sotnikov — старики

— Дедунь; неужели ты правда в мартеновском цехе работал?

И тут он проснулся. Из глаз полилось на меня всё то солнце, что железною пикой он выбивал сквозь кипящий леток; мне казалось, что раскалённая лава заполоняет наш двор, улицу следом, и уже там несётся к райцентру, подпихая под сцепку большегрузы с зерном.

=====================================

Одной не особенно старой старушке, в соседнем живущей подъезде, очень нравятся распущенные, или распутные как их назвать, жёлтокрасные синие садовые цветы. Всякие там пионы, пиастры и пиолусы вызывают у неё прямо детский восторг, хотя дитём она стала только в последние годы. А вот раньше, когда была взрослой, то работала швеёю на трикотажной фабрике, и наверное там, среди ниток бобинных да машинного масла, она совсем не чувствовала одуряющего запаха природы, которая изо дня в день, с утренней смены до вечера скользила пред ней за оконным стеклом в белом платье весны, за шлейф коей держались такие же гордые инфанты лето-осень-зима, ожидая для себя королевского трона.

Выйдя с натугой на пенсию — потому что её призывали ещё поработать с молодыми девчатами — старушка вдруг увидала, что почти ничего не видала вокруг, и даже купила большие очки, чтобы всё разглядеть ей получше пришлось. И ахнула — в мире оказалось больше цветов, чем на всей швейной фабрике. А особенно много их было в садовых цветах, и никакие оттенки индиги, охры и кармина не могли передать божественный запах их полутонов подшептаний намёков.

Поэтому она и решила развести всю эту красоту у себя под балконом, чтобы и другие люди ею любовались — соседи, кто выше живёт, и прохожие, что мимо идут. Ведь ходя каждый день на тяжёлую работу, а потом с неё ж возвращаясь, то обязательно нужно высокое отдохновение душе, которую жадно находишь, глядя хоть у себя под ногами.

Старушка дольше всех это не понимала, но лучше других это поняла. Она села в дребезжащую машину с бортами — от потрёпанного таксиста с вечным насморком, который он заливал себе в нос каплями из пупырки — и привезла целую армию, нет дивизию, точнее роту, зелёных развесистых горшков из цветочного магазина.

Вот так начиналось красивое доброе дело. Только с этих пор своего нелёгкого садовничества старушка очень невзлюбила соседских кошек. Конечно же, среди них были и дикие, которые часто прибегали любиться к домашним, потому что холёность и нега всегда привлекают к себе хулиганство да блуд. Но все кошки — невзирая на морду — полюбили кусты и кустишки с цветами как родные пенаты; они громко мяукали там днём и ночью, да тихенько прыскали гадя.

— Ах так?! Война!?— вскипела пузырями старушка, выплёскивая истеричные слюнки.

— война, война, война,— мурлыкнуло ей из кустов с разных сторон; и цветы соклонили свои кудрявые головы, полагая что именно они останутся крайними в этой трепещущей битве.

Самым главным оружьем против наглости кошек во все времена оставалась вода. В ней их топили ещё с малолетства, и по памяти глубокой старины тихий ужас вкрадывался в кошачьи души при виде наполненной ванны или даже хоть мелкого тазика — а самым трусливым хватало и кружки. Кто мыл свою кошку, тот знает об этом: а если забыл, так шрамы от острых когтей поднапомнят ему.

Длинный резиновый шланг прикупила справедливая старушка; на горловину водяного смесителя бессовестно чпокнула его одним концом, а другой разнузданно взяла в правую руку, как берёт потёртый кольт дрожащую ладонь своего ковбоя.

==================================

— Вы знаете, мужики, какой у него хер?! Как у коня! Я сам в бане видел!

— Огого! Вот повезло дураку!

— Успокойтесь. Его жалеть надо, а не завидовать.

— Почему это?

— Объясняю. Вот вы рты пораскрыли, а того не разумеете, что такую балду не во всякую дырку засунешь. Правильно? Двухродившая баба, или шалава какая, ещё подпустит его до себя. А если женщина малоёханая, иль даже девка совсем, то она лишь только взглянет на его голую натуру, да и прикажет обстричь всё до нормальных размеров.

— Гагага!

— Опять ржёте, жеребцы. А ведь ножницы сей хер не возьмут. Тут надо обтачивать гыглу на большом станке. Голову мужику зажмут в токарный патрон, в жопу загонят железный конус задней бабки — и пройдутся по живому резцом, чтоб осталось навеки.

— Гогогого!!

— Не ржите, дураки. Тут нам всем думать надо, чтобы товарищу помочь… Слушай, я тебе посоветую: если уж так сильно любишь девку свою, то тебе надо кровь охлаждать. Тогда она к херу не приливает, и он малость скукоживается. Ты перед этим делом — сам понимаешь — засунь его в морозилку да придави крышкой. А минут через десять выхватывай стервеца и бегом к кровати. Может, успеешь.

===================================

Стоял там большой старинный кирпичный дом. Может и не был он великим строением древности, но что до революции в нём проживало семейство богатых купцов, так о том все соседи болтали. Опирался домяра на куриные яйца — сё называется цементная кладка, когдаче в готовый раствор добавляют корзину яиц, и обязательно с жёлтым а не бледным желтком как сейчас, когда не поймёшь то ли куры неслись, то ли немощи в пёрьях.

Рядом с ним возносился сарай: худощав, узкоплеч, но на две головы выше дома — потому что в нём до самого верха устроены были насесты для птиц, и наверно средь них были дикие, которым под крышным коньком хозяин тот бывший выбил окошко для взлёта. А внизу, на полу земляном, и доныне накиданы горки помёта, тоже старинного — и если бы антиквары не сильно привередничали, а собирали всё добро с тех далёких времён, то и птичье дерьмо можно было бы сдать в магазин за хорошие деньги.

==================================

— Привет. Тебя подвезти?— Так нарочито спокойно спросила она, что я понял как тяжело ей дались эти заранее заготовленные словечки — вымоченые в уксусе, а потом просушеные под солнцем на бельевой верёвке — и ещё труднее для неё сталось это появление в неурочный час на моей дорожке. И мне бы обрадоваться, подпрыгнув до небесного потолка — что сама, великосветская гордячка ценящая себя превыше перед ней склонённых голов, опустилась всем телом к моим ногам, и приходилось лишь взять сей подарок, растерзав её может в лохмотья за прошлое небрежение мною — но мне стало невыносимо стыдно, не к ней выскомерной, а к её страдающему сердцу и к великой материнской душе, которым она пыталась равнодушием застить глаза да не вышло — и ещё я понял, что всерьёз полюбил её.

===================================

Он уже довольно долгое время был её любимейшим псом. Она подобрала его на дождливой холодной улице — тёпку щенка — выходила сама без матери и приучила кормиться с руки. Он тогда поверил что они единственная родня друг дружке, и поэтому когда подрос то не подпускал никого к ней близко, отгоняя настырных свирепым рычанием.

Ей особенно нравились его преданные глаза. Они не походили цветом на все остальные в округе — как крепкий заваренный коф с молоком — и отличались глубоким наполнением честью, благородством, отвагой. Казалось, если бы его рвали на части сотней клыков, а она рядом стояла плача и беззащитная — то он — переломанный — грыз бы врагов и последним оставшимся зубом.

Но пёс быстро рос, и уже стал смотреть на неё как своё, как на взрослую сучку. Она в срок не въяснила ему кто есть кто, не вчинила запреты меж ним и собой — поэтому он почёл большую дружескую привязанность за высокое сердечное чувство, и домогался её, запрыгивал сверху играя как вроде бы. Подружки даже смеялись над ней, уговаривая что это есть лучший из всех кавалеров. Вот только говорить он не мог — всё гы да гыгыгы, такое выражение ласки, такая услада для нежности.

И она впервые влюбилась. Но не в него. Был там один, которго он и за поклонника не считал, проглядел недотёпу. Нескладный очкарик, тихоня, а вот ей приглянулся — и теперь она пса не впускала в свою личную светелку, шумно готовясь там к свадьбе.

И был пир. Меня тоже молодые к себе пригласили. Мы там все перепились до срачки, два раза затеяли драку — а так ничего. Пёс какой-то кидался на нас, рвал железную цепку. Но пьяный очкарик с нетрезвой невестой очень быстро смирили его деревянной оглоблей, а потом и дружки хохоча приложились. Сильный мужик оказался — щерея да скалясь, издох как собака.

==================================

Каким бы я был королём при тебе — обожаемой королеве?

Обязательно добрым, потому что созерцание твоего утреннего счастья после лёгкого пробуждения — словно жёлтая бабочка, вроде уснувшая, тут же вспархивает от махонького касания за её промокашечные крылья — приводит меня в детский восторг, будто получил я от вельможного царственного отца живого коника под седлом, и теперь вместе со свитой могу сам скакать на охоту.

Я стану для подданых своих справедливым правителем, любящим даже — оттого что ну как можно отказать людям в ласке и нежности, когда ты иха мне отдаёшь не честясь и не сберегая комочки любви вдруг на чёрный день, где они плесневеют в сердечном чулане.

===================================

Парит голубь белый под голубым небом, нимало не опираясь своими широкими крыльями на высокую зелень парковой зоны — и мне кажется, что если бы протянулась крепкая нитка от его плеч ко мне, то я ухватился всей силой и он поднял меня к небесам совершенно свободно — потому что это и есть гравитация космоса.

Мы бы с ним улетели к серебряным спутникам, которые блёстко кружат вокруг нашей разноцветной планеты, пищат и мигают — одни секретно шпионя, а другие для добрых трудяся дел. И первым из них я бы выколол бесстыжие глазки да спалил микросхемы; зато вторым обязательно подзарядил батарейки.

Потом голубь подтянет меня до инопланетного корабля, кой уже долгое время висит над древней цивилизацией майя из города чинтахуакля — и я на листе писчей бумаги, которая у них точно такая же, обрисую им все памятники земного величия да десяток важнейших космических формул, чтои помню от дядьки энштейна.

                            ============================

Наверно, эпидемия на деревню пала. Или перемена времён года. Бабке Поле тоже со здоровьем захеровило. Третий день не встаёт, а боль почуяла раньше — ещё неделей Марье сказала, что консервов своих объелась. Полянка харчи овощные в банку закрывает, а в кадушках сроду не солила — и видно, бутыль огуречную плохо прокипятила. Как открыла крышку, на воздух всплыла белая шмага с пузырями — невесть что, да выбросить огурцы жалко.

Прикусила один — дрянной, но через силу пяток скушала с картошкой, а селёдка магазинная вкус собой перебила.

Тут и обдристаласъ бабка. Что ей — панталонов не носит: где рубаху задрала, там и села. Назавтра, как немощь чуток прошла, закопала кучи по всему двору — перед соседьми стыдно. И слегла потом — от волнения то ли, от болезни нервной.

Сейчас спит она, обдыхивая горячечно узкую спаленку. А в зальной комнате, занавешенной, шепчутся старые подруги Марья и Женя.

— Оно, может, и неудобно на старости лет влюбляться: так ведь мы с Пименом на шею друг дружке не вешаемся, будто молодые. — Алексеевна даже чуть обиделась. Уж Женька должна бы понять радость приютной старости — да не хочет, обзавидовалась.

— Брось, Марья. Нечего моей зависти грызться. — Подружка махнула на неё, потом фартук кухонный неспешно в коленках разгладила. — Дед на больше лет старше тебя, и вот представь: со дня в день ты за ним ухаживаешь, вместо того чтобы себя оберечь. Передохни от печи и стирок, семечки лузгай взамен любови... тем боле и проку от неё уже нет, — и Женька засмеялась тихим шорохом, но чтоб Алексеевна слышала.

Та ей в ответ, как умный совет: — А своего мужа, наверно, сейчас вернула с того света? И на кровать с собою, только бы рядом лежал, пыхтел в потолок.

— Не равняй. С мужем я сорок лет прожила. В чести, без ссор и скандалов. — Бабка Женя поглядела на иконы в углу, и дальше привирать не стала, убоявшись греха языкатого. — Иногда только я выговаривала ему, ну и он пяток раз меня отшлёпал.

— То ты брешешь. В первые годы, Женька, ты всегда с синяками ходила; от ревности мужик тебя поучал, чтобы самому спокойно жилось. — К грубым намёкам Алексеевна тут же хитро досказала сладкие речи: — Помню, на всё поселье слух шёл: первая красавица Женя. Да то и правда была: смоляные волосы за плечи, угольные брови, и чёрные глаза в костре жжёны. Чистая южанка в нашем русом краю.

— Ойёй, а сама... — Женьке стали приятны льстивые речи, и она б их слушала хоть до утра, да ещё сто раз столько же. Но немножко застыдилась, и чуть сбавила Марьины обороты, чтоб подольше о красоте поговорить, вспомнив романтивую юность. — Мы с тобой в девичестве воевали, будто Купава со Снегуркой. И на танцах первые, и в работе, да ещё на поцелуи в кустах прибрежных время оставалось. А мужики прохожие после жарких объятий думали, верно: ну всё, моя она, женой станет. Но никак последней любви не выходило, — тут Женька захихикала срамотно; как было, смеялась, когда отказывала безутешным мужикам.

Марья улыбнула, на подругу глядя. — Старое время это не нынче. Тогда бы старухи мигом за распутство заклевали, и остались мы жить на свете хожеными бобылками. — Алексеевна горячо призналась, тем более страхи давние ушли: — Ох, Женька, силов нет как хотелось любви настоящей попробовать. В сильных руках млела, уж до чрева мужика подпуская, а в последний миг тьмой запретной глаза застило — селяне с дома погонят, или прибьют где. И молчок, что жила я на белом свете. — Вздохнула Марья тяжко ли, завистливо. — А моя внучка нынче блудёт с Ерёмой без церковного венчания, да без печатки в паспорте. К добру это? вдруг разбегутся?! — она в фортку выкрикнула, обращаясь к небесам.

Женя наклонилась близко, за рукав тронула. — Успокойся. Не пропадёт Олёна — для такой полсела женихов.

— Полсела... дура ты. — Мария устало осела на стуле, поправила причёску длинных волос. — Без любви даже самая распрекрасная жизнь тягостью станет.

— Мне ведь не стала, а я любовь эту никогда не видела. Нравился очень гармонист, но отец выдал замуж плотнику, и мать ему не перечила. С симпатией жили, в дружбе с мужем, да и кто тогда молодых про чувства спрашивал. — Женя вроде успокаивала Марью и сама себе не верила. Хотелось бы ей переиначить жизнь, попробовав любовь на вкус — есть ли в ней осязание иль одни химикаты. — Ты сама пробовала с Олёной говорить? что она?

— Хочет венчаться, да боится мужнего гнева. — Алексеевна полыхнула церковной зарёй: — Я её три раза к отцу Михаилу водила за ручку, с ним вдвоём убеждали девку, и Христос третий со стен вразумлял. Одно талдычит Олёна: — ни за бога, ни за дьявола против Еремея не пойду.

— А он что? Ерёма муж? — Женька любопытно сунулась в самый Марьин нос, будто её и впрямь сильно тревожило, чем живёт новое поколение. Веруя ли.

— Бает, что господь не в церкви на людях, а в мятущей душе. И его надо долго искать средь кровавых потрохов.

— Машка, может тебе на попятный свернуть? все равно их правда будет.

— Хороший Ерёма мужик, основательный, но упрямства ещё много. — Алексеевна не спешила говорить, будто пробуя каждое слово с горячей ложки. — Пообносится лет за десять, сам перед бытиём смирится... а я сейчас рогами меж ними не встану. Я сверну. Пусть живут...

Вечером Алексеевна ожидала дома Пимена. А в его хате тихо: только ходики стучат, да святой угодник под цветами пыхтит, нагоняя воздушную волну сновидений. Старик приподнял голову с подушки, прислушался к похрапыванию — нет, думает, не притворяется — и соскочив с кровати, зашлёпал мелко в коридорные сенцы. А дверь, закрываясь, вслед жалобится и ноет, что остаётся в доме одна: — вдруг воры нагрянут? — Но дед ей боле слова не дал сказать, рыкнул: — Я вместо тебя собаку заведу. — И выглянул наружу: что там?

Туман. Это не погода, а большой бредень, в который ловятся разбитые машины, заблудшие люди и мокрые звери. В нём интересно ходить, когда нет никаких забот, нет спешки к придуманным обузам. Хорошо войти в лес, где воробьи, не видя в трёх шагах, плюхаются раздутым животом прямо под ноги. А ёж, ползая в приречных кустах, ладонью ощупывает дорогу, чтобы негаданно сверзиться с обрыва в воду. Даже голодный с осени ужак не заметил пузатую лягушку, спутав за неё безвкусную кувшинку.

Зато этот туман в помощь деду Пимену. От соседских языков и от сорочьих. Он долгим ползком скрался до плетня, привесил на Марьину сторону рюкзачок с вином да фруктами, и через ивовый барьер атаковал невесту. Марья к пулемёту, а Пимен в штыки; рванул китель у ворота — да на амбразуру. Закрыл своей грудью, и Алексеевна довольная мяучит в ухо: — Иди ложись пока, я еще твою рубаху выглажу.

Мария никогда утюгом не пользуется. — Вот, Пимен, есть у меня рубель и каталка. На кругляш длинный простынку уложу и катаю рубелем туда сюда.

Пожалел бабку дед. — Захоти — я тебе самый лучший утюг куплю, что в магазине есть.

Отмахнулась Марья: — Мне не лёгкость с красотой нужна, глаже руки свои приложить. — Как закончила работу, села рядом с ним на кровати, подправив одеяло, и свесила ладони меж колен. Руки проживали отдельно от Алексеевны: она думала в окно, пережёвывала свои завтрашние дела губами, а длани её теребили подол застиранного сарафана и уже примерялись греметь чугунками на печке. — Посиди спокойненько, — Марье сказал Пимен, развернув абажур ночника: впустил полумрак, уговаривая хлопотунью прилечь. — Гуси сами придут моряцким строем во главу с адмиралом, куры на насесте уже. Скотина кормлена.

Алексеевна тихонько молилась. Она немного стеснялась сторонних глаз, прикрыла ладонью рот. Старик расслышал неясный шёпот бормотаний и склонился к её ногам, ласково шерстя на полу урчащего котёнка. Тому не давала покоя муха: тупырилась в оконце, жужила нудно, осерчав на всех и дразня восторженного паука. Пимен так вот, из паутины, смотрел пару лет назад на впервые свою Марию, ел глазами и боялся притронуться волшебным сном. Её светлый облик не тронули милосердные года — он даже удивлялся неизменности их любови, ёмкой как бездна мирового океана...