Halgen — Маньчжурская голгофа

За окном гуляла ветерками пахучая осенняя свобода. Но само окно переплетали цепкие железные прутья. Мышь через них, пожалуй, и проскочит, но вот человек — вряд ли. Впрочем, Константин Родзаевский сам явился в это здание, отлично зная, что из него есть лишь одна дорога — туда, на далекую родину. Большую часть своих годов он переплавил в мысли о ней и о ее народе, но ведал про нее ничтожно мало.

1925 год. Звездный блеск, отраженный в ледяных кочках замерзшего Амура. Осторожный скрип снега под ногами, облачка холодного пара, рвущиеся из ноздрей и из рта. Чуткие уши, ловящие каждый шорох в звонкой морозной ночи. Глаз месяца, скользящий по прибрежному кустарнику той, чужой стороны. «За-гра-ни-ца» — выстукивает тревожное сердце. Все спокойно, ничего не нарушает оцепенения застывшей ночи.

Здравствуй, Манчжурия! Земля, населенная когда-то воинственным степным народом, рискнувшим завоевать огромного, но рыхлого южного соседа, Поднебесную Империю. Завоевание прошло легко, отряды степных всадников вошли в имперское тело, как раскаленные ножи — в масло. Вожди маньчжуров стали императорами новой династии по имени Цинь, а их воины — высшими сановниками. С тех пор прошло четыре столетия, и завоеванные растворили в себе завоевателей. Победители оказались подобны горсти семян, брошенной в океан побежденных. Оглядываясь по сторонам, маньчжуры с каждым годом видели все меньше и меньше соплеменников, зато чужие, китайские, лица глядели на них со всех сторон.

Трон рухнул и императору вместе с остатками некогда сильного народа осталось только бежать в родные земли, под прикрытие острых самурайских мечей восточного соседа. А с севера в те же земли текла река русских беженцев, выбитых из родных земель молотом революции и гражданской войны. Два потока несчастливцев, один из которых бежал на родину, другой — искал спасение в чужой земле, остановились в этих поросших гаоляном краях. И мирно ужились друг с другом под прикрытием штыков страны Ямато.

Маньчжуры пытались возродить свое государство, в память о былых временах названное «Великой Империей Манчжоу-Го». Правителем провозгласили былого хозяина Китая Пу И, последнего человека, в жилах которого текла кровь некогда великих Цинь.

Русские в этом манчжуро-японском мире жили своей жизнью. Они населяли город Харбин — единственный целиком русский город зарубежья, просто обязанный волей судьбы быть эмигрантской столицей. Встать во главе всех выброшенных с родины русских общин, огоньки которых светились по всему миру — от Берлина до Сан-Франциско. Но интересы русских никоим образом не касались земель, в которые их волею судьбы занесло. Все их мысли и желания рвались через границу, в покинутую родину.

Но граница с каждым годом делалась все более непроницаемой ни для людей ни для вестей. Северный берег Амура все больше наполнялся суровыми, не любившими шуток людьми в суконной форме. В 1928-м году между ними еще можно было проскочить, но становилось ясно, что скоро там не пробежит и мышь. О том рассказывали отец и брат Константина, пришедшие в Харбин по тому же пути, что и он. Только бежать было сложнее — за всеми неблагонадежными в Благовещенске уже был надзор. К Родзаевским уже являлся невеселый человек в штатском и внимательно расспрашивал их о том, что они знают про старшего сына. Говорить было нечего — письма через границу уже не ходили. Что отнюдь не снимало с них подозрений. Ведь советский человек не должен был знать, что в Маньчжурии кроме злых японцев и покорных им маньчжуров есть еще русские. Родзаевские же об этом знали, и потому власти просто не могли не оставить их в покое. Отец понял, что в лучшем случае их ждет высылка, в худшем — колючая проволока, и решил не дожидаться такого конца, отправившись по стопам первенца. Но жену и дочерей он брать с собой не решился, подумав, что оставляет их в безопасности. Мол, с баб и спроса нет никакого. Увы. Советская власть полагала иначе, и последующие долгие годы женская половина семьи провела в гулаговских узилищах.

Путь в самом деле оказался опасен — несколько шальных пуль, отправленных патрулем вслед беглецам, поцарапали снег возле их ног, а одна просвистела у самого уха Родзаевского-младшего. Если уже палят из винтовок, то, глядишь, через пару лет пулеметы затрещат, тогда уже и вправду воробей не пролетит!

В Харбине работал университет. Единственный в мире университет для русских эмигрантов! Был в нем и юридический факультет. Диплом которого был полезен лишь в границах Харбина, где русские судились по своим законам. У маньчжуров законы были иными, и знатоку русского права среди них делать было нечего. Единственное, на что мог надеяться эмигрант-правовед — это на политический переворот по другую сторону реки Амур, когда России вновь потребуются изгнанные ее дети. Потому Университет сделался центром русского национализма в зарубежье, а юридический факультет — его ядром. Лекции старых, помнивших еще Александра Третьего, профессоров сами собой переходили в дискуссии о будущем устройстве России. По вечерам часто устраивались чаепития, на которых продолжалось обсуждение того же самого вопроса. Знаний о том, что делается в России сейчас, становилось все меньше и меньше. Потому все представления о жизни родины исходили из того, что там ничего не меняется с тех пор, когда последние беженцы пересекли ледяные волны замерзшей реки Амур.

Профессор Георгий Гинс помешивал в стакане свой чаек и задумчиво разглядывал огонек своей сигары. Другой профессор, Николай Никифоров, степенно поглаживая бороду, изрекал:

— Большевики брали власть, декларируя защиту интересов рабочих. Но положение якобы любимых ими рабочих ныне ужасно. Шестидневная рабочая неделя, десятичасовой рабочий день при мизерной оплате труда. Профсоюзы, которыми коммунисты когда-то гордились, обратились в самые обычные канцелярии с чернильной душой. Ничьих прав они давно не защищают, их смысл — собственное благополучие и только!

— Так еще господин Ленин говорил о том, что «профсоюз должен стать приводным ремнем решений партии», — с сарказмом ответил Гинс.

— Потому нам необходимо создать что-то взамен их профсоюзов и предложить это для русского народа!

— Зачем придумывать что-то новое, когда в истории все уже было?! — подал голос студент Константин Родзаевский, — Были ремесленные цеха с выборным старостой, который избирался из лучших мастеров и потому лучше всех знал положение дел в своем производстве и положение людей, им занятых. Вернемся к цеховой организации, и пусть у каждой организации ремесленников будет свой герб и свой главный староста, представляющий ее на Земском Соборе! Входить же в ремесленный цех должны все работники отрасли, начиная от рабочих и заканчивая профессорами соответствующего раздела технической науки.

— Такая идея соответствует корпоративному государству, которое Муссолини строит в Италии. Строй, основанный на возрожденных ремесленных цехах, именуется фашизмом, — пояснил Никифоров.

— Что же, красивое слово — «фашизм»! Надо думать, от латинского «фасцио», то есть — связка. Связать воедино народ, связать низы общества с его верхами, что может быть лучше?! — радостно воскликнул Константин, — Мы создадим свой фашизм, русский!

— Большинство народа в России все-таки крестьяне. Советская власть ввела грабительские копеечные цены на хлеб, и пахари перестали его продавать. Тогда большевики принялись насильственно сгонять их в колхозы, а урожай — присваивать, иногда платя за него копейки, а иногда и вовсе даром, — продолжил разговор Никифоров, — В итоге хлеборобы всего-то меньше десятка лет пожили на своей земле, которую они получили от Советов!

— Крестьянский вопрос тоже решим. Крестьяне получат обратно свою землю. Старосты крестьянских общин будут выбирать представителей на Земский Собор из своего числа, а самих старост выберут землепашцы. То есть корпоративность будет работать и здесь, — тут же предложил идею Родзаевский, — Такая организация власти уже была в русском прошлом, во времена поздних Рюриковичей. Правда, фашизмом она, конечно, не называлась.

— Похвально! — восхитился Гинс, прихлебывая чаек.

— Остается еще национальный вопрос, — заметил Никифоров, — Советы фактически утверждают, что все народы Советского Союза равны, как орехи с одного дерева. Но ведь так быть не может, в каждой империи всегда есть главный народ, носитель имперской идеи! От подобных утверждений народ-носитель империи и страдает, теряя свою культуру и наследие предков, истощаясь материально в попытках поднять окраинные народы до своего состояния!

— Потому надо законодательно признать главенство русского народа среди народов России! — заключил Константин.

— Верно! — согласился Гинс, — Тут необходимо верно сформулировать закон, чтоб его текст не был обидным для остальных народов России. Чтоб они видели, что от главенства русских лучше прежде всего — им. Если не будет главного народа, то развалится государства, а не станет страны — пострадают все, кто в ней жил!

— Остается еще один вопрос. Еврейский. Его надо решать быстро и без раздумий. За «заслуги» этого народа в 1917 году они должны подлежать поголовной высылке из страны без права возвращения в нее. Я — сторонник коллективной ответственности народов. Кстати, вообще нам имеет смысл задуматься о разработке такой отрасли права, как право народов. Пока что она развита очень слабо, а жизнь многонародной страны без нее организовать нельзя...

Как давно был это было, и как много мутной водицы Амура утекло с той поры! Константина исключали из Университета за мелкое политическое хулиганство — срыв советского флага, и снова восстанавливали в нем. Костя не обижался, он понимал нежелание эмигрантских властей ссориться с кем бы то ни было, включая и Советы. Тем более, что ссора могла каким-то образом коснуться политики Японии и вызвать недовольства покровителей этого островка старой русской цивилизации, выброшенного в океан современности.

О том хулиганстве Константин помнил, что красное полотнище было сделано из какой-то хлипкой, податливой рукам ткани. Как нарочно! Потому и рвалось оно исключительно легко. Будь кумач прочнее, выходка (или акция, как назвать) могла бы закончиться фарсом.

Константин получил диплом, а вместе с ним — право улаживать дела харбинских эмигрантов. Но им он так и не воспользовался. Вместо этого он занялся много более интересным делом — созданием Всероссийской Фашистской Партии. Которая сделалась единственной политической партией русского Зарубежья в полном смысле этого слова. Особую известность она получила у молодых эмигрантов, то есть поколения, выросшего уже за рубежами России. Тысячи молодых парней и девчонок надевали черные рубахи и вскидывали правые руки со словами «Слава России!» Той земли, где они почти не жили и о которой практически ничего не знали... А клич произносился с акцентами разных народов — от французского до испанского, и лишь харбинцы выговаривали его на чистейшем русском языке.        

В те годы Константин Владимирович трудился и пером и языком. Перо вывело страницы главного труда его жизни — книги с красноречивым названием «Азбука фашизма» и вспомогательных работ, посвященных отдельным вопросам — «Тактики Всероссийской Фашистской Партии» и «Государства Российской нации».

Дышащий угольным дымом океанский лайнер, каюта первого класса. Стаи чаек за бортом, романтика морских волн и дальних горизонтов. Турне по всему миру, теплые встречи со сторонниками по разным берегам Мирового Океана. Родзаевский смотрел в лица людей, русских по происхождению, но уже приобретающих черты народов, в которых они поселились. Неужели в скором времени все они вернутся в одну родную страну и вновь станут такими, какими были их родители, когда жили в отечестве?! В это слабо верилось, но вместе с тем сердце пульсировало уверенностью, что все будет именно так. Ибо иначе быть просто не может!

Аромат парижских духов и жареных каштанов на Мон-Мартре. Разноцветье утопающих в зелени берлинских улиц, погруженное в грохот германских маршей и топот эсэсовских ботинок. Эротическая чернота барселонской бархатной ночи. И везде находились свои, русские, затянутые в черные рубахи и готовые служить идее. Вдохновенная речь русских студентов из Гейдельберга. Венок, возложенный девушкой-фашисткой на голову Константина. Растекающаяся по жилам сладкая волна успеха.

— Большевистской пятилетке мы противопоставим нашу, фашистскую, трехлетку! Смотрите на мои уста, всего через три года они сложатся в слово «Победа!» 1938 год в России станет годом национальной революции! — провозглашал вождь.

— Ура! — по-русски отвечал народ.

— Что есть сегодня власть коммунистов? Гнилушка, на которую стоит лишь надавить, и она треснет, развалится на темные щепки! Ограбленные колхозами крестьяне — против вражеской власти, спящие под станками, измученные непосильным трудом рабочие — против. Интеллигенция, зажимающая сама себе рот, чтоб не сказать чреватого тюрьмой слова — тоже против! Кто за нее?! Только сами партийцы! Но они вместо того, чтоб объединиться хотя бы ради самосохранения, во всю грызутся друг с другом. Уничтожая друг друга, они сами же ослабляют свою власть, и их остатки легко смоет волна народного гнева!

— Слава России!

Белая птица парохода. Родзаевский чувствовал себя всадником, сидящим на исполинском орле, готовом вступить в победоносный поединок. Изобразив из себя пророка, он шел на риск, но не испытывал страха, ибо сам свято верил в свое пророчество. Число «1938» пришло к нему в глубине сна в облике настоящего орла, державшего в своем клюве меч с выгравированной цифрой...

На причале легендарного Порт-Артура во главе делегации встречающих соратников стояла звезда русской эмиграции, красавица Неонила. Вождя она встретила поцелуем. «Величайший!» — шепнула она ему, и к вокзалу они шли уже под руку. Чтоб на поезде отправиться в Харбин и там скромно отпраздновать свою свадьбу. И, конечно, вместе продолжить борьбу до самой победы. До которой идти осталось всего ничего, одну трехлетку...

Но что происходило по другую сторону границы Советского Союза, куда не мог проникнуть взгляд ни Родзаевского ни его собратьев по Зарубежью?!

Тяжелая, полная лишений жизнь первых пятилеток. Суровый труд, дополненный таким же суровым барачно-коммунальным бытом. Но по камням многочисленных строек, сквозь вой заводских станков, через лязг тракторных гусениц неслись песни о светлом будущем, которое обязательно наступит. Народ ощущал струнами своей души великую цель, великий смысл своей жизни, и сегодняшние лишения были в радость. Что делается за границей? Там шевелятся многочисленные враги, жаждущие отнять у русских величайшую цель, погасить золотое солнце. Недруги шипят злобой, которая превращается в пресмыкающееся слово «фаш-ш-шизм!» Могут ли там быть — свои? Конечно — нет! Все свои — здесь, на советской земле! Да, в давнюю Гражданскую туда бежали белогвардейцы, но их ведь не даром зовут белыми гадами. А гадам туда и дорога — ко всем прочим рептилиям.

Более ничего советскому человеку знать про заграницу не полагалось. Конечно, были и по красную сторону границы озлобленные да недовольные, но им оставалось лишь прятать свою ярость в тайные ящики души да пытаться приноровиться к советской жизни. Слово «политика» вызывало в них нервную дрожь и желание скорее прекратить разговор, в котором оно появилось. Ибо с ним в людском сознании прежде всего связывалось мрачное слово ОГПУ, а уж следом за ним что-нибудь еще. Тоже — невеселое.

Северный берег Амура опустел и обезлюдел. Охотников приближаться к нему более не находилось. А то, не дай Бог, ноги сделают неверный шаг, а власти его не так истолкуют, итогом же станет «та-та-та», сказанное пограничным пулеметчиком через свой пулемет.

Зарубежье объединилось вокруг Всероссийской Фашистской Партии. Новое поколение эмигрантов наплевало на взгляды своих белых отцов — эсэров, меньшевиков, кадетов, которые не принесли им ничего кроме позора поражения с изгнанием. Оно верило в победу, ведь теперь у них была общая сплачивающая идея, которой так не хватало отцам.

Но об советскую границу идеи Родзаевского отлетали, как горох от тына. Никто из отчаянных русских фашистов, решавшихся перейти Амур, чтоб разузнать положение дел по другую его сторону, обратно уже не возвращался. Вскоре охотники до таких походов вовсе перевелись. Разгоряченные антенны Харбинской русской радиостанции несли пламенные призывы в мировой эфир, надеясь на отклик в России. Но у советских людей не было радиоприемников, их заменяли тарелки репродукторов. По которым, разумеется, говорилось лишь то, что положено слышать советским ушам. Конечно, имелись отдельные радиолюбители, которые иногда и слышали голос Харбина. Но такое хобби могли позволить себе в те годы вовсе не рабочие и не крестьяне. Обзавестись редкой аппаратурой могли лишь те, кто занимал в красной России более-менее высокое положение, кому такие забавы позволялись статусом. Кому было что терять. А первым рецептом, чтоб не потерять все вместе с головой включительно, было крепкое держание языка за зубами.

Произнеся очередную пламенную речь по Харбинскому радио, Константин приходил домой и нежно обнимал двух своих детей. Он не сомневался, что им доведется жить уже в новой, послереволюционной России. Сегодня он сделал еще один шаг к ней, сбросив бомбы своих слов.

А слова по другую сторону границы приглушенно отзывались в наушниках радиолюбителей. Которые невольно вздрагивали и спешили сменить волну. Русских за границей нет и быть не может, все белые погибли в 1917 году! Откуда же их голоса?! Это голоса призраков, вещающие с Того Света, и если их слушать, то, чего доброго, они к себе и утащат!

Напрасно харбинские радиолюбители искали контакт с советскими коллегами. Ответа им не было. Вместо него советские радиостанции бесконечным поездом несли веселые песни и рапорты о свершениях во всех областях жизни и хозяйства. Русское Зарубежье тянуло руку соплеменникам, но вместо встречного рукопожатия чувствовало лишь бронированный холод железного занавеса.

1938 год подходил к концу. В Советской России все оставалось по-прежнему. По крайней мере, в ее радио и газетах. Эмигранты впадали в смятение. Что остается теперь? Колоть советскую скорлупу военной силой, чтоб по другую ее сторону встретить затравленных и запуганных, но все-таки уцелевших — своих?! Но не было у русского Зарубежья ни армии, ни флота, ни даже своего государства!

Константин Родзаевский продолжал свои пламенные речи, пытаясь подавить ими свою тоску. Обнимая сына Володю и дочь Олю, он ронял слезы, и приговаривал лишь одно слово — «Верю!»

Так прошло два года. В 1941 году Константина в партийном штабе встретили с распростертыми объятьями. «Все, теперь мы победим! Германия напала на Советы, и наша победа придет в Россию на немецких штыках» — говорили соратники друг другу. Все смотрели на своего вождя, стараясь отыскать следы радости на его лице. Хотя бы тень улыбки, намек на нее. И... Не находили! Молчание Родзиевского смыло веселье, соратники притихли и поспешили исчезнуть с его глаз.

А далеко на западе недавние соратники Константина надевали мундиры войск СС. Из русских эмигрантов формировались дивизия СС «Рона» и Казачий Корпус СС. Перед добровольцами выступали знаменитые эмигранты — генералы Краснов и Шкуро, говорившие о неизбежной скорой победе новых братьев по оружию.

Где-то полыхали города, рокотали танковые сражения, свистели бомбы и снаряды. Но в Харбине было по-прежнему спокойно. С западной стороны до него долетали лишь вести о русском людском вале, в котором намертво увязли германские танковые клинья. По ту сторону Амура свирепо ревели паровозы, увозя на запад все новые и новые военные эшелоны. «Нельзя вернуться в Россию за штыками врагов ее», говорил себе под нос вождь РФС, все сильнее и сильнее погружаясь в меланхолию. Большинство русских — на стороне тех, кого он проклинал, и им удалось сплотить народ. Выходит, они и есть настоящие фашисты, в смысле — единители, а русский фашизм и есть — сталинизм?!

1943 год. Большая часть германской армии заживо сварена в Сталинградском котле. Много немцев попало в плен. Но немцам еще хорошо — у них статус военнопленных, они могут выжить. Плохо придется русским эсэсовцам, которых, не смотря на их немецкое гражданство, будут судить по советским законам. Разумеется, с одним-единственным, смертным приговором. Грубейшее нарушение международного права, всегда ставящего гражданство выше национальной принадлежности и происхождения. Но — горе побежденным! В 1945 году в шеренгу отправляемых на советский суд пленных казаков-эсэсовцев встанет чистокровный немецкий барон фон Панвиц, прежде командовавший ими. «Судите меня вместе с моими подчиненными!» — скажет бывший атаман и бригаденфюрер. И спустя пару дней его трепетной шеи коснется пеньковая веревка.

Жизнь Родзиевского с 1943 по 1945 была подобна сну. Работа в отделе культуры Бюро по делам русской эмиграции, организация выставок и концертов. Удивительно, но среди эмигрантов было много последователей Нестерова и Васнецова. Их не мог коснуться авангард, царствовавший некоторое время в Советской России, не дошел до них и соцреализм. Находились и зодчие, творившие в унаследованном от Александровской эпохи неорусском стиле. Но денег на строительство шедевров зодчества в Харбине община выделить не могла, и их проекты оставались на бумаге, словно бледные тени иначе-возможного будущего. Их тоже можно было увидеть на выставках и, закрыв глаза, представить себе параллельный мир, где русский фашизм победил в 1938 году. Там эти здания, конечно, обрели каменную плоть и цементную кровь, они гордо высятся в невидимых для земных обитателей потусторонних городах.

Русская община наградила ею же учрежденной медалью «За усердие». Но работа в Бюро стала для Константина лишь средством отвлечься от войны, будто уйти в иное измерение, где ничего не потеряно, где есть еще будущее...

Будущее настигло Родзаевского ревом краснозвездных самолетов и свистом их смертоносных капель, знакомым уцелевшим жильцам далекой Европы, но таким непривычным здесь, в тихой Маньчжурии.

Колонны грузовиков с солдатами Квантунской Армии и маньчжурскими добровольцами, немногочисленные японские танки. Ползущие слухи о том, что помощи японцам ждать неоткуда, метрополия сама терпит жесточайшее поражение, ее города обращены в руины. А на Хиросиму и Нагасаки сброшено что-то вовсе чудовищное, обратившее их даже не в пепел, а в застывшую гладкую корку на земном лице. Куда там Японии думать о несчастной Манчжоу-Го, ей бы самой уцелеть! Да и чем ей помогать, когда пылают военные склады и заводы, когда остатки некогда великого войска не могут отбиться от обширных роев американских воздушных стервятников?! Когда в японских городах говорят о возможности вражеских десантов, и старые деды самурайских родов извлекают на свет свои фамильные катаны, чтоб хоть чем-то от них отбиваться. И танты, чтоб при угрозе плена сделать себе харакири...

Машины с восходящим солнцем на бортах скрылись за северной окраиной города. А там уже рокотали взрывы, рвались огненные сполохи. Никто не верил в японскую победу, но все надеялись, что бои еще затянутся на месяц-другой, и будет время, чтоб оставить для многих родной Харбин и куда-нибудь бежать. Спокойно, обдуманно, без спешки. Но реальность опрокинула все планы. Всего через несколько дней город завертело в стальном вихре. Прошедшие большую войну в Европе русские солдаты легко смели не имевшие опыта больших сухопутных боев, подавленных трагедией на своей родине, японцев. Когда громады русских танков ворвались в центр Харбина, Константин волей судьбы оказался возле вокзала. И успел вскочить в последний поезд, отходивший на Шанхай, к океану. Надо было думать о семье... Но едва ли его практически неизбежная смерть спасла бы ее. С другой стороны, быть может, советские не узнают, чьей супругой была Неонила, и ей с детьми удастся уцелеть...

Порт, наполненный пароходами под разными флагами, отсюда еще можно бежать. Но куда?! В Европе больше места не было, в Азии оно стремительно исчезало. Бежать в США не имело смысла — русские в той заморской стране быстро теряли свою русскость, обращаясь в подобие американцев. Бессмысленно спорить о том, что лучше — отдать свое тело под расстрел советским пулям или положить свою душу в всепереваривающий американский желудок...

Оставалось одно — в Латинскую Америку. В Чили, Аргентину, Бразилию или Уругвай. Там принимают всех, там есть единомышленники, русские фашисты. И живущие в странах пальм давно, и бежавшие туда из Европы...

Но самообладание оставило Константина. Жизнь внезапно потеряла смысл, как на солнцепеке мокрая тряпочка теряет свою драгоценную влагу. Если его уста никогда не произнесут слова «победа!», то к чему тогда весь дальнейший путь?!

«Нет, дверь захлопнулась, возврата нет!» — сказал он сам себе. А через пару дней за ним и вправду захлопнулась та дверь, из-за которой возврата не была. Дверь советского посольства в Пекине. «Поеду в Россию, а дальше — как будет воля Божья!» решил он. Для верности перед тем, как отправиться в этот последний путь, Родзаевский сделал жребий из двух спичек, перетасовал их, и вытянул короткую. Судьбу возвращаться на родину...

«Неделя, перековавшая душу», — вывело перо на бумаге.

— Господин Родзаевский, Вам письмо, — с ледяной вежливостью сообщил появившийся на пороге работник посольства и протянул бывшему вождю русского Зарубежья опечатанный гербовой печатью конверт.

Константин распечатал конверт. Машинописный текст был подписан лично Сталиным. В письме говорилось о гарантиях безопасности Родзаевского на территории советского союза и приглашение его в одну из центральных газет на работу в качестве журналиста. Последнее было более чем подозрительно. Ибо взял бы сам Родзаевский году в 1935 большевика-перебежчика в свою газету и притом сразу, не только без проверки, но даже без личной встречи?! Ответ очевиден. Также было очевидно, что едва ли Сталин является большим простофилей, чем он. Потому в тексте между строк чувствовался подвох, скрытая каверза...

И все одно Родзаевский отправился в Россию. В форме лейтенанта Советской Армии, чтоб не вызывать ни у кого подозрений, он был усажен в нутро самолета и зажат между двумя молчаливыми людьми в аккуратных костюмах. О которых ему было коротко сказано — «дипкурьеры». Затарахтев винтами машина взмыла в китайское небо и понеслась на север. Где-то внизу пролетала Маньчжурия и белые домики Харбина, давным-давно ставшего родным. Где-то там, в одном из домиков, сейчас сидят его жена и дети да гадают о судьбе Константина, а он — летит над ними. «Должно быть и смерть выглядит так же... Разве что без самолета...», подумал он. Пока думал — Маньчжурия осталась позади, а вместе с ней и его жизнь.

Константин задумался, о чем он будет говорить, если увидит Сталина. Покается в своем былом, конечно. Безусловно, тот спросит его о идеях русского фашизма. И Родзаевский расскажет о мыслях про корпоративное государство, в основе которого — ремесленные цеха и крестьянские общины. Как знать, быть может, идея и понравится советскому вождю, и он ее примет, и тогда это, конечно, будет победой. Без оружия и без злобы. Может, он сам думает о том, как сделать так, чтоб общаться с народом напрямую, а не через чванливых и ненадежных «партийных товарищей»?! И вот раскаявшийся русский фашист поможет в этом! Еще он посоветует дать русскому народу статус государствообразующего, и сделать это законодательно. Конечно, сегодня так фактически и есть, но что будет завтра, когда уйдет поколение фронтовиков?! Потому пусть будет писано на бумаге и навсегда! Еще надо дать совет отказаться от деления страны на национальные республики, вернуться к прежней губернской (или областной, какая разница в названии?!) организации. Ведь сейчас это — слабое место страны, которое надо укрепить как можно скорее, пока не иссяк запал победы! Ну, и еще он подскажет кое-что по мелочам. Например, попросит сохранить независимость Маньчжурии, пусть и поменяв ее власть на такую, какая будет угодна Сталину. Отдавать эту землю Китаю в высшей степени неразумно. Да, сегодня он слаб, но имея огромное пространство и самую большую в мире людскую массу, он может усилиться практически мгновенно. Да, сегодня он дружен с Россией, но разве это означает, что дружба продлится и дальше?! Сколько в истории было примеров черной неблагодарности народов к странам— спасительницам, особенно — к России! За примером ходить далеко не надо, Болгарию в нынешнем ее виде Россия создала, но в обеих мировых войнах она находилась на стороне врагов. Так то — болгары, народ близкий и понятный русским, что же тогда говорить о непонятных, таинственных китайцах, на основании чего им верить?! Буферное государство между Дальним Востоком и Китаем, безусловно, жизненно необходимо! К тому же Россия сделает таким образом еще одно благое дело — спасет маньчжурский народ от его окончательного и безнадежного растворения среди китайцев. А маньчжуры китайцев, свергнувших их со своего престола, не любят, и потому будут честно служить России, стеречь ее восточный рубеж! Все это он скажет... Если, конечно, увидит Сталина...

Под крыльями пронеслась невидимая черта границы. Родзаевский ее не заметил, но «курьеры» — почувствовали, мгновенно переменив свое качество. В их руках блеснула хромированная сталь наручников, и через мгновение Родзаевский осознал, что более он не важный репатриант, а самый обычный арестант. Собственно, был ли повод ожидать чего-то другого?! Беззащитная надежда на лучшую долю в расчет не принимается...

Дальнейший маршрут главного героя определить не сложно. Аэродром — черный воронок — Лубянка. Следствие длилось год, в одном деле были смешаны все одиозные личности Зарубежья, пойманные в Маньчжурии советскими властями, включая и атамана Семенова. С которым Родзаевский старался не иметь дел. Но какая теперь в том разница, если смерть всех уравняет?! Родзаевского обвиняли в работе на японскую разведку, и оправдываться было бесполезно, ибо он в самом деле с ней сотрудничал. А где было еще добывать денег для партии? Если бы РФП победила, кто бы посмел за это судить, ведь сам Ленин, вроде как, не обходился без контактов с разведкой Германской!

Насчет будущей своей участи Родзаевский иллюзий не строил. Он только просил о встрече со Сталиным, пусть даже вслед за нею следовал бы неминуемый расстрел. Но и в ней было отказано, наверняка — самим кремлевским хозяином. И к чему тогда было мучить человека, уж стреляли бы сразу! Какие могли быть в Советском Союзе 1945 года шансы на выживание у человека, который сам звал себя фашистом?! Очевидно, бесконечно меньшие, чем у пленных немцев, те хоть фашистами никогда себя не называли...

Был человек и его не стало. Разумеется, каждый, кто ступает на радикально-революционную дорогу не исключает и такой финал своей жизни, как расстрельный подвал. А что делать, от него ведь и самый мирный из обывателей зарекаться не может! Но вместе с ним исчезло и его имя, и его идеи. Собственно, понятие «русский фашист» и сегодня видится столь же сюрреалистичным, как, к примеру, «ласковый живодер», а уж тогда... Да и в 50-60-70-80-е годы тоже. Лишь в 90-е его имя всплыло из мрака небытия, чтоб тут же погрузиться обратно. Ибо то прошлое стало более чем давним, а десятилетие было богатым своими, более чем злободневными вопросами и проблемами.

Нет сомнений, Родзаевский был великой личностью, и живи он хотя бы в 1990-е, все могло бы пойти иначе. Но некой сверхчеловеческой силе было угодно забросить его в иное время, где он оказался беспомощен и откуда ему был путь лишь в расстрельный подвал и в годы забвения. И никто из людей не ответит здесь на вопрос «зачем?», ибо не в человечьей воле на него отвечать...

Андрей Емельянов-Хальген

2015 год