Halgen — Я тебя породил...

Люди пришли в движения, под их руками частицы материи пустились ни то в путешествие, ни то в пляс. По людскому озеру проплывали то дощечки, то обожженные кирпичики, то старательно отесанные камни. На лицах мастеров плясали отблески огня от печей, обжигающих известь, что добавляло строительству какую-то особенную радость.

Казалось, что храм растет вовсе не от вбираемых им камней, дощечек и кирпичиков, а пространство само порождает его из себя к радости веселых строителей. Удивительное зрелище заставляло останавливаться возле себя прохожих, которые подолгу созерцали растущие стены. Важные бояре и бородатые купцы тоже любовались на постройку, степенно оглаживая свои бородищи. В этот миг где-то в глубине своей души они жалели, что могут быть здесь лишь гостями, и им не дано самим пуститься в безудержный пляс мастеровых и работных людей, способный сотворить из пустоты великое чудо. Они чуяли невидимую, но непролазную стену тайны, отделявшую их от этих людей. Никто и никогда им этой тайны не раскроет, несмотря на титулы и заслуги, и они, прожив свою жизнь, уйдут на Тот Свет, так и не познав секрета сотворения храмов. Важные люди степенно крестились на еще недостроенный собор, сожалея в душе о том, что не дано им повторить творение Божие хоть в такой малости.

Появлялся на стройке и сам грозный царь. В тот день мастера оставили работу, и все разом застыли в одном неподвижном поклоне. Царь окинул взглядом возводимый храм и довольно кивнул головой. В ответ государю в небо взметнулись радостные крики вместе с целой тучей подкинутых шапок. Нескольких подмастерьев, бывших под самым куполом, в этот миг охватил отчаянный стыд, ведь они оказались выше самого батюшки-царя. Подмастерье Данила невольно покачнулся и чуть не соскользнул с новенькой, пахнущей смолой балки, на которой он сидел вместе со своим неразлучным другом, блестящим топором. Увидев, как мир пошатнулся перед его глазами, Данила испугался, и не столько за себя, сколько за рождающийся под его рукой храм. Ведь если в соборе при постройке погибнет работник, то такой храм никогда не будет освящен, и он не станет домом Господа.

Все обошлось. Подмастерье успел схватиться своей сильной рукой за бревно, а тут уже на помощь пришел мастер Василий, который вытянул своего ученика обратно.

— Небось, не молился перед работой! — строго сказал он.

— Молился, — извиняющимся голосом ответил Данила.

— Значит, не усердно!

— Так и есть, не усердно, — вздохнул подмастерье.

А внизу стоял царь и рядом с ним тот, чьей волей растет к небесам этот храм, великий мастер Постник Яковлев. Стоит ему указать куда-нибудь рукой, и там тотчас же сгущается людская масса, и как будто из ничего растет новая стенка. Покажет он в другую сторону — и работа закипает уже там. Каждый, кто сделался соработником в этом удивительном строительстве, невидимой нитью привязан к Постнику, к его думам. Сам он, одетый в черные одежды, с большой бородой, похож на батюшку, который совершает сейчас литургию. Красный кирпич, поднимавшийся с земли, ложившийся в руки трудников, а из них — в твердь кладки чувствовался застывшей капелькой крови Господней.

Чудо твердо встало в центре Москвы, у стены Кремля. Смотреть на него приходили и русские люди, и заморские гости. Многие из них подолгу терли свои глаза, не веря им, принимая храм за свое ведение. А собор весело смотрел им в лица своими разноцветными куполами, блики от золота прыгали по щекам и глазам.

Мастера, подмастерья и работный люд получил расчет и разъезжался по своим городам и весям. Многие отправлялись строить новые храмы в других городах и городках, храня в себе память про чудо, которое в Москве вышло из-под их рук. Наверное, частички этого творения окажутся и там, их можно будет отыскать в храмах Твери, Ростова, Ярославля, Рязани, Старицы, Пскова, Новгорода. Но то будут лишь частички, солнечные зайчики от большого Солнца, которое навсегда останется здесь.

Постник смотрел на храм, который он породил, и глотал слезы. Ему было тяжко от того, что собор навсегда останется здесь, а самому мастеру предстоит куда-то идти и творить что-то другое, что всегда будет ниже этого великолепия. Более всего на свете зодчий желал бы сейчас обратиться в один из кирпичиков храма, в частичку его известки, в бревнышко-балку, которое держит его купол. Но нельзя. Человечья природа дана от рождения и до самой смерти, не переплавить ее ни в дерево, ни в камень.

И мастер ощутил на своих плечах чудовищную усталость, которую надо было с себя сбросить. Постник отправился домой, где его окутал небесно-легкий сон, все пространство которого занимал возведенный им храм. Но во сне он мог легко войти в саму плоть собора, слиться с ним, почуять на месте своей головы главный его купол, увенчанный зацепившим самое небо крестом.

Сон объял всю жизнь, в нем не было прошлого, в которое он еще подмастерьем трудился на стройках маленьких деревенских церквушек, усердно молясь о том, чтоб Господь даровал ему построить самый великий храм. Не было и будущего, в котором сотворенное чудо останется где-то за плечами, в иной части этого мира.

Внезапно мастер ощутил тяжесть, навалившуюся на свое тело, и ему почудилось, что это — тяжесть небес, которую выдерживает собор. Но тут же она сделалась столь нестерпимой, что зодчий раскрыл глаза. Вместо зыбкого ночного света в них ударило что-то железное, болезненное, бросившее на всю потонувшую во мраке округу столб мелких искр. Искры взвились к потонувшему в черноте небу и растаяли там, оставив лишь непролазный мрак. Уши услышали торопливые убегающие шаги. Рука, протянутая к глазам, ощутила лишь две болезненные влажные раны.

— Беда! Я ослеп! — с ужасом крикнул мастер, — Господи, за какие тяжкие грехи это наказание?!

Разбойный Приказ безнадежно искал разбойников, лишивших грозного царя лучшего своего зодчего. Вроде кого-то даже нашли и казнили через залитие в горло расплавленного свинца. В народе капали ядовитые капли слухов, будто Постник был лишен глаз по приказу самого Грозного, чтобы никогда более он не построил такого же храма.

Но для мастера все это было за непролазной стеной темноты. Вернее, темнотой ее считали все кроме самого Постника. Он же видел отнюдь не мрак, но свой собор, в нутре которого он присутствовал каждое свое мгновение, и потому все время молился. Он даже благодарил Господа за то, что лишился очей и оттого сделался неразлучен с тем, что сотворил в самый великий год своего бытия.

Государь позаботился о покалеченном мастере. Казна его кормила и поила, приставленный к нему мальчик-повадырь водил слепого мастера туда, куда ему было угодно. А угодно было всегда в одно и то же место — в храм Василия Блаженного. Там он как будто прозревал, ведь в храме видимое лишь ему сливалось с тем, что видно всем. Вернее, всем было видно то, что созерцал творец этого храма, великий Постник.

На самом деле Постник Яковлев прожил еще долгие годы и построил еще множество храмов в разных русских городах. Уходя на суд Божий, он навсегда закрыл свои очи, перестав созерцать Божий свет лишь тогда, когда его душа покинула тело. Но народная молва его ослепила уже после смерти, навсегда воссоединив творца со своим творением.

Прошло много лет, и на свет явился другой зодчий, мысли которого порождали уже не дома Господни, но кое-что иное, частицы ада, сошедшие на землю. Здания, которые порождало его сознание, имело непролазные каменные стены, толстые, безжалостные к людским рукам и ногам перекрытия. Каждый крик, всякий стон в их нутре терялся в лабиринтах кирпичных пор, в дебрях камня да извести, и навсегда оставался там, не прорываясь наружу. Он строил тюрьмы, эти земные очаги преисподней, цепкие и безнадежные. Кроме камней и прочной извести этот мастер ведал еще один секрет, делавшей его творения непроницаемыми для человеческой плоти. Тайна была в кресте, но не поднятом к широким небесам, но распластанном по грешной земле. Расположение охраны и всех межэтажных переходов в центре лишало узников остатка надежд на свое чудесное освобождение при помощи рук, становившихся в этом скорбном месте особенно умелыми.

Антоний Осипович Томишко, непревзойденный мастер тюремного зодчества, с удовольствием обходил только построенные, еще пустые тюрьмы. Он с наслаждением щупал серые стены, равнодушие которых ощущала даже рука, всегда обдаваемая холодом. Хоть, хоть в морозный день, хоть даже и в жаркий. Еще он любил кричать, чувствуя, как его крики утопают в бесконечных лабиринтах вечно темной материи.

От маленьких провинциальных тюрьмочек он шел к тюрьмам большим, столичным. А перед его глазами уже стоял образ тюрьмы самой большой и непролазной, мертвой кирпичной хваткой отсекающей человечьи тела и души от необъятности Бытия. Много дней он обдумывал каждый ее закуток, каждый кусочек пространства, которому суждено навсегда быть отрезанным от большого мира и держать в себе тех, кто окажется на нем.

Настал день, и река мыслей зодчего хлынула наружу, застывая в камне и извести. В центре Петербурга росло наполненное зловещей величественностью здание. Его еще распахнутые ворота были подобны зеву бездонной глотки. Настанет день, и каменное существо неизбежно начнет глотать человеческие судьбы, наполняя свою утробу. Ведь не бывает на свете содержащего без содержимого, и ни одна частичка плотного бытия никогда не потерпит зияния звонкой пустоты.

Отставной солдат Иван Дубинин заступил в свое первое дежурство в качестве надзирателя столичной тюрьмы. Душа пела, ведь за плечами навсегда остались и деревня с ее тяжким трудом в бесплодной подзолистой землице, и нелегкая солдатская служба. Жизнь будто перевалила через горный хребет, который прежде казался ему непролазным. И вот вершина, один взгляд Ивана на которую некогда порождал смешки у его сотоварищей, мол «куда уж нам!», теперь осталась за его спиной. А в лицо бывшего солдата улыбается теперь плодородная равнина, даже лучше — сама имперская столица, до которой от его деревни аж тысяча верст с гаком. Теперь осталось лишь малое — жениться.

— В той камере-одиночке у нас сидит… Не поверишь, кто! Я сам прежде не верил, но люди сказывают! — рассказал ему старый надзиратель Василий Лапшин, которого ему приставили в качестве наставника, чтобы учил новому делу.

— Кто?! Неужто генерал!

— Не. Архитектур, что этот казенный домик построил, Антоний Осипович! Сам построил, теперь сам тут и сидит!

— Как?

— Сказывают, будто как домик наш построил, пришел он к государю и сказал «Я для Вас, царь-батюшка, тюрьму построил!», а государь ему и ответил «Не для меня, а для себя», и тут зараз его к нам и спровадил! О как!

— Да… Ха-ха-ха! — засмеялся Ваня.

— Вот те истинный крест, что так и есть! — добавил Василий, — Молодец наш государь, верно сделал! Нечего казенные дома строить, чтоб людей сажать!

Иван подошел к двери камеры, на которую указал Василий и посмотрел в глазок.

— Эх, голова! — услышал он голос наставника, — Кто так смотрит?! А что как тебя оттуда в глаз палкой! Или не знаешь, отчего Фадей Кривой кривым-то стал! В эту ладно, смотри, но наперед помни!

Иван увидел бледного человека, на лице которого красовалась неровная всклокоченная борода. Ваня с уважением посмотрел на его лысоватую голову, породившую некогда ту думу, в нутре которой оказались теперь Иван вместе с ним самим, только по разные стороны бездушной стенки.

Архитектор внимательно читал Новый Завет, единственную книгу, которая разрешена в этих стенах. Но палец его правой руки, лежавшей на грубом камерном столике, сам собой рисовал какие-то квадраты, круги и треугольники. Должно быть, повинуясь глубоким мыслям своего хозяина, он рисовал какую-то новую тюрьму, которой навсегда суждено остаться невидимой и потому — пустой. Такова привычка, порожденная ремеслом, с ней уже ничего не поделаешь.

— Эх, слава тебе Господи, что я неуч! — перекрестившись, промолвил Иван.

— Это почему же? — удивился Василий.

— Вот оно куда приводит, учение-то! — ответил Иван, показав на отвратительно громоздкую дверь камеры архитектора, — А с нас, неучей, какой спрос?!

— Верно, никакого, — пожал плечами Василий.

Нет, тот узник никак не был Антонием Осиповичем Томишко. Архитектор прожил еще много-много лет, оставаясь под ровным, не покрытым клеточкой небом. За эти годы он построил множество больших и малых тюрем, в том числе и знаменитый Владимирский централ. Их чрево всосало в себя несметное множество виновных и праведных судеб и наказало их от всей щедрости своей мутной души.

Эсесовцы-танкисты хлопотали возле своих машин. Перед строем последних чудес германской боевой техники, панцеров «Королевский Тигр» с трубкой в зубах расхаживал командир роты, гауптштурмфюрер Гюнтер Штрас. Сегодня к ним прибыл тот человек, чье имя было неотделимо от брони, гусениц и орудий панцеров, как этих, так и прежних. Звали человека Фердинанд Порше. Каждая машина была сгустком его мыслей, отлитым в железную оболочку. Объединенные с солдатами Рейха, эти бронированные мысли мчались по дорогам Польши, Дании, Франции, Бельгии, Голландии, Чехии, Греции. Их появление у кого-то вызывало радость, у кого-то слезливые реки, но никто в мире не оставался к ним безучастен. Гюнтер хорошо запомнил миг своего триумфа, который был частью большого праздника всего его народа. В тот день он, высунувшись по пояс из люка и сжимая в руке бутылку настоящего французского арманьяка, проехал под Парижской Триумфальной Аркой. В тот миг триумфатором был он, Гюнтер чуял на себе прикосновения тысяч глаз. Едва ли у кого-то из тех людей сохранился в памяти хотя бы обрывок внешности простого германского младшего офицера. Зато они хорошо запомнили его машину «Панцер 4», в лязге гусениц которой французы наверняка чуяли что-то торжествующе-злорадное, а в ее бензиновом выхлопе — презрительное. Кое-кого из людей побежденного народа пробирала мелкая дрожь. Должно быть, они страшились мысли о том, что достаточно лишь чьей-то команды, и страшные машины с легким хрустом обратят их, безоружных и беззащитных, в невзрачные куски кровавого студня.

Радуясь за своих солдат, за себя и за свой народ, Гюнтер тот день не забывал и невидимого, но присутствующего Фердинанда Порше. За него на празднике Победы был поднят тост, четвертый по счету после Фатерлянда, фюрера и рейхсфюрера. Ведь это его ум сумел сотворить то, что повергло в трепет векового противника Германии и заставило его сдаться на милость победителя, сделав всего лишь несколько безобидных выстрелов!

— С такими умами, как фюрер, рейхсфюрер и Порше мы не пропадем! — говорили танкисты, и никто не сомневался в их словах.

Про этого инженера в те дни рассказывали сказания, до которых солдаты и офицеры СС были всегда охочи, чем отличались от холодно-рассудительных бойцов Вермахта. Одно из этих сказаний утверждало, что Порше происходил из древнего рода кузнецов, предками которого были аж нибелунги. Кольцо земного всевластия, взятое из самого ядра Земли, хранится в их роду и передается из поколения в поколение, что делает все оружие, производимое этим родом непобедимым. Они ковали мечи всем королям и тевтонским магистрам, и эти мечи всегда несли победу. Если же кто из правителей и терпел поражение, то случалось это лишь от того, что он непочтительно относился к предкам Порше, и те наказывали его, вкладывая в руки незадачливого государя оружие, не освященное кольцом. Теперь меч, сотворенный Порше лежит в надежных руках, потому великая, всемирная Победа — дело считанных дней.

Легенда вскоре была дополнена байкой о том, как Порше истолок свое знаменитое кольцо в мельчайший порошок и его крупицы он добавляет в танковую броню, делая ее неуязвимой. В слова рассказчика поверили все, даже те, кто не любил во что-нибудь верить. Доверять свою жизнь броне волшебной все-таки лучше, чем броне обычной, ничем не лучшей стали, из которой сделаны танки врага.

Но вот наступил жуткий 1941 год, когда германское войско провалилось в темную утробу страшного восточного соседа. На промерзших русских полях машины Порше вспыхивали жаркими кострами, не дающими никому тепла. Прорезанные русским железом, почерневшие панцеры угрюмо торчали на покрытой белыми хлопьями чужой земле. Победы не было, словно растаял заговор, наложенный на броню потомком Нибелунгов, словно иссяк порошок, изготовленный из чудесного кольца.

Танкисты уныло смотрели на обгоревшие остовы машин. Заглянуть в их мертвое нутро никто не решался, все знали, что там покоятся обугленные тела тех, кого еще сегодня на рассвете они видели румяными и живыми, с кем обмолвились парочкой грубых солдатских шуток. Теперь у них нет даже лиц, их больше никто не узнает, они сожжены пламенем, исторгнутым из родных германских панцеров. Солдатом было жутко — на месте погибших они чуяли самих себя, им казалось, будто с их тел уже слезает пылающая кожа. С ними это свершится позже, чем с сожженными, но сбудется неминуемо.

Оставшись наедине с самим собою Гюнтер вопрошал к невидимому Порше, отчего его заботливые мысли не берегут плоти и крови молодых германских парней? Отчего они позволяют вражьему пламени не только убивать их, но и уродовать до полного обезличивания?

Между тем он видел и русские танки — огромные, с всепронзающими орудиями. Если такой танк в бою и загорался, то пылал он вяло, позволяя своим людям успеть выскочить из смертельной ловушки. Конечно, их машины, подстать своему народу, были медлительны и неповоротливы. Но эти недостатки сводились на нет возможностью спасения в случае обращения машины в огненный капкан. Их люди не так боялись подбития своего танка, ибо имели надежду еще пожить под синим небом, пусть и с покусанным огнем телом. И они шли напролом, двигались грозно и необратимо, зажимая творения Порше в смертельные клещи. Поначалу помогало малое количество машин у противника — большая их часть осталась возле самой границы. Но потом, когда прифронтовые дороги буквально закишели множеством русских танков, гибель показалась неминуемой даже такому железному человеку, каким был гауптштурмфюрер Гюнтер Штрас. Каждое из писем своей жене он заканчивал прощанием, понимая, что последнее слово ранит ее сердце и заставит смыть все написанные буквы рекой своих слез. Но иначе он не мог, ибо слово «смерть» он отчетливо слышал в рокоте дизелей (вот проклятый земляк, предатель Дизель!) с той стороны линии фронта.

В ответ на мольбы Штраса, Порше посылал на кровавую и прокопченную фронтовую землю свой ответ. Им были машины более мощные, более грозные, чем те, что сначала имелись в распоряжении Гюнтера. На смену «Панцеру-4» пришли «Тигры» и «Пантеры», которые поначалу оказались неуязвимы для русских снарядов. Радость была столь велика, что три дня до начала наступления солдаты и офицеры батальона, забыв о традиционном для германцев чинопочитании, вместе по-братски пили шнапс. Унтер-офицер Ланге, в свое время чудесно выбравшийся из пылающего танка и сохранивший на своем лице страшный ожог, говорил о колдовстве хазарской демоницы Махлат. Будто бы эта демоница в ответ на приближение германцев к древней столице каганата, Саркелу, околдовала Порше и лишила его чудесной силы, которую он прежде передавал своей броне. Но ныне чары рассеяны, демоница повержена силой Копья Судьбы, и тевтонская броня вновь сделалась неприступной и победоносной. Они, уцелевшие после поражения, нанесенного не людьми, но демонами, теперь вкусят земной победы, ведь победа на Небесах уже свершилась.

Радость длилась недолго. Когда первый «Тигр» потонул в клубах своего дыма, Гюнтер еще не верил своим глазам. Но Ланге, находившийся в командирском танке, громко взвыл и отвернулся от смотровой щели. «Не победить, не победить нам Махлат…», причитал он. Штрас так и не спросил у него, кто такая Махлат и откуда он про нее узнал до самого конца войны, то есть — до своей и его гибели. В сию секунду ему было не до чужих демониц — он видел, что панцер по-настоящему пылал, отравляя синеву летнего неба струей пропитанного сажей дыма. Раздался взрыв, и бронированное танковое тело расперло, как беременную кошку. Этот миг стал последним для тех, кто был в его нутре, и кто до самого его наступления не переставал верить в чудесную силу своей брони.

Конечно, у происшедшего были самые обычные, «объективные» — причины. У русских появились более мощные пушки, у блокированной Германии закончился никель, и ее броня с каждым днем все более и более приближалась по своим качествам к обычному стеклу. Но их перечисление ничего не прибавит к чувствам танкиста, которые он пережил в то мгновение — ужаса, отчаяния и потери какой-то хоть и наивной, но необходимой веры, на место которой заползала черная, как выгоревший танк, пустота. Ведь любая вера есть блик, солнечный зайчик веры в Бога, и крушение веры малой ослабляет веру большую.

А сам Фердинанд Порше в те дни не покидал своего завода. Его руки без устали чертили, в голове роились разные мысли. Временами он вспоминал, что каждые десять минут на страшном востоке теряет свою жизнь еще один танкист. В эти мгновения конструктор отчаянно хватался за голову и едва не выл. С недавних времен он запретил приносить в его кабинет фотографии подбитых в боях панцеров. Лишние терзания не помогали полету мысли, они лишь вызывали образы тысяч еще живых танкистов, напрасно ожидающих от него оружия для своей победы.

Мысли отвлек рыжий кот, через окно запрыгнувший в кабинет конструктора. Фердинанд быстро поднялся, и крикнул куда-то за дверь:

— Фрау Мария, уберите животное!

Сам он брезгливо отвернулся от кота, не желая не то что прикоснуться к животному, но даже удостоить его хотя бы и недобрым взглядом. Появилась фрау Мария, сгребла кота в охапку, и унесла вон.

Разумеется, кот здесь был не при чем, его вина состояла лишь в том, что зверь напомнил гению германской технической мысли о его недругах, русских конструкторах с кошачьими фамилиями — Кошкине и Котине. Их он, конечно, никогда не видел. Но немецкие машины, изуродованные русскими танками Т34 и КВ лучше всяких слов говорили об их мощи, побороть которую Порше был не в силах. Каждое его слово, вылитое сперва в чертежи, а потом в металл, получало от них разгромный ответ, избежать которого ему так ни разу и не удалось.

На ватман ложился крик отчаяния, последний аргумент в долгом споре — «Королевский Тигр». Новая машина была последней, что чувствовалось даже в ее названии. Ее гибель неминуемо сделается гибелью и всего Рейха. Тогда… Тогда русская лавина неминуемо хлынет на узкой германское пространство. Она разопрет его, как распирает танк при взрыве боекомплекта, и раздавит все, что присутствует на нем. Не спасется и сам Порше со своими заводами, да и нужен ли он будет тогда сам себе — потерпевший поражение, навсегда лишенный надежды на новую победу. Если его и оставят в живых, то лишь для того, чтобы он прошел муки ада, который разыграется внутри него самого, преисподней нескончаемого проигрыша. Будет еще и стрела в сердце. Отравленная стрела вечной скорби по тем, кто навсегда остался в сконструированных им железных гробах, не даровавших победы, но разбросавших много-много смерти. Какая же это жизнь?

Увы, не было у Порше ни заклинания для брони, ни порошка из волшебного перстня. И сам он не был в родстве с нибелунгами. Разум, бесконечно выдающий сотни разнообразных конструкций — вот и все, что он имел. Но разум терпел поражение, и Фердинанд лихорадочно искал выход. Он боялся признаться себе, что выход остался всего один — самому спуститься к своему творению, снизойти на бранное поле, и, если придется, остаться там до конца времен.

И вот Гюнтер встретил Порше. Он зорко смотрел на этого печального человека, понимая, что все прежние мольбы танкистов доходили до него, но что-либо измениться может лишь сейчас, когда он сам, как простой младший офицер явился на бранное поле. Солдаты и унтера смотрели на Порше обожающими глазами, если бы у каждого из них был маленький ключик от собственной жизни, он бы не задумываясь отдал бы его в руки этого человека. Гюнтер с радостью передал Фердинанду Порше командование своей ротой, а сам принял первый взвод. Ему виделось, как под командой Порше его сверхтяжелые «Королевские тигры» рванут вперед, раздавят русские преграды, и подомнут под себя непобедимого противника. Ход войны будет изменен, и все боевые товарищи, чьи тела еще чернеют в нутре брошенных на чужой земле сгоревших танков, сделаются наконец отомщенными. Их кровь станет не напрасной, она вольется в один короткий и бесконечный миг, имя которому — Победа!

Фердинанд не стал терять времени. Очистив свою голову от ненужных сейчас дум, среди которых были семья, дети, строившийся новый завод в Мюнхене и бесчисленное множество недоработанных конструкций, он нырнул в жерло люка. Экипажи последовали его примеру, и по колонне «Королевских тигров» прошло поистине царское рычание. Машины двинулись в бой.

Фердинанд Порше чувствовал, что он оказался там, где и должен был быть. Не было ни одного сомнения, колонна шла быстро и плавно, сама подобная туловищу большого хищника. По команде Порше танки перестроились в боевой порядок, готовясь атаковать занятую русскими германскую деревушку.

Блеснули окошки крайних домов, застрекотали русские пулеметы, пули которых оставляли на броне лишь легонькие царапины. Порше скомандовал открыть огонь, Гюнтер выбрал цели для своего взвода и повторил команду. Три красных пулеметных огонька погасли. Навстречу выскочило несколько смельчаков со связками гранат, но что они сделают против бронированной лавины? Сейчас польем их свинцовой водой пулеметов, и снимем пилотки, помянув достойного противника…

Внезапно десяток огненных кинжалов вонзился в борта «Королевских тигров». Снаряды разили точно в башни, перебивали гусеницы, пронзали панцеры со стороны кормы, самого уязвимого их места. Башни еще уцелевших машин бестолково крутились, не находя противника среди редколесья. Однозначно, это была засада, но где же ее найдешь среди огня и дыма?!

Несколько малодушных экипажей бросили свои машины, не дожидаясь, пока те обратятся в смертельные факелы. Жизнь они не спасли, рухнули на землю, растекшись кровавыми полосами. Но уцелели хотя бы их перекошенные от боли лица, значит, им в чем-то повезло…

Фердинанд Порше продолжал командовать даже тогда, когда его танк покрылся злыми языками пламени. Он находил предполагаемые места сокрытия русских и направлял туда огонь еще уцелевших машин. Но много ли провоюют обездвиженные, принятые в объятия пламени танки?! Через десяток минут все было кончено, и обезличенное тело немецкого танкового гения навсегда сокрылось под мертвой броней. Судьба всех десяти экипажей сделалась единой в последней своей точке. Печалиться было не о чем, заменой боевой смерти мог быть либо жуткий плен, либо петля, наложенная своими руками на свою же шею.

Нет, Фердинанд Порше не пошел тогда в бой. Он смалодушничал. А после войны он, пережив свой позор, сделался обыкновенным буржуем послевоенной Германии. Навсегда простившись с панцерами, он взялся за автомобили, и из-под его рук вышла мечта многих — машина представительского класса «Порше».

Но что есть правда, а что — ложь? Что принимает душа, а чему она противится, когда на одной чаше весов лежит трагический приход творца в его творение, а на другой — его куцая биография во времена, наступившие «после». Она ведь тоже имеет свою точку — лишенную романтики смерть от какого-нибудь прыща или старческого запора… Однозначно, душа требует первого.

Творения делаются человеком для того, чтобы в конце концов самому явиться в их нутро, совершив великое подражание Богу-отцу, явленного Христом в сотворенный им мир. По тому все так и было. Что до годов жизни творцов, отчужденных от их творений, то как знать. Быть может, они просто дописаны скрипучими перьями в нечистой канцелярии. И писали их бесы, влюбленные в безликие «хеппи-энды».

Где-то среди русских закоулков и по сей день бродит слепой Постник, перед незрячими очами которого виднеется лишь сотворенный храм. В одной, невидимой для тюремщиков и зэков камере угрюмой Петербургской тюрьмы и сегодня мается вечный узник Томишко, жаждущий если не земной свободы, то смерти, но лишенный ее до самого конца времен. А в укромном уголке Германии не сгорая пылает старенький «Королевский тигр», в чреве которого и по сей день прощается с жизнью технический гений Третьего Рейха Фердинанд Порше. Так будет до самого Конца Времен.

Товарищ Хальген

2009 год