горами. Смеётся и сбоку — косится.
Ударяешь с лихвою по клавишам, да — не в такт.
— Знаешь, ужасно, когда тебя бьёт в переносицу
время. Сильно чувствуешь, что: — Дурак.

Ватманы неба сегодня от свежести — красные,
крики птиц долетают до наших окон.
Мы с тобою — безумные, разные, страстные,
всё гнались за летом, а вышло — боком.

— Люди безумно жестоки, мне не привыкнуть,
у меня то, сердце доброе, на возьми.
Я хожу по лезвию бритвы, в душе — субтитры,
— Ты прости меня стерву, милый мой, ну прости.
Поезда в никуда уходят, меняют рейсы,
меня вечно гнетёт твоё жалостливое: — Люблю.
— Понимаешь, жизнь пришла и положила меня на рельсы,
так, что теперь я точно — не убегу.
— Не зови ты Бога, мой милый, он ведь тебя не слышит.
— Разве он виноват, что сдохла наша любовь?..
— Я лишь читаю книги, а ты еле-еле дышишь,
когда вновь очищаешь в душе своей всю — морковь.
— Страшно, мой милый, это когда — не рвётся.
Нечему рваться, не чему и болеть.
— Я вот смотрю на тебя, и наслаждаюсь живой эмоцией,
может последней. "Нас" осталось немного ведь.
— Ты же кремень, дорогой, а я потоплённый Титаник,
который вывернул нашу сушу с тобой наизнанку.
Так хлестает ремень. Но на кой, с головою в омут без паник,
если не будет больно, не будет жарко?..
— Для чего, голубчик, сажать тишину на плечи,
она может и стоя спокойно нас погубить.
— Мне иногда так плохо, что кажется, будто не лечит
книга. А начинает только — душить.
— Преданный мой, скажи же, за что, так сжимается в сердце глобус?..
*Я никогда не подстроюсь под эту дурацкую жизнь*.
И наверное в сотый раз, по растрёпанным чувствам проедет автобус...
— И тогда... ты хоть слышишь?.. — Не жалуйся, а — держись.

Что до нежности, что до боли?..
Холод в сердце — сдавил мне — грудь.
Ветер свищет в безлюдном поле,
я теряю — последний путь.
Окольцована-скованна месяцем,
до луны не достать никак.
Только б, друг мой, мне не повесится,
в душе вспыльчивой — красный мак.
Наскандалилась я. Намучилась.
— "Грубиянка", мне говорят.
Всё пытаюсь от случая к случаю —
жизнь скроить. Да на новый лад.
В переулках столичных — зной стоит.
В лицо бьёт теплотою — дождь...
Мне всё кажется, время кричит из дали:
— Я умру, а ты — не умрёшь.

Да куда уж проще: Четыреста тысяч миль под водой и катер
затоплен. Из наших с тобой надежд.
Когда вновь обжигаешься *чисто по тексту: На сколько — нас — хватит?*
кажется, будто-бы жизнь — собирается на мятеж.

Язык — сломаешь, голову, сердце, планы,
Никто — не снимает маски, и всё же...знаешь...
— Я уже — не устаю от ежедневной "рекламы"
людей. Которым всё сердце — даришь.

А тебе — не дарят. Никто. Никогда. — А зачем?..
Это смешно: Надеется — на живых.
— Только я — никогда не сломаюсь. Пусть они даже — не ищут тем
и поводов. Бездушный мне их негатив —
ни к чему. И без этого все мои точки
палец о палец ударивши бесят — сердце...
Которое, знаешь, — совсем, никогда — не сдаётся.

— А я только знаю, что будет больнее, честно,
когда Ты говоришь мне, что: — Это в последний раз
я увижу — спотыкающееся детство.
— Крылья пообломав, оно запросто — взвесит нас.

Мне не будет весело. Нет, не будет.
Брови дрогнут. И захлебнувшись своей тоской
в омут фатальной памяти провалюсь... — Знаешь, таких ведь много...
— Каких таких?.. Да тех, у которых — грусть.

Крест, боль, ожоги.
Чаем мятным, сидишь заливаешь — эмоции
и вдруг понимаешь, что: "От жизни такой — изжога".
Душит — Она. Убивает — лишними порциями.

В карцере — словно. Пишешь открытки днём.
На губах застывает холодный пепел.
— Мы ведь — железо. Которое плавят — огнём.
— Хотя, когда плавишься, пульс ударяет — в темя...

*Мы — не со всеми. Мы — лишь — вдвоём.
В комнате душим — время*.

Обойма — пуста. Со снайперской винтовки — в плечо.
Руки — за спину. Хвост поджимает — дождь.
— Человек-скала, скажи, тебе ведь не горячо
падать в лаву?. *Голова. Голова*. И — ждёшь,
когда — упадёшь —
Туда.

А время — бежит. И идут — года.
Слёзы — капают. Никогда —
Ты меня — не подведёшь.

— Просто в июне пришла — зима,
а люди — сплошная — ложь.

*Я знаю, я верю, что Ты — поймёшь*.

Оттого ль, так грустно, так уныло,
вдохновенье жмёт плечо.
Я давно тебя забыла
муза. — Отчего?..
Мне ещё сложнее, знаешь, в осень
подводить последнюю черту.
Почему же так меня заносит,
бьёт волнами море к берегу?..
И к чему Всё?.. Больше цвет черёмух
не накалит сердце до меди.
Знаешь, друг мой, я больна — истомой,
но останься же, не уходи.
Мне так тяжко ночью до рассвета,
обливать чернилами блокнот.
Тяжелеет лямка то, поэта,
каждый, каждый новый год.
— "Не даётся хулиганам счастье",
Помнишь, так Есенин говорил?..
Успокойся, друг мой, мне ещё в санчасти
наложили не смывающийся грим.
От того, наверное, так — грустно,
оттого, унылостью — дышу.
Время в жизни — не жалеет чувства.
Только знаешь, я и не прошу.

Дженни.

— А бывает счастье колючее, столько злости,
когда смотрит оно на тебя в упор.
— Мне ещё не было так обидно, когда ты бросаешь кости,
кажется, будто-бы в голове — ядовитый хлор.

— Хлор, хлорка. — Пожалуйста, не толкайтесь.
— Уступите место на этой паперти, я прошу.
— Вам ведь нравится, Дженни, что Его горячие пальцы
чертят карандашом на бумаге "Я отомщу"
За Вас?.. — Конечно же, Вам — это нравится.
— Вы же такая красавица, Дженни, ей Богу, красавица.
— Всё стесняетесь. Он ведь сойдёт с ума и без Вас — удавиться.

— Такие жертвы!.. — А Вам — смешно.
Парню же с этим — стариться, мается,
жить-тужить.
— Нет, он не сможет — смириться он не сможет — забыть.
*Слишком тугая нить. Слишком тугая нить*,
чтобы обрезать её, раскаяться.
Все, кого Вы отшивали за день и пытались простить,
говорят, что: — Не получается.

— На нуле. Голоса — в голове, но это давно — привычно.
— Знаешь, Дженни, ведь стёрлась совсем черта.
*Там, где было когда-то лично теперь — публично*.
Только мне почему-то жизнь — не чета, ни черта.

*Я надеюсь сгорела — спичка*.

Глава первая.

Школа. Первое сентября.

Сентябрь. Ранние рассветы,
Желтеет старый календарь.
Рисует шаржи и макеты
Передовой Электросталь.
Тюльпаны, розы, астры, детки —
В руках сжимают и несут.
Как торопливые соседки
Бегут, идут, бегут, идут...
Такая скучная блокада,
Такая скучная пора!
Ах, я совсем тебе не рада...
Верните лето, как вчера...

Но вот уж гимн гремит российский,
И Добронравова твердит:
— Так, пятый "В", у вас английский.
А дальше, кто-то мельтешит...

И посреди толпы скучает
томится видом всем своим,
В руках платочек раздражает,
Сухая Ольга. Сердце — зим.
Вот, наконец ребята в сборе,
Все поднялись уже на вверх.
Владимир с Владом снова в споре,
Девятый класс — а только — смех...
Клубкова Даша строгим взглядом
Смиряет юношей двоих,
А им того гляди и надо,
Уже дерутся, что взять с них!
А нашей Ольге стало скучно,
Смотреть на эту ерунду.
(Уйти из класса может лучше?
Дам расписанье, и уйду...)
Так мыслит Потолкова Ольга,
Всегда ведя русский язык.
Она привыкла и довольна,
А если надо: голос, крик.
Звонок звенит. И в коридорах,
Уже шумят, опять бегут.
Так день проходит в разговорах,
Все уже завтра в мыслях ждут.

Глава вторая.

Четверть за четвертью мелькает,
перо в тетрадке: скрип да скрип.
А за окном всё расцветает,
Весна — идёт, весна — бежит...
Вот лужи, зонтики и сырость,
Шарфы сменяются дождём,
И в Ольге, что-то изменилось.
Наверно, — вЁсны бьют ключом.
И город жив. Лишь строгий профиль
Его нам кажется чужим;
Вот остывает чёрный кофе,
Асфальт блестит от мокрых шин.
Опять весна, опять тревога,
Такая яркость — шум и блеск.
Дорога — вечная дорога...
И даже перемена мест.
Но мы вернёмся в атмосферу
Учителей, учеников.
Горит весною стратосфера!
Всё жаждет звука, голосов!
А дети учатся чрез силу,
Но мысли, где-то далеко...
Ведь за окном такое диво...
Пред искушеньем не легко!
Учителям конечно трудно
Учить, когда цветёт весь мир.
И знания идут так скудно...
Как нЕкогда заходят в тир.
Уроки быстренько проходят,
И снова движется земля.
Все — кто куда: бегут и ходят,
Все кто куда.

Глава третья. (Ольга дома. Молчаливо сидит в комнате просматривая городские новости).

Она сидит. Она в раздумьях.
Над светом, миром и судьбой.
Вся жизнь: комедия «Двенадцать стульев»,
Бывает, кажется порой.
Шелест газеты, тяжесть мыслей,
Как вдохновенье за окном,
Бывает: хлынет бойкой рысью,
Бывает: чёрно, как излом.
Политика такое дело:
Читаешь, сразу не поймёшь.
Но если видишь, «как горело»
Вживую, далеко пойдёшь.
Опять — тоска, газета — в ящик,
Мрачнеет Ольга и грустит…
А под окном поёт шарманщик,
Точнее — подпевает в ритм.
Вот к подоконнику склонилась,
Прислушалась, и бровь дрожит.
Вся вспыхнула и заискрилась,
Из молодости песнь звучит.
Тут мы дадим портрет (Пора ведь!)
Рисуя нежные черты
Пером своим всю мысль направить
К предметам женской красоты.
Она была не очень пОлна,
Но и не так, чтобы худа.
Глаза сияли словно волны
Похожие на небеса.
Цвет глаз, сменялся цветом краски
На её мягких волосах.
И русо–бежевая ласка
Струилась в них, как в колосках.
Цвет кожи смуглого оттенка,
Движенья рук и ног быстры,
А пОлность щёк, как импульс венки
Пылали свежестью весны.
Вдобавок, скажем, что походка
Была уверенна-проста.
При штиле — неподвижна лодка,
Как сжатые её уста.
Характером своим владея
Ольга умела покорять,
Но только темперамент зверя
Мог её всю воспламенять.
Коль нет страстей всё тяжко, томно,
Ей нужен — вечный интерес.
Чтоб чувства и в работе, словно
Горит Испанский сердца лес.
Ей всё без мук — кольнуть, обидеть
Словами, усмехнуться в след.
Ославить и возненавидеть,
Был в этом весь её сюжет.
— Пусть любит, пусть насквозь сгорает,
— Я буду недоступна всем!
Она «их» губит, убивает
Душевно, будто «Реквием».
И Вы поверите? Такая,
Смогла влюбиться. Но лишь раз.
Он был военный из Дуная,
Они встречалися *у касс*.
Красивый, молодой, успешный,
Галантный, щедрый и богат.
Нездешний, к слову был нездешний,
*А на досуге демократ*.
Но нежно-строгий и лояльный
Он был лишь с ней, с другими же:
Занудный, мрачный, вертикальный,
Как угол А, Б, С и D.
Он осыпал её цветами;
Он был безумен, он любил
В ней то, что любят только в даме,
Пока живут в расцвете сил.
Но не она его сгубила,
А он. Заметив, что она
Похолодела, приостыла
Решился раз и навсегда
На месть. Без совести без чести.


*А на досуге демократ* — любил порассуждать о политике. *У касс* — место продажи билетов.

Глава четвёртая.

Он отыскал из Курска брата,
По новому его одел,
Дал денег, он ведь был солдатом,
У них с деньгами — цех проблем.
Он выучил его тальянке,
Акценту, чтобы восхищать.
Грамматике, искусству пьянки,
И наглости: какой искать.
И вот, он должен Ольгу нашу
Влюбить в себя и соблазнить.
Чтоб мститель выпил мести чашу
И разорвал любовь, как нить.
Всё удалось: она несчастна
Теперь всегда, и мУчит всех.
К нему была спокойно-страстна...
Сейчас: жестокосердней — нет.
Мы отвлеклись. В саду, где песня
Звучит, как голос соловья,
Из молодости слово "если"
Звало. Томило на года.
И вдруг... Под яблоней и вишней
Возник знакомый силуэт...
Он был похож на "третий лишний"
Где Ольга, музыка и цвет
Волшебный цвет в саду весеннем,
Шарманщик, "Новости", дела...
Но, нет же, нет! Он был осенним!
И очень грустным, господа.

Глава пятая.

Всё так же мил, спокоен, вежлив,
И как-то бледен без конца.
В нём словно умерла надежда,
Любовь, и все черты лица.
Прошло пять лет с тех пор. Она же,
Всё летаргией лишь жила.
Но не надеялась однажды
Увидеть те, его глаза.
Нет, не надеялась.
Обратно: Она пыталась их забыть.
И там, где белый чистый ватман,
Лежала песня "Разлюбить".
И всё шло будто-бы нормально,
Хоть скучно, но уже без чувств.
Ведь в двадцать пять не криминально
*Забыть, про пыл людских безумств*.
А может криминально?..

*Забыть про пыл людских безумств* — здесь — любовь, отношения, привязанность.

Глава шестая.

Его все звали "просто Дима",
Сейчас, ему двадцать восьмой.
Курил и курит, что есть силы;
"Гуляй, пока ты молодой"
Так говорит он сам себе;
Пытаясь вытащить из сердца,
Из мыслей, просто из души, — слова покрытые смолой,
которые острее перца, о ней,
О нём, *там — где он жив*.
Он подошёл к *окну с лампадкой*
и улыбнулся с "холодком".
В руках зелёная тетрадка
Похожая на толстый том
Он отдал ей её, покинув двор.

*к окну с лампадкой* — на подоконнике стояла лампа.
*Там где он — жив* — имеется в виду воспоминания, где он в полном расцвете сил и чувств.

Глава седьмая.

(Ольга читает две последние страницы тетради, на которых написано наспех "нечто вроде короткого письма" от господина Д.)

"Я в панике. Я прогорел. Я безнадёжен.
Не стоило мне всё... Я сильно виноват.
Я обезвожен. Ранен. Уничтожен.
Во мне твердеет слово "Не солдат".
Я должен всё забыть, ты понимаешь?
Я должен всё забыть про нас
И вопреки.
Прощай.
Я до сих пор люблю тебя товарищ.
Сегодня в кассе, где к Дунаю, в три.

Там были справки, счёты, телефоны,
И прочее и прочее — его...
Она забыла женские законы
про гордость. И простила — всё.

***
А на часах уже без десяти.
Она бежит к тем кассам, что к Дунаю,
И с мужеством в груди, в слезах, в огне,
До безрассудности — отважная, живая...
Влюблённой женщиной...
Но, опоздала.
На минуты две.

Конец.

Такие, как я, — сгорают при штиле осени.
— Не говори, что: — Мы — выживем, даже сели нас — бросили.
— Слышишь, как я дрожу, видишь, как больно падаю?
— Небо плывёт в сотый раз по открытым ранам моим,
но я ничего не боюсь. Совсем — ничего.
Завязываю бинты, поднимаясь на встречу солнцу.
— Ты видел когда-нибудь меня грустной?.. Мне даже ночью в висок
стучатся стихи. *Вот такие вот муки — искусства*.
Дымишь, как обычно, душу режешь — глазами,
— Скажи, какого это, когда в мире всё против тебя?..
— Мне всегда отвечают: — Решайте проблемы сами,
а мои "крылья" настолько выросли, что рвут без конца — небеса...

Десятую ночь не спится, *предел то, огромен*,
нервы достают меня даже исподтишка.
— Когда умирает вера, мне улыбаются — люди в коме.
*Лицемерие — всегда абсолютно больше, на два вершка*.

— "Последняя из Могикан", попадёт в сотый раз под раздачу
оплеух от судьбы. Но конечно опять — смолчит.
— Нет, позволь, ты — ошибся. Я больше — не плачу.
*Бесполезно клеймить людям то, что горит — внутри*.

Я проклинаю — судьбы, жестокость, ложь,
и отражаюсь, как тень в коридоре прошлого.
Ты же мне говоришь, что: — Секундная дрожь,
может быть признаком, только лишь — невозможного.

Будто распята в объятьях всех твоих доводов,
не чувствуя боли — нервничаю, любя.
Больше не плачу. — Это безумно, как здорово,
находиться с Тобою в комнате — сорок два дня.

Фатальный исход, ведь летальное будущее — не за горами.
Я ничего не боюсь, и уже не курю.
— Я не знаю, что будет дальше и завтра с нами,
но все нежные касания губ твоих — сохраню.

Чтобы ты не говорил, за чтобы меня ненавидел,
за одну всего жАркость огня, за бездонную чашу чувств,
— Я прощу — Тебе — всё. — Ты ведь это скажи, не предвидел?..
Сорок два дня. Мы в отчаянной страсти. И пусть.

Это глупое время года,
когда сердце рвётся на части,
— Не отдам не за что свободу!
— Слишком просто — даётся счастье.*
— Это глупо, безумно — глупо!
Я не верю в весну счастливую.
За порогом пришла без стука,
оцарапала больно спину
и все лёгкие , даже не дышится.
Обходя все проспекты города,
чересчур, очень много — пишется.
Мне не грустно, но я же — гордая
и поэтому (обязательно),
буду делать вид посерьёзней.
Чтобы думали: Замечательно!
И в весну остаётся : Взрослой.

Чтобы ярче гореть свои пламенем
и читать чтоб хотелось больше,
нарисую то рыжее знамя,
всей души, где светилась — осень.

Дышать, карабкаться, падать и снова — вставать.
Очень сложно, когда грязь с лица — не смывается.
— Я не хочу ничего менять. Понимаешь, совсем не хочу — менять,
— Что ты мне улыбаешься, думаешь, я — раскаюсь?...

Столько времени, ожоги стихов поперёк и вдоль,
отчаянно-твёрдая — больше не может терпеть.
Я ненавижу — осень, за то, что люблю порой
её рисовать. С ней думать, стесняться, петь.

Калибр четвёртый, голова замотана в полотенце,
*не могу рифмовать отношения, это ужасно — болезненно*.
— Врачи говорили, что у меня: "Слишком доброе сердце",
— В самом деле?.. — Конечно же, в самом деле.

Горизонты бессильны, в объятиях лютого Севера,
а эмоции набирают обороты со скоростью света.
— Помнишь, на столе, в рамке, — пачку сухого клевера,
что хранит воспоминания нашего лета?..

— Так вот, сейчас лето.. — Второе число, если не ошибаюсь?
— Но у нас наверное, где-то пятнадцатое, последнее.
— Мне так страшно — расти, и давить глазами на жалость,
записывая в тетрадке: Навеки — вЕтреная.

Ночь пробежится по нервам, до самых пяток.
Ветер пугает гражданских и всех чужих.
Мы состоим из вечных разрядок/зарядок,
В этих цепях бесконечности из причин.

Завтра заменит сегодня и сразу снова
день перидёт с тобой плавно на "Ты", без "Вы".
Там, где с креста меня спрашивали: — Готова?
Все атеисты молчали в моей груди.

Я боюсь расставания. Мыслей. Снов.
Километры прорыты в траншеях связи.
Все изрытые чувства — кидаю в ров,
Но не выбраться из ежедневной грязи.

В портупею мысли, в горящий котёл,
Чтобы дрожь пробивала — до самых костей.
Я не верю в счастье из лживых слов,
У меня — нет билета. в шикарный день.

В моём зеркале мира отражается — косноязычие.
К слову, голос подростка ломается — дня четыре.
Душу жмёт руками — беспристрастная сущность — обличия,
верно свет погасили в пустой заболевшей квартире.

— Понимание? Где оно, где? — Я на стены лезу.
— Не кричу от отчаяния, наоборот — борюсь.
— Ты всегда раздражённый, и смотришь, подобно Зевсу,
гром и молнии бьёшь об меня, *мы плечом к плечу*.

Нету — нежности! Боли, печали, — нету!
Вся малина в саду обвисает вниз головой.
Только кисти от яблонь бьют в сердце. — Куда там... Где там...
Снова — грусть, и поэтому — алкоголь.

На холстах по осени танго в остатках бренди,
небо автоматически целится мне в живот.
— Вот, сквозь рваные пальцы шагнёт ледяная леди...
— И тогда ты увидишь, как делается аборт.

— Так по чём вся соль?.. — Сколько лет стоять нашим винам?..
— Это был вопрос на пространство или ко мне?..
— Перестань же ждать! Нам ведь время — прогнуло спину.
— Я хочу быть живою, хотя бы — в этой весне...

Та, что прячется в сумраке чёрных теней и снимков,
все осколки радости — будет в себе беречь.
— Ты представь, она всё ещё спит с этим плюшевым мишкой в обнимку,
у неё головные боли, потому что в душе — картечь.

Задыхаясь и в ритме "нон— стоп" не касаясь пола,
у неё внутри — стены, живут — ледяные зрачки.
Она в общем-то, не боится мужского пола,
хотя смотрит на всю любовь — сквозь свои очки.

Её сущность всегда — недовольна, она — дикарка.
*Занавесив на окнах шторы, цепляет мир на крючок*.
Если чувства людей греют — кровь, ей совсем — не жарко.
И про личное, что-то глубокое, — не зачёт.

Алкоголь, сигареты, чеканка — дешёвых эмоций.
— Слёзы, грусть?.. — О чём Вы?.. — Такие не могут плакать.
Она всех — презирает. Особенно — внешний социум.
Рваный пульс отдаёт по локоть, пора — на плаху.

Чай задумчиво стынет, *такие не молятся Богу*.
Среди тысяч несчастных, несчастнее всех — одна.
Остановка — ценною в вечность, сюжет для блога...
*Потихоньку, так сходят с сердца, но не с ума*...

Эти стрессы возникнут из собственных недостатков,
небо над нами кичится, сбивает с толку.
А душа в морозильнике — трескается на завтрак.
Ну скажите, бывает настолько плохо?..

Мне соврали, сказав, что весной меня — не пробьёт.
Ностальгия вцепившись в голову бредит — кровь.
Покажите того, кто смог выбраться из оков
людей-мимов. Не вспарывая весь — шов.

Всё — щемит. Улиц цепкие стеллажи
дробью бьют по костям. Отчеканивая свой звук.
И порой, меня так разрывает — до корня жил...
— Что до сердца? Да там уже вряд ли услышишь — стук.

Мне соврали, сказав, что: — Весна не стучится в Вас.
Темпераментный лётчик так падает — за Сатурн.
— Вам о нас? Что останется мне о нас?..
Я ведь вижу: насколько силён, по-весне то, — штурм.

Мне соврали. Соврут. И всегда мне лишь будут — врать!..
Мир в поломанных линиях — чёрненький — квадрат...
Не дай Бог, мне сегодня придётся — мешать...
опустелую сорок восьмую колоду карт....

Целишься с дверцы, фальшивишь на каждой ноте,
— Говоришь, не стреляют так на охоте?
Целишься в счастье, падаешь — при полёте.

Эскиз. Рисунок. Набросок. Дыра и бездна.
Однако, не скис и нашёл в этой жизни — место.
В плену акварели — дичаю. Поставь же — крест мне.

На окна зефир. Он Расплылся слезой и смешался в помаду.
Но ты — оловянный солдатик, в глазах — испуг.
— Да не злюсь я на мир! — Просто сердце — чернеет адом,
когда лезут в душу, говоря мол, что: — Верный друг.

Все — отнекиваются, жмутся и стервенеют.
— Я уже не мечтаю, и нет у меня — креста.
— Мне хватает верёвки на тонкой и взмыленной шее,
всех — эмоций. Что я выношу — за ста.

Вот приходит Ночь, в терракотовом одеяле,
заплетает мне косу в тугой и сечЁный — жгут.
— Говорит, что: — Реальную боль, Вы ещё не видали.
Я стучу себе в грудь. Говорю: — У меня — вот тут.

А потом, мы молча сидим на скрипучем стуле.
Кто читает, кто думает — о себе.
Стул — невидим. И мы прибываем — всуе.
Оттого, что случится завтра — не по себе.

Дни, до горячей ссадины дав пощёчину,
учащаются с пульсом, всё снятся — дурные сны.
Я любовь свою, знаете, выкинув за обочину,
растворилась в горячем кофе чужой — весны.

Комьями с неба — летит зола,
в волосы впился — кислотный дождь.
Я не могу быть с тобой права,
мальчик, вонзающий в сердце — нож.

Но я всегда среди сотен лиц,
падаю в вечности на прицел.
Передо мной, не ложились — ниц.
Бог был — Иудой, душой — не цел.

Краски смешались на степень "семь",
страшно и в зеркало заглянуть.
Сколько "таких", средь февральский стен
мечется? Знает ли, кто-нибудь?...

Я Вам отвечу, пройдя весь зной,
кроя все карты, одним — тузом.
Я Вам отвечу, что эта боль:
— Смертным окажется — нипочём...

***
Оставьте меня без знамя,
вспорите стихами живот.
Но даже, *представьте*, тогда я,
буду петь, средь земных — широт.

Оркестр играет кислотный микс,
пляшут черти на кухонных стелажах.
Ты сжимаешься в сердце буковкой икс,
я ещё терплю. Хоть уже — пожар.

Чернила всё капают в окна с крыш,
занавески — пеняют давно на всех.
— А давай, ты со мною сейчас улетишь?..
Что было о чём говорить при всех.

Луна цирклулем в горле, целится ночь
Обесцвеченной нежностью — прокричав.
— Чтож ей можно сказать, кроме слова прочь?...
Так и вобщем-то чувствовать не начав.

Заблудилась в собственных катастрофах,
и апостроф назло — прилепился к душе.
Без людей, мне совсем, абсолютно — не плохо.
Ставьте точку. Ищите мне протеже.

Кислой смесью из яблок и мандаринов,
меня жизнь пытается — поломать.
Невдомёк ей, глупой, что целясь в спину,
попадает в сердце, по рукоять...

Невдомёк дождям, невдомёк всем лужам,
что оглохнув, я буду пытаться — петь.
Ты мне скажешь: — Зря. Но есть те, кому нужен —
голос мой. И не стоит себя — жалеть...

А отчаянье к горлу подступит грозно,
я совсем — не сплю, у меня — болит.
Почему всё настолько отчаянно-сложно?..
Надоело быть твёрдою, как гранит.

Надоело. А мне ведь всего — шестнадцать,
дальше будет сложнее. Скажи, за что?..
Я читаю мысли: — "Позняк метаться".
— Ты же хочешь писать? — Так пиши — назло.

— Ты же хочешь — верить, болеть, стремиться,
ошибаться, расти же, в конце концов.
— Этот мир, нам в подмётки с тобой не годится,
в нём не снимут маски толпа подлецов.

...И забравшись сейчас в самый тёмный угол,
я пишу свои мысли, а в горле — плач.
Минут пять, небольше... загрузится тихо Гугл,
часом позже, казнит меня — мой палач...

— Тонко — рвётся,
— Плачешь — смейся.
— Отзовётся?...
— Где же песни?...

— Знаешь: скука.
— Время — давит.
— Эта — мука,
— Шар — расплавит.

— Бейся, жажди
вожжи сдвинуть.
— Где отважней?
— Как не сникнуть?..

— Не юродствуй,
— Не злорадствуй.
— Пел Высоцкий!
— Так не каждый...

— Дай — терпенья,
— Дай — покоя!
— Нет позволенья:
в тебе ведь — Троя!

— Крылья режут!
— Платье рвётся!
— Что за скрежет?..
— Сейчас — порвётся!

— Ветер! Солнце!
— Стая! Бездна!
— Хочешь отзыв?..
— Всё — бесполезно!

— Почему же?..
— Но за что же?..
— Ты — не нужен.
Коль — возможен.

— Знать — сдаваться?..
— Флаг — и в руки!
— Чтож, остаться?..
— Аз, да буки.

Та, что хочет мира, вот-вот надорвётся строчками,
выхлопными газами старого Электросталя.
Та, что хочет войны — в тишине замыкается точками...
Пишет, пишет, и вдруг — от усталости всё сжигает.

Она — в коме. Быть может её еще можно спасти...
Мне хотелось бы верить и нервничать — вместе с ней.
Иногда мне кажется, чтобы сущность концепции обрести,
надо с нею встретиться. Поговорить. Душу её отвести.

— "И чего тебя так волнует, судьба , тех кто в пропасти по колено?"
Говорит мне взрослый, *здесь взрослые понимают*.
— Я не знаю...честно...внутри просто, как полено,
и что-то во мне обрывается, когда я её читаю....

хочу мурлыкать.. мяу.. тереться о горячую щеку.. а солнце в мое окно.. и так тепло.. но небо серое. зимнее. тяжелое. без снега, так необычно. как таблетки от бессонницы. пьешь и медленно проваливаешься в какую-то липкую вату, в чьи-то цепкие объятия.. с персиковым оттенком. а в воздухе пахнет корицей. ты рядом и я люблю это. тебя нет и я возможно скучаю. я хочу зиму.. но снежинками небо не плачет. только после моей весны..

А май наступает — внезапно, с большим — накатом.
Похоже — всё будущее начато.
И что до весны проходящей изгибами линий,
точками с запятыми, ломаными кривыми;
Всегда нам знакомой "в красном" — пожарной командой.
*Все сегодня опять, запускают свои дережабли*.
— В шашки? — Давайте в шашки. — А то ведь, знаете, жабры...
давит. Горло хрипит.
Без особых причин, между душой и телом, где-то внутри — стучит.
Вот сейчас, буквально: *Мурашки*.
И весна — закричит.
— Вот-вот
закричит...

Когда — не пишется\ не дышится\не прощается,
вся душа в иголках и колется в мыслях — злость,
расскажи мне о людях, которые — поменяются
в лучшую сторону. Чтобы в этой аорте — что-нибудь "началось".
Я — пуста. Бездорожье царапает мысли малость
сводит резко к нулю. Сердце бьётся — но только в спину.
Если Бронт — заряжается Крымом, дымом,
у меня — ничего не осталось.

— Поменяюсь?.. Вылечусь?.. — Бросьте... — Щёки давно — впадАют,
если я что-то слышу, то только звуки будильника
по утрам. Пустота когда — притесняет.
Сортирую себя на ненужный, отчасти забытый — хлам.

А потом, обязательно делаю вид — "в порядке".
— Что Вы, что Вы — совсем не жалуюсь, знаю ведь — не влюблюсь
никогда. И если какие-то будут схватки
души. — Я снова её — продам...

Я уже не буду слушать Моцарта или Баха,
когда ты кофем начнёшь остывать в плотную
во мне. И клетчатая рубаха,
развеется на подоконнике — вкруговую.
Я даже не буду грызть в злости локти.
Амфотерными гидроксидами растворясь.
Я дышу твоей химией — пятнами, что на кофте,
*про таких людей говорят — типично-ионная связь*.
Утро бессонное, таблицою Менделеева,
раскарашенной куклой на скулах — расплещется в молоке.
Сегодня я буду читать, как обычно до двух Есенина,
— Ты ведь обязательно мне расскажешь, про линии на руке?..

А после в стакане небо — вермутом, градусною текилою
перемешается с сахаром на губах.
Ветер будет нам рвать с корнем волосы. И на лице твоём миною
я почувствую самый, что ни наесть, мужской — страх.

Yourself. Постоянно в прокуренной курткой молчишь с тоски.
Myself. *Так безвыходно с горечью я посмотрю на вверх*.
— Listening to my heart I really wont to be free.
— Ты научишь меня шутить, чтобы в память врезался смех?..

Level to dark. Эта девочка больше уже никого не спасёт.
Всё, что копилось закатами больше не стЕрпит — нас.
И тебе никогда (ни за что) с нею не повезёт.
Девочка — ведь без правил. Сердце — колючее. Ананас.

Friday/Monday — мне так хотелось жить.
Saturday — we together destroyed the burned bridges.
and today — я буду молчать, потому что — needs.
Надо себя — дожать. *Стану — льдом, да без рукавиц*.

Только в душе, в тишине, близ кривых зеркал
— Ты обязательно скажешь: — I do not know.
Тот, кто тебе год назад её "показал",
видимо срисовал с Неё всех Мадонн...

Когда антены троллейбусов искрами снаряжённые
будут с утра прохожих "свистать на верх",
ты будешь курить на кухне. Трагикомический, отвлечённый,
у зелёной антоновки, что в саду, мы закажем — смех.
Я буду пить чёрный и молотый кофе,
небо начнёт растворятся в тебе рекой.
Тебе позвонят с работы, а ты, как стандартный профи,
будешь "давить" телефон молчанием и рукой.
Я буду дышать острой мятою, эфкалиптами,
что-то искать в своей сумке (наверняка).
А потом, ты прочтёшь мне Историю вслух. *Инстинктами
у меня сложится представление о Сталине и ЦК*.

Вечер железным крейсером вломится в нашу гостиную,
и как всегда, забудет сперва постучать.
Тишина мне подступит к горлу, я закричу: — Отпусти меня!
А ты — будешь курить на кухне. И не вдыхать...

(Вместо письма.)

Тебе и не снилось, как мне тяжело,
бессердечной — казаться не так-то просто.
Нервы без субтитров. И плёнкой кино,
ежедневно — подвергнуты холокосту.

Я могу ведь, до крика царапать душу,
спорить, клясться, но так любить...
Что все бронхи — гудят и не слышат уши,
а кисель на кофте. Разлит навзрыд.
Да, ты — нервный. Рельефный, прямой и резкий,
от тебя — трафик падает, на нуле.
Я — как ткань. Та, что режут на занавески,
ты же — бодрый хирург, *операция Зем*.

Реку вплавь, мысли врозь и щека к щеке,
мускул губ о сетчатку сердец забился.
Ностальгия весной, на столе эссе...
— Что осталось сказать, если в мыслях гильзы?..

— Объясни мне, глупой и научи,
что такое — прощать, что такое — верить.
Потеряв "ключи", я точу мечи,
индивею закатом твоих изгибов.

До восьмого класса — валять дурака,
врать учителям, не учить грамматику.
А потом — за ум. И учить — Века.
Переплыв Атлантический за Антарктику.

Переплыв — тебя, осень — убивать.
Дрожью руки сломав о перо историй.
— Не шепчи, никогда не шепчи мне "love"!
— Я боюсь признаться, — тебя не стою.

Параллельной вселенною на нуле,
промолчав, прутья грызть, всё несмежней смежного...
До чумы исписаться на букву "В"
и любить без спросу. Янтарно, бежево...

Зная.

Разрываться воздухом на частицы,
гореть в тебе, как в аду.
Быть бесстыдной улыбкой,
движением, шелестом губ...
До бессоницы сниться,
брюнеткой на полу.
Колдовать золотою рыбкою,
зная, что "Просто друг"...

Время — бездарно, как эпосы отношений,
ты разбиваешься вниз головой об мою стезю.
И что-то стучит между рёбер, но мне не хватает решений,
осколками манекенов — я плавно иду ко дну.
— Не стоит писать — это скажет тахикардия,
а форточка в наглую вымолвит: — "Это блеф".
А я буду верить, болезненно до ангины,
терпеть эти мысли, людей, поголовно — всех.

Я буду молчать. Поглощать сантиметры строчек,
И биться в агонии, ждать, что меня спасут.
А выйдет на деле, нехватка — душевных точек,
которые я ежедневно, с усталости, так плету.

Весна не придёт — в отсыревшие переулки
и скверы нащупают пульс у дворовых ствОр.
До крика, до смеха, до горечи — в жалюзях сутки
похожи на город N. Где наверное, я — резонёр.

В последнее время, спасает любимый Чехов.
В нём не видно банальности, лишнего, — не напоказ.
У тебя постоянные нервы и кофе спЕхом.
У меня тоска...убивающая всё за раз.

Очень разные. В суффиксе, корне, предлогах, книгах,
про политику лучше вообще молчать...
Ты так много куришь...Глаза теракот, индиго,
и всегда наготове фраза: — Давай молчать.

Я иду за книгой. (По памяти вслух Маяковского.)
*Расстегнув рубашку одёргиваешь воротник*.
За окном машины. Сентябрь похож на взрослого.
* Вегетососудистая дистония. А с ней нельзя шутить*.

Квантовая физика, между нами расстояние, где-то метр.
*Холодными пальцами касаешься горячих плеч*.
Через форточку — небо, апельсиновой коркой высушенное за лето.
Нас уносит ветром. И миг тянется, словно стрейч.

(Из цикла "Стихи о нас")

— Нет, не надо мне про любовь.
Понимаешь, не надо, я не хочу.
— У меня от тебя леденеет кровь,
я пытаюсь вылечится, хожу к врачу.
Я люблю только Питер, дожди, закат.
А в наушниках Сплина, стихи, кино.
Так, чтоб место седьмое, последний ряд,
а потом в электричку, такси, метро.
Айвазовского, Репина, Экзюперри,
да кого угодно...но не тебя.
— Моё небо расколото, без оси,
если я тобой бредила — то вчера.
Лишь холодное солнце, как лёд зрачок,
батареи не греют — хоть в стену бей.
От ступней до ресниц — переменный ток,
я пытаюсь справится, ну поверь...
Воздух острый. Меня всю трясёт, как танк.
Всё похоже на поезд — сведённый с рельс.
А ты смотришь в глаза мне, и тихо так:
— Я похоже влип полностью, просто весь...

Письмо Майку.

А ты попробуй, прочитай меня без кавычек.
Нет, я не утрирую Майк, я всегда избегаю кличек.
Ты просто не знаешь меня настоящую, нет, не знаешь.
Я люблю смотреть на проклятое фортепьяно.
А когда мне надо собраться, ты всегда вероломно мешаешь,
Наши отношения с тобой похожи — на дозу яда.

Ты вчера говорил, что уже на пределе,
Что берёшь нынче отпуск, и бежишь от меня в Баку.
Но в твоих ледяных глазах чувств не видно, ты — Север.
Это скорее всего привязанность, *я что вижу, то и пишу*.

Поскольку я не доверяю сегодняшним почтальонам,
А Интернет отключён, *надо чувствовать, что живёшь*.
Я оставляю письмо на столе, рядом с твоим миллионом,
Привязанность не исчезает Майк, *ты себе по привычке врёшь*.

Тысячи иголок ледяными фарами
её глаза — бессердечного неба.
За голубизну — мне гореть пожарами.
Но, только душевными, а их не видно нет...

Сквозь круглосуточный токсикоз и отсутствие верной дороги,
когда уже кажется, что вся душа по швам...
Проступает тяжёлый невроз, и мне снятся, такие Боги...
От которых, сердечная мышца — напополам.

А со временем, мир лишь становится пуст.
Изнутри слышно стуки свинцовых аорт.
По ночам, до безумия снится Курск,
где рифлёные капли дождя ударяются об капот.
Вперемешку с Пекинскою бронзой небес,
появляются спазмы, тахикордит.
Небо — со штыками, небо — ирокез,
у души (может временный) дефицит.
Не до правил. День бьёт об асфальт нам лбы,
всё бессильно, — как рейд, гениально, — как Цой.
И внутри, вырастаю такие холмы,
от которых по Фрейду летишь головой.

Мне по памяти строчки, листы и книги,
я не верю "про оттепель на душе".
Мысли слишком разбросаны по Карибам,
Здесь спасти может только папье-маше.
В этом мире подлец где-то каждый пятый,
он хватает за горло твою весну.
И потом, ты взрываешься, как граната,
"ведь не лечатся нервы за десять су".

Можно проще. Конечно же можно проще!
Не кричать. Быть спокойным. Себя беречь.
Правда, день ото дня лишь становится жёстче,
затупляется сердце, рассудок, речь...

(Не писалось, не думалось, всё ни к чёрту.
Я себе надоела до хрипоты.
Вся латынь в голове оказалась мёртвой,
а сюжеты черпались из пустоты.)

Ты знаешь, герои совсем не плачут,
только курят нервно и мешки под глазами.
У героев конечно же чувства ярче,
не сдаются, хоть жизнь добивает ногами.
Все ведь помнят осень, сплошные нервы,
куча стрессов, которые портят душу.
Ледяное, стеклянное сердце стервы,
и улыбка такая: "Что всё наружу".
А ещё нет воздуха. Лютый холод.
В мыслях прячется будто голодная саранча.
С каждым днём истерит нарисованный город,
от болезней таких не найдётся врача...

...Всё бы в меру, и кофе почти, что сладкий,
но у счастья в руке продырявлен дуршлаг.
Воскресить срочно веру, из книжки достать закладку,
ведь до пропасти только один лишь шаг...

Она слишком большая для этих дурацких сцен,
на глазах у неё леденеет тушь.
Город — давно не плачет, город, как молибден,
а вместо чувств кисловатый пунш.
Правда не всё так просто, где-то конечно ждут.
Если все плачут хором — ты никогда не плачь.
Оттого, что небо свернётся в свой твёрдый и каверзный жгут,
оно враз разорвёт тебя в скорости, как лихач.

...Ты же не ошибёшься, и будешь тянуть два креста.
У тебя рядом с нервом, один гамбит.
Вместо сердца кусочки, не пройденная верста.
Гемоглобин души — такая штука, которая не болит.