Halgen — Ядерная невольница

Я вздрогнул от неожиданности, ибо в тот миг закрывал входную дверь своей квартиры. Никого встречать на лестничной площадке я не собирался. И вдруг появилась эта старая тетка, да еще назвала мою фамилию.

— Да... — ответил я, — А Вам что надо?

— Дело в том... — запнулась она, — В том, что я сама — Волина!

Я окинул незнакомку с ног до головы. Определенно, чем-то она походила на моего отца — та же круглая голова, такие же немного раскосые глаза. Но мало ли похожих людей и однофамильцев встретишь на свете? Тем более, что Волины — это не какие-нибудь Вонлялярские, да и предков с хорошо запоминающимися чертами лица, вроде эфиопов, у нас в роду не было.

— Вы что, наша родственница? — поинтересовался я (не из клуба же однофамильцев она пришла, в конце концов).

— Да... Родственница...

— Из другого города? — спросил я, заметив некоторую неловкость, с которой она смотрит по сторонам.

— Вроде того... Василий Андреевич Волин Вам, случайно, ни кем не приходится?

— Это мой дедушка. Умер два года назад, Царствие ему Небесное...

— Он же и мой папа...

Я чуть не упал. Отец рассказывал мне про свою родную сестру, мою тетю Свету, исчезнувшую из его жизни тогда, когда ему еще только исполнилось четыре года. Дед ничего рассказать не мог — всякий раз вместе с бабушкой заливался слезами, стоило только спросить о ней. На его столе все время стояла фотография — красивая девчушка с белыми бантиками.

По словам отца, с тетей Светой случилось что-то ужасное. Она, как и многие девушки, доросшие до двадцати лет, собиралась выходить замуж. Родители одобряли ее выбор. Жених был завидный — сын какого-то директора или председателя. Праздновать решили на широкую ногу, и потому за три дня до празднества родственники буквально ходили на ушах. Кто-то не вылезал из магазинов, кто-то — с кухни. Невесту, конечно, ни к чему не подпускали, не желая ей портить считанные денечки свободной жизни. Она слонялась без дела, маялась скукой, и, в конце концов, решила отправиться вместе с подругами на дачу одной из подружек, отпраздновать положенный девичник. Родители ее одобрили.

— Поезжай, погуляй хоть. Нескоро теперь придется! — напутствовала мать.

— Обычаи уважать надо, — согласился отец (то есть мой дед Василий), и дал денег на празднество.

Мой отец любопытно посматривал на подготовку к торжеству, и смутно надеялся, что с большого стола ему тоже перепадет много вкусностей. Этому и были посвящены все его мысли, поэтому он даже не запомнил лица своей сестренки, когда та отправлялась на девичник. Знал бы, насколько с ней расстается, обязательно бы смотрел на нее долго, впитывая каждую черточку лица крепкой детской памятью!

Светлана легко упорхнула за дверь, оставив младшего братца в облаках кухонных запахов с причитающимися к ним разговорами:

— Надо бы еще холодец сварить!

— Куда столько перца?! Есть нельзя будет!

— Ничего, некоторые любят остренькое! А для тех, кто не любит, я на другое блюдо отложила!

— Ой, рис закончился! Надо еще купить!

— Смотри, цыпленка не пережарь!

Тем временем Света ехала на автобусе в лесистый пригородный край, чтобы броситься в объятия любимых подруг, проронить положенные слезинки, а потом повеселиться, попить разных вин под разную музыку. Подружки оказались заботливые, все подготовили наилучшим образом, а отпускать дочку в те края одну — не страшно, весь поселок — сплошные знакомые.

Как там проходило веселье, ни отец, ни дед потом так никогда и не узнали. Заплаканные подруги забыли про веселые часы, будто и не было никакой радости. Словно Светлана отправилась туда лишь для того, чтобы двинуться вскоре обратно.

Собралась она ни с того ни с сего, и, не взирая на уговоры подружек остаться, двинулась к автобусной остановке. Было уже темно, и луна безнадежно спряталась в темницу туч. По непроглядным улицам поселка идти было страшно не то что в одиночку, но даже и компанией. Правда, в те времена люди больше опасались разных диких и одичавших зверей, нежели друг друга.

Впрочем, призраки страхов легко разогнать струями горячего вина. Подруженьки успешно проводили Свету до автобусной остановки, где, на их счастье, тут же появился и светоносный островок автобуса. На прощание они помахали подруге ручками, двери с шипением закрылись, и машина увезла Светлану в неизвестность. С той поры они ее больше не видели.

Со Светланой произошло самое страшное, что может случиться с человеком — она пропала. Когда в дело вмешалась милиция, быстро отыскали водителя злополучного автобуса и еще одного свидетеля — старенького дедушку, ехавшего на ночь глядя в город по своим хозяйственным делам. Из показаний обоих стало известно, что машина поломалась не доезжая города. Пока шофер с матюгами ковырялся в моторе, девушка вышла на дорогу и села в какой-то грузовик, который шел мимо и неожиданно затормозил. Номера грузовика не запомнил ни водитель, занятый проклятьями своего коварного автобуса, ни близорукий дед, а других пассажиров в тот поздний час не было.

Дед, бабушка и жених были парализованы случившимся, Ои не могли ни о чем раздумывать. А следователь заметил, что все случившееся сильно напоминает старинный обряд похищения невесты. Он проверил всех знакомых Светланы, но все — тщетно. Тогда милиция принялась проверять все автохозяйства, которых в те далекие времена было не так уж и много. Опять-таки безрезультатно, грузовик, скорее всего, был вообще не местный. В конце концов власти прочесали весь прилегающий к месту происшествия лес и допросили с пристрастием всех подозрительных личностей, которые обитали в ближайших селениях. Усилий затратили неимоверно, не получив опять-таки никакого результата. В итоге решили дело засекретить, чтобы не порождать лишних слухов, а проведение мероприятий по нему приостановить, дабы не отвлекать людей от других, не таких "глухих" дел.

Впавший в безумие дед сам обошел весь окрестный лесок, то и дело останавливаясь, прикладывая ко рту руки, и громко крича "Света!", будто играл в прятки. На каждом шагу ему казалось, будто дочка здесь, рядом, целая и невредимая, прячется за какое-нибудь деревце или за бугорок. Еще немного постоять — и она появится, и тогда можно будет ее отшлепать и отвезти домой...

Жених поступил серьезнее. Не доверяя щепетильности казенных органов и повернувшемуся рассудку неудавшегося тестя, он собрал своих друзей, и вместе с ними просмотрел буквально каждую частичку злополучного леса. Они прошли вдоль всей дороги, от их взглядов не укрылась ни одна соринка, но ничего, что могло бы иметь отношение к потерянной невесте, они так и не нашли. Не помогла даже ученая собака, которая была у одного из друзей. Но неудача их не остановила. Друзья продолжили изучать дорогу, дойдя до самого его конца, которым был маленький районный городишка из числа тех, которые в народе называют звучным именем Мухосранск.

Так прошла пара лет. Жених вздохнул насчет того, что "оказывается, все гораздо сложнее, чем кажется", пробормотал "не судьба" и женился на другой. Дед с бабушкой еще плакали и гадали, жива их доченька или нет. Этот вопрос тяжким грузом лег на их плечи, и дедушка часто вздыхал, что "Лучше бы она умерла, по крайней мере спокойнее бы было. Все одно все бы слезы за два года мы бы выплакали, теперь бы на кладбище ходили, цветочки клали, а так и пойти некуда..." Бабушка тоже мучилась противоестественностью потери дочки, и, чтобы облегчить как-то эту ношу, отправилась к гадалке. Та нагадала, что в их дочку влюбился заморский буржуй и велел ее похитить. Теперь она живет там, за океаном, все в шелке и золоте. После этих слов бабушка немного успокоилась. При полном безвестии каждая весть становится правдой, ибо зловещее молчание мира само есть величайшая неправда. Они с дедом, конечно, поругали того буржуя и пожелали, чтобы на его страну скорее упала наша атомная бомба. Но успокоение все-таки наступило, тем более, что подрастал сын, то есть — мой отец, и им было, куда направить теперь свои силы. Лишь при виде чужих свадеб становилось тоскливо и больно, и они спешили вместо положенного загадывания желаний скорее отвести свои глаза.

Вот и все, что я знал про свою тетушку. Понятно, что до меня эта история дошла уже пережеванной моими предками, и казалась мне белесой и блеклой, вроде газетной статьи. Прочитал газетку, поохал и поахал за героев, а потом сложил из нее самолетик, подстелил в мусорное ведро, наклеил на стенку под обои, развел из нее костер, или еще как использовал. Короче, избавился от газеты, и вроде ничего и не было. Что-то, конечно, в памяти осталось, но мало ли что есть в этом бездонном ящике!

Тетушка явилась как будто из нутра нашей семейной сказки, и ее появление передо мной было сродни появлению, например, Бабы-яги, или Кощея Бессмертного. Поэтому тут же пришлось позабыть о всех сегодняшних делах, важных и неважных, и скорее открывать назад дверь квартиры, орудуя непослушной рукой и лязгающим в ней ключом. Потом звонил отцу на работу, что-то говорил сбивающимся голосом, в ответ он долго молчал, а потом сказал, что сейчас же идет домой. Собралась домой и мама.

С тетей Светой творилось что-то неладное. Как будто внутри нее развернулась плотно сжатая пружина, и теперь ее сила находила себе выход в странном поведении тети. Она то хохотала, то закрывала глаза, и, как будто, теряла сознание. Смотреть на нее было боязно. Даже страшно. Я то идело бегал на кухню за стаками воды, каплями нашатырного спирта и мокрым полотенцем. К приходу моих родителей тетя Света заснула.

Отец и мать долго на нее смотрели, почесывая затылки, стараясь скрыть свое волнение. Когда она проснулась, папа налил ей в стакан чего-то алкогольного, от чего она понемногу пришла в себя. Правда, по началу она могла только растерянно повторять:

— Племянничек... Братец... Племянничек... Братец...

Но силы мало по малу возвращались к ней. Через несколько часов она уже смогла распросить о нашей жизни и о том, как умерли ее родители, то есть дед и бабушка. Больше в тот день мы с ней ни о чем уже не говорили, и мне с отцом пришлось присмирить жгучую жажду познания теткиной судьбы.

Разговор состоялся лишь на другой день. Тетя Света уже освоилась в нашем доме, смотрела по сторонам без прежней робости, хотя иногда на ее глазах и появлялись слезы. Ведь так получилось, что наш дом был домом ее детства, и когда она последний раз ушла из него, то в одной из двух комнаток еще оставались сидеть ее куклы. Теперь от вещей тех времен у нас не осталось ничего, кроме старого шкафа. Этот шкаф порождал в душе тети Светы воспоминания, изливающиеся наружу потоками слез.

Мы собрались всей семьей. Чтобы успокоить волнения души тети Светы, отец опять ей налил чего-то спиртного. Выпив, она набралась спокойствия, и стала рассказывать, выкапывая из недр жизни старый-старый, давно похороненный житейской суетой пласт времени. Все это произошло сорок лет назад. В два раза больше, чем мне сейчас от роду!

Нет, воображение человека не всесильно. И я не мог представить свою тетю звонкой школьницей последнего класса. Приходилось создавать в себе образ какой-то другой девчонки, похожей на мою сверстницу и убеждать себя, что она и есть — моя тетушка, только в очень-очень давние времена.

Последний класс — всегда первая любовь. Эта любовь — всегда великое счастье, потому что на обратной своей стороне она всегда имеет свою тень, трагедию расставания. Ее светлые стороны ровно подчеркнуты надвигающейся тенью, и оттого они кажутся такими восхитительно-яркими. Первую любовь всегда любят сердцем, а не руками (как законную жену) и не неприличными местами (как любовницу). Выше нее не способно прыгнуть ни одно из человеческих чувств, все остальное неизбежно скатятся вниз.

Была первая любовь и у Светы, и закончилась она, конечно, расставанием. Причем тень разлуки не выросла в их сердцах, а спустилась извне, пришла от государства. Сергея забрали в армию. Когда они расставались, то он радовался, что оставляет здесь ее. Теперь ему есть кого ждать, к кому стремиться, образ Светы будет огоньком прорываться сквозь его зыбкие солдатские сны.

Она тоже клялась в верности, и говорила, что любовь, не прошедшая разлуку — она какая-то не совсем настоящая. Сергей в ответ сравнил ее с незакаленным ножиком, который сломается или погнется об любую более-менее твердую вещь. Иное дело — любовь закаленная, прошедшая огонь и воду. Такая преодолеет все преграды. Она уже ни за что не сломается об такую мелочь, как быт или житейские невзгоды. На том и расстались. На призывном пункте радио хрипело "Выходила на берег Катюша", и Свете тогда эта песня сильно нравилась, хотя и казалась староватой.

Сергей поехал в нутре вагона куда-то прочь, а Света отправилась туда, откуда и пришла, домой.

Прошла половина года его службы. В столике Светы накопилось много писем, все как на побор — радостные, многие из них — смешные. Никогда она не думала, что армия — такое веселое место. А ей оставалось лишь грустить и учиться в кулинарном техникуме, где, глядя на дородных наставниц-поварих она невольно шарахалась "Неужели и я такой буду?!" А те улыбались и кивали головами, мол "Будешь, будешь!" От страха Света придумывала разные ухищрения. Например, пробы она снимала не всем ртом, а лишь кончиком языка. На это наставницы только лишь ухмылялись "Знаем, сами такими были! Все равно не поможет!"

Света хотела бросить техникум. Но ее мать, то есть моя бабушка, прошедшая сквозь великий голод, и слушать не хотела об оставлении дочкой такой профессии. Она хорошо помнила, как глотая слюну умоляла толстого военного повара налить ей горохового супа чуть погуще потому, что она — кормящая мать. Повар тогда улыбнулся, и действительно налил погуще, да еще и котлетку ей в карман тихонько сунул. Больше всего в тот момент она сама хотела стать поваром, чтобы быть властителем густоты супа для других, но самой от нее никак не зависеть. Сокрытое желание она и перенесла на дочь в те времена, когда суровый голод остался лишь в воспоминаниях. Впрочем, до моего отца это материнское желание уже не дошло, и он спокойно поступил в радиотехнический институт.

Когда очередной раз Света аккуратно, чтобы не проглотить лишку, снимала пробу, она не могла знать, что где-то далеко лейтенант выстроил своих бойцов, в числе которых был и Сергей.

— Придется послужить науке! — сказал командир, приглушив свой зычный голос на последнем слове.

Лица бойцов едва не засветились. Теперь уже все забыли, как действовало в те времена слово "наука", произносить которое полагалось лишь в полголоса. При упоминании о ней каждому представлялось что-то вроде звезды, луч которой пробивается сквозь непроглядный мрак будущих лет, чтобы донести до нас, что там далеко впереди — светло. Прикоснуться к науке, неважно в каком качестве — значит ступить в дорожку, обозначенную на темной земле этим лучом и в какой-то, пусть даже и малой степени, сродниться с ним.

Как только выдалась свободная минутка, бойцы принялись с жаром обсуждать свое будущее служение науке. Солдат Ваня, который был родом из деревни Малой Петровки Красноярского Края, договорился уже до того, что скоро все они станут учеными.

— Будем учеными! С нас картинки срисуют, и в каждой школе или анституте над доской повесят. А потом скажут всяким там ученикам со штудентами — смотрите, сукины дети, какие люди бывают! Вам до них еще расти и расти, молокососы!

— И про тебя, что ли тоже?

— А как же?! Что же я, рылом не вышел?! Раз командование приказало — значит ему виднее, из кого наука выйдет!

До самой отправки все отделение держалось так, будто каждый боец получил по знатному ордену.

Сергей был водителем, и немного удивлялся, как может быть связана наука с его ремеслом. "Машины новые испытывать, что ли? Вездеходы какие-нибудь?", раздумывал он. Потом решил, что шофер в каждом деле нужен, и в науке тоже. Везде надо что-нибудь привозить-увозить. "Вернусь домой, Светка спросит, где служил, а я сразу скажу — в науке! Сочиню еще, что самые знатные ученые мне руку жали и говорили, что без тебя, Серега, у нас не хрена открытие бы не вышло!", радостно думал он.

Через пару дней их погрузили в эшелон. Надутый паром локомотив равнодушно потащил вагоны в ту сторону, где по общему мнению никакой науки и в помине не было — на восток.

— Как же наука?! Она же в Москве там, или в Ленинграде! А мы куда едем?

— На кудыкину гору! Наука — она теперь везде, отсталый ты человек! Только она спрятана, чтоб шпионы всякие или вредители не догадались! Может, и под твоей хатой тоже что-нибудь научное спрятано, а ты и не знаешь!

— Нет, под моей не скрыто. Перед армией колодец старикам копал, и никакой науки там нет, земля одна. Только глины много!

— Значит, под соседской!

— Соседи тоже колодец копали...

Окутав последние деревья широкого леса облаками дыма и пара, поезд выпрыгнул в бескрайнюю степь.

— Нет, в поле науку не спрячешь! Тут за три версты все видно!

— Ну чего пристал?! Приедем — сам увидишь, а пока по сторонам гляди! Когда еще тут побываешь?!

Так и добрались они до продутого степными ветрами полустанка. Отойдя от него шагов двести, солдаты увидели привычный грязно-зеленый палаточный городок.

— И где же наука? — разочарованно протянуло сразу несколько голосов.

— Будет тебе и наука, и жопа с ручкой, и ядрена вошь! — прошипел кто-то в ответ.

— Отставить разговорчики! — рявкнул лейтенант.

Три дня спокойно прожили в палатках. Солдаты были довольны — нет ни построений, ни физзарядки, ни хозработ. Нежданно-негаданно свалился вот такой отдых! Время от времени по дороге, что шла мимо лагеря, проезжали серьезные легковые машины черного цвета, глядя на которые кто-то с уважением отмечал:

— Правительственные!

Через три дня лейтенант обратился к ним с речью:

— Нам выпала честь участвовать в выполнении важного государственного задания. Будут проведены учения с реальным применением атомной бомбы. Боевая задача — провести атаку условного противника.

Про атомную бомбу они уже слышали. Не больше, чем должны были слышать. Что атомная бомба — она такая же, как и обычная бомба, только очень мощная. Когда она взрывается, надо прятаться в укрытие, а потом — действовать так же, как в обычном бою. Вот и все.

Задачей Сергея стало довезти на своем грузовике пехотное отделение до рубежа спешивания, а затем, высадив бойцов, повернуть обратно. Для четкого выполнения задачи было проведено несколько репетиций, и бойцы запомнили движения, которые им придется выполнить. Поблизости тренировались другие пехотные отделения, и было их видимо-невидимо, казалось, будто все поле шевелится сотнями людских тел. Слышался лязг танковых гусениц, от которого блеяли и шарахались овцы. Овечек привязывали к заранее вкопанным столбам офицеры с нашивками медицинской службы. Другие офицеры устанавливали приборы с разными стрелочками и огоньками. Глядя на них солдаты невольно думали "Вот она где, наука!"

За небольшим лесочком были сооружены укрытия — вроде обычных блиндажей, которых за полгода службы пехотинцы построили великое множество. Там же стояла техника — танки, тягачи с орудиями и грузовики, множество грузовиков. Все это было согнано в широкий ров, имеющий несколько пологих спусков. Сверху ров был затянут зеленой маскировочной сеткой.

Танкисты покуривали верхом на броне и с сочувствием глядели на пехотинцев. Как бы не сложилось, пехоте всяко придется труднее. Танковая броня — все-таки защита покрепче, чем тонкая солдатская гимнастерка или протыкаемая пальцем стенка водительской кабины.

Сергей с интересом рассматривал танки. "Вот это мощь! Не то, что у моей пятитонки!", с уважением думал он. Хотелось заглянуть внутрь боевых машин, своими руками потрогать их сердце, двигатель. Но танкисты к своим машинам, конечно, никого не подпускали.

Чуть поодаль суетились невзрачные на вид люди с какими-то приборами. На их петлицах сверкали устрашающие эмблемы — химвойска. "И здесь наука", думали бойцы.

Среди небесной синевы бесшумно скользило несколько серебристых самолетиков. Они мягко рассекали облака, не оставляя в них ран, не нанося воздушным комочкам никакого вреда. С земли они казались вполне естественной частью небес, как солнце и птицы.

Безмятежным раздумьям вскоре пришел конец. Их рассек властный окрик "В укрытие!" В сознании солдат как будто что-то замкнуло, механизм заработал, и десятки солдатских тел стали проваливаться в ямы укрытий. Как горошины в мальчишескую плевательную трубку, тем более, что сходство с горохом подчеркивал зеленый цвет полевой формы.

Как только свет ясного дня сменился мраком укрытий, где-то наверху пророкотал царь-гром, в сравнении с которым все громы всех гроз — все одно, что котята рядом с леопардом. По земле прокатилась высокая волна, подбросившая укрытие вместе с бойцами, будто они неожиданно очутились в середине океана, а их блиндаж превратился в застигнутый штормом корабль.

— Что с землей творится?!

— Беда какая-то!

Солдаты тревожились, и щупали земляной пол руками. Все они с малых лет привыкли, что самое прочное из всего прочного что есть на свете — это мать-земля. Ее странное поведение никто не мог связать с человечьей волей, прогремевшей исполинским взрывом в нескольких километрах отсюда. Нет, это, конечно же, гнев самих недр, их ответ на человеческую гордыню! И пока лишь только начало. Разгневается земля еще пуще — и сметет людишек с себя, не отделяя правых от виноватых, смиренных от горделивых!

Но предчувствия не оправдались. Землянку все еще трясло, но удары сокрытых в глубине рук становились все слабее и слабее. Наконец, они стихли. Снаружи слышался треск, воздух пропитался дымом. Было ясно, что там что-то горит.

Только теперь все поняли, что взорвалась атомная бомба. Прежде этот царь-взрыв каждый представлял по-своему но обязательно не таким, какой он произошел на самом деле. Когда мысль прочно ввинтилась в десятки стриженных голов, в каждой из них пробудились свои мысли. Одни хотели прижаться к успокоившейся земле, зарыться в нее, и там сидеть тихо и незаметно. Другие мечтали выбраться скорее наружу, чтобы наконец-то увидеть случившее чудо, посмотреть на которое, быть может, больше никогда не доведется.

Обе стороны примирила команда:

— По машинам!

Люди-горошины снова покатились, только теперь — обратно. Вековой дубовый лес дымился, поднимаясь к красным небесам многочисленными столбиками дыма. Стволы некоторых деревьев лежали на земле, обратившись в дымные головешки, другие еще стояли, пытаясь прикрыться от огня и дыма беззащитною листвой. А впереди, на страшном небе, виднелось второе солнце. "Кто увидит второе солнце, тому не жить", вспомнил Сережа странные слова, ни то прочитанные в какой-то сказке, не то услышанные от одной из многочисленных старух.

Постепенно второе солнце погасло, оставив после себя на небе большой грибовидный след. Огонь лениво дожевывал остатки дубравы, треща деревом и роняя искры. Небеса продолжали излучать нестерпимый жар, будто какой-то злой гигант засунул весь мир в исполинскую печку. Вместо прежних летне-цветочных ароматов воздух был пропитан дымом, гарью и частичками пыли, которые отвратительно хрустели на зубах, заставляя то и дело отплевывать черную слюну.    

Сергей нырнул в ров и быстро отыскал свою машину, которая осталась целой и невредимой. Все время его не оставляло чувство, что против своей воли он увидел такое, чего человеку видеть не положено. Перед ним как будто разверзлась тьма времен и открылся вид, быть может, на далекое будущее, а, может, совсем на иной мир. Что случиться с глазами, глянувшими туда, куда нельзя? Что будет с ногами, ступившими, где не можно?

Заработали моторы. Завел свой двигатель и Сергей. Его шум успокоил водителя, ведь теперь он был в привычной машине, доставшейся ему еще из того, прошлого мира. А если сохранена связь с былым, пусть и такая простенькая, как тарахтение бензинового двигателя, значит, в него еще можно вернуться...

Колонна двинулась в путь. Сперва шли танки, доламывая уже обреченные деревья и продираясь сквозь завалы, которых на пути к полю становилось все больше и больше. Следом двинулись грузовики с пехотой. Сергей остервенело рулил, объезжая поваленные и обугленные деревья. На одном из поворотов он увидел мертвого зайчонка и тот почему-то накрепко врезался в его память. О чем думал этот зайчик в последние минуты своей несладкой заячьей жизни, когда над ним разразилась невиданная гроза? Куда собирался он бежать, когда косыми глазами увидел над собой горящее небо? Наверное, сильно испугаться он не успел, да и не мог. Ведь в зверей, в отличии от человека, страха заложено не больше, чем им надо для жизни, и едва ли горящее небо показалось ему страшнее, чем самая обыкновенная стая зимних волков...

Машины выехали в поле и выстроились в шеренгу по линии фронта. После этого колеса зашуршали по горячей земле. "Выдержит ли резина?", волновался Сережа, оглядываясь при этом по сторонам.

Возле обугленного кола жалобно блеяла овечка. Ее прежде красивая шерсть сбилась в дымящиеся клубки. Из глаз животного текли кроваво-красные слезы. Из последних сил она пыталась подняться на обожженные ноги, но всякий раз падала, оставляя на земле пропитанные кровью струпья.

"Застрелить бы ее, чего животине зря мучиться?", сочувственно подумал Сергей, но не оторвал рук от баранки. Вцепленный в его голову приказ был сильнее всех прочих мыслей. Его нога что было силы давила на педаль газа. Где-то таилась мысль, что чем быстрее он сейчас будет ехать — тем быстрее все кончится. Дальше живых овец уже не попадалось — лишь истерзанные и сожженные трупы. Потом не стало и их, в мгновение взрыва здесь все обратилось в легкий пар. Остались лишь покрытые стеклянной коркой обломки каких-то строений, будто те прежде были возведены из сахара, а потом их оплавили.

Грузовики выехали на рубеж спешивания. Зеленый горох солдат выкатился из них и покатился по огненному полю вперед, туда где горизонт был наполнен зловещим свечением. Справа и слева неслись танки, где-то громыхали орудия, но их стрельба после недавнего царя-грома казалось уже тихой, далекой от того ужасающего оглушения, которое было, когда Сергей впервые оказался возле орудия.

Сережа развернул газету, и тут же удивился ей, будто она была написана не по-русски, а на каком-то мудреном, непонятном ему языке. В глазах рябило от заголовков об ударниках, надоях и мясопоставках. Неужели сейчас это все где-то есть? Неужто вся земля не обратилась вот в такое пылающее поле?!

Чтобы занять минуты ожидания, Сергей принялся старательно читать, не пропуская ни одного слова. Время от времени он отрывался от чтения и смотрел сквозь ветровое стекло. Это была самая интересная газета за всю его жизнь, хотя ее слова были точно такие же, как в сотнях прежних и тысячах будущих газет. От словесных столбиков веяло кабинетным флегматизмом, который так разился с тем, что творилось сейчас в этом большом поле. И Сережа представил себе последнего человека этого мира, вместе с которым каким-то чудом уцелела и большая-пребольшая книга, рассказывающая обо всех событиях, которые когда-либо случались. Ему, Последнему, в ожидании своей смерти не останется ничего, кроме как читать ту книгу. Что он почувствует, когда прочтет о давних победах и бедах, рассмотрит картинки, изображающие безмятежную, или даже мятежную жизнь несуществующих городов?

Атака закончилась, и бойцы вернулись. Без потерь, ибо атакуемые не сопротивлялись. Их вообще не было. Наши войска, разгромив условного противника, заняли неживое и негодное к жизни поле.

На пункте санитарной обработки им велели снимать с себя все обмундирование и бросать его в костер, затем мыться и получать новую одежду. Бойцы делали это с большим трудом, они едва держались на ногах. У всех кружились головы, некоторых мутило. У Сергея без лишних слов отобрали машину, ничего не ответив на просьбы "Машина хорошая, новенькая, ей еще ездить и ездить".

Через пару дней все они оказались в госпитале. Бойцов это сильно радовало — целыми днями только и делаешь, что отдыхаешь, построений нет, работ — тем более, кормят неплохо, особенно — после полевой "бронебойки". К тому же есть молоденькие медсестры, к грудям которых можно невзначай прижаться. Кое-кто, конечно, удивлялся. "Зачем в госпиталь, если не ранен и не болен?" Но таким тут же закрывали рты, мол лежи и помалкивай, а то, чего доброго, из-за твоего нытья нас всех отсюда попрут. Нашлись умы, которые предположили, что это — тоже наука, их мысль очень сильно всем понравилась. "Вот, заодно и докторской науке поможем".

Спустя немного дней в госпиталь явился очень серьезный офицер в форме пехотного полковника. Его подчеркнутая вежливость тут же дала понять, что он, быть может, и в самом деле полковник, но только никак не пехотный. Полковник сперва объявил бойцам, что все они будут демобилизованы, а год службы им пойдет за три. На это раздалось громогласное "Ура!" Потом он раздал всем по листочку бумаги и сказал, что это — подписка о неразглашении. Все тут же расписались, даже не читая. Чего солдат за дембель не сделает, хоть ежа проглотит, а тут расписка какая-то!

Вечером сделалось весело. Известный бабник Вася через соблазненную им медсестричку Таню достал пять литров спирта и картошку с солеными огурцами. Когда пиршество было подготовлено, на праздник явилась сама Таня, а с ней ее подружки — Маша, Лена и Люда. Коля достал свою гармошку, которую ему удалось спрятать даже от санитарной обработки. Наполнили стаканы, потом еще и еще. Пели песни, плясали, одним словом, радовались грядущему дембелю. Потом принялись лапать девчонок. Сперва — вроде в шутку, а потом — все серьезнее и серьезнее. Не утерпел даже самый робкий солдатик Стасик, и после десяти стаканов спирта и пяти песен смело полез под халатик одиноко сидящей Люды. Та взвизгнула, но Стас, не обратив внимания, продолжил работать своей рукой, потихоньку пробираясь к ней в трусы.

Люда завизжала, потом резко вскочила, отряхнув с себя Стаса, будто он был гадким насекомым.

— Сволочи вы! — крикнула она, — Вот я пойду, Степану Петровичу доложу! Достанется вам всем!

— Люда! — крикнула ей Таня, которая, конечно, не желала такого расклада событий.

— Ты чего! — возмутилась Лена, — Целка, что ли?

Людмила покраснела, и тут же выпрыгнула из палаты, громко хлопнув дверью.

— Обиделась, — спокойно заключил Стасик, и, как ни в чем не бывало, хлопнул стакан спирта.

— Ты чего?! Она же нас запалит! — охнул Вася.

— Я пойду, посмотрю, — сказал Сергей, организм которого почему-то отказывался пьянеть.

Он ожидал, что Люда, пусть и заплаканная, будет стоять под дверью, ожидая появления "настоящего джентльмена". Но вместо этого он увидел ее ноги, шагающие в сторону кабинета заместителя начальника отделения, который был в ту ночь дежурным врачом. "Вот гадина-то!", огрызнулся Сережа, и зашагал вслед за ней. Но не успел — та уже скрылась за белой дверью. Сереже не осталось ничего, кроме как припасть к роковой двери своим ухом.

— Степан Петрович... Степан Петрович... — слышались всхлипывания Люды, — Они меня... Они меня... Чуть не изнасиловали!

— Чуть — не считается! — неожиданно резко отозвался медицинский майор, — Да если бы и не "чуть", что ты — девушка — что ли?

У Сережи подпрыгнуло сердце. Такого оборота событий он не ожидал. Грозный майор сам стал на их сторону!

— Но Степан Петрович... Это — безобразие...

— Не нравится, не ходи туда! Иди к себе, в сестринскую, и там запрись!

— Но...

— Никаких "но"! Не понимаешь, деревянная башка, что ребятам всего ничего жить осталось! Лет пять, не больше! Вот и все! Никаких вопросов! Я и так тебе сказал больше, чем положено!

Сергей едва не упал. Нога за ногу, он отправился назад в палату. В голове все время прокручивалась мысль о двух солнцах. "Кто увидит два солнца — тому не жить"...

Веселье продолжилось, и он ничего не сказал, чтобы не поступить во сто крат хуже, чем злосчастная Люда. Молодцы веселились, никого не стесняясь развлекались с девушками, а Сережа только лишь глотал спирт. Стакан за стаканом. Наконец, хмель взял и его.

"Ничего, у меня Светка есть. Она — живая, любимая. Если меня дождалась — значит теперь любовь меня и оживит!", решил он в последнюю секунду перед провалом в пьяный сон.

Следующим днем, закутавшись в простыню и ни на кого не глядя, Сергей обдумывал происшедшее. Сперва он только проклинал Людмилу, из-за которой узнал поганую новость, и грезил о встрече со своей Светой. Потом стал вспоминать сказки, где говорилось о торжестве любви над всеми силами, даже над чарами могущественных колдунов. Тут же чар не было, простой расчет каких-то там ученых, с ним любовь и подавно справится!

Конечно, всякий научный ум мог бы посмеяться над раздумьями солдата. Но, как всем известно, объективные умы, ловкие в житейских вопросах, всегда садятся в лужу, едва речь заходит о любви и смерти. Тут уже бессильны их вычислительные машины, многоэтажные математические аппараты и прочие средства. Лысым профессорам-долгожителям, пережившим всех своих недругов и друзей, остается только махнуть рукой и сказать ничего не значащее слово "эмоции", а внутри самих себя — еще раз усомниться.

Одним словом, теперь Сережа видел перед собой лишь тоненькую соломинку, которая удержит его от утопания в водах небытия. Имя соломинки — Света. Теперь Сережа, удивившись своей сообразительности, догадался, что имя его возлюбленной — неспроста. Ведь если его убивает тот мертвый свет, который царил над страшным полем, то теперь — наоборот. Живой свет Светланы его оживит!

На следующий день появилась Людмила. Вся в шишках и синяках, под глазами — ужасные кровоподтеки. Никто не понял, что с ней произошло, и Вася спросил.

— Упала и ударилась, — ответила она таким голосом, которым, наверное, говорил бы автомобиль, если бы у него был язык.

Один Сергей сразу сообразил, что ей досталось от подруг. Едва ли она смогла скрыть от них слова Степана Петровича, нажив тем самым шишек на свою голову. Сочувствия, конечно, она ни у кого не вызывала.

Люда протянула Сергею конверт письма.

— Из дома, — сказала она, и, резко повернувшись, исчезла восвояси. Больше ее Сергей не видел. Должно быть, она взяла какой-нибудь отпуск, чтобы больше не видеться с Сергеем и его сослуживцами.

Письмо было от Светланы. Половину бумаги занимали спутанные похвалы в адрес Сергея и замечания о том, "какой он хороший человек". Потом — долгие просьбы и предложения "понять ее", "войти в ее положение", "простить" и т.д. И, где-то ближе к концу — хорошо спрятанная, как ядовитая змея, фраза о том, что она выходит замуж. За другого...

Наконец, слезное вымаливание прощения. Бугорки от слезных капель украшали бумажную поверхность так аккуратно и равномерно, что казалось, были сделаны нарочно.

Сергей сжал кулаки и закрыл глаза. Он понимал, что письмо она написала не сразу, сперва, конечно, долго решалась, бралась за перо, отбрасывала его, рвала бумагу. Наконец, решилась. Может, по настоянию мамы "зачем же человека мучить, он же тебя, поди, ждет!" Червь мысли о расставании прополз в ней, конечно, намного раньше. Он поселился в ее сердце сперва тоненькой ниточкой, потом стал расти и жиреть, и вырос в конце концов в большого змея, скрыть которого уже нельзя.

Но когда этот маленький червячок, размером еще не толще волоса, заполз в мягкое Светкино нутро? Сергей отчего-то решил, что в ту секунду, когда над мертвым полем вспыхнуло второе солнце. Вот и все, намокла и утонула соломинка, а под ногами — бездна...

Солдаты отправились по домам. На прощание полковник пожал им руки, что очень не походило на все прежние и будущие дембеля, но никого, конечно, не насторожило. Может, настроение у него сегодня такое, хорошее. Сперва ехали все вместе, потом стали прощаться. Кто-то на один поезд пересаживался, кто-то — на другой. И лишь Сергей не знал, куда ему ехать. Он чувствовал, что к прежней жизни возврата уже нет. Не сможет он бродить по тем же улочкам и переулкам, где когда-то гулял со Светкой, не сможет видеть ее дом и здание школы, с которого начался их совместный путь, окончившийся двумя солнцами.

Куда еще поехать? Был деревянный домик умершего дедушки, стоявший на берегу моря возле какого-то маленького городка. Домик дед завещал ему, внуку, чтобы тот его продал, и на полученные деньги хорошо погулял свадьбу. Иного применения внуком этого жалкого жилища дед, конечно, не мог и предположить.

Сережа помнил, как еще маленьким мальчишкой лазал в дедовский подпол, от которого шли длинные коридоры и тоннели. Дед очень ругался, говоря, что там можно заблудиться, и заколотил все ходы досками, оставив ровно столько пространства, сколько требовалось ему для хранения картошки.

Откуда же взялись эти странные ходы, совсем не нужные деду? Дедушка говорил, что очень давно какой-то царь хотел построить в тех местах крепость, чтобы стрелять из пушек по неприятельским кораблям, когда те захотят подплыть. Уже начали рыть подземные ходы, но царь умер, и крепость так и не достроили.

Одним словом, то место было столь интересным, что продавать его просто как клочок земли было жалко. Прежде Сергей раздумывал о свадьбе, а теперь, после письма Светки, эта мысль пропала сама собой. И он решил там жить. Не все ли равно, где дожить короткие пять лет, которые с каждым днем тают. Скоро "пять" превратятся в четыре, потом — в три, в два, а там...

В дедово "имение" Сережа приехал неприветливым вечером. Дом его встретил как собака, забывшая своего хозяина — холодом, сыростью, запахом плесени. Кое-как освоившись, Сергей принялся растапливать печку. Когда серый потолок окрасился отблесками огненных языков, он вспомнил, что так и не проведал родителей. Сперва это его озадачило, ведь придется ехать в тот самый город. Но потом он махнул рукой "Ничего, письмо им напишу, чтоб сами приехали. А пока они еще не знают, что у меня — дембель, я же и трети службы не отслужил!"

Оказалось, что в домике работает электричество, и Сережа зажег свет. Его взгляд упал на вытащенное из сумки письмо Светы, точнее — на последние слова "прости, если сможешь". "Смогу", твердо сказал он, и сжал руки в кулаки.

После этого жизнь вдруг обрела смысл. Сережа устроился в автохозяйство, что было в городке, и стал работать. На вырученные деньги он прикупил мебели, ковров, зеркал. Только все это добро он почему-то не стал ставить в халупе, а стащил в подвал, где сломал дедушкины перегородки. Вернее — он перенес их дальше, расширив жизненное пространство до размеров двухкомнатной квартиры.

В этой земляной "квартире" он начал делать большой ремонт, даже не понимая, откуда у него берутся силы для столь обширной работы. Вскоре нижняя часть жилища превзошла своей жизнепригодностью верхнюю часть, но спускаться жить вниз он не спешил.

В городке, конечно, нашлось автохозяйство, куда Серега устроился без всяких затруднений. Его стали отправлять в дальние рейсы. Ведь у других водителей — семьи, дети, для них такие путешествия тягостны. Иное дело — Серега. Свободен, как июньская муха.

Сам Сергей сперва выбирал рейсы, чтоб подальше от своего родного города. Куда угодно, только не к стенам, помнящим его детства, кое-где хранящим следы мелковых рисунков маленького Сереженьки.

Заработанные деньги Серега тратил на обустройство своей пещеры, сам же питался хлебом с водой, и никуда не ходил. В городке он никого не знал, с шоферами так и не подружился, жил один, как отставший от марсианской экспедиции космонавт.

Со временем в Сереге кое-что переменилось. Впрочем, шофера не заметили этой перемены. Он оставался все таким же молчаливым, хранившим в своем нутре слова так, будто с ними могла вытечь и его жизнь. Только теперь он стал иногда брать рейсы, проходившие через его родной город. Перед отправкой в эти рейсы он ничем не отличался от себя самого, отправляющегося по другим путям и дорогам. Его лицо было таким же бледным, глаза — полузакрытыми.

— Вот, лучший водитель, — говорил начальник автохозяйства, когда видел его в окошко своего кабинета, — А почему? Да потому, что у других на душе где-то болит, где-то горит, где-то ноет. А у него душа — вроде деревянной ноги, нечувствительная! Когда Иванов насмерть разбился, он только глаза прикрыл, да головой кивнул — вот какая душа у человека! Зато руки на баранке не дрожат, глаза на дорогу смотрят, а не в самого себя. Побольше бы таких шоферов!

— Философ Вы, Федор Иванович, — улыбалась секретарша.

— На философский поступал, да не приняли, — улыбался в ответ Федор Иванович, — И слава Богу! Я здесь — всем философам философ! Они мудрят, из пустого в порожнее переливают, а я дело делаю!

Сергей колесил по городу, останавливался у дома Светланы и долго наблюдал за ее дверями. Встретил он ее лишь на десятый раз, и по ее глазам сразу угадал, что скоро у нее произойдет свадьба. Тогда все, между ними затвердеет стена высотой до небес. Надо было решаться, и Сергей, конечно, решился.

Света не заметила его. Мало ли людей смотрит тебе вслед, когда ты бредешь в разгар дня по шумной улице? Взгляд Сергея провожал ее и в нутре пропахшего бензином и потом автобуса, и на дорожке, ведущей к даче. Он терпеливо ждал ее до самой ночи, прождал и самую ночь. Теперь ожидание не было в тягость, некуда спешить человеку, которому осталось жить 4 года 3 месяца и 18 дней.

Грузовик он поставил на обочине, открыл капот, и создавал видимость ремонта. Шофер-неудачник, прикованный на весь день к нутру своего стального коня — зрелище частое, скорее — комическое, чем трагическое. Когда стемнело, он залез в кабину и отъехал чуть дальше. Через открытое окошко его окатило волной девичьего смеха, в которой он без труда почуял знакомый с детства плеск. "Она", только и сообразил он.

Тут же пронеслась светящаяся автобусная туша и бывшая его невеста сокрылась в ней . Серега поехал следом. Через два километра он немного отстал. "Сейчас приедет в город, и пойдет домой. А там и свадьба", с грустью подумал он. Почему-то он тут же увидел перед своими глазами автобусные механизмы. Цилиндры, поршни, коленчатый вал, кардан, наконец — оси. Вот-вот там что-то не выдержит, перетрется, рухнет. Почему-то он почти физически ощутил железную боль. Значит, и вправду...

Автобус стоял у обочины поломанным, жалким. Несчастный шофер, извлекая из себя длинный поток ругательств, доставал гаечные ключи. Девушка в бело-бабочкином платье терпеливо стояла у обочины, вдыхая терпкий ночной воздух.

— Подвезти? — спросил Сергей, резко нажав на тормоз.

— Да, — ответила Света. В те времена девушки еще не боялись остановившихся и раскрытых машин, тем более — грузовых, казенных.

Она забралась в кабину, и назвала свой адрес. Серега кивнул. Да, ведь это был тот самый адрес, адрес счастья...

Машина шла плавно, покачиваясь на ухабах. В темноте лица "сердобольного" шофера было не видно, и девушка, опьяненная винными парами, спокойно заснула, в надежде, что водитель ее разбудит. Но Сергей не будил. Так она и не заметила, что город вместе с родным домом и женихом остался далеко позади. Впереди — прорубленная сквозь лес дорога и синева неизвестности.

На рассвете Светлана проснулась. Она удивленно пошарила вокруг себя глазами, и вздрогнула, увидев вместо привычных ковров и обоев железные стенки кабины. Тут же она ощутила, что несмотря на свою негу, она несется в пространстве с по-видимому большой скоростью. Необычное ощущение для юной девушки, тем более — на рассвете.

Она повернула голову, и когда увидела водителя, то сразу же затряслась. На мгновение ей показалось, что какой-то самый высший суд уже прошел без ее участия, и теперь исполняется приговор.

Но в следующее мгновение к ней вернулись кусочки житейского мышления. Она рванула ручку дверцы.

— Ты что?! Разобьешься! — крикнул Сергей, и Света тут же заметила, с какой скоростью проносится внизу земля.

— Останови! Останови!!! — взвизгнула она, но водитель еще сильнее надавил на газ.

Дальше была смесь слез, визгов и криков. Собственное бессилие, чтобы убедиться в себе самом, заставило бурлить молодую кровь, плясать мышцы рук и лица. Но, наконец, сила выдохлась, а убеждение — пришло.

Деваться было некуда, и Света покорно доехала до Сережиной избушки м спустилась в его комфортабельный бункер.

Свою бывшую невесту он принял, как великодушный хозяин. Напоил разными винами, накормил, после чего принялся рассказывать историю тех лет, которые мертвой полосой отделили их последнее объятие от сегодняшнего дня. Светлана кивала, изображая сочувствие каждой частичкой себя. Но, в то же время, она думала "Ну и что? Твоя жизнь пошла хреново, ты не виноват. Но и я не виновата! Я от нее отцепилась еще раньше, так зачем теперь ты меня прицепляешь к своей беде, когда я в ней все одно ничем не помогу?!"

Но Сергей продолжал свой рассказ. То и дело он упоминал в нем Светлану. "Я тебя ждал", "Я о тебе думал", и так далее.

Светлана кивала головой. Мол, все поняла, положила твою жизнь на подобающую полочку своей памяти, теперь буду хранить и регулярно стирать с нее пыль поздних воспоминаний. Вот и все? Теперь я свободна?

Но окончание рассказа оказалось неожиданным.

— Скоро мне лежать в земле, — закончил Сережа, — И пока я в нее не лег, ты поживи в ней. То есть — здесь!

— Как!!! Нет!!! Не-е-ет!!! — заорала Света, понимая, к чему клонит ее бывший Возлюбленный.

Но он ушел, щелкнув большим замком на входной двери.

Светлана сначала, конечно, стала бегать, царапать дверь, бить стены. Это заняло целый день. Потом она успокоилась, и уже методично принялась искать слабые места Сергеева логова, но отчаянно их не находила. Стены — крепки, дверь — тоже, щелей — нет, лазеек — тоже. Ни одной дырочки, через которую можно было бы высунуть хоть пальчик на встречу свету, солнышку, тому миру, где как неприкаянный разгуливает ее любимый. Когда пальцы оказались бесполезны, Светлана пустила в ход чувствительный язык. Она облизывала им каждую досочку стенок, но не находила отверстия даже с булавочную головку. Должно быть, созерцание ползающей с высунутым языком Светланы было бы весьма эротично, но, увы, ее никто не видел. Вокруг — лишь обшитые досками теплые стены и гробовая тишина.

Тишина больно давила на голову, казалось еще чуть-чуть, и она сойдет с ума. Чтобы внешнее безмолвие не проникло внутрь, Светочка принялась петь песни. Но они вскоре наскучили, когда были спеты по три раза. Тогда настал черед воспоминаний, которые Света рассказывала вслух невидимому слушателю.

Но закончились и воспоминания. Многократным повторением Светлана превратила их в какую-то чужую историю, будто бы и не пережитую ей самой, а рассказанную кем-то чужим, или прочитанную в какой-то старой книжке.

Ее память скакнула куда-то в глубокое детство и извлекла оттуда сказку «Синяя Борода». Да, этот Сергей теперь, несомненно, обратился в того самого старика. Видимо, так действует ядерный взрыв на тех, кто выжил, пройдя через его огненный желудок! Но что теперь поделаешь, ведь того былого Сереженьку ей все равно не вернуть, а этот… Его она боится!

Света мысленно листала страницы старой книжки. Тут же вспомнилась и другая, наша, пропахшая березой сказка про Василису Прекрасную. Последняя, похоже, здесь скорее к месту. Сергей чует себя мертвым, значит — он бессмертен, в этом деле все всегда наоборот бывает… Он — Кощей Бессмертный! Но Кощей был побежден!

«Что думала Василиса до прихода Иванушки, что она делала у Кощея? О том в сказке ничего не сказано… Только ждала и всякий раз отвечала Кощею «Нет!» И ее любимый пришел и победил»…

Света стала представлять своего жениха. Вот он сейчас где-то есть и где-то ищет ее вместе с отцом и матерью. Наверное, и милиция подключилась, но она — не в счет, она — вроде фона или статистов, нанятых за копейки. Главное — это Он. Вот сейчас любимый спрашивает очередного того самого дедушку, что ехал с ней в автобусе. Дед морщит лоб, чешет бороду. Нелегко в таком возрасте ворочать мыслями, когда каждая — будто скала! Совершая святогоровы усилия, он все-таки сдвигает глыбы своей памяти, и находит среди них одно-единственное зернышко, на которое сам смотрит с удивлением.

Дед, подобно мельнице, машет руками, куда-то показывает, кряхтит. Жених роняет пот, достает из кармашка листок бумаги. Ну же! Ну! Дед выдает ему номер машины, на которой уехала «та странная девушка». Возлюбленный идет к своей машине, а дед, уронив слезу о том, что он — стар — шагает к своей избушке.

Волнение на лице миленького сменяется радостью. Все, теперь он найдет! Остальное — мелочи.

Света так увлеклась своими мечтами, что стала жить ими, представляя каждый шаг жениха. Она видела, как он вошел в контору, постучался в оббитую войлоком дверь, какая бывает у директоров. Отворила длинноногая красавица, провела его за другую дверку, где восседал лысый толстенький человечек, опьяненный своей важностью, которая сочилась даже из его глаз. Человечек внимательно слушал, а потом взял бумажку и что-то написал на ней. Все, логово шофера-призрака найдено!

С этой мыслью Светочка уснула. Она представляла, как Возлюбленный не спит в эту ночь, готовясь к предстоящей битве. Конечно, он точит оружие, набивает припасами большой мешок. Тяжкий поход ему предстоит! И Светлана спала, буквально слыша шорохи, издаваемые женихом, собирающимся на битву с ее Кощеем! Ближе к утру ей показалось, что последняя веревка на мешке затянута, и любимый отправился в путь.

Она не знала, сколько прошло времени — в подземелье было все необходимое для жизни, кроме солнца и часов. Теперь Света жила временем другого человека, так и не успевшего стать ее второй половиной. Пленница выключила свет, и в кромешной тьме рисовала себе картины похода любимого за ее освобождением. Вот он продирается через нехоженые леса, спит под елками и соснами. Ночами к нему подходят дикие звери, и, сверкая глазами, человеческими голосами говорят о своем желании его съесть. Но он тихо объясняет им, зачем идет, и они расходятся, потому что понимают. Даже у самого свирепого зверя тоже есть любовь…

И вот Возлюбленный уже близко. Его шаги слышны. Он подходит к верхней избушке. Конечно, там ночь, так страшнее. Навстречу ему выходит Сергей. Он страшен, от его глаз-щелочек несет ужасом. Но Освободитель внимательно смотрит на него и сбивает с ног одним лишь взглядом. Сергей падает, и в его глазах расцветают атомные взрывы. А Возлюбленный обшаривает избушку и находит-таки потайной лаз. Вот его шаги, их слышно!..

Дверь со скрипом отворилась, и в проеме появился… Сергей! Не победитель, а побежденный. Освободителя же не было и в помине.

— Все что ты думала… Это — про меня! Про меня! Того, который ТАМ был! — тихо сказал он, и дверь медленно, с неохотой, закрылась.

В нутре Светы произошло что-то невообразимое. Освободитель и Пленитель мгновенно смешались, как смешано добро и зло в человеческом сердце.    

Оставшись одна, Света опять погрузилась в свои думы. Теперь она сочувствовала Сереже, представляя, что он почувствовал, когда увидел в небесах два пылающие солнца. Испугался? Вряд ли. Боятся, когда поодиночке, а вместе с народом не боятся даже трусы. Скорее, он ощутил особую значимость своего места, великую его пользу для всех людей. Бывает, что и место красит человека, а человек волей-неволей сам себя перекрашивает так, чтоб не затенить места.

Удивительно, но в нем нет зла на ту волю, которая отправила Сергея в мир двух солнц, сжав его жизнь, подобно выломанной из часов пружинке, до жалких пяти лет. Из него не вылетело ни то что проклятия, но даже и упоминания о каком-то зле, которое отправило его туда...

— Частичка не вправе хулить целое. Ведь лапа, которую отгрыз попавший в капкан волк, потом не хулит своего калеку-хозяина, но смиренно молчит. Целое всегда чует больше, чем кусочек, и оно вправе его оставить на окровавленном снегу, если так надо, — услышала она голос Сергея и вздрогнула. Но дверь по-прежнему оставалась глухо закрытой, а Сергея не было и близко. "Неужели я уже читаю его мысли, а он — мои?!", вздрогнула Света, но тут же успокоилась. Просто отметила, что ко всем странностям ее нынешней жизни прибавилась еще одна, от которой ни легче ни тяжелее.

— Там, между солнцами, я был — за ВСЕХ! И за своих и твоих родителей, за прошлых друзей, за многих людей, которых даже и не знаю. Но ведь и меня никто не знает!

— Выходит, мы живем только потому, что каждое мгновение где-то и кто-то совершает шаги, подобные твоему?! И сами не знаем об этом! У нас нет благодарности! Никакой! Хоть бы тебе орден дали... — всхлипнула Света.

— Орден... Я видал детей, играющих с дедовскими Георгиевскими крестами. Не в глухомани, а прямо в городе, в песочнице. Это до армии еще было. Я спросил тогда у них, откуда эти ордена, за что деды их получили? Но они ничего не ответили! Не знали! У одного из них крест висел на груди рядом со значком "Общество трезвости", и он думал, что значок — важнее! На нем все-таки что-то взрослое написано... — отвечал Сергей, — В ордене нет любви. Народ тоже не может меня любить, как зверь не полюбит своего когтя. Он вспомнит о нем лишь тогда, когда его сломает. Но в моей душе, когда она плавилась под двумя солнцами, был образ, в который отлилась вся любовь мира!

— Это... Это — я!

Сергей ничего не ответил, итак все было ясно.

Все изменилось. Дверь подземелья распахнулась, и перед ней предстал Сергей. Она почуяла, что любит, любит его. Любовь проклюнулась в ней, как маленькое существо из давно потерянного, окаменевшего яйца. Сама собой, нечаянно, когда ее как будто и нет. Не Света вновь полюбила своего былого возлюбленного, но будто сама любовь влетела в нее снаружи, и обхватила в свои объятия.

С того дня они стали жить вместе. Иногда ночевали наверху, где воздух свежее, иногда — внизу, где уютнее. Но когда Сергей отправлялся в рейс, он все-таки почему-то закрывал Свету на нижнем этаже. Она поначалу не противилась, словно так надо.

Потом они стали отправляться на прогулки, посетили даже здешние магазины и кинотеатр. Там они встретили одного из шоферов с работы Сережи, с которым он вежливо поздоровался. Тот тоже кивнул головой. Что он подумал, никто не знает. Может, его мыслью была "Надо же, оказывается и таких хмырей тоже любят, да еще красивые девушки. А я — парень хоть куда, а жена — стерва! И черта с два поймешь, чего этим бабам надо!" Но, как бы то ни было, об их встрече он потом никогда и нигде не говорил. Видимо, решил, что не его это дело...

Вскоре у них родился ребенок, но... мертвый. Потом еще и еще, и все не живые. Видимо, второе солнце прокляло навсегда Сергея и его род. Но его ли в этом вина? Ведь он пошел навстречу проклятию, чтобы отвести его от многих-многих людей! И Светлана никого не винила, она вместе с Сергеем долго оплакивала мертвых младенчиков, хотя и думала, что, быть может, там, откуда они не пришли, им лучше, чем было бы здесь. В том мире наверняка никогда не вспыхнет двух солнц, и никто никого не проклянет!

— Почему ты меня никуда не отпускаешь одну? — спросила Света на исходе пятого года.

— Уйдешь... — глухо ответил Сергей.

— Не уйду! — сказала Светлана, и тут же прикусила язык. Сережа стал говорить не раскрывая рта:

— Послушай мысли, которые родятся в тебе через сто, двести, тысячу шагов от меня!

И Светлана... услышала саму себя. Не она родила эти мысли, и не знала, пришли бы они к ней в голову или нет:

— Ничего, ждать немного осталось, скоро похороню... И все.

— Надоело! Куда дальше жить с ним, с мертвецом?! Только смерть на себя кликать! Он ведь уже мертв, и смерть его прорвалась в меня. Теперь она — во мне, с моими не рожденными детьми!

— Все, я свободна... Еще не поздно новую жизнь сделать. А Сергея жалеть можно, но все равно уже ничем не поможешь. Кто бы не был виноват, я-то тут причем!

— Это — твой ум скажет, который громче сердца кричит, как дурак на площади, — твердо выговорил Сережа, так и не раскрыв рта.

Светлана больше ничего не могла говорить, она кинулась в избушку. С ужасом женщина щупала свой живот, чувствуя, что там — еще один покойник, душа которого никуда не влетала и не улетала, а осталась на месте. До каких пор? Если когда-нибудь мертвецы оживут, оживут ли эти дети, прежде не бывшие живыми?!

Но на этот раз никакого ребенка, ни живого ни мертвого, не было. Больше она не рожала. Должно быть, мало на Том Свете душ, которым не надо проходить испытания страстями и страданиями плотской жизни. Некому больше отмечать свою вечную небесную чистоту зарытым в землю безжизненным тельцем...

Когда прошло пять лет, Сергей не умер. Они даже не заметили того дня. Света стала огородничать, и в день, обещавший быть роковым, просто полола петрушку-моркошку. А Сережа удил рыбу и тоже ни о чем не раздумывал, кроме рыбы. К тому же они завели домашних зверей — кошку, собаку, поросенка. Выросшего порося они так и не сумели зарезать, и свинья прожила у них до самой своей смерти.

Звери своей наивной жизнью отвлекали от смертных дум. Отвлекала от них и зеленая травка, и петрушки-сельдерушки, и древесные листья. А зимой появлялись снежинки, которые в бесконечном веселом хороводе тоже не давали думать о смерти. Сергей тем временем если вспоминал о своей смерти, то почему-то думал, что отпущенные пять лет еще не прошли. Календарей в его жилище не было. Часы — были, а календари — нет.

Так прошло много-много лет. Светлана потеряла им счет, и ей иногда казалось, что все случилось только вчера, и она сегодня здесь — в первый день. Но бывало, ей мнилось, что времени прошло много даже для ее никем не измеренной жизни. Целая вечность. Похоже, что она мерила не дни и ночи с 24 часами, не года с 365-366 днями, но саму любовь, могущую то сжиматься в крохотный камушек, то растягиваться до звездного неба.

Она уже не желала пережить Сергея. Напротив, теперь она боялась его смерти. Светлане казалось, что как только его не станет, она уже никогда не уйдет от его жилища, будет жить в нем, пока голод и холод не прибьют ее. Каждая ее частичка мечтала смешаться с землей раньше, чем исчезнет Сережа, и, если бы она знала тот миг, когда остановится его сердце, то в тот же миг титанической волей задавила бы и свое сердце. Это ведь не сложно, все равно, что канарейку в клетке удушить!

Но все-таки Сергей умер прежде. Он спустился в свой подвал, и долго из него не выходил. Когда постаревшая Света туда спустилась, то нашла лишь холодное тело. И... Вместе с ним она обнаружила пустоту, разверзшуюся на все нелюбящее зимнее небо, утыканное морозными иглами. Что произошло с ней — она и сама не помнит. Ей показалось, будто она застыла на месте, и из ее нутра понесся безудержный крик. Он вырывался, когда мели метели, когда комкался и журчал побежденный снег, когда рвались к небу языки зеленого летнего пламени, когда шуршало драгоценное осеннее золото. Она стала своим криком, а ее крик — ею.

И все-таки ее тело снова выросло вокруг кричащей души. Надо было с ним что-то делать, куда-то его девать. И Светлана отправилась обратно туда, откуда занеслась в этот край. В город, где ей некуда было идти, кроме своего родного дома...

— Может, если бы я его любила, когда он был под двумя солнцами, что-нибудь бы по-другому сложилось? — вздохнула она.

— Нет... Все это — ерунда. Напрасно ты не ушла от него, только жизнь загубила. Он с тобой на прогулку, поди, без цепей ходил! Взяла бы, да убежала! Сама же говорила, недалеко домики были, деревушка! Люди бы всяко спрятали! — ответил отец.

Тетка замолчала.

— Знаешь, мы тут чуть не на плечах друг у друга живем. Квартира маленькая, места мало. Ты уж извини, я тебя, конечно, не прогоняю, говорю только то, что говорю. Но у нас есть дача. Хорошая, со всеми удобствами. Я ее построил. Думал — сыну, а ему — не нужна, да и мне, по правде, тоже. Хочешь, будешь там жить?!

— Хочу... — обреченно кивнула головой тетя и пробормотала "С дачи началось, дачей и закончится".

Тетя Света поселилась на даче, ожидая что скоро отправится туда же, где теперь ее Сергей. Она хотела умереть, поставив в этой истории точку. Но... Не умерла. Она живет на даче и по сей день, одна-одинешенька, все время вспоминая про второе солнце, некогда озарившее дальнюю землю и бросившее отблеск своего луча на ее жизнь. Я, конечно, помогаю ей когда и чем могу, но, как бы я не старался, лишить ее одиночества я не в силах. Как не в силах понять ее прожитые годы...

Товарищ Хальген

2008 год