sotnikov — белочка

                                               ==============================

Когдато давно — чисел да лет я уже всё забыл — у меня погостила белочка. Всего лишь с неделю: но такие необыкновенные краски цветов были у неё на хвосте и ушах, и на грудке, что я до сих пор вспоминаю как радужно она осветила мой тёмносерый пьяный мирок — и я успел тогда оглядеть в своей беспредельной вселенной все прежде загашенные для меня уголочки, словно кто невидимый ходил с пылающим факелом по моей проспиртованной утробе, совсем не боясь сжечь мой разум и внутренности в огневом аду. Даже черти, опрокинувшие набок последнюю из грошей бутылку и лакавшие её блестящую лунную лужицу, не испугали и не настрожили меня своим появлением въяве — и я не богомерзко, а душевно со слезой смотрел на их пьяненькую забаву, может быть в тайне от себя соглашаясь следовать за ними куда угодно, чтобы продолжить эти весёлые потешки.

Я пил тогда долго — но бельчонок как убежал в свой запредельный лес, так больше и не возвращался. Меня мучил, страшно истязал мою душу невозврат тех заоблачных красок, цветов, кои можно увидеть лишь убивая себя. Так я думал тогда.

Но я снова нашёл эту радугу неба — в музыке и живописи, в зодчестве и деревянной резьбе, в слове. Она вернулась ко мне не воем загубленных душ, а тихим песнопением ангелов.

                                                           ===========================

Оказывается, дядьке якову однажды приснился бог, потребовавший жертвы в усладу господней веры. И дядька поволок своего сына абрамку на гору, чтоб втихомолку зарезать как немощную овцу. Но когда бог увидел, какой яшка верный ему да набожный, что родного сына не пожалел, то подсунул ему уже прямо под лезвяк блеющего барана. Я в шоке.

Нехорошо это как-то. Вот недавно такой же богомольный прохиндей мишка с крестом на груди увёл в леса целую сотню людей с ребятишками и собирался их сжечь на алтарь. Так его всей церковной шоблой осудили да прокляли, а вот яшка до сих пор вознесён до седьмого господнего уровня, и с древнейших времён попы молятся на него, почитая святейшим.

Как-то нехорошо это. Уже всю свою вечность религия жиздется на зле на кровавом. Сначала крест холерой носился по земле в рыцарских доспехах, своим острым лезвием снося головы вместе с душами — потом чёрная свастика с красной звездой мором наперебой распыляли по миру свои благородные веры, но вбивая их в сердце ржавыми гвоздями свинцовых пуль — а в последней четверти прошлого века, и в этом уже ё-моё, полумесяц чума серпом косит славных и добрых людей, чтобы заработать лично себе царствие небесное в райских кущах всевышнего. Удивительно — но почти никто не убивает людей во имя дьявола; если только отщепенцы маньяки да сатанисты, ножиком изза угла. Зато вся мировая резня, вся вселенская бойня исходит кровавым поносом во славу богов; святое дело, говорят.

Это нехорошо — это какашка. Как-как-както понежнее надобно веровать.

==================================

Сочуствие пропадает, теряется мелочью. Чужое горе становится приятнее собственной радости. Когда я узнаю про крушение, то первая мысль: сколько жертв? И если их мало, меньше десятка, я считаю себя обманутым в ожиданиях — зачем, мол, объявляли о катаклизме, когда тут обычная бытовуха. Эта же самая сердечная немощь, уверен, и в душах всех других обывателей. Даже ведущие дикторы с постными лицами больше горя играют на публику, а желудком уже прикидывая сколько новых приблудных смотрителей сидят у телеэкрана, и как от сего увеличится прибыль. Есть, конечно, и добрые праведники, в самом деле страдающие от чужой боли, но их лишь на словах почитают, на людях, а в собственных душах презирая блаженными.

Немеют наши сердца. Отлёжены они да отсижены в креслах и на диванах, с газетой у телевизора. Все люди приглушённо шепчутся про апокалипсис, про войну, боясь и ожидая её — но каждый верит, что беда обойдёт его стороной. Каждый ведь, думающий о себе что он единственный — уповает на бога, молится даже не веря.

Все люди стали чужды друг другу, но когда кто из нас корчится затиснутый в искорёженных железяках, без рук-ног и уже без головы, то всё равно орёт во всю оглашенную глотку:— Спасите!! Родные!! Не потеряйте меня, единственного на свете!!

===================================

Когда цыгане переезжают поблизость — покупают свой дом или строят на участке небольшие лачуги — то сменяется воздуха запах и фон звуковой. Начинает подванивать овцами, визгливыми псами и прочим бродяжьим дерьмом — из цыган уже напрочь выветрился дух лошадей, измочаленной упряжи да ядрёного жеребячьего навоза. Таборы стали осёдлы, обзавелись постоянным нищенским скарбом, и хоть они неплохо зарабатывают на гаданьях, мошенстве да самогонке, но всё их денежное довольствие не идёт впрок чавелам, потому что цель за горизонтом они так и не нашли, а то что под носом, не считают за смыслом жизни. Цыгане всё так же вертляво танцуют, голосисто поют под гитару, и плачут над страшной судьбой неугомонного лойки зобара — но подолы их платьев цветастых уже еле волочатся по земле, каблуки выбивают не пулемётную очередь а лёгкие дробины из браконьерских обрезов, и цыганистый лойко для них не вожак, не барон, а блаженный юродец.

====================================

Тяжело отказаться от просмотра порнухи, если крепко стоит. Казалось бы, всё прежде видано, перепихано, и в память отложилось на жёстком диске — но манит надежда и за собою влечёт воспрявший к телеэкрану хер. Может быть, покажут что новое? более кучерявое, загорелое, не в меру щелястое. И рука сама тянется к кнопке, будто уже не в голове а между ног помещается разум, достоинство, совесть — и я чую в себе, что если кто именно сейчас попросит о помощи, то я откажу, ссылаясь на срочную занятость, хотя на самом деле в этот миг мною властвует горькая похоть.

А какая же сладкая? Сладка она с бабой любимой, когда от одного лишь лицезрения окоёмочка трусиков, из-под платья сквозь танец мелькнувших, хочется не просто иметь эту жизнь, этот мир, а самому беременеть ими и с чудовищной болью рожать, чтобы на всю вселенную криками стонами рёвами славить любовь.

===================================

— Видал как две ипостаси моей души за тебя, дурака, бьются — смертным боем секутся?— в небе громыхнуло.

— А я тут при чём? я же маленький.

Он построжел; его словно осколком царапнуло, но пока по штанине.— Ты всегда ни при чём, шкодливый пацан. А вот если бы выбрал себе жизненную стезю на земле, сразу и навсегда, то не ломались копья за твою невзрачную душонку.

— Прямо уж невзрачную.— Я оскорбился на грубое слово, заточил первый зуб.— Сам ведь её надышал мне.

— Я душу при рождении дал.— Он чудно, виновато засмущался, и даже помягчел.— Но совершенствовать себя должен ты сам. И не надо маеты, так-сяк: надо сразу выбирать — или ты переводишь старушек через дорогу, иль рубишь им головы топором. А то вот майся теперь: может в кущи, а может в геенну.

Тут бабахнуло над нами так ядерно и радостно, что пришлось обоим пригнуться. Он закрыл мою башку своей широкой дланью, и я почувствовал как на волосы закапала кровь, споро побежав по виску.— Ты ранен?

— Обойдётся.— Он геройски кашлянул в здоровый кулак, а потом вытерся лоскутом белого облака.— Это было предательство тобой лучшего друга; но твоя любимая баба до сих пор молится за тебя.— Он даже завистливо и протяжно вздохнул:— Даааа, сучонок. Понарожал на земле ты любовей да дружб.

=================================

— Знаешь, малыш, мне в детстве очень не хватало игрушек. Семья большая была, и деньги уходили только на поесть да одеться.

— А о чём ты мечтал?— в бирюзовых глазах зажглись огоньки, помигали, а через пяток секунд, тайных мгновений детской души, там разгорелись и факелы.

— Да много о чём.— Я усмехнулся тому, как мало надо ребёнку, хотя в отрочестве всё кажется огромнейшей кучей.— Сначала увидел в гостях железную дорогу с вагонами, и она будто прокатилась по мне, стуча по сердечку.— Дорога недолго меня занимала; до тех пор, пока не пощёлкал в настольный хоккей.— Это, малыш, была моя первая крупная мечта. Товарищу моему купили хоккейку родители, и мы с пацанами набивались к нему поиграть всеми силами — но он вёл себя как барин, указывая с кем больше дружит, и те ребята прыгали от счастья, забивая голы; а других он лишь впускал посмотреть, и я был у него средь последних.

— Почему?— его вопросы были так же глупы, как трёхногая летающая тарелка на оживлённой автостраде, и подозреваю, что среди своих товарищей он тоже выглядел инопланетянином.— Может ты дрался с ним?

— Нет. Всего один раз в нос ударил случайно.— Я улыбнулся детским добрым воспоминаниям, совсем не так как зло усмехаются взрослым.— Просто тогда, и поверь мне — сейчас, дети дружат лишь с теми, кто может им что-нибудь дать. А у меня в детстве ничего не было.

— Ты обманываешь.— Малыш не хотел мне верить. И я себе не хотел.

Но вот так бывает часто:— Драчун да забияка дружит — нет, хватит про дружбу — он якшается с вечным зубрилой только для того, чтобы списывать. И когда они вырастут, то опять будет помощи ждать. Красивая девочка ходит под ручку с уродиной, чтоб внимание на себя обратить, как цветок среди сорняков. И даже став взрослой, снова останется рядом с ней.

====================================

Иноземцы создали множество разных роботов, которые вместо хозяев делают всю грязную работу по дому. Муж лежит на диване, читая газету — а жена в это время дремлет перед сериальным телевизором. Но бодр и ясен светлый глаз домашнего друга, горит во лбу негасимая лампочка, и только чистый след остаётся на половицах за его шагами. Вот он чутким акустическим ухом уловил жужание мелкого комара и тут же брызнул в него кислотой — сгинь, надоеда. А вон на потолке, белом-белом, после мухи осталось пятно — так, какашка — но длинные руки антенны уже тянутся к нему свежей губкой — одно мгновенье, и всё прекрасно.

Жаль, что пока ещё не придумали робота собеседника. Поплакаться некому, ведь люди выслушивают друг друга без особого интереса, из вежливости, тут же стараясь перевести разговор на себя и свои болячки. Он, собутыльник иль сослуживец, может кивать головой хоть три дня без обеда — пока силы есть — но в душе его лишь прозвенят слов с десяток, у которых какофония громче. А суть разговора, всей долгой беседы, он вряд ли припомнит когда — потому что любой человек по самую маковку только собой опечален; и даже о судьбах отечества нации веры так молится богу — что он главная боль.