Coyot — Чаша Оппенгеймера

Чуть не перевернул ногой чашку с водой, заготовленную с вечера. Акт запоздалой заботы. От вида стоящей у кровати посудины стало мерзко. Пил воду и чувствовал, что виноват. Виноват перед всем миром. За что? — важно ли это? Вспомнить всё равно что забыть. Пил жадно, со стоном, а на душе становилось противно. Потом сидел, собирая мысли в формы. Я как-то слышал от мудрейшего про монахов, которые каждый раз, отходя ко сну, переворачивали свои чаши вверх дном. Проснувшись, они вновь ставили их как полагается со словами «славно, этой ночью я не умер — как хорошо».

Наконец я встал с кровати. Колокольню, объятую пламенем, тушил струями холодной воды. В зеве, как медведь зимовал — срочно чаю. По холодному полу на полусогнутых зажигать огонь, ставить чайник. И, смотри-ка, Солнце за окном. Страдание вызывает тягу к свету. Весенние лучи, скользящие по мокрым кронам. Вон щурится кошка. Вон птица в беспредельном небе. Вовне чувствовалось пробуждение. Во мне — недобрая пустота. Доброго утра!

И тут вспомнил о тебе. Хотел позвонить, но подумал, что ты, должно быть, ещё спишь. В тот миг лучи из-за штор коснулись твоих тёплых щёк. И я начал задыхаться от восторга. Сквозь муку пробуждения, сквозь толщу невысказанного, застрявшего в гортани. Я бы обнял тебя, но только так, чтобы не помешать хрупкому утреннему сну. Чтобы ты и не узнала никогда, что я — луч на твоей щеке. В зыбкой соломе солнца проснёшься ты, стряхнёшь дремоту с волос, потрёшь глаза. Припухшее спросонья лицо — ранняя весна из-под пледа подснежников.

Зашептал чайник, и мысли куда-то заторопились, понеслись хаосом. Полетели с шестого этажа. Вновь начало тошнить. И вновь я прильнул лбом к холодному окну. Гудел поезд. Эти звуки уже давно стали частью меня — железная дорога всю жизнь под боком. Зато далеко от большого шумного города. Хотя порой пляс пустых чашек на полках заставлял обращаться к рихторовой шкале. Но это всё не то. Всё мелочи. А вон зашипела метла дворника. А вон булочная открылась. Окна соседних домов все объяты розовым утренним пламенем. И чего я так рано встал?

Чайник, наконец, закипел, и вдруг стало гораздо светлее. Мир содрогнулся. Я скользнул лбом по стеклу, устремив мутный взгляд вдаль, на запад, за трубу котельной, за старую школу, за железную дорогу. Туда, где серели у горизонта окраины города. Далеко на западе вставало Солнце! Странное Солнце, накрытое облачной чашей. Соки поднебесья вскипали от его жара, испаряясь пушистым хвостом. Я сморгнул. Наваждение не пропало. Вздохнул, почувствовал, что пустота внутри распирает, рвётся в горло, тянет живот. Ледяное непонимание. Солнце на западе. Клубящийся глаз. Пять баллов по шкале Рихтера. Посуда пляшет в раковине. И вовсе уже не сигнал поезда слышался мне, нет. Поезда не гудят так протяжно. И пространство слепило глаза, жгло яро белым. Каша заволакивала горизонт. «Как же это? — прозвучал мой голос,— вот оно и случилось, так что ли?». И ноги стали ватными. Я схватился за ледяной подоконник.

Огонь покинул колокольню. Покинул от ещё большего огня. Рамы стали белее, стёкла гудели. Руками по стенам, дребезжа чайником, чашками, дверцами шкафов, роняя какие-то бумаги, полотенца, салфетки, чёрт знает что ещё. Всё преисполнялось безумством красок. Я полз обратно в комнату. Как улитка возвращает голову в панцирь, увидев лесной пожар вокруг. В спину бил жар. Ревела сирена. Спящий квартал просыпался в воплях.

Дошёл до кровати. Болезненная улыбка, мурашки. Холодные ноги, влажный лоб. А та чашка, что встретила меня по пробуждении лежала на боку. Я забрался под одеяло, задыхаясь. И вновь подумал о тёплых лучах на твоём сонном лице. Лишь бы это не разбудило тебя. Пусть второе Солнце во грибе не озарит твою сень. Пусть сирена не сманит твои корабли на скалы. Спи с улыбкой, дитя. Я вот прямо сейчас и пойду к тебе. Прямо сейчас. Закутываясь в одеяло, я направлялся к тебе. На чём там остановилась гипсовая маска из моего сна — «мы не здесь»?