Endie — 1993-ий

— Нет, забудь об этом, — говорит он, — Это слишком рискованно. Да и вообще я это дерьмо перерос.

— Ты всегда говоришь это, всегда твердишь одно и то же: никогда больше, я это перерос, слишком опасно…

Место действия: его квартира, конкретно — то, что, не будь здесь такого развала, следовало бы именовать кабинетом. Ну, то есть будь у него работа, приходя с которой он садился бы за письменный стол и разбирался с бумагами до полуночи.

Он зовет это конурой.

Он зовет это убежищем.

Он чрезвычайно любит своих двоих сыновей, но почему-то всегда запирается от них на щеколду. Ему тридцать три года, а он — ребенок ребенком, и наличие каких-то других маленьких мальчиков рядом его напрягает. Он в курсе, что другие дети могут отобрать у него игрушки.

Он ненавидит, когда я приношу его детям какие-нибудь гостинцы. Руку даю на отсечение — если бы он мог, то отбирал бы у меня с порога все эти несчастные сникерсы-твиксы и жизнерадостно набивал бы ими свой желудок просто с осознанием, что любимый ребенок тут по-прежнему он.

Несмотря на все свои двадцать пять тысяч масок — от циничного пронырливого еврея до безалаберного идиота, я вижу только веснушчатого тощего мальчика.

Который очень хочет казаться крутым и водится с плохими ребятами.

Который очень хочет казаться взрослым и женится на типичной чирлидирше.

Который однажды обнаруживает, что годы идут, у него все еще тот же самый лучший друг — и все еще стоит только на этого самого лучшего друга.

Я сижу в его так называемом кабинете и курю свои так называемые сигареты.

Терпковатый запах травки в и без того маленьком душном помещении делает его чертовски нервным и заведенным.

Но я — его этот самый лучший друг; мне — просто можно. К тому же я старше (всего на два года), выше (всего на пять сантиметров) и я принес его мальчишкам какую-то чертову видеоигру.

Так что у нас есть пара часов, не меньше. К тому же на них как волшебная действует формула из двух слов «папа работает». А из четырех — добавляется только предлог «с» и мое имя — и того волшебней.

Дети становятся тише воды и ниже травы. Особенно в обнимку со сластями и видеоиграми.

Самое трогательное во всем этом — видеть, как они будто два котенка засыпают на полу. А с ними такое постоянно.

— Я не хочу детей, — пространно изрекаю я, решив что пора бы тему сменить. Он приподнимает брови, за столько лет все еще не привыкнув к моим странным повадкам.

— Я не хочу детей, — повторяю я, — По крайней мере, своих. Они будут такими же нелепыми занудами. Я хочу твоих.

— Забирай, — устало говорит он, — Ты им нравишься. Ты покупаешь им конфеты. Видеоигры. Ты воскресный папа моим ежедневным детям.

— Господи, а я ведь только заехал к тебе потрепаться.

— Каждый раз, когда ты заезжаешь потрепаться, ты ненароком пытаешься спасти мою душу. Я вот — уже привык.

— Может, тебе было бы лучше пойти выпить с Квентином?

— Может, — передразнивает он, — Тебе было бы лучше пойти замутить с Вайноной?

— Главное — чтобы никто из нас не замутил с Квинтом, — откликаюсь я, и он привычно искусственно смеется.

На самом деле все прекрасно и у нас очень хорошее настроение, разделенное на двоих по обоюдной договоренности. Вот только это ни черта не меняет. Может быть, в его этом кабинетике просто слишком душно.

Писка и какого-то восьмибитного улюлюканья из гостиной больше не слышно — скорее всего, они снова уже оба отрубились.

Он разрешает детям смотреть фильмы по видео до трех утра, а после — спать на полу в гостиной с недожеванной шоколадкой во рту.

Смотри также — халатное пренебрежение родительскими обязанностями.

Смотри также — жена уехала и забыла объяснить, где у сыновей кнопка «выключить».

Смотри также — можно я тоже просто буду маленьким мальчиком.

— Как работа, — больше вздыхаю, чем спрашиваю я, и он пожимает плечами.

Обоюдно дерьмово, и нам обоим пока что ни черта нового не светит.

Я докуриваю свой чертов косяк и к этому моменту уже успеваю забыть, зачем он вообще был мне нужен. Я смотрю на него — тощего, бледного и веснушчатого, и думаю, что ему не так много лет, чтобы быть таким усталым.

И что нам вообще-то еще много дел надо уладить — прежде, чем вот так складывать лапки.

— Какие-то проблемы, чувак? — говорю я, передразнивая словечками и манерой нашего уже помянутого общего знакомого; и теперь он смеется искренне.

— Абсолютно никаких, чувак, — заявляет он тем же тоном и внезапно смотрит на меня так внимательно, что мне не по себе становится.

Мы не виделись порядка полугода, на самом деле — я не заскакивал к нему на чай, он не заваливался на стаканчик пива, мы не созванивались и общались только посредством обложек журналов.

Это считали дружеской шуткой или рекламным ходом.

А мне просто казалось, что сказать где-то о том, что твой лучший друг кажется тебе привлекательным, — это не зазорно.

А мне просто казалось, ему нравится дурачиться и писать маркером на лбу идиотские воззвания.

А мне просто казалось, он сделал это именно для того, чтобы потом вяло оправдываться о радужных намерениях.

У него — может, и правда никаких проблем, кроме уехавшей жены, жуткой усталости, шумных ребятишек и никчемного лучшего друга.

Я только что понял, что забыл о том, что у меня уже есть дети.

Точнее, сын.

У нас обоих — сыновья. А мне вот всегда хотелось дочку; правда, боюсь, ничем хорошим бы это не кончилось

Я забыл о том, что у меня есть сын, я курю травку в доме своего лучшего друга менее чем в десятке футов от его собственных несовершеннолетних детей, и к тому же придя к нему, я прогулял собрание анонимных алкоголиков.

А с этим у меня и правда очень большие проблемы.

Настолько большие, что я смотрю на него и спрашиваю прямо:

— У тебя есть что-нибудь выпить?

Он качает головой: — С твоей легкой подачи в моем доме уже давно нет алкоголя.

Когда мы снимались вместе, он мог спокойно зайти в ванную, когда я расслаблялся там в пене с бутылкой виски, выдрать у меня из рук пузырь и врубить ледяной душ — просто, чтобы было неповадно.

Я никогда на него не обижался.

Я вообще не знаю, как на него можно обижаться — у него же веснушки.

— Ты правда изнасиловал ту девицу?

— Не-а, — говорю я; кажется, про это действительно писали в газетах, — Я подумал про тебя, и со мной случился самый страшный конфуз в жизни каждого мужчины.

Он смеется. Ему не нужно пояснять, он один понимает мой чертов юмор.

— Я подумал, что ты бы не одобрил.

Он осекается.

Вся эта история вообще — выдуманная; от начала и до конца, кроме того, что мне правда нужно его одобрение.

В АА меня записывал он.

Сценарии — два самых главных на данный момент — я читал ему по международной связи глубокой ночью несколько дней подряд. И он помогал мне осознать, что я действительно хочу и могу и достоин участвовать в этих треханых проектах.

Если среди нас двоих и есть безвольный трус, то это я.

Хотя всем кажется с точностью да наоборот.

Он сидит в кресле напротив меня, и когда я встаю и подхожу к нему, даже не двигается.

Я наклоняюсь и смотрю ему в глаза.

Прежде для этого мне нужно было выпить по меньшей мере пинту темного — просто, чтобы осмелиться.

Он смотрит на меня в ответ и снова улыбается — так, что через все его веснушки бегут тонкие морщинки, будто он на солнце щурится.

— Давай сделаем это, — говорит он, и я наклоняюсь еще ниже.

И тут в дверь стучат — робко и тихо.

Кто-то из мальчиков засунул себе в нос голову лего-человечка. Или антенну от радиотелефона. Или еще что-нибудь не менее важное с исследовательской точки зрения.

Или наступил конец света.

Или дети просто боятся Пеннивайза, прячущегося в ящике с носками.

Он моментально поднимается и шагает к двери.

Он моментально поднимается, огибая меня так молниеносно, словно я и не существую вовсе.

Он поднимается и вскоре уже открывает дверь.

Мальчики стоят на пороге вдвоем, и по их рожицам видно, что они все знают. В этом и есть отличие детей — они всегда знают все, даже если не знают об этом.

У младшего вся мордочка в шоколаде и все щеки в веснушках.

Маленькие мальчики не взрослеют. Они переселяются в своих сыновей.

Если, конечно, не забывают об их существовании.