sotnikov — мелодийные рассказы

...Посёлок лежал под зимним небом как замёрзшая коровья лепёшка: был тёмен, воняло с мясобойни, светились только жёлтые круги центральных фонарей. Машины иногда звонили заигравшим малышам, чтоб на дорогу не выскакивали с клюшками и шайбами. Так ребятишки затеяли другую возню — цеплялись сзади к колбасе сцепки, к бортам грузовиков, и катились на санках, а то и на пятках валенков по заметённым улицам. Самые геройские висли на подножках кабины.

Одного такого вояку я прямо с-под кузова вытащил; затянуло сопелю вместе с салазками.

— Что же ты делаешь, притопух слабоумный?! Мать умрёт, коли с тобой горе случится.

— Ничего с ней не будет, даже обрадуется, — буркнул мальчишка. — Сама говорит всегда — не нужны лишние рты.

–А братья и сестры любят тебя?

Пацанёнок улыбнулся, вспомнил чудеса хорошие. — Скоро старший брат институт закончит, и ему квартиру дадут от артели. Или дом. Тогда мать деньги его не пропьёт у дружков. — Он вздохнул тяжело, жалея всю нескладную родню. — А я с маленькой сестрёнкой к брату проситься буду.

Взял мальца на руки я, пригладил ему вспотевшую шерсть на загривке, и прошептал в ухо щекотку: — Вот для девчоночки родной и живи; охрани от беды.

Иду дальше, в свой дом, а под черепом завозились червяки Янкиной мечты. И в кармане купюра Зиновия жгёт ладонь — почин сделан. Нужен ребятишкам цирк. Зоопарк тоже не помешает, но на всё пока денег нет. И ладно, подождёт — по улицам ходят настоящие коровы, и овцы, и гуси лебединые. А клоунов нет. Жонглёров с разноцветными шарами, акробатов под куполом, и слоны с бантиками в посёлок давно не сворачивают. Потому что цирка нет, и никакое шапито его не заменит. Розненые стаи шарлатанских артистов иногда приезжают червонцев подработать, но глупые клоуны смеются сами над собой в полупустых шатёрках, а жонглёры роняют грустные мячики. И даже громкоголосый поминальный оркестр не разгонит гнетущую скуку.

Ярко помню, как мы с малышом прошлым летом собирались в городской цирк: его серебряный купол сверкал до самого неба, обозначая космонавтам посадочную площадку.

В понедельник вечером, возвратившись с работы, я сказал сыну: — Умка, выходной будет нашим. И если заберутся к нам в пазуху чужие дела, мы пошлём их к чёртовой матери.

Малыш отсчитывал пришедшую неделю по праздничному календарю. Подбирал рубашку, штанишки, гольфы: сам вымыл и начистил сандалии. А в субботу я спал как сурок — он бродил вокруг меня, обидно шмыгая носом. И наверное, уговорил солнце, потому что оно пуляло в моё темечко горячими лучами.

Сначала в поезде, а затем в городском троллейбусе Умка покоя не давал человекам. Из края в край-то к занятной старушке присядет, то с девчонками заболтается: — Мы с Ерёмушкой в цирк идём! Там сегодня слоны выступают с тиграми. А я и не боюсь их, они в клетке. Ещё музыканты будут на барабанах бить. Потом свет выключится, чтобы закробаты на крышу полетели.-

И мы летали с ними, и плыли в бассейне с темноспиными дельфинами, и даже рычали на гривастых львов.

— Милый цирк, у меня маленький сын, а ты огромный дядя — одари его своей сказкой, закружив на качелях искреннего смеха и восторга. Ребятишкам ты очень нужен — яви чудо, пожалуйста...

===========================================================

Я присел на старый кряхтеющий пень, ожидая автобуса. А тот всё не шёл, занятый более важными делами и не держась своего расписания. У шофёра рожает жена: я представил её мучительные потуги; как вылезла из мокрого месива мягкая головёнка мальчика; что тянут его акушеры, хоронясь даже словом помять ножек нежные косточки; а матушка некрасивая, сейчас морщинистая да потная, долгожданно себя сладкой бранью ругает крепче сапожника.

Из кустика выполз жук-носорог. Поначалу шёл он быстро для своего насекомого веса. Но как только выбрался на открытую площадку, то сразу сбавил ход, предполагая об опасностях. А потом и вовсе замер, поводя носом в разные стороны. Так одичавший человек выходит из дремучего леса, привыкнув сопротивляться гнусам, трясинам да болотным кикиморам.

И только лишь жук-топтун двинулся дальше своей широкой носорожьей походкой, как на него упала тяжеленная нога рожающей бабы, биясь в конвульсиях от ль радости, от ли боли. Бедный малый распластался под ней, отдавив себе жужлицу и хитиновый горб. Помогите! — кто чуток, тот бы услышал слёзный просительный крик бедолаги.

Я попробовал приподнять огрузневшую ляжку. Да куда там — словно сыночка рожала сама великанша Земля. А рядом по стройке подъёмный кран тоже тужится, плиты тягает по этажам. Слышно сбивчивое дыханье его мотора, и давно уж пора энергетикам провести профилактику сердца ему. Но — потом отдохнёшь — я кричу снизу просьбу о помощи. И получаю в свои руки массивный крюк с крепким матерчатым стропом. Уцепив бабу за ногу, кран всё шире раздвигает её, освобождая из плена жука и из чрева малютку. Жук отползает со стонами, еле крылышками мня — а младенец обиженно плачет, будто от долгой сей тяжбы потерял очень важную капельку вечности.

Всех увезли по домам, кого надо спасли, тут подъехал автобус. Я водителю заговорщицки подмигнул, нервно тикая глазом:— Всё в порядке, мальчишку твоя родила, три шестьсот.

================================================================

Очень нежным и добрым становится дед, когда выпьет. Но не мелкую стопку в сто грамм — от неё он не чувствует духа: а крупную дозу в с лихвой четвертинку, которая пройдя далёкий безвременный путь от желудка до сердца сразу объединяет его со всем большим миром, кой ещё недавно казался ему таким разобщённым, что в порыве насилья и зла человечество забыло не только о голодных и бесприютных людях в беднейших районах земли — но вдруг выбрасывало из памяти и самого деда, слёзно страдающего от такого забвения. А он ведь учился, строил, рапортовал.

Деду не нравилась нынешняя жизнь. Конешно, с продуктами стало полегче — да только всё химия в них или физика, а коль переешь, то взорвётся в утробе, разбросав богатый внутренний мир на простые цифирьки да буковки. Раньше хоть пища была — если уж проносило, то на этом дерьме такое потом вырастало, что не обхватить руками и трактором не свернёшь.

А ещё беседовать стало не с кем. Да и не о чем. В старые времена настоящие мужики и на поле, и за станком; а то даже в хлеву собирались после трудного отёла. Конешно, с бутылкой себя обмывали — перво наперво за производственные показатели, потом за счастливую семейную жизнь. Так ведь было гордиться: родина крепла в мировой паутине капитала — грызла брыкалась, а не вязла как муха сейчас.Нынче же все разговоры — за деньги — у кого сколько золота блещет в карманах, крестах да зубах. Зайдёт речь о природе — так почём древесина, перейдёт ли на баб — так не много ль берут за любовь. А власть и политику лучше не трожь — там сосок изобилия такие сосут сосари, что постельным клопам до них ох далеко.

И дома деваться некуда. Дети давно по семейкам разъехались, и внуков едва ль на побывку привозят. Остался дед с бабкой, пока ещё бабой дородной. Когда помоложе он был, то рядом с ней спал — и не только. И чем бы не кончилось это нетолько, а всё же потом, закурив сигаретку, была тихая радость поговорить им вдвоём, тесно прижавшись плечьми и оплетясь облысками белых волос. Но вдруг он почуствовал слабость в себе, на лёгкий промах совсем непохожую, и впервые испугался вот так приходящей старости — уж лучше бы она с печени начала, имея к тому весомые предсылки. Стал избегать он прежде желанной бабы своей — теперь уже дедом став. И поселился в холодной времянке, на пороге натыкав мин, ежей, да разных военных заграждений. Ту войну бабка ему простила; но равнодушие всё ж опросталось в их доме, в каждой комнате скинув по голодному поросёнку, пожирающему тепло и уют.

===============================================================

Не зря планеты и звёзды называют именами людей. Наши души и судьбы очень похожи. В человеческих судьбах самые близкие друг другу орбиты занимают любимые люди и вращаются рядом всю жизнь. Иногда лишь, после большого непрощаемого раздора, мы разлетаемся от страшного толчка в разные стороны и кружим до смерти на чужих далёких орбитах, но теперь уже только осколками мелкими душ.

Планеты и звёзды тоже бурлят. От своих тайных страстей, сбрасывая кипящий пар через разломы кожной твердыни, сливая горячую лаву из жёрел вулканов, как всё из себя наружу — любовь, дружбу, ненависть. А если невмоготу уже жить, то и взрываются, млечной дымкой расплакиваясь в вечности.

                ===========================================================

Дядька Зиновий завидовал Муслиму, основательности его решённого быта — казалось, ни одна невзгода не может сбить с пути этого хозяйственного мужика, не прицепится к нему грязь иль молва. Будто на всех людей рядом опрокинулся ушат благородства и совести — оттого Зяма иногда косым сглазом ждал, когда мужику станет больно. Ведь человек, не испытавший большой горести, слаб в грядущем, под тёмной неизвестностью завтра. Зиновия всё ещё колотило ознобом от разлуки с семьёй, и даже маленький порез от капустного ножа он принимал в нагрузку большой напасти, незаметно для себя склоняясь к земле, чтобы и руками опереться на неё. Хоть на людях был он горд да статен.

— Съезди домой, Зямушка, разговори жену, — жалеючи допёк его старый Пимен. Мудрого деда трудно обмануть нарочитой спесью, много лет он знает дружка. — Только не ховайся под окнами будто сыч, а зайди, поздоровайся. В твоей беде настоящего горя всего с ноготок, остальное — в башке маета. Откликнулось неверье тебе, за то что стал первым любви изменщиком. А ты назло горькой судьбе попытай нового счастия. —

Сговорил всё же старик, и приехал Зиновий в город. На который уже прилегли сентябрьские туманы. Может, они к югу путешествуют — или здесь зазимуют. Ведь декабри с январями нынче потеплели; а в феврале ещё пуржит, добирает мороз очумелых простуд да насморков.

Дымка стоит над высотными крышами, так что вроде картофельная ботва горит на полях, и духовито припекает с кострищ ароматными клубнями. Хочется сползти на речной луг голым пузом, цепляясь пальцами за ободранную шкуру травы в ссадинах йода, зелёнки, и уходящего лета.

Зиновий вошёл в свой подъезд малознакомым человеком, словно долгая командировка по заданию руководства совсем измотала его одиночеством. Он вдыхал застарелые запахи съеденной пищи, лежалых подшивок газет, и будто бы даже лекарств — потому что на первом этаже ещё в то время жил известный больной, жалостливый хромоножка, которому кроме таблеток да телевизора всё было в тягость.

— наверное, опять микстуру глотает, — усмехнулся Зяма, и ему полегчало от родственной мысли, а брюзгливый сосед привиделся другом лучшим. Можно зайти к нему побеседовать, и рассказать о жизни за дверями подъезда — но после, когда в своей семье внове наладится.

Стал Зиновий у тлеющей лампочки, в самом углу за лифтом, где жильцы поделали чуланчики — и прикурил длинную сигарету, размером в поллоктя, чтоб надолго успокоилось боязливое сердце. Неизвестно дядьке ещё, как встретит Марийка с цветами — то ли в руки живому ромашки отдаст, или хоронёному на живот две розы положит.

Ах! была у собаки конура, а теперь и той нету! — по лысым вискам отвага ударила: поскакал Зяма через две ступени наверх, одолевая крутую лестницу и дрожь в коленках. Не продохнув секундочки, добрался махом на четвёртый этаж: — а перед ним железная дверь домой, которой не было сроду.

Тут задурился дядька, начал себе злые картинки выдумывать. Про того, кто Марийке эту дверюгу ставил — кто другие ремонты делал. И разум его тревогу трещит, и сердце бьёт в походный барабан. Схватился Зиновий не со врагами иноземными, а с пакостью личной. Она изза угла наперво самострелом щёлкнула, бах по затылку ревниво — и теперь зверствует в превосходящем поединке.

Нажал Зяма на кнопку звонка один раз, нажал другой; да и пошла рука трезвонить в дудку — эй, мол, открывайте! Привиделись дядьке эти белые мгновения дня самой чёрной вечностью, за границей которой больше нет и не будет настоящего покоя.

А Марийка-черноголовка всё медлила торопиться: может, причёсывалась к гостю, или с уборкой работала. — Кто там?! — крикнула только издалека. — Уже иду! — и среди шумной мелюзги свистящих за окном автомобилей, среди пёстрых голосов прохожих людей, услышал Зяма её сбитые тапочки — без задников, оттого что мозоли натёрли белые ножки.

— Кто там? — спросила Марийка ещё раз у двери. А в ответ ей словно стариковский прокуренный кашель и застенчивый юноши всхлип: видно, двое бродяжек сбирают милосердие по квартирам.

— Сейчас, — придержала их баба радостью подаяния, быстро на кухне в мешок накидав всех приличных вещей, овощей, да мясного с мучным. — Кушайте на здоровье, — тут им в руки суёт по кускам, дверь на длинную цепку закрывши; но в глаза не глядит побирушкам — чтобы зря не стыдились.

Завалился Зиновий на белёную стенку, всю пыль по ней вытер; про ореховый торт в узелке позабыл, а баулец заплечный горбом в спину стал — не даёт поклониться Марийке за большое спасибо.

— Благодарствую, любимая — но не от том я просил! — И кубырнулся дядька вниз по лестнице, набивая жестокие шишки — сломал одно ребро да другое погнул; как ещё жив остался — дурака уберёг господь.

А Марийка на голос узнала вдруг мужа, вослед вскрикнула: — Зямушка!! — когда уже поздно. Мелькнула лысая голова в подвальном пролёте, и сомненья остались — он ли то был.

Мокрый извилистый путь — слёзный, дождливый — притащил на вокзал ослабевшего Зяму, пнул беспардонно к зелёной скамье: — сиди тут, я за билетами. — И убежал.

А дядька отмяк в вокзальной сопрени, пропустив две кабацкие рюмочки — раскумарился от потного духа спешащих пассажиров, даже задружил в бойком разговоре с парочкой серых хлюстов. Добрые были они, потому неприметные. Во всём поддакивали Зиновию: даже когда он грозился жену порубить топором, и то хлюсты согласились на душегубство. Но сами — ни в коем случае, и за большие тыщи откажутся; а вот адресок могут шепнуть. Но как ни силился Зяма упомнить, да почти всё пролетело мимо ушей.

Очнулся он без денег, без сумок, в брошенной хате, где стойко держался запах прелых дождей. По половицам радостно бегали гномы да мыши, перекатывая молочные початки недозрелой кукурузы. Самый маленький гном всем мешался, и получил уже пинков к паре подзатыльников.

У Зиновия болела голова. Не поднимая её с тряпья, он тёр виски, гоня кровь под каплями горячего пота. Зяма блеванул на пол, и брезгливый карлик залепил ему в лицо гнилой картошкой, местной рассыпухой. В чадящем факелке керосиновой коптилки тряслись кукольные тени гордых гномов и носатых мышей, решавших дядькину судьбу. Громко стуча каблуками высоких ботинок, вышел палач — достал свой топор.

Ослабший Зиновий скрипнул зубами, горюя от немочи; но с трудом дотянувшись до плошки с горелкой, он швырнул её в угол — полыхнула хата.

И ярость пробудилась в его душе. Зяма выполз из огня на четвереньках, восстал, качаясь, во пламени горящей славы; тёплый пепел облетал с крыльев опалённой одежды. Поначалу горластые, крики чердачных голубей становились всё глуше, печальнее. И вот уже только жаркий треск головешков был слышен на пепелище.

Зиновий сел на железный приступочек, дрожа закурить сигарету. Его руки тряслись над спичкой, а губы читали себе отходную. Уже светлели небеса; сквозь птичий щебет еле доносился дядькин стон — в приходящем дне все клятвы забудутся...

        ===================================================

Утром субботним я собирался как жених. Костюм, рубаха белая, и туфли в блёстках гуталина — а Зиновий обсмеял меня в пух и перья: — На лодке кататься? вот в этом?

Он хохотал минут пять, и вынудил меня одеться поприличнее: штаны, футболка и кеды.

— Вот теперь ты к бою готов. Ещё б робость из тебя кнутом выбить.

А я дрожал как ноябрьский лист, последним оставшийся на ветке. Трясся и гортал вёслами в укромную протоку; шептал слова, которые Олёнке наяву не скажу; — смотри, милая, как речка дышит заворожжённо, в любовном томлении глядя на нас. Часто вздымаются волны её, накатывают на берег, чтобы ближе подглядеть в узенькую щёлку похотливого любопытства. Я выпью капли твоего тела, в которых искрит шампанское: очень долгой выдержкой хранила ты живительные глотки благородной влаги. Позволь мне жажду утолить — не молчи, сжимая губы, кричи в голос: пусть весь свет спешит на помощь тебе во спасение. Но величальная стража моего леса укроет нас от срамящих взглядов, а славные песни птичьих сводней растерзают визги кликуш. Смотри, милая, в глаза мои, не прячь душу любящую — позволь поверить, что ты, распятая на земле, станешь моей богородицей, вечной первородной мольбой.-

Я ткнулся языком в её горячее ухо, нащупал там особенно сладкую косточку и стал вылизывать, нашёптывая невнятно крамольные мысли: — не закрывайся от меня, не прячься в свой жёсткий панцырь... может, я судьбой тебе подпослан... а если простой чужак я, однодневок, и нет места мне в твоей сердечной каморке с очажком — то гони прочь, не думая...

— иди ко мне... — и она близко притиснулась, вплывая жарким упругим телом в мои метровые ладони, и вся в них скрылась — по самую маковку.

Я горел, полыхал чёрным пламенем страсти, очень желая показаться Олёне с самой лучшей стороны. Но был уже почти на краю развратной бездны, таяли последние силы от одних лишь прикосновений, и как не сжимал зубы, как не уговаривал плоть свою, отвлекая ненужными мыслями — позор пал на мою стриженую голову.

— ... не могу больше, — я, рыча, спихнул Олёнку; брызнул семенем на песок, на бодылья прелой травы, и если б верил в бога сущего, он наказал бы меня за бесполезную трату.

Я отвернулся от девчонки. Уши мои стали краснее закатного солнца, и показалось, что и жизнь скатилась в вечерний овражек — туда, где от сумерек прячется белый день.

Олёнка подползла поближе, положила ладонь на моё плечо. Я было дёрнулся прочь, но она обхватила за шею, потёрлась о тёмный бобрик своей рыжей головой: –... успокойся, это от долгого перерыва… ты нужен мне...

И всё же, возвращаясь по домам, мы почти не разговаривали. Я прикусил свой весёлый язык, мучился бедой; Олёнка смотрела на меня, жалобилась нежностью, но в душу не встревала. Ох, девчонке ведь не понять как тяжки мужику мысли о любовной слабости. И никакие тут успокоения не помогут. Говорить самому надо, и с тем местом, откуда ноги выросли — схватить упрямца за глотку и душить, пока пощады не запросит. — Что ж ты делаешь, предатель, — мыслил я тайком от всей природной среды, и от Олёны, — из-за твоей горькой похоти и скороспелости девчонку потерять могу, заугрюмлюсь и веру в себя порушу...