sotnikov — дружелюбные рассказы

Шёл сегодня на работу с одним я товарищем. Ну и шаг у тебя — говорю — сбавь свой ход реактивный. В движении жизнь — отвечает — энергия силу даёт. А я подумал, что ускоряя жизнь мы смерть приближаем. И тут же вспомнил как долго живут черепахи да крокодилы, которые только на охоте спешат, обед для себя готовя — а так вечно спят, то в воде, то на солнышке. Ведь и вправду выходит — что человек энергичный, горячий, даже жаркий по духу сделает к пятидесяти годам, то другой человечек, спокойный и хладнокровный, растянет своё лет на восемьдесят, а может все сто. И не скажу я о них — кто раньше помёр от напруги, тот прожил геройски — кто тянет за лямкой до века, тот смрадно живёт. Пацана своего надо будет спросить, с уст младенца пусть правда глаголет.

— Слышь, малец-огурец, ничего что я тихо живу? От других вон громы гремят — и скандалы и подвиги.— Стыдно мне стало за свою насекомость пред сыном. Не было в моей судьбе ещё великих свершений. А вдруг и не будет — как тогда оправдаюсь.

Стою середь комнаты, голову понурив как запалённая лошадь, босыми ногами холодную стынь на полу отбиваю как утка хромая, и нет во мне ничего мужественного, даже зеркало прячет глаза от меня.

А мальчишка-то, видно по жалости детской, решил похвалить:— За одно беспокойство спасибо тебе. Это значит, что если понадобится, ты в стороне не останешься.

Мне стало очень тепло и приятно. От той моей внутренней силы, которую сам я пока плохо вижу — тот ещё тюря в очках — но её разглядел во мне маленький шкет, что не врёт никогда.

            ==========================================================

Утром жена стряпала; и уже чуточку улыбаясь, надёжливо поглядывала на меня. Я рассматривал старые фотографии жёлтые, да свежие новые — ещё хмурился, не прощая себе жалость.

— Что ты там увидел? — жёнка ближе шагнула ко мне, оставляя солнечный просвет между моей ладонью и своим лёгким платьем.

— Твои детские снимки. Совсем голенькая и пока не лапаная... — я чертыхнулся в душе, проклиная внезапную слабость; хотелось мне в горстку любимую смять, выбив дурь милосердием, но безраздельная мука опять скребанула когтями.

И услышал я голос усталый: — отруби мне, пожалуйста, голову; нам полегчает обоим ... — жена тихо плакала, слезами досаливая стряпню.

— Клади голову на пенёк. — Я хмуро обернулся. Но столько смертельной решимости узрел в её глазах, что сразу им поверил и даже заорал: — Ты с ума сошла?! дура!! — тише, тише: — не спасёшься ты этим, а нас всех погубишь.

Жёнка села на пол в ногах моих, лицо под ладонями спрятав, но больше не плакала; а только голос в яму сорвался: — Какую же кару мне испытать? — Да и взмолилась: — придумай, Ерёмушка...

В первый раз после блуда она назвала меня так ласково, и я позволил бабе, не отшатнулся как ото лживых слов. А сам прошептал, тайно, что даже приземлившая на щеку муха расслышала с трудом: — милая, мою душу мутит от ночных прикосновений и случайных нежностей, но мы с тобой их неизбудем, потому что люблю я тебя, хоть и выключаю вечером свет, пряча в темноте пепелище твоего жалобного тела, а когда ты в сонном покое замираешь, я позорно гадаю на любовь. Веру я потерял — её верни мне.

— Я знаю, Ерёмушка, оправдания подлы: но меня будто зельем опоили.

Пожал я плечьми, ей выдавая лживое равнодушие; а сам в печали, словно для нас уже топор помилованья точат, и слышен противный наждачный визг. — Может, и впрямь опоили. Нынче любую пакость легко купить.

Жена слёзы глотнула сухие, ободрав корками нежную бабию жалость: — Лучше б ты мне изменил, — и не понять, какая надежда в слабеньком голосе.

— Не хочу. — Её срамота слишком долго маялась перед глазами, и я завернулся к порогу, будто есть у меня дела поважнее. — Сердобольна ты очень к убогим просителям. А об нас с малышом подзабыла. — Даже не обернулся в дверях: — И друзей продажных твоих я совсем разгоню...

                   =======================================================

   Хитрая мордочка смотрит вослед — где мои вещи? На месте их нет,— крутятся брюки в стиральной машинке, с ними носки и трусы, и простынки, свитер, рубашка, футболка с изнанки — всё, что запачкал на пьяной гулянке — ах ты, щенок, оттрепать бы за ухо, голым оставил душевного друга, как я теперь на работу пойду?

Высохнет всё, не пори ерунду. В зеркало глянь — ты теперь раскрасавчик. Сделал таким тебя маленький мальчик. Надо любить и следить за собой. Миру всегда соответствуй душой. Он не коричный, не чёрного цвета. Мир от рожденья зовут белым светом.

Выйду на улицу, свитер наденув — буквы на нём отрихтованы мелом — ярко в грудине горят у меня — счастья всем вам! Я люблю вас, друзья.

Светло смотрели на меня прохожие, даже самые хмурые начали улыбаться, а уж улыбчивые и вовсе широко кивали мне как дорогому товарищу. Честное слово — я не ведал в чём дело, пока дома не подошёл к зеркалу. Глядь — вся моя одежда в красочных росписях. Крепко люблю, мол, уважаю навеки, и другая подобная чушь. Я к мальцу — что такое — дурдом на каникулах. А он глаза в книжке прячет, только уши от смеха подрагивают.

— Да как же так?— да вот так. Пока вещи в машинке крутились, все буквы на них перепутались. Я не знал, что так выйдет,— он поднялся со стула и уткнул нос в пупок мне,— прости.

==================================================================

            Новый день хозяином пришёл. И вот оно — испепеляющее, изматывающее новоселье сусального солнца. В третью декаду мая переезжает оно, на запятки лету. За круглым столом, уставленным яствами галактических попоек, собрались все ближайшие звёздные соседи. На земле асфальт плавится, солнышко, а ты уже третью стопку поднимаешь. У мужиков суставы выворачивает от арматурных ударов твоих лучей; пот не капает — течёт, и по нему сплавлять брёвна уже можно, а ведь монтажникам ещё раскосы из швеллеров и консоли из двутавра выкладывать меж опорами элеваторного моста.

Что же ты, милое солнышко, тянешь хлипкий бутерброд из тарелки? Закусывай поплотнее, не то развезёт, и закачаешь пьяной головой из стороны в сторону. Да вдруг сверзишься с орбиты — сгорят ведь люди.

Мужики не разговаривают, а открывают рты как рыбы на берегу. И поcле тихого пересохшего бульканья с губ срываются и громыхают полуденные проклятья и свойский рабочий мат, без которых станет на прикол любой исправный механизм. Машет рукой Зяма — поднимай, и ворот крановый крутится, а груз ни с места. Да что же? трос расплавился? — нет, пошёл двутавр, немного скособочившись.

— Муслим! ..., поровняй тавру, а то сам сюда полезешь!

Зачем ты мучаешь, система звёздная? Что тебе не спится? — дневной сон такой нужный: самые красивые мечты сбываются в нём, неисполнимые видения вьяве.

Умел бы Еремей летать, как Серафим — поднял железки все на верхотуру, на горбу загрузил. А рядом бы Янка взлетел с баллонами кислородными, которых так на мосту не хватает — сжирает воздух в лёгких пек¬ло поднебесное, и ребята ртами хавают: — дай! дай!

— Зиновий, добавь кислород!

— Зачем?! и этим продуешь!

— Добавь! ...!

Солнце, кто ночью спит с тобой? Пусть бы он вдул тебе как следует, чтоб назавтра и сил у тебя не хватило выползти из кровати, сигарету выкурить. Орало б ты всю ночь как немощь блудная — стонало, жалилось, пыхтело, пытаясь вывернуться из-под мужика: но не дал он покоя тебе, вымотал в кроветья, как ребят ты выхолащиваешь.

— Серафим, стропали раскосы!

— Подымаем!

Развезло вас, солнцев, за небесным столом. Раскатились бутылки, опрокидываясь вместе с вином. Пойте ругательства сегодня, кричите песни, но завтра вам не до того веселья будет, отольются кошкам мышачьи глазки больные. Пусть ребята сварки нахватались, шлака от резака, зато и вы свои похмельные головы сами пожелаете вылечить на плахе.

— Шабаш!! Сворачиваемся, и под душ!

Ерёма мылся после всех, и когда молодёжь уже разошлась по дворам, он отдал ключи от хаты Зиновию, а сам остался ждать на проходной. Девичья смена теперь задерживалась допоздна, перегоняя прошлогоднее зерно из сырых силосных банок в сухие уличные бункера.

Ему было стыдно стоять на виду у проходящих девчат, и он отвернулся к доске объявлений, стал читать, путая букварь с таблицей умножения.

— Привет.

Ерёма услышал родной голос, и обернулся, будто встречи не ждал — но кого он хочет обмануть? Всё же на лице написано, на сияющей улыбке.

— Здравствуй.

— Ты где пропадаешь? — Олёнка засмеялась. — Ты каждое утро должен отмечаться у меня, а то я тебе прогул запишу в табеле.

— У меня свидетели есть, — вывернулся Еремей. — Я на глазах у всех по новому мосту как по небу хожу, радуюсь. А ты под облака гуляла когда-нибудь?

— Нет ещё. Вот с тобой пойду.

— Ну, это если возьму я тебя с собой пробежаться.

— А можешь и не взять? это с какой же красулей, Ерёмушка, ты собрался от любви улетать — далеко, чтоб не увидел никто. Наверное, какая-то из моих подружек позавидовала и светлячка тебе припустила.

— Ага, вчера перехватила сердечную записку чернобровая — ах! тише ты ступай, одуванчики могут не выдержать и сломаться под нами, мы вниз упадём. Вот сюда ножку ставь, прямо на шапку из пуха светлого; осторожнее, чуть согни коленки, взмахнёшь руками и отталкивайся. Полетели!

— Матушка ненаглядная! Свет весенний, Умка-сын, не отпускайте меня высоко, держите узами семьи. Любимый мой, я лечу с тобой — обними, закружи в безмятежном небе покоя и нежности.

— Почему ты плачешь? хорошо нам, мир воздушный весь наш и ничей больше. Ни обид, ни страха, смертей нет, слышишь? Благая тишина вокруг — только встрепал твои волосы рыжие бродячий дуновей, и звучат от поселья тихие деревенские колокольцы.

==================================================

            Возвращался Янка домой в чудесном настроении, сладко рыча сердцем и мотором на запретные светофоры. Ему подвывала индустриальная городская душа — огромна, замаслена, ржава. Она всегда мечется по земной юдоли: где подопрёт гнутую опору моста, где стянет на честное слово лопнувший шов аммиачной цистерны. Ей часто приходится дежурить на атомных реакторах, в тех дырках, куда людей не пошлёшь — а она боится, но лезет. Сама уже светится от радиации, и скоро её заметят астрономы как туманную облачность в синеве неба. Но больше всего душу страшит глупость и жадность человечья, из которых запаляются беспощадные геенны войн. Душа просто не поспеет всюду — у неё нет тысячей рук, чтобы выкрутить из ракет лютые боеголовки. И наверное, нет вот такого родного мотоцикла, братство с которым делает человека кентавром.

Янка улыбнулся под шлемом, вспомнив как однажды с Еремеем он прикатил к деду Пимену, собрав на колёса полпуда глины. Старик мудрёно ухмылялся в горизонт, подгорая на завалинке, пока они скоблили резину.

— Дедунь. — Ерёма с вопросом лёгким обратился к шибко занятому Пимену, но тот всё же отвлёк свои бренные мысли от извечной темы жизнисмерти.

— Чего тебе? Ежли опять ересь придумал, так лучше в лопушках свернись, а то я отсюда дровней достану. — Дед погрозил ходулей своей, подняв перед носом, будто церковный крест.

— Не-не. Объясни, почему у тебя на языке то мотоциклет — мужик, то баба — мотоциклетка. Разница в чём?

— Вот умник сразу догадается, хоть Янка, а в твоей голове ехидна одна, — заворчал Пимен, осердясь на пыльные хлопоты. — К чему ты меня от мудрости отвлёк словесной трухой? сам ответ знаешь.

Еремей улыбнулся, лукавя деда жёлтыми глазами, и затих в ребячьей наивности. Старику ничего не осталось, как продолжить свою азбуку. — Мотоцикл — он один, с огромной елдой под колёсами. Потому и мужик. А мотоциклетка вечно брюхатая с люлькой ездит, да еще и тарахтит без умолку ложным языком. Баба и есть.

— Так у неё ж тоже елда под коляской, — пытливо перебил Ерёма, надеясь сковырнуть деда с царьгоры: уж очень Пимен умом и смекалкой возгордился.

— А-ааа... значит, всадил уже кто-то. Долго ли дуре под подол упихнуть. Нашептал девке на ухо ласковой брехни, и твоя она...

Янко рассмеялся воспоминанию, и завилял по дороге, пугая встречные да попутные машины. Силой выправив руль, он дальше поехал без приключений.

===================================================================

Охота на мамонта — нелёгкое дело. А прямо если сказать, так для двоих совсем невыполнимое. Но мне очень хотелось показать своему мальцу, как прадеды — пращуры наши — вперяли острые копья и стрелы в бегущее жирное мясо, на ходу огребая сало, мослы, почерёвок, булдыжки. Опасное было занятие — охота на мамонта, но самое прибыльное в старину.— Представь, мой малыш: магазины пусты, в них одна лишь вода родниковая и смола для жевачки. А желудки уже отощали на старых усохших запасах, уже требуют свежего мяса. Мужики собираются вместе в кружок у пещеры, обсуждают затею — потом родовые старейшины кричат — Хэй! — а самый уважаемый среди них достаёт из шкатулки ключи и с волнением заводит экскаватор.

— Откуда он там?!— не поверил мальчишка. Мне, знатоку, не поверил. Обидно.

— Да его туда занесла нелёгкая на попутной машине времени.— Я даже не сорвался голосом, точно зная все мелкие подробности той первобытной эпохи.— Наши местные мужики услыхали по радио, что тем было трудно в ледниковый период, и отослали посылочку. А она оказалась им кстати. Ковшом ведь намного легче копать западёнки для мамонта, чем целый месяц ковыряться лопатами.

— И лопаты продавались в магазине?— едко обдал меня ядовитым неверием ехидный мальчонка.

— Что за сомнительность в твоём возрасте!— Я громко рыкнул, чтобы убедить его в реальных ужасах тех ужасных, ужасающих времён.— Там жили пещерные львы, саблезубые тигры, и медведь с огромной могучей башкой. Без железа человекам было не обойтись. Выплавляли понемногу, как же. На пули хватало.

Опачки, попал я. В детских саблезубых глазах зажглись пещерные огоньки, разгораясь всё ярче до факелов.— Что-что-что? так они ещё и стреляли?? Из чего??

Тут я сказал себе — поехали — и махнул рукой. В общем, понёсся напропалую.— Из винтовок, конечно. Не из пальцев же. До этих времён в тех забытых местах жили не тужили две великие империи, которые никак не могли поделить друг с дружкой своё величие. А зависть, знаешь ведь, самое тяжёлое чувство. Сильнее всего к земле пригибает любого героя. Вот и началась война между ними за первенство. С пушками, танками и самолётами. Не выжил никто — даже дети угробились малые.— Я утёр пацанёнку слезу, вторую, третью. И сам чего-то зашмыгал носом, вдыхая со своих усов пепел доисторических олухов.— Потом уже на те земли пришли первобытные племена и часто находили оружие.

— А почему же они из пушек по мамонтам не стреляли?— даже в слезах и соплях этот упрямый шкет не мог смириться с моими превосходящими знаниями. Но теперь я академика за пояс заткну:— Ума не хватило. Они и до ружей додумались кое-как, случайно убив при этом злого вождя и парочку его жестоких приятелей.