Tatstas — Шурочка

А потом спускались утра, приглушенной туманами акварелью стекали в ладони тишины, шершавое молчание полей — прохладой узнавания: легкий взмах — и взмыло звучание, нахлынуло, завибрировало, заполнило все пустоты, опрокидывая время безудержностью движения. Листы жизни трепетали на ветру как флажки на празднике

Тревоги остались за тонкой рукой. Ничто не могло погасить эту радость — быть, слышать.

Она смеялась, оглядываясь, когда останавливалась на миг среди круговерчения дел: быстрая, стремительная, летящая. Шурочка.

— Шурочка, передай в отряд…

— Шурочка, срочно сообщи нашим…

Деревня вросла многовековыми корнями в эту землю. Дороги, дороги: в, из, через поля, леса, за поля, леса, небеса, в дальние дали, синие сини. Янтарные запахи хвои, меда, ржавая тьма болот, расписное крыло аиста, сдержанная спорость трудов, размеченность будней, расцвеченность праздников.

Войны проносились смертоносными вихрями, сметая самые плодоносные слои, унося лучших. Страна— как большая дорога с запада на восток, с востока на запад.

На маленьких кладбищах, раскачиваясь от горя, молили Господа как о высшей милости— просто мира.

Опять война. Вой— на— души— ужасом страха, тревоги, боли, одержимостью без предела. Согбенные плечи, горькие ноши, пламя не очищения — ада. Все ниже, ниже… все тоньше путь из, все глубже— в.

Напряженные ветви яблонь вслушиваются, не попадают в такт.

Жизнь и смерть неразличимо сливались, путались, переворачивались изнанкой, жестким росчерком черной черты. И вдруг — легкой грустью лазури очей ангела. Белых крыл полета, черных крыл ночей отчаяния, тщеты, раскаленных троп, жгущих углей мщения под дрожащими бликами надежды.

Черный ветер над яростным горем, в котором трудно уцелеть, над тихостью судеб, стираемых до глухого провала в ничто, неразличимыми улыбками, развеянными колыбельными песнями неродившимся детям.

Но где-то смутно, темно, отважно в своей хрупкой нежности будущее прорастало тишиной и тонким побегом.

— Шурочка, передай в отряд…

Вечер. Ветер. Тихие струи покоя. Звон прощения, прощания. Легчайшее скольжение воздуха, размывая грани, приглушая краски. На западе, огненно пронзая небо, неслись кони облаков.

По пыльной проселочной дороге из последних сил мчались усталые взмыленные кони.

Хлопцы вы, хлопцы, шальные головы. Разноцветный ветер молодости порошит вам глаза, хмельная смелость застит разум.

Разбитое небо рассыпалось звонкой печалью по сторонам дороги. Ветхозаветная труба голосила о мудрости и возврате. Грохотала телега. Из рук выпадали вожжи вечности.

— Хлопцы, назад! Назад!!! В деревне немцы!!!

Но несутся кони сквозь звонкие пули, пронзающие живую плоть тишины. Все выше, выше, к облакам, за облака. Все тише и медленнее стекает кровь в траву у дороги. Все выше, выше — над вечной юностью, неизбывным горем матерей, над не — встречами, не— любовью, не— первым криком их ребенка. В НИ-КОГ-ДА.

— Шурочка, передай срочно нашим…

Эти кружева синевы…Почему они отражаются в ее глазах, так легок взмах крыла и в волосы целует ветер, в ее волосы? И звон полета и тишина ветви сродни душе, ее душе. Просто встать и слушать, медленно поднимаясь по лестнице дождей, размытых радуг, потухших звезд, закрытых глаз восторга, отцветших в невиденье роз. Шурочка.

Он был основателен, скуп на слова, жесты, непонятно отрешен. Мысль выстраивала точные ясные системы из лабиринтов задач, осмыслений смутного предвиденья. Он расчерчивал карандашом и линейкой все изгибы таинств, закругления, стертые закоулки, трепетные очертания — все ложилось, укладывалось четкой линией. Михаил.

Ему сказали:

— помоги нам, ты должен стать полицаем, Шурочка — связная.

Он ответил:

— да.

Где та точка соприкосновения узнанности на длинной изломчивой линии тысячелетий, чтобы свершилось чудо ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС? Срезанные канаты времен, ветер разлук и чужизн, четкий силуэт удаляющихся спин, неспешно захлопывающихся дверей… Как изломчиво нежно из светлых прядей снов ребенка, из золотистых нитей мечтаний, из сини, упавшей в росы. Из чего, как, почему?..

Он увидел ее. Она увидела его. Любовь вошла так просто, как усталый путник в родной дом. Почему она? Почему он? Кто может ответить?...

— Шурочка, передай нашим…

Красное солнце. Красный воздух. Раскаленность движения на пределе. Он и конь слились в едином полете — по тайным лесным дорогам, невидимым тропам. Вперед, вперед, вперед. Быстрей , быстрей быстрей. « Милый мой, хороший, только выдержи, не подведи!» Мольба и молитва — успеть, успеть, успеть! Он только что узнал о массовых облавах молодежи для вывоза в Германию. Немецкие машины были в пути. Потом они помогут всем. А сейчас он думал только о ней. Не имел права ни думать, ни мчаться туда, где его не должно быть. Но думал, но мчался и молил, молил— только бы успеть, только бы успеть. И сердце, задыхаясь, четко выбивало такт— успеть, успеть, успеть — и больше ничего, там посмотрим, там решим.. Не заезжая в деревню, по тяжелой колее вдоль огородов и выгона. Спешился у колодца. Налил коню воды в деревянное корыто так медленно, что дрожали руки. В другом конце деревни — пыль машин. Метнулся к ее огороду. Она полола. Почувствовав его приближение — выпрямила спину, засветилась.

— Срочно беги. Немцы. В Германию…

До леса — рукой подать. Мелькнуло и исчезло темное платье. Взметнулась пыль — и нет всадника.

Красное солнце, красный воздух, красная гарь… Горе, стучащее во все двери.

Запах первых листов, первых красок, буйство нежноси и смирения, запах просторно дышащей под льющейся синевой только что вспаханной земли, запах огрубевших в трудах все умеющих рук и далекая звезда в студеной тьме бездонного колодца…Фиолетовая грусть дождя, влажная бездомность тишины, сиреневое звучание вечеров, вдыхающих отрешенность одиночеств, аромат увядающих цветов, горечь горьких трав… Запах родной хаты, деревни, запах старины и грядущего в неясном сплетении, синь васильков, глаза васильковые… Мы рождаемся на этой земле. Мы уходим в эту землю. Здесь мой род, мои истоки. Я целую пыль твоих дорог.

— Шурочка, передай в отряд…

О чем поют ангелы в ночи? О любви.

Она скользила сквозь тьму пространств, по молчаливой лесной дороге, вымощенной мозаикой былого и грядущего. Время раздвигалось легко и просто— движением рук, ветвей

Ангелы в ночи пели о любви только для нее, только для него.

— Шурочка, срочно передай в отряд — идут каратели, нужно уходить через болота.

— А ты? Пойдем вместе. Тебе нельзя больше оставаться. Я чувствую.

— Нет, Шурочка, нет.

— Я без тебя… не смогу жить…

— Все будет хорошо, я верю.

Они стояли, взявшись за руки — и не было времен, пределов. Круги вечности то смыкались, то размыкались. Резко сомкнулись. Пошел отсчет минут.

— Я без тебя не смогу.

— Я знаю. Но живи, только живи ты, за меня, за двоих…

О чем поют ангелы в ночи? О любви и смерти. Их мелодию не сказать словами. На то она и мелодия.

Линия стала дробиться, мелкими песчинками ссыпаться в черноту и золотом вписывал ангел в книгу памяти. Линия жизни остановилась. Просыпалась последней песчинкой, исчезла в прошлом, скатилась последней слезой дождя, росой последнего утра.

Его истерзанное пытками тело было повешено. В сознании или без сознания он не предал ее. Никогда больше не произнес ее имени.

Было тишайше. Тишина ласково касалась ее светлых волос. Душа замерла, встав на цыпочки, вглядываясь в далекий прекрасный льющийся свет, который постепенно заполнял все пространство.

Они шли навстречу друг другу, по узкой дороге, среди высоких трав. Они шли навстречу, молча глядя друг другу в глаза, без слов, без слез. Они знали друг о друге как никто никогда уже не будет знать. Они шли навстречу, улыбаясь, такие юные, такие счастливые. Она подняла руку, чтобы коснуться его васильковых глаз, но он прошел сквозь нее, сквозь недавнюю жизнь и смерть не прекращая движения стал подниматься все выше и дальше, прозрачный, легкий — и уже только васильковая синь, льющаяся к земле, к жизни без него. Он уходил.Он ушел навсегда.

— Шурочка, только живи ты, за меня, за нас двоих…