sotnikov — как мы порося резали

У меня сегодня прекрасное расположение духа — вольный я, незатраченный. Спал без потных видений, забыв тоску о прошлых днях. Чёрные тени спод глаз умыла колодезная вода. Мои туфли начищены, костюмчик поджаро сидит. Одет я фасонистей городского пижона.

   Пригляделось ко мне отражение в зеркале. Дааа; такому мужику пора кобелиться. Всерьёз — и только. Спрашивает:— ты жениться наладился или к утру вернёшься?

   — Свободен я,— отвечаю ему , вскинув руки до самого солнца.— Просто дедуня в гости зазвал, что к нему дочки приехали. И ты нас, милый, не ищи,— замурлыкал под нос,— щиплем мы щавель на щи,— крутя так и этак цветастый галстук. Коекак дотянув узел, сморщился от тугого ворота я:— Не пойму, для чего его носят. Страхолюдина. Тьфу.

   — А ты хочешь быть обходительным мужиком иль лесным шалопаем?— Отражение поддёрнуло свои коротенькие штанишки, явно завидуя мне:— Вот так можно дома ходить, а на люди следует в лучшее одеваться.

   — Не спорю.— Сдул я пылинки как матёрый модник, и принялся шнуровать туфли.— Хорошая баба сама обойдёт грязнулю, чтоб не позориться.— Я ещё пару раз вздыбил чуб: яйцом смазать либо. И на прощание хлопнул отражение по плечу, обглядев его статную фигуру, на которой в последние дни наросло мясо.— Мужаешь. Скоро рубахи перестанут налазить.— А оно в ответ перекрестило меня тайком, призывая добрых божков нынешнего дня:— пусть облепит тебя удача с головы до пяток, будто повалялся ты с ней на клеверном поле, а вусмерть усталые пчёлы роняли ведёрки с мёдом прямо вам под ноги.-

   Но крылатые трудяги пока ещё едва наносили с полбрюшка цветочной сладости. Они гудели, переговариваясь о самых прибыльных рабочих местах. Одни хвалили гречишное поле, другие духовитый аромат липовой рощи, а горстка отъявленных сластён поглаживала животики, набив их лизучими карамельками клевера. Только трутни до сих пор спали, сложив под головы пустые торбы. Ктото из них переел — и стонал, ворочался во сне. А может ему приснился жуткий полосатый шершень, который никого не боится, стережа в кустах с пикой, скрежеща несмазанными жевалами.

   За три версты, далеко над логом, дозревало кукурузное поле. Или другое — отсюда не видно. Наверное, тревожно качались под дуновеем крепкие стебли, переговариваясь: как бы не разбудила суета погод раньше времени малые зёрна, коим в тихой утробе прожить надо проливные дожди да гневные ветры, кипящее пекло. А потом выходить в большой мир: где солнечный свет, ласкающий пушистые нестриженые макушки, где ждёт их семейная парилка комбайновых бункеров. Дальше на ток — и через транспортёры в круговерть вечно спешащих сепараторов, которые передадут малышей яслям колхозных амбаров, детсадам хлебных баз; а вполне оперённых юнцов определят в школы да гимназии комбикормовых заводов и мельничных комплексов. В мягкие нежные руки улыбчивых девчонок мукомольщиц, или в жёсткие тёплые ладони тоскующих по мужикам зрелых мельничих.

   У мышей средь стеблей начался брачный гон — всюду носятся как угорелые. То один воришка прячет молодую сахарную свеколку, то другой на лабаз потащил кусок хлеба. Такую скотину коли удастся приручить, уж потом не прокормишь, съедят самого. Но зато на любом артельном поле они лучшие учётчики — всюду следят за огрехами:— эй, тракторист! смотри в оба, а то председателю доложу,— их многохоженые пути-дорожки уже опутали весь мир. По мышиной тропе и я пришёл к дедуне.

   Старшая дочь, с бабкой вместе, сидела на лавке под окном ветхой хаты, а младшая притулилась худым задом к завалинке. Молодые лузгали семечки, и бабуне хотелось, глядя им в рот — да зубов нету. Тогда она вынесла себе арбуза, чтоб губой сок давить.

   Проходя мимо, я краем уха коснулся обескураженного разговора, в котором нелестно озывались обо всех мужиках, а попросту хаяли.— Против тебя он бессильный мозгляк,— говорилось дочке младшенькой,— но погляди, какую управу над тобою забрал. Слово поперёк боишься сказать, что зарежет ножом иль придушит спящую. И все они одинаковы.

   Я замедлил шажок поздороваться:— Здравствуйте, бабы. О ком это вы?

   Но ни капли стесненья, лишь вздёрнули бровки — привет — отмахнулись:— Старик, слышь, по дому звенит. Ждёт тебя.

   А дедуня игрался с волчонком, для забавы переворачивая его как букляшку. И в шерстяном щенячьем животе тискал блох, чтобы наверно к зрелым годам волка не мучили застарелые болезни.

   — Оставишь его?— я спросил деда, решив уже, что не позволю топить курносого увальня.

   Старик хохотнул, пнув ладонью под хвост. Малыш огрызнулся, упав на бочок, но его серчание больше похоже на трусливый вой:— мааамочка! я потеряааался!— Оставлю. Мой пёс воспитает,— ответил дедуня без всяких сомнений, будто лет сто прожил в конуре, наизусть вызнав звериные повадки.— Дружба у них сложится, потому что кобель раньше был бесприютный скиталец. Значит, милостив к слабому.

   — Это верно.— Усмехнулся я в золотое окно, припомнив свою блудную жизнь.— Породистые псы изнежены на сытой кормёжке. Отваге они не научат. Но сам волчок скоро зубки покажет.

   — Думаешь?

   — Знаю, дед. Легче приручить свору, чем этого.— Я подпихнул щеня ногой; тот опять визгливо кубырнулся и затих, ожидая тумака.— Вот я тебе явый пример объясню. Когда ещё в городе жил — то как выйти с достоинством из грязной драки, если всем скопом навалились непуганые малолетки, а мне одному деться некуда. Они ж стаями ходят — то им курить попросится, то бабе моей заглянуть под юбку. И поначалу я куклой сгибался да падал на землю, извиваясь червём. Но когда после долгой больнички пришлось мне с работы уйти, тут я сказал себе — баста. И с той поры бросался всегда грызть и душить вожака; пусть хоть коваными ботинками мои кости волочат по земле — а добычу бросать нельзя, покуда не запросят пощады. Первым завоет слабейший, следом другой — и так, друг на дружку глядя, утопнут в дерьме вместе с героями. А вот если человек один, хоть даже волчонок, то его под бока честь и совесть удержат, а со спины гордыня подпрёт.

   — Про кого брешете?..— спросил нас весёлый старший зять, тряхнув перед носами ведёрко с карасями.— Во накидал за утро!

   — В охотку съедим,— подмигнул дедуня, возя ладонью среди жирной чешуи.— Одевайтесь на подработку, а я пока их зажарю к бутылочке.

   Радостно стянул я давящий галстук:— Как живёшь, зять?

   Улыбнулся мужик поделиться в ответ:— Хорошо живу. Дочка отлично закончила школу, теперь институты сдаёт. Первый сын тоже умник, а второй почемуто с тройками. Как думаешь, ведь они близнецы?

   Я засмеялся, будто от двойни обязательно подвигов ждать — наивный.— Ум да желание не рожаются. У пацана, наверное, хвост трубой в обратную сторону — на девчонок засматривает.

   — Неее, рано ему. Он у меня полгода выпрашивал мяч футбольный. Я сдался тогда, а теперь жалею. Стал сынок лучшим нападающим, только учёбу забросил. Еле тяну его за уши.

   Всё гуще краснел я от зятевой искренности, боясь что и самому мне придётся выворачиваться наизнанку; но слава богу, дедуня прервал нашу беседу о семье.— Славно нарядились,— зацокал языком, обсматривая наши рабочие куртки да подштанники.

   Сели мы за стол вместе с бабами. После первой рюмки зять начал трепаться про огромную рыбину, что сетку порвала. Выпив вторую рюмку, и третью, рыба ушла с дырявого невода, сожрав попутно бельмовую гусыню со всем выводком. Бабы ахали, слушая россказни. Я закатывал левый глаз, сподлобья кося на сестричек. А дед хохотал, поминая хватким словом наглого зятя и всех его родичей по материнской линии:— Вот брехун! озверел с утра не жравши. Да кто её видел, такую акулу?! когда я за всю жизнь одного сома вытащил с бабку ростом.— Дедуня при этом стучал ладошкой об толстые ватниковые штаны, будто отмеряя губастого от жабер до хвоста:— во!во!— и в стороны разлеталась лежалая пыль с давно немытой одёжи. Сидя меж дочками, он пихал под бока их, беззлобно ёрничая:— Знаешь, почему младша такая худая? потому что очень сварлива. А вот ты у меня дробненькая,— и весело щекотал старшую.

   Поглядев на него, бабуня тут же прибрала бутылку; а когда дед полез отымать, то хлопнула его по рукам больно:— Ты скоро заблудишься и сам себя не найдёшь.

   — Оооох,— нарочито вздохнул дед.— Сейчас бы залезть в манду, да девять месяцев тихо пожить в темноте и покое.— Под наш дружный хохот добавил:— А то ведь с этой злой бабой весь свой прежний моральный позор утеряю.

   Дальше гулеванить стало не с чем. И мы засобирались на луг. Слепо тыкаясь в полумраке сеней, я едва уловил даже не ухом, а томливым наитием шёпот бабий капризный:— думала, что ты рядом сядешь,— и пыхнул горячим ответом:— да я б с удовольствием, и руку положил на коленку,— а выйдя к божьему свету обменялся тайным взором со старшей сестрёнкой. Теперя бы к вечеру мне надо споить её мужа, здорового диризяблика — чтобы он много немножко выпил. И тогда воспаря, я помчусь на свиданье — зачем? — ну за чем мужики к бабам бегают? чтоб на жизнь свою жалиться. Неприметно отстав и всех сзади шагая, я внимание на бабёнку смотрел, обгладывая её притаённую в сарафане фигуру. Даже скормил себе, чавый конь, знойные волосы, переспелые. Белое тело уж три раза рожало, и плоть свою в достоверности знает. А разложи молочную на сеновале — так она не брыкаться начнёт, будто с бедою мнимой пришёл — а тотчас поспешит сгоношиться, и боле с колен не подымется.

   — Эге, милый, это ещё бабушка о двух концах сказала,..— произнёс дедуня, отвечая комуто из родычей; и я гадко вздрогнул, что так всё совпало с моими мыслями. А к тому ещё лицо запрягаемой дедовой лошадёнки было похоже на морду усталого древнего грузовика, который закидали песком да щебнем в дальнюю дорогу. Ей явно не хватило синих жеребячьих таблеток, чтобы рыготать всю дорогу. Зато их не жуя поглотал дед — гыгыгы скаля зубы — коему лишний рот как пуля в спину. Он тчательно обсмотрел кучерявое небо, перекрестился:— Хоть бы она не появилась, чтоб стожки успеть собрать.

   — Кто? белая горячка?— визнул от смеха зять, и свалился на телегу кверху ножками, придавив сердитую бабуню. Та в обратку толкнула его — не валяйся дураком — тут на шум жена вышла с острой косой — рога есть? нет, набьём; рога есть? да, собьём — сестра прибежала всполошенная, стуча в барабан пабарабарам, и смылась до хаты.

   Старик осерчал:— Что вы всё копаетесь? Я уже опаздываю, а мне давно работать пора!— удивляя трудовым порывом. Его очень легко побудить к развлечениям, но вот на геройство тяжёл он.— Да, нынче я первый в строю,— расслаблено засмеялся дедуня, совсем не обижаясь нашему недоверию: думайте, мол, как хотите. Сдвинул кепку разудалый задом наперёд, став похожим на комнатную неуклюжую мокрицу:— Я сегодня не в битых червях, а козырный пик. Могу пободаться и с дятлом.

   — Тьфу,— плюнула бабка ему на ботинок смачно да густо.— Хоть бы дрожжы скорее закончились.

   — И без них будем гнать!— гикнул старик, горячей любовью хлестнув лошадёнку.— Нуууу!! поехали в лес за орехами!!

   Но тележка так опасно гремела на колдобинах, что бабуня покомандёрски дёрнула за рукав своего бестолмашного деда:— Оглох, што ли?! Кричу тебе прыти убавить!

   — Ты наверно под нос шепчешь?

   — Нет. Просто у всех умных людей уши на голове, а у тебя к заднице пришиты. Ты на них сидишь.

   Тут дедуня сразу не нашёлся ответить, и обозрев наши улыбки, обиженно замолчал до конца пути. Даже в поле он молча полез наверх смётывать да утаптывать стожки, буркнув мне только — без слов, а злорадным пыхтеньем:— сейчас навалю ей под самую маковку, и хрен увезёт зимой.

   Бабы схватились за грабли, оставляя зубоскальство до лучших времён. А мы с зятем на вилы прилегли, словно пацаны выхваляясь. Он ещё и покрикивает:— Давай укажем девкам их невзрачное место!— но маетный пот на его поседевших висках уже кипит лошадиной прянью, будто с версту под седлом проскакал.

   В ответ бабы хохочут двужильные, как и не умаялись крепче своих чалых мужей да случайных любовников:— Дохляки, берегите силу! Когда приберём лужок, то мы вас потащим с собою на речку. Будем голышом купаться, и ещё многово домогаемся.

   Смеются бы вроде над зятем; но косяком на меня поглядывают — за весёлым разговором, глядишь, а завяжется серьёзный роман. И как все деревенские блуды — до исступления.

   Со рвением поработав, мы сели обедать под сенью стожка. Девки наши похватали в кулёк бутерброды да овощи, и ушли во ближний лесок. Проводив их нежным взором, дедуня нарочито медленно вытянул из запазухи предлинный пузырь, или тот таким показался. Но блаженные улыбки всё равно осветили усталые лица, и луг с темто ближним леском, и припоздавших селян из далёкой теперь нам деревни. Они только что приехали сено сбирать — на машинах бабы, девки, мужики да ребятня. Дед аж причмокнул слюной, увидав молодуху с большим агрегатом:— Ух, её бы сюда!

   — А справишься?— зять поддел то ли деда, то ль гриб с миски.

   — Да чего ж? Это мне шляпку черви слегонца поточили, а ствол ещё крепок — поутряне согнуть не могу,— захвастал дедуня, спеша, рассыпая на штаны отварную картоху.

   Два разка выпив, один закусив, разлеглись мы беседовать. Трям, трям; старик нам поведал, как однажды в молодости шёл пьяный мимо порушенной церквы. И вдруг услышал, что по куполу прямо к нему съезжает человек, скребая ногтями; был явственным шелест болоньевой куртки, а может тормозящих крыльев шерох.

   — Позолота с крыши осыпалась,..— махнул недоверчивый зять.— Точно вам говорю.

   — Да что её — мешками укладывали!?— Видно, дед здорово осерчал:— Та летучая тварь слетела в репейник и помчалась за мной. Я тогда умереть мог, еле ноги унёс,— перекрестился в который раз.

   Тут и бабы наши вернулись. Ссыпали под ноги набитые пакеты; а из них свинухи покатили пузатые, бордовея зрелыми шляпами. И несколько зелёных, на вид малосъедобных.

   — Откуда они? кто из вас знает?— пристала бабуня.

   — А где насобирали?— понюхал их зять, считаясь завзятым грибником.

   — Да воооон, под старым мостом,— указали на пересохшее русло.

   — Ну, это подмостники, тёща. Я тебе их сегодня скормлю,— и едва увернулся от хлёсткой жёниной затрещины.

   В это время поблизости от нас устроили селяне свою потеху. Они, кто беззлобно — а кто с душевной корыстью — ёрничали над простоватым с виду земляком, которого парнем назвать не повернётся язык, меж зубов застрянет. Но и от девчат этот великовозрастный мужичок бегает сломя голову всю сознательную жизнь. Пробовали его напоить, и уж было подсунули к бойкой молодке — да он снова уберёг себя. Вот и нынче вяло отбрёхивался на хулиганские выкрики мужиков. Те веселяще подзучивали его, оря ещё сильнее при громком смехе бесстыдных баб. Молодые девки криво моргали друг дружке, прятали улыбки, и гребли сенцо быстробыстро, будто не слыша скабрёзных подначек. А то вдруг обратит кто внимание, влекнёт девчонку в опасный разговор — да и саму тут же высмеют. Хуже ли, замуж отдадут за того же мужичка: были уже случаи, когда походя женихов да невест выговаривали. Не дай бог на дорожке остановиться хоть с кем важным ли, захудалым — через час деревенька всё будет знать, слышать всё, и к вечеру с кольцами обженят.

   Надоело мужичку. К отцу убежал прятаться. Батька на машину взлез, а сын ему снизу завилки кидает под ноги.— Погоди, не части,— просит старый, утираясь едва от набёгшего пота. Но мужичок слов тех не слышит, а вернее притворствует — и крестится, хрестится вилами, хвастая силу.

   Вот уже кузов до верха набит. А то свалится больше, чем домой отвезёшь:— Хватит, сынок,— осел тихонечко старый, привалясь к борту,— ты трогай, я здесь пригляжу.— Но чихпых не заводится, движок придремал.— А толкни ж грузовик под горку, и запустишь с разбега.

   Мужичок скребанул пятернёй в башке, развал на груди тельняшку, и пошёл толкать сзаду свою машинку, оставив зажигание на сносях. Так вышло, что от лёгкого мужицкого пинка, да двух подзатыльников после, грузовик, на два шага катнув, от обиды завёлся. И пьянея свободой, рьяной волей почти, он понёс старого бедного отца вокруг света, заглатывая ароматы неизведанные прежде, дурманящие. Его единственная фара раздулась как шар дирижабля, смело вращаясь на ржавом болту. А то, чего он не видел по недостатку зрения, кипело в ушах разнообразными звуками, громобой прямо.

   В этом месте жаль — но под колёса попал колчавый высохший ручей — автомобиль подпрыгнул, и заглох. Стала слышна тишина; крик — убивают!!!— отца, который свалился меж кузовом да кабиной, а не может выбраться, хиленький. Ойёйёй, айяйяй, и с ними весёлый хохот; мне же было жаль неудачника — я между делом написал откровенные стишки и сунул их той нескладной бабе, коей он втихаря сымпатизировал:— ты зря, бабёнка, людям жалишься: в твоём саду живёт жарптица — небесным журавлём не маясь, лови обычную синицу; и на судьбу не стоит сетовать, умерь девчоночьи страдания — я как мужик тебе советую на парня обратить внимание; он за тобой хвостом волочится, оберегая от напастей, ему семейной жизни хочется — с тобою маленького счастья; тебе ж на парня наплевать, и этот шут совсем не нужен, а ведь ему лишь разик дать — и он бы стал примерным мужем; взгляни на парня без упрёка, не укоряй его напрасно, ты доброй будь а не жестокой — любовью одарив и лаской; ты покажи ему запретное, погладить дай, там где не гладил он — не будь, молодка, бабой вредною, не будь ползучею ты гадиной; в тебе ведь много материнского, родного и животворящего — бросай свиданья кобелинские, и заживи понастоящему.-

   Изза всех этих приключений, и разморившей обеденной лени, мы запоздали с уборкой; вернулись домой далеко после полудня. А нужно ещё валить свинью в гостинец дедуниным дочерям.

   Над дверкой сарая, на леске, висели рыбьи головы — караси да плотвички, пойманые предавней порой, когда солнце всходило на юге, наверное. Но нам, мужикам отважным, не до созерцания былых красот, потому что бабка слёзно ругается:— Да шо вы делаете, безрукие?! стали в закуте всем скопом, и свинья вас боится,— с большим куском тыквы бабуня подманилась к хавронье:— ёсьёсьёсь; иди ко мне милая, ты с утра некормлена и всего пугаешься, но я рядом стою за тебя, скушай гарбузика,— причитала старуха над огромной тушей; а сама, тихо накинув петлю на заднюю ногу, передала зятю верёвку. Тот уже приметил крюк на стропилах; да свинья его растревожила здоровьем своим, и опасаясь, что ветхая балка не выдержит, он шепнул мне:— на раздва резко дёргаем, заваливаем вверх ногами — и главное, держать. Тогда она не вывернется.

   Но поросячье рыло с голодухи так серьёзно оскалилось клыками, что я подумал, будто легче с мужиком схватиться в резне. Дед тоже насупился; он покалывал тесаком левую ладонь, злобно жеркая челюстями, точьвточь как его пращуры к сече готовились.— Какого хрена стоять? валите уже;— зять еле разобрал по буквам его мычание, и рванул верёвку изо всех сил.— Курва!! Помогай!!— но все наши крики перебил визг приговорённой. Уши мои увяли в лопухи, и я уже не слышал, а чуял только зверские рывки, и жылы на руках разрывались вместе со шпагатной бахромой. В дверях бабка плакала с жалости:— режьте скорее чтобы не мучилась,..— тогда дедуня враз пыханул ножом слева под шею. Захлюпала хрюня первым вздохом, нетяжким — ещё не понимая смертельной боли. А потом из раны понёсся вой: заныло сердце, лёгкие клекотали пузырями, и сразгону опорожнился кишечник, обдав мои сапоги жидким серевом. На чтото надеясь, свинья выпхнула кверху зад, забила в воздухе ляжками; но зять успел зацепить петлёй её вторую ногу, и сдирая ладони, перекинул верёвку через крюк.

   Бабуня подсунула нам таз; ещё минут десять свинья корчилась в агонии, рвалась из тела и тошнила сгустками просоленой крови.

   Через час я обмылся под душем. А войдя в хату, голодно окинул стол с яствами:— Зять где?

   Старик приглашающе разнёс руки, широко аж до края земли:— В кабинете уточняет диспозицию, планы вынашивает.

   — В каком кабинете?

   — Да на дворе у забора. С дыркой в полу. Там самые хорошие мысли приходят.— Взял дед стрелку зелёного лука, стал всюду ей тыкать:— Погляди; со сметанкой огурчик, помидоры, редисочка — что даже миска съесть готова себя; колбаса в яишенке досе скворчит, нас дожидая; а сало положишь на горбушку — одно розовьё, и хлебца не видно. Да не забывай запивать молочком — парным и топлёным, к чему больше душой расположен.

   — Ты, дед еловый, голова в шишках , годами здоровый, а живёшь как мальчишка. Еду на столе будто требник читаешь.

   — И правильно делаю. Дай нам бог днесь пищу и кров, любовь да работу. А в дальних будях здоровья, покоя и внуков малых.

   Вернулся зять с толчка; мы сдвинули чаши, теснясь плечами. Выпили, поели, ещё добавили; но с каждой рюмкой я всё злее к собутыльникам стал относиться. С прищуром смотрю, коль они начинают перечить. И хамство моё пробудило в них льстивость: вот дед иногда извинительно глянет; вот зять норовит в стороне отулиться, уступая мне первый голос. Обнаглел я — и вместо гордости выпячиваю жестокий норов, словно товарищи предо мной виноваты. А в зеркале напротив любовным взором оглаживаю редкое уродство, бесстыдно выдаваемое за красоту и талант.

   Я рогом набычился, и выволок из души на свет великую спесь. Но бог мне прилюдно отвесил оплеуху:— !!Самолюбованец засратый!!

   Тут пошатнулся я; немного бы пал на колени — но кабальные цепи гордыни не позволили мне свалиться в прощение.

   Чуствую уже, что пора уходить. И сварливый старик прицепился репьём, кыляется:— Злой ты, злой.— Но в отместку:— Доказать тебе, какой я добрый?— Докажи, милый, только чтобы б синяков не осталось.— Зять между нами встал против скандала, успокаивает:— Не забывай наших, навещай.— Ему дед поддакивает:— Ага, приходи, приходи… пореже.

   Жена от беды увела зятя спать — и на случку ко мне теперь не вернётся. Я скрипнул зубами: где ж младшая? а вот она — во дворе смолит сигаретку.— Так ты куришь?— При муже нет. Он вместо этого меня сразу ведёт любить.— Ого! и много вы выкуриваете?— Хватает обоим.— А если сегодня я заменю его на парочку затяжек?— Боюсь. Сказал, что порубит частями и скормит собакам.— Да никто не узнает в ночной тишине.— Деверёк мой за всеми следит. Хороший он с виду, а внутри гнида.— Ну дай хоть сиськи пожать, да ладони смочить.— А чего ты тут в глуши зябнешь один? нет ни говна, ни ложки?— Плохо мне, я детдомовский.— На жалость бьёшь?— Глупенькая. Ты нынче ешь, пей, даром угощаю.— Не бери меня за здесь, я везде такая.— Моя ты сейчас.— Твоя грязь на шее, а я мужняя.— Ладно. Тогда ставлю раком вопрос на зацепку.— Качала нас по волнам рисковая лодочка: два борта и дырявое дно.

   — Пошёл вон, хамло.

   Меня не удивила даже, а глубоко возмутила площадная брань утончённой королевны абортов. Изнутри, из бездонных океанов моей моряцкой души, которой досмерти надоели постыдные анекдоты да скабрёзные шутки товарищей, к сердцу глухо подкатила ярость, в галоши обув железные траки гусениц.

   — За что честите меня, ваша светлость? Или не с того поклонника утром встали?— я грубо усмехнулся.— Жалейте теперь.

   — Хам! Ублюдок!!— Она б ещё раньше взвизгнула, перебила, но не потеряв дар речи. А тут нас сей миг услышали в доме: крикнула бабка тревожно, её гудок пробудил остальных. Как огромные стражники сдвинулись надо мною чёрные тучи, жилистые матросы.

   Так уже было в городе несколько лет назад. Меня бил розовощёкий мужик со своими товарищами, а я пьяно отмахивался руками от его назойливых криков об разбитой семье, о порушенном счастье. Он очень старался крепко долбануть между ног, мстя побольнее. Но это его мелкие упрёки, глупые ссоры и гордое воздержание довели жену до измены. Я лишь вовремя оказался рядом, почуяв в ответном взгляде желание сблизиться. Сначала лаской залез в душу, потом овладел телом. На час; на день; и вот уже баба разрывала своё нутро, пытаясь втолочь меня на всю жизнь.

   Бесполезно — я живу без особенных принципов. Под сердцем моим может спит душа, или пока таится камень для людей. Но быть только добрым нельзя в ответ на предательство, а злобой не удастся отплатить за дружбу. Потому что настоящая дружба, как и любовь, жертвенна.

   В любви жертвовать легче. Ведь она связывает жизнь, истину и счастье с родной семьёй, без коей человек пустеет как вымершая деревня. И тогда за любовь отдать себя легко — но хорошо бы уйти вместе, оттого что близким людям тяжело оставаться наедине с поминальной ношей, великой горестью.

   В жертвенность дружбы трудно поверить. Мы братствены в схватке и поножовщине, когда разум застилает пелена ярости, ража, похеривая всякий страх за жизнь. И жертва здесь не сознательна, а чувственна, не добра как в любви, а яра.

   Мне же хорошо без обязательств, свободен я во времени да пространстве. Дай бог прожить без друзей и подруг, которые товариществуют и любят на халяву — требуя ласки, они редко справляются о чужой боли. Я сам такой; и потому все мои клятвы, обеты разносятся в воздухе прахом, пепельной тенью.