Halgen — Математика жизни

Этот путь для меня особенно радостен, ведь он пропитан сладким словом «домой». Закрыв глаза, я могу себя представить на узких улочках, которые знакомы мне с малых лет, разглядеть каждую щербинку на фасаде родного дома (хотя за прошедшие времена их, конечно же, стало больше). Глоток знакомого воздуха вновь оживит то, что было прежде, будто я въеду в один из прожитых когда-то мною дней.

Как хорошо, что еду домой я осенью, когда красные деревья врезаются в небесную синеву, словно тоже радуются моему возвращению! И тот, вроде бы давний, а вроде и недавний день тоже был осенью, и в нем тоже был поезд…

На пронесшемся перроне полустанка две одинокие, не дружные даже друг с другом фигуры. Одна из них, вроде как, грустная, а другая — веселая (или мне так показалось?). Но об их печали и радости я уже никогда не узнаю, разве что за границей этой жизни. Полог из желтых листьев быстро скрыл их от меня, проводил в золотой омут березняка, что открылся мне за очередным поворотом.

Мои мысли снова прыгнули в будущее, пришествие которого чуял даже усердно звеневший металл. Оттуда ко мне тянутся и истоптанные еще детскими ногами улочки, и желтизна любимого с детства парка, который я почему-то запомнил именно осенним, словно зимой, весной и летом он вовсе исчезал, делался прозрачным. Меня жаждут обнять руки родителей и руки друзей, которые, должно быть, уже протянуты в мою сторону. Но, главное, что там, за лентой из рельсов и шпал, сокрыта Она, моя первая и единственная любовь. Наверное, она сейчас все такая же, как была и в тот день. Мы обнимемся с ней на прежнем месте, словно и не расставались, и в следующее мгновение жизнь потечет дальше, как будто между двумя секундами и не было разрыва в два года.

Хотя нет. Разрыв, конечно, был. Без него — никак. Он стал пламенем, закалившим нашу мягкую еще любовь до твердости каленого железа. Все ее письма, присланные за эти годы — лежат при мне, а мои весточки, должно быть — при ней. Когда длинный день возвращения, наконец, смирит свой шум и бросит последний лучик мягкого осеннего солнца, мы… Мы просто сядем в тихой комнатке, прочтем эти письма, и вспомним о прожитых двух летах. Наверное, нам будет очень счастливо…

Я вспомнил день нашей разлуки. Память вынула из него боль, вымыла и трепет, который я нес тогда в своем сердце. Запомнилось лишь белое облачко Ее платья, таявшее перед моими глазами, да еще запомнился запах ее тела, который постепенно таял, не выдерживая битвы с чернильной вонью казенного места. Как я стремился тогда сохранить его в себе, даже дышать старался реже. Но на смену запаха чернил пришел запах пропитанного потом вагона, и тонкий девичий аромат не устоял, забылся. Для того чтобы вновь вернуться вместе с шуршащими прямоугольниками Ее писем, которые я долго обнюхивал прежде, чем принимался читать. Этот запах стал мне чем-то вроде мостика между мирами, между таежным закутком, в котором обитал я, и цветасто-слепящим городом, в нутре которого осталась Она. Мостик все выдержал, он не рухнул под тяжестью целых двух лет, и достоял до того мгновения, когда по нему на этом радостном поезде поехал я сам.

Так прошла моя солдатская служба, которую прежде я боялся куда больше, чем нарисованного черта. Черт оказался не так страшен, как я его себе малевал. Скажу сразу, мне неслыханно повезло, в нутре несчастья ко мне пришло счастье, которого я не ожидал. Во-первых моими сослуживцами оказались исключительно неудавшиеся студенты, во-вторых служил я поваром, а в-третьих в самом месте моей службы была некая зловещая эстетика, из-за которой я ничуть не жалею о двух прошедших годах, которые по мнению многих, наверное, прошли для меня зря.

Сейчас я с удовольствием вспоминаю себя над котлом, до краев наполненным кипящей кашей. В такие мгновения ко мне приходили мысли о том, что каждое ее зернышко — это затвердевшая частичка солнечного света, которая вот-вот размякнет и отдаст свою силу в нутро человеческого тела. Там она втечет в бьющееся сердце, в звонкие мускулы, в мозг и снова выплеснется наружу. Куда же пойдет она дальше? К тому, что собрало затянутых в форму людей в этой таежной глуши, к тому, на что они обращают свои взоры.

Перед нами воплощением непредставимой мощи стояли тягачи, на которых восседали исполинские стрелы, баллистические ракеты. Смотреть на них можно было так же долго, как на воду или на огонь, и воображение рисовало силу спящей в тяжелом нутре стихии. Сослуживцы признавались, что вкус каши, сваренной и съеденной в зловещей ракетной тени совсем не тот, чем вкус каши, потребленной в какой-нибудь столовой. О, как я был с ними согласен!

Бывали минуты, когда рев двигателей тягачей смолкал, и казалось, что во всем свете остались лишь ракеты да предназначенное им небо. Мы были всего лишь слугами ракет и потому шли не в счет. Чудилось, что у ракет и синего небесного глаза есть какая-то своя, спрятанная от нас тема для бесконечного и безмолвного разговора. Именно в нем, а не в чьей-то далекой голове, зависшей над пресловутой «красной кнопкой», и решится, когда же наступит мгновение великого освобождения спящих сил. Разве вы не знаете, что стоит прожить всего лишь месяц вблизи дремлющих ракет, и уже не останется сомнений в неизбежности их грядущего пробуждения?! Оно ничуть не пугает, наоборот — кажется мигом безмерного счастья, перед которым вся жизнь с ее прошлым-настоящим-будущим мгновенно теряет смысл, как длинная заковыристая фраза перед своей точкой.

Тягачи с сидящими на них ракетами, каждая из которых скрывала в своем брюхе с десяток маленьких атомных солнц, а также еще десяток вспомогательных машин, в числе которых была и моя скромная кухня, тряслись по ухабистым дорогам. Они разрезали волны на речных бродах, раздвигали механическими телами дебри кустарников. Мы растворялись в бездонном лесном море, делались невидимыми для спутников и самолетов (слава Богу, что наша русская земля так богата лесами!) Наше присутствие превращало безмятежный листистый шорох или хоть и заунывный, но безобидный древесный скрип в роковой обман. Враг бойся наших дремучих лесов, глухих чащ. Всю бытность обитала здесь твоя погибель, живет она тут и теперь! Пусть на земле нашей не останется ни одного громкого города, ни одной широкой дороги, огненные стрелы чащоб все одно настигнут тебя, где бы ты не искал себе спасения!

Незадолго до дембеля у нас появилось время для задушевных разговоров. Где-то находили спирт, который, вроде бы, тоже шел для каких-то ракетных надобностей. Появлялась вареная картошка, а иногда — хрустящие огурцы.

— Как оно все станет тогда? — задавал кто-нибудь пространный вопрос. Ведь нам некуда было повернуть своих глаз, чтобы они не уперлись в зловещий силуэт ракеты.

— Ответный удар противника. Погибнут все и сразу. В космосе останется этот мир-призрак, который уже и Землей называться не сможет. Ведь так называют его люди, а людей-то и не станет. Но космос, положим, мирами-призраками не удивить. Мало ли их в нем?! А мы о нем позабудем, не до него нам тогда станет! — любил отвечать Андрюха, неудавшийся студент-философ.

— Но мы же сразу и все! Видать, и не заметим, что нас уже нет, если все одно друг друга видеть будем!

— Все же заметим! Увидим ведь и тех, кто давно помер, а это — верный признак!

— Это для тех, кто в Рай попадет, а кто в ад, с тем как станет?

— Схватят волосатые чертенята, сунут в котел, и давай жарить! Или в лед на морозе утрамбуют!

— Скажешь тоже! Если нас не будет, чему же жариться и мерзнуть?!

— Это я так, детство вспомнил!

— Но если везде говорится про разные пути, значит, скорее всего, они есть!

— А все-таки умершие встретятся и там и там. Как же без этого?! Какая же тогда смерть!

— Знаете, а я вот что думаю. Да, котлов и ледяных ям там, конечно, быть не может. И умершие встретятся. Вся суть только в том, какими они будут, те кто туда уже ушел?! Быть может, в аду они явятся к тому, кто туда уже попал в злобном облике, не том, какой у них был здесь. Но оболочка будет видеться та же!

— Как такое в голову впихнуть?

— А вот так. Представь, что родная матушка или любимая женщина тебе там будут творить зло. И при этом ты будешь знать, что они на самом деле родные и любимые, будешь любить их, а в ответ получать гадость. Представь себе, каково это будет?! Видать, позлее льда и пламени! Те хоть лишь снаружи мучат, а так пытка и снаружи и с нутра себя самого, и не останется в тебе ни единой частички, которой было бы хоть как-то терпимо!

Потом разговор делал крутой поворот. Спиртной пар приносил с собой мысли о прошлой жизни, к которой все трепетно желали вернуться. Приносил он и разъедающий невидимые ноздри памяти женский запах. Говорили о другом, и все слова, сказанные за грубыми кружками, полными едкой жижей, вспоминали на другой день, радуясь, что еще раз скоротали время до дембеля. Никто не желал растянуть те дни до размеров своей долгой или недолгой жизни, душой того времени, пропитавшей и закат и рассвет, был желанный дембель. И я тоже, в глубине своих мыслей, тогда чуял себя несчастным, и с трепетом ждал того мига, когда моя беда закончится. За занавесом нашпигованной ракетами тайги, за гудком тепловоза мне мерещилось, конечно, лишь счастье.

И вот я уже погрузился в него, и проваливаюсь все глубже и глубже, до самого дна, которого коснусь завтра. Ничто теперь не в силах его отменить, и поезд не сойдет с дороги рельсов (если бы было надо, то он, конечно, уже бы сошел).

Я стояла на перекрестке улиц. От места, где недавно стоял Андрей, теперь шла пустота. Вместе с брызгами осеннего дождика, она пропитывала мои одежды, впитывалась под кожу. Каждый срывавшийся с дерева лист шептал мне, что пустота поселяется во мне надолго. До следующих обреченных листьев и до послеследующих…

Ни к чему превращать себя в легкую добычу ветра, дождливых брызг и пустоты. Надо хотя бы куда-то идти, нельзя же на два года покрыться медью и обратиться в памятник самой себе, Ждущей Женщине, невозможно это. Но куда сейчас идти, кроме как домой?

Входная дверь отворилась, и показала мне ту же самую пустоту. Из дома захотелось убежать, но куда мчаться, если пустое пространство все одно меня догонит, обгонит, и окажется в любом месте, куда бы я не стремилась! Остается лишь обнять этот осколок небытия, и вместе с ним жаждать его наполнения. Можно еще завести веселый календарик с каким-нибудь попугаем, пририсовать птице рога и оскаленную пасть, а с его страниц вымарывать прожитые в пустоте дни. Или, может, купить отрывной календарь, и над каждым вырванным из него листочком учинять какую-нибудь особенную расправу. Уничтожая вместе с ним еще одну частичку пустого времени, которое я никогда не сочту куском своей жизни!

Я взяла острый ножик и его лезвием долго выцарапывала из висевшего на стенке календаря с пушистым котенком сегодняшний день. Мне казалось, что тружусь я долго и старательно. Зашлифовав останки черной двузначной цифры ластиком, я полюбовалась на плоды своей работы. Великолепно! Осталось идеально белое пустое место, как будто отложенное на будущее, которое сможет вписать в него что-нибудь красное и веселое.

Посмотрела на часы. Боже, прошло всего семь минут, даже уничтоженный в календаре день так и не подумал закончиться! И что делать теперь? Сложа руки ждать дня завтрашнего, чтобы с удовольствием повторить ту же операцию? Или авансом очистить весь календарь, задать времени мощный пинок? Так ведь все равно не поможет, у него, похоже, имеется своя воля, которая так часто претит воле человеческой!

Я отложила нож, и его звон об стол совпал с началом короткого телефонного звонка. Пустота как будто рассеялась. Еще больше я обрадовалась, когда услыхала голос Димы, друга Андрея.

— Вера, что делаешь?

— Проводила Андрея в армию…

— И чего теперь?

— Жду!

— Не завидую тебе, долго ждать придется…

— Что поделаешь?!

— Хочешь, скажу тебе, что делать! Как помощь девушке моего друга!

— Говори!

— Долгий разговор! Давай встретимся. Только моим словам не удивляйся, хотя они, быть может, покажутся тебе необычными.

Мы встретились с ним в небольшом кафе, к окошку которого прилип непутевый осенний лист.

— Знаешь, Вера, ты сейчас, я бы сказал, не очень счастлива, — усмехнулся Дима, — Вот, все века люди боролись с несчастьями. Многие деятели обещали даже, что в скором времени будет покончено со всеми бедами, но для этого надо немножечко потерпеть злоключения, которые еще хлещи прежних. Люди терпели, беды перли как из волшебного мешка, а деятель-обещатель либо исчезал, либо ехал ногами вперед. И спросить у него что-нибудь уже никто не мог. Можно было похохотать над кем-нибудь из них, который обещал при жизни бессмертие, а сам ехал в могилу. Но людям было не до смеха. Они понимали, что что-то не правильно, но почему-то считали, что если бы покойник проторчал бы на земле чуть подолее, все бы свершилось! Правда, один из подобных мудрецов был поумнее, и изрек фразу, типа «счастье — оно у человека внутри, как и горе!» Сказал, и сам же забыл. Не додумался он, горемычный, как то самое счастье из собственного нутра выковырять. А я — додумался!

— Правда?!

— Правда, правда, — с язвительной усмешкой сказал он, — Все проще, чем мой старый ботинок. Надо только чуть-чуть подкрутить свои мозги. В какую сторону? Начну с самого простого. О, вот на этом примере тебе и объясню!

Дима достал из кармана два маленьких календарика. Я немного поежилась.

— Вижу, что сегодня ты уже имела дело с календарем, — усмехнулся он, — Но я тебе покажу на их обратные стороны. Видишь?

На обоих красовались репродукции каких-то старых картин. Наверное, где-то я их уже видела, но не помнила ни авторов, ни названий. Одна картина изображала какую-то древнюю пытку, на ней красовался палач с помощниками, все в равнодушных масках, и пытуемый с оскаленным лицом. Другая показывала нам парня и девчонку, обнимающихся под деревьями какого-то южного сада.

— Ну вот, — сказал он, — Что ты видишь в этих картинах? Правильно, счастье и горе! Но теперь полюбуйся сюда.

Дима вытащил из кожаного портфеля листок бумаги, на котором красовались две колонки цифр.

— Вот оно, твое счастье и горе, — усмехнулся он, — Смотри на эти циферки, плач или смейся, как хочешь. Учти, что так можно изобразить что угодно, и превратить любую картинку в такие вот колоночки, как и наоборот. Изобретение недавнее, хотя люди к нему давно шли, оцифровка называется. Для техники это — первый шаг по большой-большой дороге, но когда он уже сделан, ясно, к чему она в конце концов приведет. И весь человек когда-нибудь будет оцифрован, значит, его поступки можно будет предсказать заранее, я уже не говорю о том, что о болезнях и лечениях можно будет забыть. Откорректировал какие-нибудь циферки, и все сделалось, как было. Но до этого технике еще расти и расти. А свою жизнь мы можем оцифровать сами для себя хоть сейчас.

— Страшно! — вздохнула я.

— Отчего же?! Ах да, смысл жизни, как же! Все видят его в борьбе за добро против зла или что-нибудь в этом же духе. Но разве есть добрые и недобрые цифры? Ну да, люди наплели всякое про 13 или 666. Но что в этих цифрах такого, чтобы их отличало от иных? Как не гляди — ничего! Единственное, что различает цифры, это их величина, они бывают малыми и большими. Можно считать малые — злом, большие — добром, можно — наоборот, ничего отсюда не изменится! Просто метаться между счастьем и бедой, между добром и злом — все одно, что всю жизнь смотреть на каждую из этих картинок, и то смеяться, то плакать. Согласись, глупенькое занятие, тем более — для всей жизни. Не лучше ли глянуть по другую их сторону и убедиться, что все они — только лишь сплетение цифири, и ничего больше!

Может, еще спросишь, что в таком случае останется от человека, когда он помрет? Отвечу — навсегда останется его цифра, большая или маленькая. Где она будет храниться и как туда попадет — значения не имеет. Астрономы уже сравнивают Вселенную с большим-пребольшим мозгом, а в мозгу есть и где хранить, и как передавать…

— Это я поняла, — робко возразила я, — Но при чем здесь моя жизнь?

— Вот мы и перешли к главному. Теперь настало время, чтобы очистить разум от обрывков старинных романов, пригодных теперь только для какого-нибудь деревенского алкаша, чтобы растопить ими печку. Задушевные, но при этом пустые песенки тоже отбросим, и посмотрим на сегодняшний день со стороны цифры. Цифры могут расти, а могут уменьшаться. Каждое событие в жизни — суть знак, плюс или минус. Плюс — прибавление, минус — убытие, всяко больше лучше, чем меньше! Теперь подумай о себе. Сегодня ты уже воевала с цифрами, вырывала их из календаря, ведь так?

— Откуда ты знаешь? — удивилась я и немного отпрянула от своего собеседника. В этот миг мне показалось, будто из его карих глаз выглянуло что-то нехорошее, вроде двух мохнатых морд каких-то нездешних существ.

— До этого додуматься, право, не сложно, — усмехнулся Дима, — Во-первых так поступают все ожидающие в первый день своего ожидания. Не ты первая, не ты и последняя. Ну а во-вторых у тебя к ногтю указательного пальца правой руки прилип кусочек бумажки, на котором виден след от чернильной линии. Скорее всего он от настенного календаря, такой краской там печатают!

Я невольно подняла к глазам упомянутый палец. Точно, на красном ногте предательски белел бумажный ошметок с ровной линией типографской краски. Я его слизнула языком и выплюнула под столик.

— Так то, — продолжал смеяться Дима, закуривая сигаретку, — Ждешь, вычитаешь сама из себя все больше и больше чисел. И, небось, уверена, что когда твой любимый вернется, то вычитание прекратится само собой?! Брось! Этот человек уже давно подружился с математическим знаком минус, и на плюс он его уже не исправит!

— Это почему?!

— Да потому, что сейчас он занят тем, что сам вычитает из своей жизни время, то есть — цифры. И тебя заставляет творить то же самое! Если бы он по незнанию это делал, а то ведь я рассказал ему все истины так же, как сейчас — тебе. Но он продолжил жить по-своему. Он — прирожденный отрицатель, или, как модно сейчас говорить — лох!

— Но его же забрали в армию! Без его хотения! — чуть не закричала я.

— Наша армия до людей охочая, меня она тоже забрать жаждала, и это был минус, — спокойно объяснил Дима, — Но я его легко исправил в плюс. И теперь где-то в Псковской области тамошний военком безнадежно стучит в дверь давно брошенного сарая, желая найти единственного человека в округе, которого можно поставить под ружье. В лесу воют волки, а он стучит и стучит себе в незапертую гнилую дверь, за которой все одно никого нет. А я — вот он, здесь, с тобой. И работаю на хорошей работенке, согласно своим убеждениям — занимаюсь превращением минусов в плюсы, за что меня и ценят! Ладно, размечтался я чего-то, это тоже вредно. Мечтания тоже знак имеют, и если они бестолковые, то знак тот — отрицательный!

— Что мне теперь делать? — чуть не завопила я.

— Ничего, — пожал плечами он, — Жди своего солдата, и все! Рви календари, хорони дни прежде, чем успеет затрещать твой будильник. Так и живи!

Мы расстались. Во мне началось невиданное сражение и казалось, что с одной моей стороны то и дело атакуют цифры, а с другой равнодушно стоит Андрей, точно такой же, каким он был, когда мы с ним прощались.

Дома я решила вырвать из календаря уже завтрашнее число, но рука с ножом замерла на расстоянии волоска от календарной глади. В ушах зазвенели слова Димы, и сам ножик показался мне похожим на знак «минус». Что же я делаю? Бью по своей же жизни, по самой себе. А зачем? Лишь для того, чтобы дождаться какого-то дня, после которого мое битье продолжится.

На следующий день я не могла не встретиться с Димкой.

— Хочешь знать, что случится, когда твой Димка вернется? Ничего!!! Станешь жить с ним, и резать свои числа вы будете совместно, что уже и так делаете. Как это будет смотреться со стороны, так сказать, в картиночном виде? Очень просто! Число ваших бед всегда будет больше числа радостей, и потому всякому дню жизни вы пожелаете скорого завершения. Будете вычитать сами из себя, пока не обратитесь во что-то близкое к нулю. На том и помрете. Это, наверное, и есть тот самые ад, быть на том свете циферкой, близкой к нулю. Что может быть хуже чувства своей ничтожности, а приплюсовать к ней уже неоткуда, путь к единожды данной жизни закрыт! — сказал он сразу же при встрече.

— Мне что… Расстаться с ним… Не писать… — чуть не всхлипнула я.

— Ой-ой-ой! Я все тебя учу, а ты туда же, к нулю поближе! — съязвил он, — Расставаться… Нет таких слов! Они в романах да в песнях остались, которые мы с тобой вроде бы договорились выкачать из себя! Нет ничего такого! Есть твой минус, и твоя воля обратить его в плюс. Одним взмахом руки начертить недостающую палку!

— Как…

— Думай!

На этой фразе наша короткая встреча и закончилась. Дима вспомнил о каких-то, как всегда, срочных делах и исчез. Я стояла на улице, молча смотрела на родной с детства город в окружении золотистых листьев. То и дело во мне проскакивала мысль, что картина, которую я вижу — лишь сплетение цифр, и они есть истинное ее содержание. Глаза, уши, кожа всегда обманывают меня, уводят в темный лабиринт, сквозь который не разглядеть того, что есть на самом деле. Но отныне я ведь все знаю…

С Дмитрием мы стали часто встречаться. Однажды он привел меня в компанию своих новых друзей. Это были трудноотличимые друг от друга люди, их лица были столь же одинаковыми, как их одежда. Голоса этих людей тоже походили друг на друга, и в них никто бы не уловил ни ноток грусти ни тонов радости. Сначала я отметила, что озвучивали они в основном какие-то цифры, связанные с самыми разными вещами, и даже ни с чем не связанные. Но вскоре их слова сливались в однообразный гул, и я как будто растворилась в нем, обратилась в часть уже другого мира. Сделалось спокойно, и в этом покое растворились все мои стремления, даже ожидание Андрея. Я поймала себя на мысли, что мечтаю навсегда остаться в этом мире, и не возвращаться более под контрастный душ радостей и бед, которые все одно завсегда будут гасить и топить друг друга.

— Ну, как тебе моя компания? — спросил Дмитрий после.

— Знаешь… — не знала, что сказать я.

— Знаю, — твердо ответил он.

— Все-таки, почему ты с ним дружил? — неожиданно вырос во мне вопрос.

— Дружба — этот тот же математический знак, плюс или минус, — серьезно ответил Дима, — Разве ты не помнишь это с нашего прошлого… урока?! Дружба с Андреем для многих, увы, знаком нехорошим. Но ты же знаешь, как я научился минусы переиначивать в плюсы?! И моя учеба началась как раз с Андрея, познакомившись с ним я встретил такой злой минус, который сам собой вывел во мне свое отрицание, а —1х-1=1, это еще из арифметике известно, и высшая математика жизни данного действия не отменяет! Как раз оно и породило мою высшую математику!

— На все у тебя есть ответ…

— Ответ вообще есть на все! Но его видеть надо, а чтобы видеть — нужно смотреть в ту сторону, где он лежит, то есть на другую сторону всего, что нам показывается!

Я перестала узнавать себя. Впервые это проявилось удивлением, которое неожиданно пронзило меня, когда я увидела дело рук прежней себя — испорченный календарь. В этот миг мне показалось, будто все мое старое нутро истлело и вышло наружу легким дымков, а вместо него в ту же самую оболочку вошло то новое, что теперь является мною. А, может, то была и не я?

Но к чему раздумывать о себе? Ведь каждому ясно, что всякое «я» есть только здесь и теперь. Прошлое и будущее можно спокойно отдать в своих мыслях кому угодно другому и убедить себя в том, что оно — суть жизнь не твоя, а чужая. Это истина. А теперь необходимо собрать вещи и отправиться к Димке. Он меня ждет. С сегодняшнего дня я буду жить у него! Моя жизнь обратилась в сокрушающий плюсовой знак!

Поезд замедлял ход. Электровоз как будто нехотя вдвигал свой поезд в один из тупиков вокзала между двумя широкими платформами, полными встречающего люда. Народ столпился у выхода, оттуда донеслись чавканья поцелуев. Кто-то еще только собирал вещи и, обливаясь потом, лихорадочно искал важную вещицу, страшась мысли о том, что она могла остаться там, откуда он уехал. «Нет, брал, точно брал! Но где же она, черт подери! Ведь помню! Ах, вот и она! Слава Богу! Ну все, можно выходить!»

Пассажиры тащили огромные сумки, многие из которых были больше их самих. В этот миг мне оставалось лишь порадоваться, что багажа у меня нет. Какой может быть багаж у вчерашнего солдата! Единственными «прихваченными» вещами оказались две хвоинки из сибирской тайги, да и те я вытряхнул на перрон. Меня никто не встречал, ведь я никому не сказал о своем возвращении. До родителей я и так доберусь, а с ней, с единственной, я лучше встречусь там же, где расстался. Чтобы склеить жизнь и пустить ее дальше по тому же пути.

От вокзала до дома было близко. По дороге я почему-то вспоминал детские сказки, как будто взгляд на родные места снова вернул меня в давнее время. Но солдатская форма, которой еще недолго оставалось висеть на мне, придавала припоминаемым сказкам особенный уклон. Я вспомнил про такого сказочного героя, как солдата. Интересно, почему прежде отставные солдаты никогда не возвращались в свой дом, а отправлялись бродить по дорогам Руси, по ее деревням и городам? Очевидно, дух странствий навсегда отрывал человека от земли, и крестьянский труд становился ему чужд до самой смерти. Но что они искали, когда шли от деревни к деревне, в каждой из которых солдата встречали, как дорогого гостя, стараясь угодить ему во всем (в противном случае ждала строгая кара от самих небес)? Что вело их? Искали они Господа, так же как другие вечно бродячие люди — странники, или их просто путал какой-то бродячий дух, вселившийся в чужих землях? По сказкам выходило и та и так.

Дома я переоблачился в одежды того дня, когда я расстался с Верой, и позвонил ей. Услышав знакомый голос, я невольно вздрогнул. Следующий раз я вздрогнул, когда почувствовал в нем странную перемену, заметную, наверное, только лишь мне. Вера согласилась на встречу в том месте, где мы расстались, но в ее словах не было… Как бы это сказать… Не было и пылинки радости.

Когда я положил трубку, то свое удивление я вымел из себя, как сор из свежеприбранной избушки. Ведь я увижу Ее и увижу сегодня! Разве что-нибудь может отравить мое счастье?! Ложка дегтя травит бочку меда, но отравить море меда она уже не в силах.

Старательно разобрав свою прежнюю одежду, я оделся точь-в-точь, как в тот день. Почему-то мне казалось, что и Вера оденется в то самое белое платье, в котором она была тогда.

Но платье на ней почему-то оказалось желтым. Меня это не смутило, я даже подумал, будто она решила одеться под цвет того времени года, которое нас разлучило и вновь свело вместе — осени.

— Привет, — спокойно сказала она, будто последний раз мы виделись с ней лишь вчера.

В ответ я обнял ее и принялся целовать. В душе разгорелся костер любовной жажды, мне хотелось вобрать Веру в себя без остатка, смешать ее с собой, и было отчаянно жаль, что это невозможно. Она ответила мне легоньким поцелуем.

— Ну что, пойду жить к тебе? Ведь так?! — спросила она так, будто речь шла о прогулке до ближайшего магазина.

У меня не было слов, осталось лишь бурление не ложившихся на язык мыслей.

— В молчании можно услышать многое, но твое молчание уж точно знак согласия, — усмехнулась она.

Так мы и стали жить вместе. Через два дня я устроился поваром в ресторан. Мне казалось, что погрузившись в мир кипящих кастрюль и шипящих сковородок я вернусь к тому, к чему уже успел привыкнуть, что сделалось моим единственным ремеслом. Но уже через неделю меня постигло тяжкое разочарование. Ведь на солдатской службе я чувствовал, как мои пусть и незатейливые блюда перетекали в некий сгусток мощи, проявлением которого были грозные ракеты, жадно взирающие на небеса. Я был, конечно, очень маленькой частичкой, но частичкой большой силы. Моя жизнь перетекала в жизнь бойцов, их жизни — в жизнь ракет, а жизнь ракет — в тот грозный грядущий миг, о которым мы думали каждое мгновение. Здесь же, в ресторане, мой труд моментально перетекал в десяток-другой толстых и тонких лиц, широких и узких ртов, которые никуда его не несли дальше самих себя. Любые, даже затейливые блюда, которые я только-только научился готовить и которым отдавал много своих молодых сил, без труда растворялись в ртах, не оставляя после себя ровным счетом ничего.

Но платили на этой работе неплохо, а Вера неожиданно стала просить разнообразные одежды и украшения. Удивляться было нечему — я давно полагал, что жизнь с женщиной не возможна без чего-то подобного. А со своей работой я просто смирился, чему тоже был изрядно научен в этой жизни. Что ни говори, а служба в армии — это даже не школа, а настоящий университет науки смирения. Правда, чтобы не падать духом, я старался не глядеть на посетителей нашего ресторана, стараясь их представлять лишь в своем воображении. Стоя на кухне и колдуя над очередным блюдом я создавал в себе образ того человека, который, на мой взгляд, его достоин. Воображение рисовало улыбчивых героев, наподобие любимца моего детства — знаменитого дяди Степы. Для такого человека я с радостью готовил что-нибудь вкусное и интересное.

Единственное, что меня печалило — это молчаливая загадка моей любви, Веры. Каждая частица моей плоти, соприкасаясь с ней, чуяла какое-то тайное изменение, описать которое русским языком я не мог. Но оно, несомненно, было!!! Конечно, проще всего было спросить саму Веру, но мой язык не мог изогнуться таким образом, чтобы поставить перед ней правильный вопрос. Оставалось всякий раз молчать и убеждать себя, что ее перемена — плод моего покореженного ракетами воображения. Иногда мне казалось, что даже ее обнаженное тело сделалось иным, словно со мной вместо Веры живет ее двойница, которая хоть и похожа на нее, но все-таки… Все же не она! Но, когда я пересчитывал памятные мне еще с прошлых времен ее родинки, то убеждался, что Вера — это она, та самая Вера, с которой я тогда расстался.

Телефонным звонком в мой дом неожиданно ворвался старый друг Дима, о котором я за последнее время забыл. Дело в том, что при расставании он рассказывал мне свои соображения о переводе людской жизни в колонки цифр. Когда я услышал эти его мысли, то сразу же почуял, как расходятся в разные стороны наши дороги. Моя вела в темную неизвестность, его же — в тщательно рассчитанный им мир, который я не мог увидеть своим. Ведь для того, чтобы пойти с ним рядом, я должен был отказаться от главного, что наполняло собой те мои дни — любви, которая должна была перевоплотиться лишь в простой математический знак. Вместо рукопожатия была лишь кривая усмешка, направленная в мою спину. Новой встречи с той усмешкой я не желал, и потому после своего возвращения не стал искать с ним встречи.

— Привет, старина! — услышал я дружелюбный голос, — Уж когда приехал, а старым друзьям не звонишь. Забыл, видать?! Нехорошо!

— Извини! Жизнь закрутила. На работу устроился, жениться собираюсь…

— На ком жениться-то?!

— На Вере.

— Понятно. Поздравляю. У меня к тебе дело есть. Ты вот в армии два года оттрубил, все одно, как Робинзон Крузо на своем острове (ха-ха-ха). И жизни, которая сейчас, совсем не знаешь. Мой долг, как друга, тебе помочь! Надо встретиться.

Мы договорились о встрече и уже через пару часов сидели за столиком в уютном кабачке. Сперва только пили — за встречу, за дружбу, за мою будущую свадьбу, за доблестную армию, за нас с вами и х… с ними.

— Андрюха, — неожиданно протянул он, — Я забыл. Ты где работаешь?

— Я ж тебе говорил. Стряпаю в ресторации, — ответил я, — Кстати, можем туда пойти, нам бесплатно нальют!

— Я не о том!.. Хреново, скажу, ты в жизни устроился…

— Отчего это?

— На дядю работаешь! Он захочет — и тебя коленом под зад! Сейчас так не проживешь! Так работать, как ты — все одно, что в горной речке против течения плыть, когда рядом водопад. Будешь грести руками, пока сил хватит, на месте удержишься. Потом выдохнешься и начнешь в сторону водопада двигаться. Сначала чуть-чуть, потом — быстрее, быстрее и п…

— Что, есть другие варианты? — вздохнул я.

— А то! Лучше всего, конечно, над водопадом на мостике стоять, и наслаждаясь сигарой да коньячком разглядывать красоты. Но за неимением мостка, хотя бы за прочную ветку ухватиться — и то лучше!

— Мы все-таки не про водопады, а про жизнь!

— Вот и я про жизнь. Мостик — это, конечно, что-нибудь крутое, во власть попасть, к примеру. Но нам оно не светит. Начинать надо с малого, с прочной веточки. И я такую веточку могу сделать, мы вместе ее себе через речушку жизни перебросим. Дело свое надо заиметь, вот что! Для начала — кабачок хотя бы, тем более, ты в этом деле что-то шаришь. Потом накопим денег и посмотрим, что дальше делать. Может, сеть тех же кабачков развернем, может — что другое. Главное — сечь фишку.

— Это хорошо. Но на какие шиши?! От зарплаты по десятке в сапог откладывать — жизни не хватит…

— Ясно дело. Я об этом тоже подумал. И придумал хитрож… операцию. Чтоб наверняка! План таков: я беру кредит и покупаю на него квартиру в новостройке, в недостроенном доме. Когда дом будет готов, цена на ту квартиру подскочит раза в два, и я ее продам. На вырученные бабки покрою кредит, а на оставшуюся часть мы и развернем кабачок!

— Это ты. А мое участие какое?!

— Кредит возьму под твою квартиру!

— Под квартиру? — вздрогнул я, — Нет, не могу. А как прогорим, чего мне делать? В лесу собачью будку сколотить и в ней куковать?

— Не боись! Тех ребят, что дом строят, я знаю. Надежные ребята. Не подведут…

Я мялся.

— Ну, чего ссышь? Дело верное! Или ты мне не веришь?! С первого класса ведь за одной партой сидели, али забыл. Как на стройке резину подожгли, помнишь? А как впервые портвейна хлебнули и чердак в родной школе подпортили — тоже забыл? Коротка же у тебя, друг, память…

Его слова сразу же отбросили меня в позднее детство и раннюю молодость. Из тех времен на меня глянула лихая красота, и жизнь снова показалась мне такой же легкой, как тогда. В это мгновение я забыл злую усмешку, которую он бросил мне в спину. Если не верить ему, то кому еще можно поверить в закоулках этого света?!

— Димка, что за вопрос! Верю! — выпалил я, стыдясь той тени, которая мгновение назад проскользнула по моей душе.

— Ну, решено?! По рукам?! — гаркнул он.

Мы пожали друг другу руки.

Следующий день был выходным. Я в одних трусах и с сигаретой в зубах расхаживал по комнате, рассказывая нежившейся в кроватке Вере о том, что мне предлагал Димка.

— Друг тебе дело предлагает, — мурлыкала она, — Как говорили в народе, из грязи — в князи!

Ее слова, да еще сказанные таким удивительным голоском, сразу же разнесли остатки моих сомнений. В моей душе как будто тут же образовалась ровная стройплощадка, готовая принять на себе блестящий новенький дом.

Через два дня явился Дима и принес какие-то бумаги, дал их мне для прочтения. Первая же фраза повергла меня в уныния от осознания ничтожности своей мудрости. Вторая заставила забыть о первой, и породила страх перед грозными рядами букв, которые шли и вслед за ней через всю страницу, и выглядывали с другой страницы. Я понял, что дальнейшее чтение имеет для меня не больше смысла, чем не чтение. Конечно, где-то здесь упрятано что-то важное, но, интересно, где — в начале, в середине или в конце? И под какими буквами?

— Ну что, прочитал? Тогда подписывай! — весело цокнул языком Дима.

Я замялся, сердце забилось. Если тянуть дальше, то я, не дай Бог, обижу этим друга. Ведь он решит, что я ему не верю, и это легкое сомнение сделается еще одной стрелой в старую дружбу, которой нельзя не дорожить. Тем более, он от всего сердца хочет мне помочь! Но и подписывать боязно, рука будто сама противится, хоть нет у нее ни мозгов, ни сердца…

Положение спасла неожиданно появившаяся Вера.

— Чего там у тебя, малыш? Дай сюда! — сказала она, взяла бумаги и принялась их быстро читать, выхватывая своими глазами те куски, в сердцевине которых таилось самое главное, — Я в одной конторе работала, там только этим и занималась… Все верно, можешь царапать свою закорючку!

Вера улыбалась и едва не пританцовывала. По всему чувствовалось, что она пребывает в прекраснейшем настроении. Теперь моя рука сама потянулась к бумаге. По лицу любимой я заметил, какое удовольствие доставил ей этот мой жест. Рука тут же покрыла гладь листа подписью.

— И делов-то, — легко выдохнул друг, и зачем-то дунул на лист, — Поеду по делам. На днях заскочу!

Вера заключила меня в свои объятия и принялась осыпать поцелуями. Мы нырнули в постель и тут же слились. Конечно, в эти мгновения я не мог размыслить о том, что же разожгло в нутре моей любимой этот рвущийся к небесам любовный факел.

Мое тело охватила невероятная легкость, словно жизнь расчистила передо мной свои непролазные дебри, в которых прячутся друг за друга добро и зло, правда и ложь. Пусть другие блуждают, приходя вечно не туда и всякий раз начиная свой путь с самого начала! Пусть те, кто отчаялся куда-то придти, падают там же наземь, растворяются в алкогольных парах и протыкают себя суицидальными ножами. Мне повезло, для меня в этом мире расчищена дорога, ибо у меня есть любовь, есть и дружба. Они не дадут мне провалиться во враждебные топи, ступить на зыбучие пески!

Мое легкое тело летало между домом и работой, охватывало свою возлюбленную и порывалось унести ее вместе с собою к самим облакам. Груз прошлых бед был сброшен, оно было согласно шагать по дороге счастья, которое возможно в этом мире.

Через пять дней за мной заехал Димка.

— Ну что?! Поехали смотреть наше будущее! — предложил он.

На его машине мы пронеслись через центр города, потом долго петляли, и, наконец, остановились возле обнесенного глухим забором пространства. За забором было пустынно, стройка, надо сказать, походила на начатую, но незаконченную мысль или внезапно прерванный чужой сон. Растущее здание имело два этажа, а его нынешний облик еще ничего не мог сказать об облике будущем.

— Сегодня не работают. Выходной, ждут цемента, — сказал друг, — Но это не суть. За год уж всяко достроят! Смотри, смотри!

Димка указал мне на три кирпича, которые торчали над вторым, пока что последним, этажом.

— Ты про те кирпичи!

— Да, про них, родимых, дорогих! Ведь с них начнется наша новая жизнь, как же их не заметить! Они — начало той самой квартиры… Фотоаппарат взял?!

— Нет…

— Эх, растяпа! Такой кадр! Ну, тогда запоминай их хотя бы глазами, я их тоже запомню!!! Может, пройдет много лет, у нас все и навсегда будет, и мы тогда вернемся сюда, и в память о нашем начале эти кирпичи позолотим. Толстенным слоем золотишка высшей пробы!

Я как завороженный смотрел на те самые кирпичи. Казалось, что каждая их пора, каждая частичка обожженной раскрасневшейся их глины пропитана особым смыслом, наполнена моим будущим. Сердце учащенно забилось, и их краснота показалась мне созвучной красноте губ моей Веры. Я не сомневался, что отныне стоит мне закрыть глаза, и я тотчас увижу их, первые крупицы моей новой жизни.

— Запомнил? Тогда поехали, и теперь вернемся, когда тут уже огромный дом стоять будет. Ты только смотри, отыщи в нем эти кирпичики! Они тогда уже стеной квартиры сделаются, найти нелегко будет! — полушутя-полусерьезно напутствовал друг, — А теперь поехали! Не будем им мешать расти!

С того дня пошло время. Как только у меня выдавалась свободная секунда, я закрывал глаза, и представлял дом еще чуть-чуть подросшим. Скорей бы прошел этот тягучий год, в который я обязан безропотно ждать, и лишен возможности действия! День, другой, третий. Месяц, другой, третий. На остатки уже не золотых, а прелых, растаявших и смешавшихся с землей листьев налетела белая метла зимы. Эх, скорей бы! «Алло, Димка?! Ну, как там?» «Не суетись, сиди на попе ровно. Все под контролем!»

Еще один месяц, и еще месяц. Ну и холода завернули нынче! Только на работе и согреваюсь. Когда же придет тепло, растает снег, и в лучах солнца засияет фасад того дома. Позвоню-ка еще разок Димке. «Не суетись».

Димка снова появился в моей жизни неожиданно. Он выплыл из ночи шинкующим уши дверным звонком, который разодрал в клочья наш сон. На пороге появился он — растрепанный, пьяный, сжимавший в руке наполовину выпитую литруху водки.

— Хана! Полный п… — крикнул он и с грохотом боднул головой стену, — Кто бы знал, что так все оно выйдет… Все, накрылась медным тазом наша стройка. Подвели те ребята, чтоб им … Свалили, …! Эх, … … …!

— Успокойся! Может, еще что можно сделать? — спросила подбежавшая Вера.

— Х… тут делать?! Прости меня, Андрюха, но квартиру ты теряешь. Я тебе, как другу, комнату сделаю. Но мне еще хреновее. Я еще кое-где долгов набрал, чтобы в том домике, будь он … еще одну квартирку купить. Думал, так вернее будет! А теперь… Остается только одно — в бега, где-нибудь в пригороде уголок себе в избушке сниму, как-нибудь до будущей осени перекантуюсь, пока все не уляжется. А там… Но, Андрюха, тебе клянусь — как все утрясется, я тебя выручу, и новую хату сделаю, еще лучше этой!

Происходившее казалось ни то сном, ни то жизнью кого-то другого. В таком же сне прошли и следующие дни — чемоданы, коробки, машины, снова какие-то бумаги с печатями. Мне оставалось лишь крутиться среди матерящихся грузчиков и прихлебывать из бутылки крупными глотками пиво. Так вместе с пивной бутылкой я и оказался в комнатушке, затерянной в недрах обшарпанной коммуналки, полной завешанных грязным бельем веревок, сумасшедших старух и каких-то пьяных личностей. Запах блевоты и пережаренной рыбы мешался с запахом протекшей в десятках мест канализации. В коридоре то и дело сталкивался со стариком-соседом, лицо которого походило на обратную сторону луны, а глаза его смотрели будто не наружу, а во внутрь. При очередном столкновении с ним я вдруг обнаружил, что со мной больше нет Веры.

— Вера! Вера-а-а!!! — звал я, как в лесу, но никто не отзывался. Вернее, в ответ на крик явилась отекшая синяя особа и поинтересовалась о цели моего обращения, ведь ее звали Вера (подумать только, какой лик может принять женщина вот с таким святым для меня именем!). Узнав, что я обращался вовсе не к ней, синяя особа как-то по-волчьи завыла, но, получив от меня непочатую бутылку пива, сразу исчезла.

Стал ждать. До ночи, через ночь и весь следующий день. О том, что где-то у меня есть работа, забылось среди лабиринта прошедших дней. Нет, Вера не появилась, и мне сделалось ясно, что в том пространстве, куда жизнь выпихнула меня, Вера может иметь лишь тот облик, который имела недавно появившаяся здесь синяя женщина…

Странное спокойствие неожиданно охватило меня. Жизнь продолжала идти вперед, хотя все шпалы на ее пути были уже содраны и переломаны, а рельсы скручены в бараний рог. Но не слышалось ни треска, ни грохота, день каким-то чудом сменился следующим, а тот — следующим. Когда кончились деньги, я вышел на улицу, и тут же нашел работу — рубить мясо в магазине, который помещался в нижнем этаже этого же дома.

С трудом вернувшись в свою коммуналку (с непривычки не мог ее отыскать), я погрузился в алкогольную пропасть. В душе не проходило чувство ожидания, и ни одна частичка еще живого разума не пыталась разъяснить мне, чего же я теперь жду? Выдавливания сегодняшнего дня следующим, чтобы тот, в свою очередь, был сожран послеследующим?

Нутро ходило ходуном, принимая в свой пожар все новые и новые порции жидкости, которая не гасила огонь, а лишь разжигала его, ибо была горючей. Дым от того пожара заволок мои глаза, и нутро чужого дома расплылось перед ними. «Вера!», позвал я, ведь больше сейчас звать было некого.

— Здесь я! — услышал я ответ и тут же вспомнил, что надо удивиться. Но голос, сказавший это, определенно не принадлежал моей Вере.

На мгновение мой дым рассеялся, и я увидел перед собой совсем голую… синюю Веру! Но тут же пелена опять загустела, и что было дальше, я не помню.

Внезапно я ощутил себя идущим по улице. «Зачем я отправился? Ах, да, надо бы зайти на работу. Или не надо?!» прокручивал я в своих растворенных мозгах. В то же мгновение удивительно знакомый окрик ударился о мою спину.

— Андрюха!

— Я! — растерянно обернулся я и встретился глазами с бывшим одноклассником Колей Ляпуновым.

— Ты здесь? — удивленно спросил я, не понимая, кто стоит передо мной — живой человек или ведение, рожденное сгустившимся облаком моего дыма.

— Не один! — ответил он и показал рукой в сторону от себя. Там стояли еще трое ребят, я их всех знал.

— Привет, — по очереди поздоровались они, — Говорят, ты в армии был? Как оно там? Никто из нас там не был!

— Да, — ответил я, продолжая смотреть на них.

— Знаете, — прервал паузу Миша Вичкин, — Давайте к Димке пойдем. У него я, слышал, в одночасье и квартира и невеста появились. Вот подфартило-то человеку! Не понимаю, почему ему так везет, а никому из нас — нет? Что небеса, в кости счастливчиков разыгрывают, что ли?

— Какие кости?! Умнее он нас, вот и весь ответ?!

— Мы же тоже не дураки! Взять хотя бы тебя…

— Не тот ум у нас с тобой! Он ведь тоже бывает, как, скажем, инструмент. Представь, что счастье спрятано за дверцей, которая на четыре болта завинчена, и мы пришли к ней. Но у нас в руках молотки, пусть отличные, пусть похабные, пусть у одного отличный, у другого — похабный, не суть. И что мы со своими молотками у этой двери делать будем? Жалобы на жизнь азбукой Морзе выстукивать? А у него — гаечный ключ, опять-таки, неважно, хороший или дрянной. Но дверцу-то он им откроет, однозначно! Вот так-то! Только вот кто как сокровища прячет, и кто инструмент какой выдает, того мы не знаем…

Говорили они по-русски, но я не мог понять ни слова из их беседы. «Хана! Уже не далек тот час, когда в моей голове поселится маленький пушистый зверечек, именуемый белочкой…», решил я. Но все-таки спросил ребят:

— Какой Димка? Он же в бегах!!!

Теперь уже настал их черед дивиться. «Какие бега? О чем ты говоришь? От будущей тещи он бежал, что ли?!»

«Нет, наверное, я уже того… Так что лучше помалкивать. Пойду-ка я с ними, все одно не прогонят. Там все и узнаю!», решил я, и отправился вместе с компанией. Если еще недавно они колебались, идти к Димке или не идти, то мои слова о его бегах, как видно, столь заинтриговали ребят, что теперь они решили однозначно — идти!

На мое удивление та дорога, по которой мы шли, казалось удивительно знакомой. Или мне мерещится? Нет, такую вещь, как места своего детства, едва ли когда-нибудь с чем-то спутаешь. Вот за тем углом … на стене написано. Надпись дремучая, сделана масляной краской, живет еще с тех пор, когда маркеров и баллончиков-распылителей не было. Ее ни с чем не спутаешь, таких мамонтов из мира надписей не так уж и много осталось. Точно, вот она!

Уже в следующее мгновение мы вошли в мой родной дом, а я лишь бестолково моргал глазами. Дальше все происходило, как и должно было происходить при таком развороте ситуации. Ребятки поднялись на мой этаж и позвонили в мою дверь. «Сейчас оттуда выйду я!», зачем-то пронеслось в моей голове.

Дверь отворилась, и на пороге появился… Димка! Аккуратно одетый, в блестящих ботинках. Наверное, он сам собирался куда-то уходить. Тут же за его спиной выросла и Вера. Все его внимание ринулось в мою сторону, на ребят он даже не бросил и взгляда.

— Ха-ха-ха, — разрезал он меня бензопилою злорадного смеха, — Может, поклонишься мне в ноги, своему учителю! Смотри, какой я урок тебе дал. Вот так вот, учиться надо!

Я мигом протрезвел, словно порыв ветра выгнал из меня коричневое облако. Передо мной в пространстве висела отвратительная, ухмыляющаяся рожа, которую несколько дней назад я считал лицом своего друга. А за ней… Нет туда было лучше не смотреть. Не смотреть!!! Я прикрыл глаза, что не прошло незамеченным для рожи.

— Чего щуришься? Знаешь хоть, какую ты тогда бумагу подписывал?! ДАРСТВЕННУЮ!!! Вот какую! Ты мне все подарил! Навсегда! В кого нельзя ум вложить словами, в того его вбивают делами, и я в тебя вбил хорошую, просто ох…ную порцию ума! Благодари меня, твоего друга!

Я чувствовал, словно меня порвали на части и разбросали кровавые ошметки по всей округе. Они трепыхались, шевелились, но уже теряли остатки своего тепла, свою жизнь. Сердце стыдливо кружилось, подобно волчку, а мозг… Что уж о нем говорить! Но руки решили действовать самостоятельно и слились в тяжелые кулаки. Рожа, бывшая лицом друга, обрела облик цели.

Но цель все предвидела, и в решающий момент громко хлопнула дверью. Лязгнул замок. Мои кулаки остались висеть в воздухе, а глаза беспомощно вертелись в своих орбитах, как куриные яйца в кипящей кастрюле.

Ребята, осознав, что нечаянно влезли во что-то, от чего им лучше бы быть подальше, принялись тихо расходиться. Без прощания, кошачье-бесшумными движениями, быстрыми тенями, да на улицу. Скоро возле меня остался лишь неизвестно откуда пришедший черный кот.

— Вот так, Васька, — зачем-то сказал я коту и спустился вниз.

Мои уши услыхали слова, сказанные моим тезкой, Андрюхой-философом в ракетной тени. Я вздрогнул. Выходит, ракетное мгновение уже свершилось, и мы уже на том свете! И я, значит, загремел в самый ад!!! Все в точности так, как говорил мой армейский приятель! Вот и обещанная встреча свершилась!

Глаза сами собой закрылись, и перед ними выросла далекая заброшенная планета, прежде именовавшаяся Землею. Теперь ее никто так не именует, ибо именовать некому. Это — мир-призрак, видимый одному лишь Создателю, и лишь он знает о том, что там когда-то свершилась лютая война. Там же, наверное, осталось и мое тело. Может, оно распылено паром по воздуху той планеты, может, оно впечатано в ее глубины. А, возможно, истерзанным и обгоревшим так и лежит на ее поверхности, среди руинных зубьев. Кому какое дело! Ведь я уже здесь, и превратился я в губку, впитывающую потоки мучений. Уж лучше в котлы, в смолу, к чертям с вилами! Но разве на том свете тот, кто был человеком, может что-нибудь выбирать?! Это только в анекдотах, что рассказывали в той жизни, и смысл которых остался витать над миром-призраком, вместе с прочими великими и ничтожными мыслями да идеями!

Я медленно спустился вниз. Тело чувствует ступени, чует боль, и оно вообще — есть, это очевидно! Но разве кто-нибудь обещал, что после смерти голая душа не будет вновь завернута в одеяло смерти, которое может точь-в-точь походить на ее прежнюю одежку! «Ад вечен или не вечен?! Что сделается, если я себя убью, уж дальше мне всяко не умереть», думал я, не обращая внимания на свои шагающие ноги.

Уже в следующее мгновение я оказался снова в коммуналке, из которой сегодня я вышел. «Приснилось мне все, что ли? Но тогда отчего я здесь?», бороздило по моему сознанию. Я взял ножик и попробовал было воткнуть его в себя. Не выходит, кто-то внутри все же упирается. Что же это такое? Неужто и в аду так же как там, где я был. Конечно, еще и сильнее, и хуже, ибо отсюда нет пути, а всякое мгновение здесь — как вся вечность!

Перед глазами опять всплыла фигура бывшего друга, и мое воображение подвесило его крюком за ребра, после чего принялось терзать его плоть, отрезая от нее кусок за куском окровавленного мяса. На мгновение мне стало радостно, я схватил со стола нож и принялся терзать подвернувшуюся под руку подушку. Вскоре моя конура наполнилась летающими перьями.

Дверь скрипнула и на пороге появилась синяя Вера. «Выпить не осталось?!» Ее появление остановило меня. «Что я, дурак делаю! Ведь нет больше Димки, нет и той, прежней Веры, их тела все одно сгорели в мире-призраке, а то, что осталось кроме тел… Кто знает, где оно? Но однозначно, что увиденное сегодня мной — это не они, это что-то другое, налепившее на себя карнавальный костюм, сшитый из их оболочек!

— Вера, у меня к тебе маленькая просьба! — равнодушно сказал я, и та, видимо решила, что речь идет о чем-то вроде щепотки соли.

— Ну?

— Знаешь, дорогая, как бы это тебе сказать… Перережь мне, пожалуйста, глотку, — я протянул ей нож.

— Как?!

— Он острый, не бойся. Просто подойди и воткни его мне в горло!

— Охренел?!!!!!! — крикнула она и хлопнула дверью так, что с потолка свалился кусок лепного узора.

Я растерянно поджог зажигалкой летевшее перо. Комната наполнилась мерзким запахом, точь-в-точь, как в аду…

Дима захлопнул дверь, надул щеки и принялся напевать что-то вроде «обманули дурачка на четыре кулачка».

— Мы с него уже все получили, — сказала я, — Зачем же теперь его обижать!

— Жалеешь?! — усмехнулся он, — Ты что, и в правду думаешь, что я хотел получить с него всего-навсего эту квартиру?

— Обо мне забываешь! Ты еще и меня получил!

— Помнишь, я тебя учил математике жизни, — невпопад ответил он, переведя стрелку разговора на другой путь, — Теперь можешь о ней забыть! Не в ней суть. Она — всего лишь средство. Цель у меня иная, и пришло время о ней рассказать. Моя цель — абсолютно свободный человек, человек будущего! Что делает человека несвободным, кто накладывает на него путы? Государство? Но ведь не с Луны оно на Землю падает, это государство! Оно, по своей сути, отражает мысли средних людей тех народов, над которыми правит. Даже самое поганое государство не провалится глубже их ног, даже самое великолепное не прыгнет выше их голов. Вернее, оно способно на это, но только после долгой и настойчивой обработки человеческого материала, на которую государство, как большая, но неуклюжая машина, едва ли способно. Оно может задать лишь направление. Но всю работу сделает не оно, а люди, которые рискнут совершить такое, что прежде них никто не совершал. Я пришел, чтобы сбить с человека еще один намордник, натянутый на него неизвестно кем. Это — дружба и любовь. Ты, может, скажешь, чем они плохи? Нет, после «математики жизни» уже не скажешь! А я дополню еще тем, что и у того и у другого есть оборотная сторона, и выглядит она, как решетка, как тюрьма! Сколько женщин сидят в домашней тюрьме у когда-то любимых, а теперь ненавистных мужей. Впрочем, и наоборот — сколько мужчин спеленаты путами гадких жен, которых они, конечно, в своем прошлом крепко любили. А какое количество людей тяготится вечной помощью друзьям-неудачникам, которые однозначно никогда не вернут своего долга! Так-то вот!

От его слов во мне снова что-то зашевелилось, забурлило. Сейчас я почуяла в себе нечто, что жаждет любви. Показалось, будто я просыпаюсь от глубокого сна, и передо мной снова всплывает улыбающееся лицо любимого Андрюхи. Да, человек, который сейчас передо мной, совратил меня, но совратил-то он ведь меня любовью, которой я ожидала от него. И вот как будто остро отточенная игла пронзила мое сердце. Нет, никогда не придет любовь от того, кто обеими руками выдирает ее из нашего мира, из Земли. А я обратилась всего-навсего в его инструмент, в ловкий корчеватель, которым он с ухмылочкой на губах подрезает корни любви и дружбе…

«Уйти! Убежать от него! Быстрее! Дальше!», первое, что прилетело в мою голову. Но куда? Разве может быть где-нибудь в мире пространство, в котором я, срезавшая свою любовь, смогу ее обрести? Разве тому, кто совершил такое еще можно каяться и просить прощения?!

Тот, от кого я ждала любви, после своих слов заметно развеселился. Чувствовалось, что он радуется своей работе над миром той радостью, какую чувствует ребенок, слепивший из пластилина то, чего и сам не ожидал.

— Хочешь? — спросил он, протягивая мне фужер с коньяком. Я отпрянула.

— Как хочешь, — покачал головой он и залпом опрокинул в себя его содержимое, после чего снова наполнил посуду.

После третьего фужера он уже перестал обращать на меня внимание, упиваясь самим собой. Его рот задавал своим ушам невнятные вопросы и сам же давал на них ответы. А я суетливо расхаживала из комнаты в комнату, и во мне как будто накалялась невидимая нить.

«Прощения нет, и быть не может! Твоя душа — у него, а ты и не почуяла, как он изымал ее своими невидимыми руками. «Математика жизни!» Велика эта наука, только вот сработала она не так, и из всех чисел твоей жизни в результате длинного сложения получился один большой… ноль! Черный ноль, в который ушло все, чем ты жила и чем могла жить. Хода назад нет, ибо этот ноль — воронка, в него летишь под своей тяжестью, и чем глубже проваливаешься, тем труднее выбраться. Впрочем, это не для тебя труднее, ведь для человечка, тем более — женщины, вылезти из этой воронки вообще невозможно. Она гладкая, уцепиться не за что…

Я принялась въедливо смотреть по сторонам, словно эта квартира и была той самой воронкой. Неужели от любви ничего не осталось, и она не сохранила для меня хоть что-нибудь, что могло бы меня спасти? Нет, нигде ничего нет. Вмятина на правой стенке от неловко поставленного пианино, вопросительный знак, который Андрей нарисовал здесь, когда был в своем детстве… Ничего не разрежет мои путы!

Враг любви продолжал пить коньяк и что-то бормотать о свободе. Только не говорил он, какую свободу и кому он принес. А я чувствовала вокруг себя непробиваемую стену, которую сотворила вокруг меня уничтоженная мною любовь. Теперь она отделила меня ото всех, и запертая в эту одиночную камеру я почему-то должна чуять себя свободной! Тут же вспомнился Андрей. О чем он сейчас думает, чем живет? Наверное, ненавистью ко мне. И моя кожа почуяла острие стрел его ненависти, которые повсюду вонзались в меня, проходили сквозь тело, и выходили наружу.

Меня охватила жажда действия. Прозрачную стену, которая окружила меня со всех сторон, можно лишь разрезать. Но чем?! Взгляд сам собой упал на кухонный нож. В следующий миг ножик, словно живой, очутился в моей руке.

Неприятель любви уже крепко спал, извергая из себя остатки винных паров. Моему взгляду почему-то подвернулось его неестественно-белое, словно гипсовое, горло. Вслед за взглядом отправился и нож, из-под которого вскоре показался пузырившийся кровавый ручеек. Теплая кровь скользнула по моей руке. «Такой кровью любить можно. Но он… Не любил», пронеслось во мне.

Вместе с ножом я выскочила сперва на балкон, затем — в дверь, которую я за собой не прикрыла. Рука сама собой стискивала нож, за которым оставалась кровавая тропинка. Кто-то пойдет по ней за мной во след…

Не найдя себе смерти, я принялся считать секунды. Сто тысяч семьдесят пять. Один миллион пятьсот восемь тысяч четыреста восемнадцать. Какая разница, сколько их, если они все одно текут из вечности в вечность, и конца им не будет?! Мне показалось, что одна-единственная, уже сосчитанная мною секунда, все ходит и ходит по кругу, и я всегда буду считать ее, на самом деле — одну-единственную…

Внезапно тишину перерезал звонок в дверь. Этого не может быть, ведь все, что должно здесь случиться — уже случилось, впереди осталась лишь единственная секунда, всегда уходящая и возвращающаяся!

Но звонок был. Я поплелся к дверям. Когда скрипучие створки отворились, мне предстала Вера, залитая чужой кровью. Но тут же за ее спиной выросли два казенных человека.

— Я… Я люблю тебя!!! Прости!!! — крикнула она прежде, чем казенные личности скрутили ее и поволокли куда-то вниз.

Происшедшее показалось небылью. Я тер глаза и рассматривал кровавые следы, оставшиеся на ступеньках старой лестницы. Нет, такое в аду не случается, здесь есть любовь, значит, Земля все еще не обратилась в мир-призрак, и я все-таки стою на ней!

Остаток ночи я бродил по улицам, дивясь всему тому, что случилось в моей жизни. На сапоге остался след запекшейся крови, которая капнула с Вериного ножа. Я его вытер о землю газона. Сомнений, чья могла быть эта кровь, у меня не оставалось.

Теперь я вернулся в родной дом. Снова я получаю и отправляю такие старомодные вещи, как письма. Опять я живу невидимой связью со своей любовью. Где она сейчас пребывает? Одна лишь попытка представить ее мир порождает в моей душе трепет — грубые крики, яростный собачий лай, всепроникающий прожекторный свет… Наверное, в тех страшных краях есть и такие ужасы, которых мне еще и не привиделось. Это ли не ад?! Но Она спустилась в него, сошла во имя любви, и мы снова вместе, хоть и вдали друг от друга. Видно, судьба такая у нашей любви — пройти не одно огненное крещение, а целых два…

Товарищ Хальген

2009 год