Halgen — Очиститель

Сам я рассматривал книжечку с цветастыми картинками. Я перелистнул страницу, и со следующей картинки на меня глянуло такое, от чего я сразу же отвернулся. Потом немного осмелел, и потихоньку повернул голову к книжке. В мою сторону была обращена голова, затянутая мешком со зловеще-черными прорезями для глаз. В своих руках страшный человечище сжимал ужасный топор со здоровенной рукоятью. Перед ним стоял пень, возле которого обреченно докуривал трубку какой-то солдат в чужеземном мундире. Было ясно, что беднягу не ожидает ничего хорошего.

Я плюнул на руку и перевернул страницу. Там солдат уже был бодр и весел, а перед пеньком склонил свою голову уже король, потерявший свою корону. Человек с мешком на голове столь же деловито заносил топор уже над ним.

— Папа! — крикнул я, понимая, что моих знаний для понимания этих рисунков недостаточно, — А кто этот дядька, что голову спрятал?!

— Это? — улыбнулся отец, — Это, сынок, палач. Правда, короткое, но звучное название?! Не его дело судить, он может только по чужому велению оборвать чью-то жизнь.

— И как ему это? — шепотом спросил я, будто интересовался чем-то неприличным.

— Ему? Так он ведь свою работу делает, и чем лучше он ее совершит, тем меньше бедняга будет мучаться. Знаешь, как больно, когда голова сразу от тулова не отделяется?! А у хороших палачей такого не было.

— Как хорошо, что их теперь нет… — вздохнул я.

— А вот в этом ты, сынок, ошибаешься! Ведь один из палачей стоит прямо перед тобой!

— Неужели… ты?! — я аж вскрикнул, произнеся эту короткую фразу.

— Угу… — кивнул головой отец.

— И как же ты…

— Пока ничего говорить не буду, а как подрастешь — свожу тебя к себе на работу.

Честно говоря, отцу я тогда не поверил. Решил, что он просто шутит. За несколько лет я уже успел позабыть об этом разговоре. Но настал-таки день, когда папаша решил, что я уже вырос.

— Завтра идем ко мне на работу! — произнес как-то он.

— А кем ты работаешь? — удивился я, не сумев вспомнить давний разговор.

— Узнаешь, — загадочно подмигнул папа.

И на другой день мы с отцом отправились в недра мрачного здания, сложенного из огромных старых кирпичей. Внутри мы долго шли по лабиринту, в котором мрачные, как кишки, коридоры преграждались решетками из прутьев толщиной в человеческую руку.

— Это что, зоопарк, что ли? — спросил я, быстро припоминая место, где я мог увидеть что-то похожее. Но отец не ответил.

Лязгали огромные страшные двери, что-то перед нами все время открывалось, и закрывалось уже за нами. Так мы и дошли до последнего коридора, особенно узкого и длинного. Отец отворил незаметную дверку, плотно приросшую к стене, и провел меня в маленькую комнатку. Когда мы оказались внутри, папаша показал мне две дырочки, зияющие в потайной дверки.

— Вот сюда я смотрю, когда приговоренный входит в коридор, — пояснил он, указав на дырку с глазком, — А сюда вставляю пистолет, и стреляю. Отверстие устроено таким образом, что пуля летит обязательно в голову.

— Ты что, и в правду?! И в правду?! — я захлебнулся в потоке собственных мыслей, не находя нужных слов.

— Да, сынок, в правду, — ответил отец, погладив меня по голове, — Я — исполнитель приговоров, или, по старинке, палач. Только времена изменились, теперь вместо топора и плахи — вот это.

Папа достал из-за пазухи блестящий новенький пистолет.

Я затих, потрясенный тем, что только что узнал.

— Думаешь, все так просто, беру оружие и убиваю? — прервал мой родитель паузу, — Нет, не так. Ведь я же не скот бью, а людей на Тот Свет отправляю. Поэтому, прежде чем порешить человека, я сперва о его грехах все узнаю, ведь потом их же замаливаю. Вот, если хочешь, могу показать тебе тех, кто уже приговорен и ожидает казни со дня на день. Правда, никто из них не знает, когда и как она будет совершена…

Папаша взял меня, как маленького, за руку, и повел дальше по змеям — коридорам. Мы поднимались по ступенькам, потом спускались, и, наконец, очутились в длинном тоннеле, с одной стороны которого рыжели двери, покрашенные в отвратительно-ржавый цвет.

— Гляди сюда, — сказал он и подвел меня к одному из глазков.

Я посмотрел и увидел страшного человека. Казалось, будто он был самим словом «зло», принявшим оболочку, похожую на человеческую. Его глаза, как будто, были готовы проглотить всякого, кто попадет в их поле зрения, а изо рта торчали самые настоящие клыки.

— Он что, людоед?! — с ужасом спросил я.

— Нет, всего лишь поджигатель. Ночью заколотил досками двери деревянного барака, полного спящими людьми, потом облил его бензином и поджог. И проделал все это ради шутки, просто с приятелями на литр спирта поспорил. Из барака не спасся никто, все сгорели, и их крики вся округа слышала…

От страха я даже прикусил язык. А мы с отцом шли дальше, и он продолжал показывать мне существ, лишившихся человеческого облика.

Мне стало тоскливо. Выходит дело, такие существа отчего-то плодятся, а мой отец все время берет на себя грех, и их отстреливает. И нет этому ни конца, ни края, и, быть может, вслед за каждым отцовским выстрелом где-то далеко звучит крик новой, только что родившейся, нелюди. Отчего-то мне стало жаль не приговоренных, а своего отца, волею злодейки-судьбы поставленное в такое гадкое место, где борьба со злом становится вечной и бесполезной.

— Пойдем отсюда! Я все равно тут работать не стану, можешь не учить своему ремеслу. А в школе, если спросят, скажу, что не знаю, кем ты работаешь! — буркнул я.

— Скажи, чтобы отстали, что я тружусь крысоловом, — усмехнулся он, — Все удивятся такой дремучести моей работы, и лишних вопросов не зададут. А я ведь и вправду в какой-то степени крысолов… Ну ладно, идем.

— Никогда не пойду по твоим стопам! — опять повторил я.

— И не надо! — радостно ответил папа, — А привел я тебя вовсе не для учебы, а просто, чтоб ты потом меня не хулил, и зла на меня за мою работу тоже не держал. Сам видишь, без нее людям никак, а работать в ней — беда. Наверное, это мой крест…

Папаша неожиданно погрустнел, и молча зашагал прочь из своих владений. Следом за ним побрел и я. Так мы шли по улице до самого дома, и я все переживал о своем папе.

Но потом я все-таки смирился с отцовской профессией, она стала для меня чем-то далеким, ведь к нему на работу я больше не ходил. Прошло немного времени, и посещение отцовской «мастерской» стало казаться мне давним сном, навеянным прочтением какой-то сказки.

Где уж мне было раздумывать об отцовской работе, когда юная кровь бурлила в жилах, а взгляд сам собой впивался в выглядывающие из-под юбок девичьи ножки. Под кожей беспрестанно бродила весна, ее терпкие ароматы добирались до самого сердца, а перед глазами сами собой рисовались нежные девичьи тела. Только эти рожденные игрой мысли тела были настолько легки, что сдувались первыми порывами ветра. Наполнить их тяжелой и теплой женской плотью, придать им вес реальности — вот в чем я тогда видел смысл своей жизни.

Но настоящие девушки только хихикали и убегали, как будто они были мелкими рыбешками, а я — винтом большого корабля. И мне оставалось только чесать нос, наполненный ароматом волос сбежавших девчонок. Я стал даже побаиваться приближения к нежным телам, наблюдая за ними издалека, и представляя их близкими и обнаженными.

Но фантазии фантазиями, а мечты о настоящем обнаженном женском теле не давали мне покоя. Казалось, что для пьяного счастья мне хватит лишь одного взгляда на лишенную тряпочного покрывала плоть какой-нибудь девушки. Однажды я даже потихоньку заглянул в окошко женской бани, и мне едва не стало дурно от множества мясистых теток, самозабвенно трущих свои жировые складки мылами и мочалками. Нет, не могут они происходить от почти летающих девушек, это — совсем другие существа, и ничего общего между ними нет и быть не может!

Так решил я, и твердо уверился в том, что обнаженную девушку просто так не увидишь. Должно быть, это созерцание может быть только особенным событием, когда гремит гром и небеса раскаляются до красна. Но можно ли его вызвать, есть ли у человека воля повелевать такими грозными явлениями?! Значит, моей воли тут нет. Но как же жить, ожидая того, приход чего не в твоей воле?!

Я размышлял и размышлял, и при этом засматривался на проходящих мимо девушек. Каждый раз, когда рядом шелестела юбка, мне казалось, будто руки мои становятся длинные-длинные, и гладят девичью плоть уже где-то под цветастым юбочным куполом. Но, один поворот головы, и все исчезало, а цокот девичьих каблуков пропадал за ближайшим поворотом. «Наверное, девушки чувствуют, кто мой отец, вот и боятся», проносилось в моей голове, и я начинал мысленно ругать отца за такое ремесло, которое еще вдобавок портит жизнь его отпрыску. Но потом я вспоминал про грусть, засевшую в уголках отцовых глаз, и мне становилось его жаль. Внутренний голос затихал.

Зимой в нашу дверь позвонили. Когда родители отворили, в гостеприимный проем ввалились тетя Надя и дядя Федя, мамины родственники, которых я терпеть не мог. Тетя Надя была очень суетная, и могла несколько часов подряд говорить о качестве вельвета, который она видела в магазине в Москве, когда была там проездом. Дядя Федя же все время молчал, и только кивал головой на особо громкие восклицания супруги.

— Папа, — сказал я отцу, — Можно я съезжу на дачу на пару деньков. Посмотрю, как там все, заодно дров порублю.

— Поезжай, сынок, тебе надо привыкать к самостоятельности, — неожиданно легко согласился родитель.

— Да там же холодно! — возмутилась мама.

— Ничего, печку топить умеет, — ответил отец.

Родитель, разумеется, понял, что на дачу я бегу от надоедливых родственников, которых он, как гостеприимный хозяин, должен будет терпеть еще неделю. И, если уж я решил, что суровые дачные тяготы для меня легче, чем общение с дорогими родственниками, то зачем же понапрасну меня мучить?!

Сложив хлеб, сыр и колбасу в рюкзак, я отправился на вокзал, где влез в промороженный вагон электрички. На деньги, которые дал мне отец «на всякий случай», я купил бутылочку вина «для храбрости». Так, прихлебывая студеное вино, к сумеркам я и добрался до утонувшего в снегах дачного поселка. По малости лет я немного захмелел, потому на душе сделалось необычайно весело и легко.

Когда за поворотом дорожки на меня взглянул наш серенький дачный домик, в душе разом похолодело, и хмель мигом унесся прочь. Над трубой избушки вился чахлый, будто больной, дымок, а в окошке брезжил слабенький свет.

«Там кто-то есть. Но кто может там быть, если только мы на эту дачу и ездим. Может, отец тоже решил приехать? Так как он мог меня обогнать, ведь электричка одна?!», раздумывал я, все больше и больше сжимаясь. Воображение нарисовало беглого разбойника, который укрылся в нашей даче, и теперь готовится к новым злодеяниям. Давняя память сама собой придала ему такой вид, какой был у монстров в расстрельных камерах, которых мне показывал когда-то отец.

Я почувствовал жгучий мороз, мои руки и ноги как будто стянуло веревками. Первым вопросом стало — что делать? Ведь на обратную электричку я, пожалуй, уже опоздаю, а полярный ветер живо превратит меня в кусок мороженого мяса. Идти к соседям, звать людей?!

Оглянулся по сторонам и посмотрел на соседние избы. Их окна глядели в мою сторону строгой чернотой, будто в них поселилось само небытие. Ни в одном из домиков не было даже искорки жизни, все они стояли насквозь промерзшими, ни то мертвыми, ни то глубоко спящими.

Кричать? Так ведь первый, кто услышит — это сам разбойник, выбежит, и… О том, что он со мной сделает, лучше и не думать, но нет сомнений, что злодей сумеет превратить мое еще не выросшее тело в замерзшую кровавую лужу.

Я пошарил в кармане и нашел пачку сигарет и коробку спичек — решил покурить тайком от папы и мамы. Это уже что-то, можно пойти в лес и развести костер, возле которого греться до первой электрички. Так я и решил сделать.

Но все-таки, прежде чем идти в лес, я собрался заглянуть в окно дачи. Самолюбие заиграло, ведь я все-таки один из хозяев этого домика, а не собака какая-то помоечная. Ступая на цыпочках, ругая снег, за то, что он хрустит, и, стараясь оставлять как можно меньше следов, я подкрался к оконцу. «Есть такой закон природы, что я того, кто внутри хорошо смогу увидеть, а он меня — не очень», пронеслось в голове.

Приподнявшись на носочки, я добрался-таки до желтого заветного квадрата, и сразу же увидел, что изба обитаема. В уголке, подняв глаза к серому, покрытому трещинами, потолку, в отцовском кресле сидела… девушка! Ее каштановые волосы обвивали нежную шею, струились по плечикам, и спадали до самых холмиков — грудей. Глаза незнакомки были столь синими, что их синева, как будто, даже отражалась на потолке. Во всем ее облике было что-то влекущее, будто пришла она из моих мечтаний и снов.

«Такая ничего плохого не сделает. Надо войти. После узнаю, кто она, и что она у нас делает», решил я, и уже сделал первый шаг. Но тут же остановился. «А что, если она не одна?»

Несколько мгновений простоял в нерешительности, разглядывая снег, и не видя на нем следов. Значит, живет она здесь давно, и на улицу не выходит… Но, все-таки, есть кто-нибудь с ней или никого нет?

Я еще помялся с ноги на ногу, но потом решил, что с такой хорошей девушкой не может быть никакого лихого человека. Хоть эта мысль и была наивной, но именно благодаря ей я сделал шаг на крыльцо и схватился за дверную ручку.

— А-а-а! — встретил меня девичий визг.

Незнакомка, все бледная, напряженно вжималась в стенку. Даже ее волосы, как будто, встали дыбом.

— Не бойся! — как можно громче сказал я, — Ничего плохого не сделаю. Я — сын хозяина дачи, приехал один.

Девушка боязливо кивнула головой, и рухнула в кресло. Над нами повисла пауза.

— Как тебя зовут? — не выдержал я.

— Ве… Ви… Вероника, — пробормотала она непослушным языком.

— Так как ты сюда попала?

— Дверь была открыта, я и вошла.

Робели и смущались мы оба, поэтому я поскорее достал из рюкзака бутылку вина, которую так и не допил в поезде.

— Будешь?

— Да-а… — кивнула она головой.

— Вино в такую погоду только холодит, — заметила Вероника, когда уже осушила свой стакан, — Чувствуешь, что топила я здесь чуть-чуть, даже иней по углам остался?! Это потому, что хозяев, то есть вас, обидеть боялась, дровишки берегла. Теперь так продрогла, что никак не отогреюсь. Ты бы баньку мне стопил. Ведь я же видела, что у вас даже баня имеется. А как отогреюсь, пропарюсь, так и расскажу тебе, кто я такая и как попала сюда, а то так язык не поворачивается. Или у вас баня для незваных гостей не положена?!

— Стопить баньку… — шепнул я, мысленно предполагая, чем может закончиться такое мероприятие, — Сейчас, подожди только немного!

Я радостно выбежал на двор и принялся таскать дрова в слепое банное строение, которое встретило меня холодом и особенно промозглой сыростью. Но скоро в печке заплясали радостные язычки, и по закопченному потолку побежали красные зайчики. Я огляделся по сторонам и заметил, что все банные принадлежности лежат на месте, там же, где мы и оставили их. Тут и веник, и мочалка, и мыло. Даже два полотенца, правда, сырые, но это ничего, печка растопится, и они быстро высохнут.

Вскоре красная рука жара вытащила вон из бани синеватую тень холода. Лежащие на стенах и на потолке морозные иглы быстро растаяли и испарились, обратившись в невидимые облачка пара. Приятно запахло сухим деревом и березовыми вениками, чего оказалась достаточно для того, чтобы вызвать в сердце громкий праздник. «Оказывается, даже моя судьба умеет делать иногда подарки», сладостно шепнул я сам себе.

Когда душу объял пожар бодрости и веселья, я схватился за ведра и побежал на улицу, к колодцу. Внутри было так жарко, что ни морозный воздух, ни жестокая ледяная вода не могли донести до меня своего каленого озноба. Одно ведро, два, три… двадцать три. В этот раз я таскал тяжелую воду так легко, как будто плясал, и даже удивился, что желудок котла столь быстро оказался полным. Одно ведро оказалось лишним, и я оставил его на морозе — мало ли пригодится.

Дрова горели очень лихо, как будто им помогал сам промерзший до своих невидимых костей банный дух. Скоро все стало чин-чинариком, и баня приготовилась к приему своих гостей. Тут на душе у меня стало тревожно. «Возьмет ли Вероника меня с собой в баньку? И как про это намекнуть? Ладно, предложу ей сперва помыться одной, а там — как получится», решил я.

Тут дверь отворилась, и, нагнув голову, в баню вошла Вероника.

— Ну что, можно уже? — спросила она, — А то я вся продрогла, зубками уже стучу. Тут так хорошо, жарко!

— Можно, — ответил я и поспешил к двери.

— А ты что, не будешь мыться?!

— Я в городе уже помылся!

— Знаю, как вы, мужики, моетесь! — усмехнулась она, — Потрете себя чуть-чуть, и уже считаете, что чистые. Давай, я тебя помою, так чище выйдет!

— Ты помоешь?! — переспросил я, не поверив своим ушам.

— Я! — ответила она, — Раздевайся!

Я судорожно принялся раздеваться, оторвав при этом несколько пуговиц от своей рубашки. Вероника снимала с себя одежду тихо и бесшумно, будто та была лишь видимостью, которая исчезала, повинуясь своей хозяйке.

— А трусы чего не снял? — усмехнулась она, когда уже оказалась совсем обнаженной, — Или у вас так принято — в трусах мыться!

Покрывшись красной краской, видимой даже в полутемной бане, я стащил с себя трусы и повернулся в сторону Вероники. Ее тело красовалось так близко от меня, что я даже ощутил легкий ветерок ее дыхания. «Вот и стала моя мечта плотной и горячей. И надо же такому случиться», удивлялся я.

Мы зашли в баню, и Вероника уложила меня на полку лицом вниз.

— Давай я тебя вначале веничком попарю и спинку потру, — предложила она и принялась нахлестывать березовым веником, — С гуся — вода, с тебя — худоба!

Когда моя спина покрылась прилипшими березовыми листьями, Вероника взяла мочалку и стала изо всех сил тереть. Закончив со спиной, она велела мне перевернуться вверх лицом.

— Теперь вымою твою могучую грудь, чтобы она сверкала, — величественным голосом сказала Вероника, и я подивился, как стала она непохожа на ту тихую девушку, которую я всего несколько часов назад встретил на своей даче. Интересно, она так изменилась от перехода из стужи в жар, или от того, что из непрошеной гостьи превратилась в желанную?!

Моя грудь заблестела, как самовар, и Вероничка (как стал я ее ласково называть) потерла мочалкой мой живот, потом намылила руку, и перенесла ее ниже. Я тут же ощутил, как целая река пышущей жаром крови хлынула куда-то в мой низ.

— И это твое место тоже помоем. Ведь оно должно быть чистеньким! — ворковала девушка.

Тут я почувствовал себя, как бомба за мгновение до взрыва. Наигравшись с моим причинным местом, Вероника щедро помылила у себя между ног, где у нее все было очень гладеньким и розовеньким. После этого девушка забралась ко мне на полку, и, нависнув надо мной, заглянула своими глазами в мои.

— Сейчас я с тобой кое-что сделаю! — прошептала она, и в ее голосе я уловил зловещие нотки, — После того, как ты побываешь во мне, узнаешь все, что ждет тебя в жизни и после нее. И жить, как жил, уже не сможешь! Не сможешь!

Внезапно озера ее глаз побелели, и растянулись в два зловещих черепа. Из ее рта выросла неприятная, похожая на оскал, улыбка. Ни с того ни с сего вместо нежного девичьего лица мне померещился отвратительный череп. Он заглядывал в самую мою душу отвратительной чернотой своих глазниц.

«Неужели всегда так бывает, когда это делаешь, или только со мной такое приключилось?», неразборчиво подумал я, но внизу у меня уже все завяло и онемело. «Ведьма!», вспомнил я зловещее слово, которое когда-то давно слышал от своей покойной бабушки, и душа ушла в кончики ножных пальцев. Я повернул свое испуганное тело, и выбрался из-под Вероники.

— Куда же ты?! Что с тобой такое?! — не то удивленно, не то зловеще крикнула девушка и опять схватила меня за тайный уд, но тот выскользнул из ее руки, так как был очень мыльным.

Я выскочил на улицу, и понесся, в чем мать родила, по рыхлому снегу, который казался раскаленным после банного пекла. Во все стороны расходилось облако пара, который в свете звезд казался синим. За мной по пятам гналась голая Вероника, и бежать ей было так же нелегко, как и мне. Ноги у нее подгибались, и она проваливалась в сугробы по самые ягодицы. Хорошо еще, что в поселке было пусто, и никто не видел нашей неприличной беготни.

Наконец, передо мной оказалось забытое ведро воды, об которое я чуть не споткнулся. Схватив его обеими руками, я вылил всю дымящуюся воду на Веронику. В ее волосах даже застряли кусочки льда, и отразившийся в них свет лунного серпа окрасил девушку в серебристый цвет, отчего она и в самом деле стала похожей на ведьму.

Согнув голову, как будто почувствовав какую-то свою вину, она отправилась обратно в баню. Следом за ней пошел и я.

Вероника уселась на полку, и опять бросила на меня долгий взгляд, но в ее глазах уже не было никаких черепов.

— Странный ты, — промолвила она, — И все-таки скажи, почему ты убежал?!

— Правду сказать?! — вздохнул я.

— Ну конечно! Говори, даже если думаешь, что это для меня обидно! — настойчиво потребовала она.

— Я увидел в твоих глазах черепа. А потом и вместо лица твоего тоже увидел череп!

— Понятно! — спокойно промолвила она, хотя я, честно признаться, ожидал совсем другого, — Конечно, ты — первый, кто это увидел, но я не удивляюсь твоему видению. Понимаешь, у меня тоже тут не все легко. А что не стал в меня входить — это ты молодец, правильно сделал, хотя никто прежде от жажды моего тела не удержался. Только где эти все, другие?! В могилах за оградами кладбищ лежат, а то и на дне морском!

Ее словам я удивился настолько, что даже подумал, будто все происходящее мне снится.

— Сейчас я тебе расскажу все, что было в моей жизни, и ты поймешь даже, почему эта жизненная тропинка привела меня к вашей даче, — сказала она с каким-то особенно глубоким вздохом и, утомленная, легла на полку.

В большом городе жили две семьи, и дружили они так крепко, что сторонние люди даже иногда считали отцов этих семейств родными братьями, а матерей — сестрами. Встречались они почти каждый вечер, а праздники и выходные проводили вместе всегда. И получалось, Вероника, дочь одной из семей, каждый день то бывала в гостях, то принимала гостей. Пока взрослые ели, пили и беседовали, дети играли друг с другом. В другой, дружеской, семье был сын Владик, с которым Вероника дружила так, что родители в шутку называли его «жених».

Пока детки были маленькими, они просто играли в игрушки и смотрели мультфильмы. У родителей Вероники имелся редкий для тех времен заграничный видеомагнитофон. Потом, когда подросли, стали заглядываться друг на друга. Жизни порознь они для себя не представляли, любовь в них как будто впиталась вместе с молоком матерей. Их матери, между прочим, когда-то при кормлении обменивались своими грудными детьми, а потому Владик и Вероника были еще молочными братом и сестрой.

Когда детям исполнилось по десять лет, у их родителей возникло какое-то странное увлечение. По вечерам они закрывались в комнате, и что-то там совершали, но о том, что же там происходило, девочка узнала только спустя два года. Тогда же ей удалось только однажды украдкой заглянуть в дверную щель. Вероника увидела, что в комнате было как-то уж очень темно, горели свечи, а ее и Влада родители сидели за круглым столом и держали друг друга за руки. Спрашивать о том, что же происходило при свечах, она побоялась, и несколько долгих лет над этим событием висела черная штора тайны.

Однажды все-таки семьям пришлось расстаться. У Влада умирала живущая в Киеве бабушка, мать его отца, и им пришлось отправиться в «матерь городов русских». Ехать решили на машине, благо, что она у них была. Прощались легко, без всяких слез, ведь до Киева путь близкий, а пробыть там они думали не долго, похоронить бабушку, и вернуться.

Когда Владик сел в машину, Вероника легонько чмокнула его в щеку на прощание. Думала, что совсем скоро эта щека и это лицо опять окажутся рядом с ней, только на них будут частички пыли степей Украины.

Но случилось так, что расстались они уже навсегда. «Москвич» родителей Влада на скользком повороте въехал прямо под колеса тяжелого грузовика, и стал похож на окровавленный железный цветок. Останки членов семьи так перемешались в кровавом студне, что врачам пришлось просто разделить их на три равные части, и каждую запаять в закрытый цинковый гроб.

В пучину горя нырнула сразу вся семья. Вероника плакала громко, царапая ногтями обои своей комнаты и вырывая из головы один за другим свои каштановые волосы. Мать скорбела тихо, мало разговаривала, и все время возилась у плиты, приготовляя в день по десять кастрюль гречневой каши. Ее редкие, но очень большие слезы, падали прямо в кашу, отчего она становилась горько-соленой, и ее никто не ел. Но мать все равно продолжала варить и сразу выбрасывать свою стряпню в помойное ведро.

Отец горевал еще тише. Он приносил из магазина ящики водки и их в одиночку выпивал, запершись у себя в комнате и заслонив окно тяжелым платяным шкафом. Так они мыкались месяца два. Но время делает свое дело, и постепенно тиски горя стали ослабевать. Первой оклемалась мать, она понемногу разговорилась и стала готовить уже нормальную еду. Потом она обратилась к знакомым врачам, и те помогли вывести отца из глухого, как мешок, запоя. Перестав пить, папаша забыл и про горе, лишь изредка, к слову, вспоминая своих бывших друзей и жалея об их трагической гибели.

Но Вероника так и не успокоилась. Ведь если родители потеряли своих друзей, то она лишилась своей любви, которая Веронике казалась не только первой, но и единственной. В ответ на утешения она молчала, продолжая наматывать на пальцы свои волосы, а если утешители становились чрезмерно назойливыми, она просто царапала их лица своими наманикюренными ногтями, после чего продолжала молчать. Родителям удавалось выталкивать ее в школу, в надежде, что общение со сверстниками хоть чуть-чуть подвинет ее горе. Но и там она продолжала молчать, за что получила прозвище «Партизанка», на которое она не обратила никакого внимания.

Наконец, измученные родители решились на нечто, лежащее уже за границами земных смыслов. Они вошли в комнату Вероники, и отец произнес:

— Дорогая, ты, конечно, понимаешь, что Влада вернуть никому не под силу. Но мы можем сделать так, что ты услышишь его голос оттуда. Да-да, именно оттуда, откуда никто не возвращается. И он тебя тоже услышит!

Мать взяла дочку за руку и повела ее в большую комнату, где стоял круглый стол, на котором вверх дном лежало блюдце и горели свечи. «Надо же, прямо, как тогда!», подумала Вероника, но дальше ей вспоминать стало больно, ведь тогда еще был жив ее Владик.

Закрыли окно. Родители уселись вокруг стола и усадили дочку.

— Вызываем дух Влада! — прошептала мать.

Вероника почувствовала, что воздух, как будто, погустел, напрягся, и стал чем-то вроде резинового мячика. Она даже не вздрогнула, когда сквозь эту густоту на нее опустился голос Влада.

— Вероника!

— Да! Это я! — пошевелила губами девочка, — Как ты?! Как там?!

— Об этом я сказать не могу, узнаешь, когда мы будем вместе. Ты придешь ко мне, но только не торопись, проживи свою жизнь!

— Но как же я ее проживу… Без тебя…

— Я буду с тобой. Теперь я могу в каждое мгновение не только оказаться рядом, а даже войти в тебя! Ведь у меня же теперь нет тяжелого тела. Поверь мне, оно — как гиря, только мешается, а без него так легко! Но ты все равно должна его еще немножко поносить, ведь земная жизнь только кажется большой, а так — тьфу, и ее нет!

— Так будь со мной! Приходи ко мне почаще!

— Конечно, приду! И теперь можно без блюдец и свечей, я и сам знаю, где ты есть. Но телу своему тоже не отказывай, и если тебе чего захочется, с мальчиками, я имею ввиду, то ты не бойся, я не обижусь. Ведь когда мы встретимся, все равно ты другой будешь, и кожи с требухой у тебя не будет!

— Но как же…

— Ничего, смелее. А я, если хочешь, когда ты с кем любиться будешь, в него стану входить, и ты можешь думать, что ни с кем-то там любишься, а со мной. Ведь по-другому я сейчас все равно никак не могу. Так что, делай это и для меня тоже! Я еще жизнь каждого из твоих полюбовников, которые на меня работать будут, увижу, и будет она для меня такой же прозрачной, как для вас — кружка колодезной воды. Смогу даже рассмотреть, что с ним после кончины будет, и тебе о том расскажу, а ты, уж будь добра, передавай им. Ведь и здесь, где я, тоже забавы да потехи любят!

Родители разъединили руки.

— И почему ничего не вышло, — почесал затылок отец, — Что, твой медиумический дар иссяк?!

— Сама не пойму… — пожала плечами мать, — Всех могла вызвать, а Влад никак не дается! Будто увертывается!

— Чего не вышло? — не поняла Вероника.

— Да Влад не явился!

— Как не явился? Я же с ним только что говорила!

— Говорила?! — почесала затылок мать, — Но ведь обычно духи со всеми говорят, и громко, а тут только ты его и слышала… Странно… Что же он сказал?

— Сказал, что там у него все хорошо, и попросил ждать того момента, когда мы там без телес встретимся. Но не торопиться и прожить свою жизнь, которая оттуда видна уж совсем крошечной, — впервые за три прошедших месяца улыбнулась Вероника. Понятное дело, всей беседы она передавать родителям не стала. Также она догадалась, почему Владик говорил только лишь с ней.

С той поры в Веронике проснулось смутное желание, в котором она скоро распознала отчаянную тягу к соитию.

Тридцатипятилетний мужик ковырялся возле своего автомобиля, время от времени сплевывая на асфальт и нервно потирая руки. Было заметно, что дело не ладится, и работа ему осточертела. Когда он очередной раз отвел глаза в сторону, то прямо ахнул от удивления. На него в упор смотрела пышущая молодостью красивая девушка.

— Дяденька, у меня электричество дома поломалось! — промолвила она, обращаясь к мужику, — Не могли бы посмотреть?! Это здесь, рядом! Родители на неделю уехали, и я сейчас одна и без света!

— Ну ладно, — пробормотал горе-водитель, пойдем, посмотрим…

Он вытер руки и зашагал к дому Вероники.

— Сперва надо автомат посмотреть… — пробормотал он в прихожей, — Где он тут у вас?!

Автомат, понятное дело, оказался отключенным. На его включении ремонт и закончился.

— Тебя как зовут? — поинтересовалась Вероника, сразу перейдя на «ты».

— Вася, — прошептал новый знакомый.

— А я — Вероника. Раз уж пришел, не хочешь попить чаю?

После чаепития Вероника без особого труда уложила Васю в постель. Когда тот блаженно прикрыл глаза, полагая, что одновременно с оргазмом к нему просочились и частички молодости, произошло нечто несуразное. Девушка открыла рот и стала произносить уверенным, властным голосом:

— Я сейчас всю твою жизнь вижу. Помрешь ты скоро, лет через пять, и очень глупо. Прольешь на себя кастрюлю щей, обваришься, ожоги будут плевые, но нагноятся, и ты быстро умрешь от заражения крови. А на Том Свете попадешь, говоря по-здешнему, в ад. Но на самом деле твоя душа превратится во что-то длинное и упругое, что будет скручиваться в спираль и уплотняться вечно, то есть — до самого конца ада. Чем больше заведется эта пружина — тем нестерпимее станут твои страдания! И при этом ты будешь созерцать Этот Свет, видеть самых радостных его людей, что еще умножит твои мучения. Потом пружина твоей души, конечно, раскрутится обратно, но это произойдет уже после конца всех миров…

— М-м-м! — промычал мужик, и своими глазами стал похож на акулу.

— Не веришь?! — усмехнулась Вероника, — Или считаешь, что я — сумасшедшая?! Ну что ж, для верности я подарю тебе маленькую закладочку, чтоб ты не сомневался. Так вот, через пять минут, когда ты выйдешь из дома, тебе на голову наделает птица. Не какая-то сказочная небесная птаха, а обыкновенная жирная и грязная ворона. А от твоего правого ботинка отвалится набойка!

Вася охнул, судорожно натянул на себя одежду, а ботинки надевать не стал, и прихватил их под мышку. Вращая глазами, он отпрыгнул от Вероники, и уже через секунду оказался за дверью.

Вероника выглянула в окно, выходящее прямо на вход в ее дом. Через три минуты дверь открылась, и из нее робко выглянул Вася, опасаясь, очевидно, ворон. Птиц нигде не было. Он осторожно, как сапер, сделал один шаг, потом — другой. Шел он босиком, наверное, опасаясь нечаянно сорвать набойку со своего правого ботинка.

Внезапно с подоконника третьего этажа взлетела большая серая ворона, и лениво полетела по своим делам. Когда она пронеслась над Васей, от нее отделилась большая, видимая даже для Вероники, капля, и, как снайперская пуля, полетела прямо к макушке злосчастного автолюбителя. Тот зашатался, завертел головой, и уронил ботинки. Правый его ботинок так ударился об асфальт, что от него отскочила набойка и покатилась в покрытую масляной радугой лужу. Это тоже не укрылось от жадного взгляда Вероники.

Здоровенный мужик побледнел, как потолок в день окраски, и сел прямо на дорогу.

Вероника хохотала до заката, и вместе с ней в ее нутре заливался и еще чей-то голос. Когда этот смех затих, девушке внезапно стало скучно и одиноко, она поняла, что опять осталась одна-одинешенька, и Владик снова ее оставил. Она задумалась о дальнейшей жизни, грустными глазами рассматривая темноту пустого ящика своего письменного стола. Наконец, решение созрело.

Через год Вероника оставила и большой суетливый город, и цветущее дерево перспектив дальнейшей жизни, и плачущих родителей, не понимающих, что за беда случилась с их любимой доченькой. Она отправилась на север, в пронизанный точеными ветрами поселок, что был зажат между скалами. Под скалами шуршали ледяной чешуей неласковые волны и чернели громады подводных лодок.

В этих краях лишь маленькие кусочки человеческой кожи могут выглянуть из-под громоздких одежд. Вся жизнь тут пропитана запахом мужицкого пота и мужской же грубостью, и потому женское тело ценится дороже, чем вес золота. Сюда и перебралась жить Вероника, устроившись поварихой в одну из морских частей. На вопросы, зачем она оставила свою прошлую жизнь, за которую многие могли бы продать и самую душу, Вероника отвечала, что ищет романтики.

Пять лет она буквально захлебывалась романтикой. Каждую ночь рядом с ней лежал матрос, неженатый мичман, а то и молодой офицер. Зимние ночи здесь не ведают рассвета, и, получив пророчество страшной смерти и ужасающих посмертных мук, новый полюбовник Вероники уходил в кромешную темень.

Сколько страшных пророчеств изверглось из Вероники за те годы, она не помнила. Но хохот в ее душе не смолкал ни на минуту, и голос далекого Влада все время повторял одно и то же.

Наверное, она бы жила так и дальше. Но очень скоро та военно-морская часть, где работала Вероника, прославилась на весь флот запредельным количеством самоубийств. Люди кончали с собой в одиночку и коллективно, легкими и суровыми способами. Чаще всего, понятно, стрелялись, иногда бросались в волны смертоносного полярного моря. Также пили разные технические жидкости, а несколько механиков даже расплющили свои головы, засунув их в нутро корабельных машин. Наверное, только таким может быть результат уныния от прозрачной и злой будущности. Понятное дело, добровольные уходы из жизни клиентов Вероники нарушали ее предсказания, ведь никому из них она не пророчила гибель от своих рук. Но это никак не влияла на веру в ее слова все новых и новых полюбовников. Должно быть, фразы, произносимые не Вероникой, а кем-то другим, сами в себе содержали и веру, которая проникала в слушателя вместе со звуками.

Ясное дело, ситуация очень заинтересовала соответствующие органы. После нехитрого сопоставления фактов стало ясно, что все самоубийства каким-то образом связаны со скромной поварихой. И, в один прекрасный день, Вероника увидела возле подъезда своего общежития зловещую казенную машину.

Времени на раздумья не было, и девушка тут же ринулась прочь, в сторону пристани, от которой в ближайший город ходил катер. Ей повезло. Она успела вскочить на катер за минуту до его отправления, а в ее кармане лежала только что полученная зарплата. В городке она вскочила в последний вагон поезда, раз в три дня отправлявшегося на ее родину. Так она и вернулась в родной город, в радостные объятия родителей, к вещам своего детства. Вероника глубоко вздохнула, когда снова зашла в комнату, где когда-то жарко горели свечи, и где Тот Свет что-то шептал Этому Свету.

Так Вероника успокоилась и зажила с родителями. Правда, с каждым днем ей становилось все тоскливей и тоскливей, ведь она уже не слыхала того голоса, который то вещал ей страшные предсказания про чужие судьбы, то хохотал над своими же словами. Значит, Влад от нее отвернулся, повернувшись в сторону своего, невидимого для нас мира. Кто его знает, какие женщины обитают там, и может ли умерший Влад изменять своей возлюбленной, продолжающей топтать землю!

Неизвестно, во что бы вылились переживания молодой пророчицы, но все решилось само собой. Однажды, подходя к родному дому, Вероника увидела казенный автомобиль уже возле родного крыльца. Вроде бы, ей даже удалось разглядеть шофера, который, как будто, безучастно разглядывал газету, дожидаясь возвращения отправившихся за трепещущим «уловом» товарищей.

Страх сжал Веронике горло. «И здесь нашли! Но что мне будет… Был бы человек, а статья найдется, и они все равно придумают, как всадить в меня пулю! Ведь в былые времена обязательно бы сожгли, или, по крайней мере, четвертовали!» Воображение девушки нарисовало детину–палача и толпу народа, собравшуюся поглазеть на редкую казнь, где казнимая — женщина…

Не помня себя, Вероника бросилась на вокзал и вскочила в первую попавшуюся электричку, которая и довезла ее до нашего промерзшего дачного поселка. Найти подходящую пустую избушку оказалось делом нехитрым. Так и поселилась она здесь, у меня на даче.

Я, признаться, ей не поверил. Уж больно странными показались жизненные перипетии этой Вероники, да и в колдовство я, сказать по правде, в те годы не верил. Но после этой истории я стал поглядывать на Веронику, как на обретшее плоть и кровь слово «тайна».    

«Переваривая» историю Вероникиной жизни, я повалился на холодную одинокую кровать. Вероника легла на диванчик, что стоял в прихожей. Засыпая, я слышал ее дыхание, и меня смутно тянуло к ее телу, хранившему в своем нутре страшную тайну.

Во сне мне привиделся змей, который свил себе гнездо в нежном девичьем теле. Иногда его огнедышащая морда высовывается наружу, испепеляя всякого, кто посмеет к нему приблизится. В остальное время существу тихо сидит внутри, свернувшись клубочком, и не подает никаких признаков жизни. Но, тем не менее, змей присутствует там всегда, он жив, и его смердящее дыхание слышно сквозь нежную девичью кожу.

Во сне я прижался к Веронике, и сдавил ее тело, сжав сидящего в ее нутре змея. Тому такое обхождение явно не понравилось, он отчаянно забил хвостом. Грохот, похожий на гром раздался в груди Вероники, и я стал просыпаться.

— Эй, сынок, ты дома?! — услышал я сквозь ходящую ходуном дверь голос родного отца.

— Да, папа, я тут, — пробормотал я сквозь тяжелый сон, накатившийся за мгновение до пробуждения.

Кое-как нацепив на себя одежду, я побрел к дверям. Но вовремя спохватился и тряхнул за плечо развалившуюся на диване Веронику. Когда та открыла непонимающие глаза, я шепнул одно-единственное слово: «Беги!». Девушка вскочила, будто ее ужалили стальной заточкой в заднее место. Она испуганно посмотрела по сторонам, и увидела лаз, ведущий на чердак. В иное время к лазу, конечно, пришлось бы приставить лестницу, но сейчас нужды в ней не возникло. Подобно лесной кошке, Вероника вцепилась длинными ногтями в край проема, и моментально вынесла свое тело на чердак.

За дверью оказался мой отец в компании двух незнакомых людей, которые, несмотря на мороз, были затянуты в одинаковые серые пиджаки.

— Что, папа, тоже решил сюда приехать, от родственничков сбежать?! И друзей привез, чтоб веселее было?! — нарочито бодрым тоном спросил я, чтобы прикрыть подкатившее к горлу волнение.

— Да, сынок, именно так, — мрачно сказал он и сделал рукой знак своим спутникам.

Те вбежали в домик, и принялись заглядывать во все его углы. Было ясно, что они что-то ищут. Я, не понимая смысла происходящего, лишь глупо хлопал глазами.

— Ты вот это видел?! — спросил один из них, указав другому на табуретку, стоящую прямо под чердачным лазом.

Он вскочил на табуретку и пропал в чердачной тьме. Скоро он вылез оттуда вместе с рыдающей Вероникой. Ее растрепанные волосы покрывали лицо, делая внешность девушки совсем жалкой и безобидной. Тут я опомнился, и, что было сил, закричал:

— Зачем?! Оставьте ее!

— Спокойно! — железным голосом произнес отец, — Так будет лучше, правильнее. Я все знаю.

К отцу я стоял вплотную, и правый карман его куртки упирался ко мне в бок. Там я почувствовал что-то холодное и тяжелое. «Пистолет», мелькнула у меня мысль. Я быстро сунул руку, и, едва почувствовав железный холод, извлек оружие из папашиного кармана. Времени на раздумья не оставалось, а обращению с пистолетом отец меня когда-то чуть-чуть научил.

Выстрелил я, понятное дело, не очень метко, но человек, сжимающий в своих объятиях Веронику, разжал руки и заверещал от боли. Черная штанина его левой ноги стала ослепительно-красной. Второй человек кинулся ему на выручку, а Вероника схватила табуретку, и, выбив ею окно, выпрыгнула в глубокий снег. Наверное, она тоже порезалась, ибо оставшийся на стеклянных осколках иней тут же из бело-синего сделался по-летнему красным.

— Стой! — закричали раненый и его товарищ. В их руках тут же оказались пистолеты.

— Отставить! — властно промолвил отец, и выхватил из моей руки свой пистолет.

Раненого затолкали на заднее сиденье машины, туда же сел и его товарищ. Меня отец втолкал на сидение рядом с шофером, и защелкнул мои руки браслетом наручников.

— Это чтобы ты в дороге чего не учудил, — объяснил он.

Сам отец сел за руль, и повел машину на полной скорости в сторону города.

— Что это все значит?! — возмущенно спрашивал я, не зная, что еще и сказать. Но ответом мне было молчание напополам с ревом мотора и шумом шин.

Наконец, машина остановилась возле знакомого с детства кирпичного здания, где когда-то отец впервые рассказал мне о своем ремесле. Он вывел меня из машины и провел в свой кабинет, где снял с меня наручники.

— Пока будешь жить здесь, — властно сказал он, — Выпущу, когда твою подружку поймаем и сюда привезем.

— Папа, — робко сказал я, и река слез из моих глаз покатилась на казенный пол, — Папа, пожалуйста, не убивай ее!

— Знаешь, — строго ответил отец, — Как в былые времена с такими, как твоя Вероника поступали?! А если знаешь, то чего хочешь от меня?! Такие, как она, в сто раз опаснее всех злодеев, которых я прежде порешал, ведь они только чьи-то тела губили, а она — души. Так теперь сам посуди, кто она, твоя Вероника? Ведьма и душегубка, больше нет никто!

— Но папа… Я же все-таки твой родной сын… Убьешь ее — скажу, что не отец ты мне больше!

— Прекрати! — крикнул он на меня, — Сам не знаешь, что говоришь! Кого ты защищаешь? Домик для нечисти, вот кто она есть, твоя Вероника! Правда, такой вины нет пока в законах, хотя она, пожалуй, страшнее многого из того, за что людей отправляют под пулю. Опасность, которая исходит ведем, заставляет нас казнить их без суда и без следствия. А мне, своему родному отцу, ты спасибо сказать должен, ведь я твою душу сейчас спасаю!

Он хлопнул дверью и запер ее снаружи на ключ. Я принялся носиться по кабинету, тыкаться в стены в поисках лазейки. Но выхода не было, и мне осталось лишь смириться, и, уткнув голову в колени, тихонько поплакать. Когда же поток слез иссяк, я оглядел кабинет папаши, в котором с давних детских лет ни разу не был. Повсюду валялись бумаги, многие из которых были желтыми от старости, у стены стоял старомодный и дырявый портфель. Царивший здесь хаос давал почувствовать, что в этом пространстве никогда не появлялась женщина. Я присел за отцовский стол, и принялся рассматривать в изобилии лежащие на нем бумаги. Особое мое внимание привлекла тетрадка без обложки, на которой отец что-то неразборчиво писал чернилами. Я пригляделся, и, разобрав знакомые каракули, понял, что тетрадь полна молитв. Это были молитвы за тех, кого отец отправлял в иной мир.

Я принялся читать молитвы, повторять их, и запоминать наизусть. Так за ночь мне удалось запомнить всю тетрадку, и к утру мои губы были способны лишь без конца повторять молитвы.

Тем временем за окном раздался шум. Продолжая молиться, я посмотрел в окно, и увидел там свою Веронику в окружении людей в форме. Она все-таки пришла сюда, чтобы ценой своей жизни спасти меня! Наивная, она не знает, кто мой отец! А ее вот уже повязали, и ведут туда, откуда ее ноги уже никогда не выйдут…

Я опять заметался по кабинету, лихорадочно соображая, что же я могу сделать для этой несчастной девушки. Выходило, что ничего, и даже мой крик не будет никем услышан.

Ближе к вечеру явился отец. Я неподвижно смотрел в потолок, даже не поворачивая голову в его сторону. Тот, похоже, хорошо понимал мое состояние, и поэтому не стал говорить лишних слов. Отец только почесал бороду и коротко произнес:

— Через час все будет кончено! Ты пойдешь со мной!

Я задрожал всем телом, сцепившиеся зубы не дали мне произнести в ответ ни одного слова.

— Представь себе, что стрелять я буду не в Веронику, а в того змея, что обитает в ней, — ласково сказал мне папаша, — И сам вообрази себя клинком, который летит на этого змея. Поверь, так будет лучше и тебе, и ей, и мне…

Он снова, как и в давние детские времена, повел меня по змеистым коридорам. Наконец, мы зашли в памятный с детства подвал. Папаша завел меня в особую будку и усадил в кресло. В тот момент мое тело стало послушным, как будто оно было выплавлено из парафина.

Дверь закрылась, и послышались удаляющиеся шаги отца. Я представил, как сейчас он заряжает свой пистолет кусочком смерти, чтобы пронзить тело девушки, которую я так внезапно полюбил.

И в ту же секунду я увидел Веронику. Ее тело было почему-то прозрачным, и в нем отчетливо виднелся отвратительный черный змей. Он трепыхался, будто предчувствуя свою судьбу, и пытался вырваться наружу. Сама Вероника была на удивление спокойна, и ни одной слезинки не блестело на ее бледном, лишенном косметике лице.

Моя душа напряглась, как будто наполнившись застывающей сталью. Прикусив до крови губу, я напрягся, и устремился в сторону Вероники. Перед глазами поплыли красные круги, а скоро и все окружающее пространство из мрачно-черного сделалось красным.

И тут раздался грохот выстрела. Отразившись от низких сводов, он сделался особенно тяжеловесным. Моя душа не выдержала, обратившись в стальную стрелу, она рванула вперед, прошла, как сквозь воду, через прозрачную Веронику, и впилась в скользкое змеиное тело. Оно принялось извиваться, стараясь вонзить два своих страшных зуба прямо в мою грудь. Но сталь моей души разрезала тварь на две части, и страшная кровь медленно поползла вниз, сквозь еле заметную Вероникину кожу, наружу.

Надо мной висел купол молитвы, которую читал мой отец. Змеиная голова выкатилась из тела Вероники, и с глухим шлепком упала на холодные камни пола. Скоро туда же шлепнулись хвост зверя и его разорванное тулово. Когда куски твари оказались на полу, они стали развоплощаться, будто из них улетучивалась жизнь. Становясь все прозрачнее и прозрачнее, они навсегда покидали этот мир.

Плоть Вероники, наоборот, потихоньку наполнялась кровью и жизнью. И вот она, любимая, уже стоит передо мной, и ее объятия обвивают мою шею.

Так, обнявшись, мы и выбрались из отцовского подземелья. Через неделю я женился на Веронике, и от нее я никогда не услышал предсказания о своей будущей смерти и посмертном пути. То, что некогда поселилось в ней, погибло теперь навсегда. О прошлых годах своей жизни она уверена, что прожила их вовсе не она, а кто-то другой, кого давно нет в живых, но историю чьей жизни она когда-то прочитала в дневниках бабушки. Теперь мы — простая русская семья с тремя детьми, живущая в одном из городков центральной России.

Про отцовское ремесло я так никогда ничего и не узнал. Он умер на следующий день после нашей свадьбы, унеся в могилу секреты профессии палача, казнящего потусторонних врагов. Единственное, что он успел мне поведать — это то, что патрон, которым он выстрелил, был холостым, а настоящей пулей стала тогда моя душа.

Иногда меня мучит совесть за то, что я не успел проститься с отцом. Последняя победа, которую он одержал для сына, далась ему ценой собственной жизни.

Товарищ Хальген

2007 год