sotnikov — проба

Помню свои первые стишата, с которых я начал творить, и хоть стыдно сейчас их читать, краснея да млея — но раз взялся за гуж, то и надо признаться, износив свой позор на виду.

Самым-самым был стих из пятнадцатилетья: я накатал его быстренько на уроке вместе с сочиненьем, и прошептал в ухо соседу по парте:— мальчик кеша простаков как сатирик иванов, он дурак из дураков, хотя старается этого не показать.— Причём, александра иванова как человека я глубоко уважал, а его пародии совсем уже обожал, понимая и чтя в своём возрасте, что по сравнению с нынешними чисто технологичными ровесниками — одни лишь айфоны сифоны пифоны — кажется удивительным. Думаю, что стишком я хотел его славу принизить, чтобы тем больше к сиянью возвыситься. А последняя прозаическая строчка этого четверостишия словно бы приближала меня к новаторству, коего в тогдашней поэзии было много — уже звенело церковными колоколами и грякало сапогами прорабов предвестие перестройки.

Уже открыто появился высоцкий. На заводских граммпластинках и на рентгеновских снимках, из которых его хлопушинскопугачёвские рёбра торчали как пики и кылялись во все стороны нашего света. У меня были только военные песни, где под рокот моторов да под армейский оркестр — а хотелось услышать гитару, ту что рычала и рыдала при охоте на волков. Вот тогда я попробовал сам себе спеть рычащее:— флажки красны, на снегу кровь, в глазах багровая пелена, из дула огонь, люди! пьяные от крови лица!! травле волков никаких границ!!!— И хоть восклицательных знаков было много, но ума да опыта у меня с гулькин хер, и потому стихи вышли искреннепатетические. Такие наверно кричали на митингах комсомольцы двадцатых годов, свято веря в светлое будущее коммунизма, так и не сошедшего к ним даже в могилы.

Потому как началась перестройка. С антиалкогольной кампании. И я опять написал стих — и снова так получается, что будто подгоняя себя под свершенья эпохи, о том как вася тёркин спился. Спивался он долго, чуть ли не в целой поэме: — говорят, в здоровом теле где-то есть здоровый дух, враки всё, на самом деле эти духи только с двух, но здоровые заразы, против правды не попрёшь, для примера ну хотя бы как моя ядрёна вошь. — Эта вша мне особенно понравилась приближённостью творческой интеллигенции к рабочекрестьянству, и я сделал её единственным стоящим васиным другом, коему он доверялся любил. Когда я дописал последние строчки об их прощальных обьятиях — её отравили враги керосином — то даже пустил слезу, свято поверив в свой необыкновенный талант. А поверив, впервые отправил эту лихую поэму в московский журнал крокодил — вилы в бок — уже предчуствуя себя на спине тяжеловоза пегаса, где и без того сдавна хватало графоманов нахлебников. Меня могли просто послать подальше; но я даже сейчас вспоминаю и удивляюсь душевности тех прошлых людей — они до корочки разобрали всю мою длинную бестолковую поэмку, долго объясняя где что и как. И хоть мне было очень обидно, потому что васю тёркина я посчитал гениальным, хоть я уверился в человеческой зависти низменных побуждений — но стал выправляться на добрую прямую тропинку, которая там вдалеке безо всяких кривых экивоков выводила творцов на широкую трассу таланта.

Одним из приятных звоночков в ушах прозвучал простенький любовный то ли сонет, то ль венок — я и сейчас не знаю как стихи различаются — навеянный феромонами и флюидами возвращённых отечеству мандельштама, северянина, гумилёва и бальмонта. — Кто вас бросил, злой муж иль любовник? на съедение тварям в лесу, я колючий и тёрпкий шиповник, я спасу вас, от скуки спасу. — Вместо скуки можно было б вписать всегда ёмкое слово смерть; но именно так, скучать должен был представляемый за меня пижонский буржуин, который носит цилиндр и курит сигару через губу. Шиповник у меня тоже был поначалу не колючий а страдающий — но потом я точно, уже дворянскисословно решил, что фланирующий по улицам и по дамам спесивый буржуй не должен страдать, потому что он со всеми всегда немного развратен и холоден. После написания этого стихотворения я стал как-то свысока посматривать на портреты блока и ахматовой, есенина, маяковского — вы, мол, уже померли, а я ещё жив и такое великое напишу, что мир содрогнётся.

Я уверился в своём будущем приходящем таланте — начал понимать стиль сочинений своих и чужих, меня стали одолевать раздумья а ведь прежде писал я без мысли, уже знаки препинания сами падали в текст словно кляксы из ручки; но самое главное, что слова, которых я никогда допрежде не слышал да и не было их в языке, в многостолетнем лексиконе, вдруг заворошили мою голову, так что волосы дыбом вставали — неужели моё? неужель сам придумал. И он пришёл — первый мой стих, настоящий — о барской усадьбе, руины которой я обнаружил в бродяжестве по лесам, полям, да по кладбищам. Не знаю, был ли это дворец или старый колхозный коровник; но разведя ночной костёр на полу в большой зале, я стал писать о садах да купальнях, о каминах да гобеленах, и ещё в строчках было множество дамских статуй то там то сям на широких парковых аллеях.

— В доме голо лишь утренний вяжущий шёрох Здесь не встретят гостей ни чайком ни вареньем из сада Мне понравился мокрый обмякший от спячки мышонок Угостившийся ломким куском рафинада

Это было похоже на моё любимое: — сегодня тебя от гребёнок до ног я хочу быть понят своей страной…

А потом я сошёл с ума и посвятил роман соберу милосердие своей первой прекраснейшей женщине.

                                                        =============================

Знакомый мой постоянно разговаривает со мной о вере и церкви, об кресте да о батюшках. Почему-то именно перед таким вот высоким высочеством как я ему хочется казаться причащённым к большой идее человеком.

Хотя в быту он чревоугоден и блудлив. Все наши товарищи об этом знают, потому что его неприличные девки звонят очень часто, иногда даже прибегая на работу. Ему бывает стыдно: но этот стыд горделивый, любвеобильный, и я думаю, что перед своим батюшкой он кается с таким же исповедническим смаком, как рассказывает и нам в перекурах работы.

Товарищ мой любит жену свою, и ребёнка двуединоутробнообожаемого; только если случится большая беда, и они вдруг полягут на кладбище, то он долго убиваться не станет, а через годик родит себе новую семью с дитём вместе — и будет правильно праведно счастлив. Он даже веру креста приноровил под себя — каждый раз, исповедясь, выходит из церкви как мученик, сбросивший под ноги попрошайкам удушающие вериги, и тут же, вдохнув глубоко всю синь неба да благость господню, он отсчитывает в протянутые ручонки сердечное подаяние, но всё же боясь ошибиться в кредитках, которых теперь после покаяния ему ещё больше понадобится.

====================================

Люди спокойные и уверенные разговаривают небыстро, зная что их всё равно услышат, просто будут обязаны отложить в себе их ёмкие взвешенные слова. Человек медленно беседующий всегда кажется мудрецом, потому что в нём не так уж и много слов, а из полупустой бутыли приятнее пить, ведь это вино уже не единожды пробовали, хвалили наверно. Правда бывает и так, что бутылка совсем пуста — то ли не наполнялась с младенчества, то ль высохла до самого запаха — и тот кто при первой беседе кажется мудреющим умницей, секретным всезнайкой, в дальнейшем приятельстве оказывается круглым болваном, дырявым кувшином, из которого трудно даже губы смочить.

Так же в противоложность приметам и среди болтунов встречаются умники. Просто был замкнут человек да бирючлив в сердце своём, никого туда до сего дня не впуская — а оно всё копилось и слёживалось, то ли счастье то ль горе; и вот казалось в порожней беседе с чужим, незнакомым, прохожим, этот чёрствый сухарь расползается до хлебного мякиша, а внутри у него расцветает сердцевина душа — прежде сверху укрытая плесневым панцырем.

====================================

Подхожу к бабочке, беру за крыло, а она улетать не хочет. Села сонная на раму окна и зевает — чего, мол, пристал. А на моих пальцах остались её радужные отпечатки со всех цветов, на которых она побывала за свой рабочий день. Но может быть она не работает? не окучивает пыльцу, а только лишь лакомится нектаром природы. Вот лентяйка.

Пыльца такая лёгкая, что сдувается моим тёплым дыханием. Отовсюду, где бабочка порхала, на её липких крыльях остались живописные рисунки от художников — многоликой розы, яркого пиона, и солнечной ромашки. И если ей захочется обрести новый мазок на себе, то она опять же отправится в путь — облетит десять вёрст деревенских полей, отпечатает красивые оттенки на своих промокашках, что называются крыльями — и из простенькой капустницы станет великим адмиралом, а может и маршалом. Ведь у бабочек имя зависит всего лишь от цвета, от мазка и мольберта — её главный художник природа.

===================================

Мне хочется быть на земле бессребреником — но без денег сейчас никуда. Да оно и раньше так было — продукты, билеты, услуги — но теперь всё неравнодушие к деньгам уж очень явно бросается в глаза. Даже цирк, библиотека и театр — казалось бы, особо культурные и потому самые доступные заведения нашей человеческой жизни — во множество раз повысили цены на свои ревю — я реву — и спектакли — я скандалю. Трудно заныкать деньги на это, отняв их у бюджета семьи: и значит, придётся длительное время — сто лет, пока не придёт коммунизм иль спаситель — обходиться человеку без культуры, одной лишь едой с телевизором — но в таком поджелудочном состоянии он превращается в насекомое. Как уже обратились в животных скотов многие крупные богачи, которые вместо радостей музыки, спорта и книг покупают — купают себя в море вин — а потом продают — предают в половодье распутства. Выходит, что у денег две отвратительных крайности — когда их совсем почти нет или совсем очень много.

===================================

Вот он — его превеликое степенство — маленький русский городок. Начнём хоть с вокзала, где липы высадили зелёную арку от перрона до билетной кассы. Пахнет мёдами, пчёлом и немного подвыпившим пасечником, который перепутал буквы в словах.

Колодец. Колодезь. Это не кран с водопроводной водой, что хлоркой отбита — тут целая система пресноводных рек, совмещённых с глубинными озёрами земли через ведро, собачью цепь и деревянный ворот. Выпьешь студёно взахлёб — аж зубы заходятся в смехе да плаче. И дальние пассажиры, снова из долгих лет на родную землю сходя, рыдают и улыбаются.

В полверсте отосюда высится зерновой элеватор. Если он среди ночи, да ещё при ужасной грозе, на стремени молний — то кажется обителью демонов; но днём под палящим белым солнцем он заморено спит, ожидая страду и жёлтый поток урожая. А пока в тишине да спокое на кучах гнилого зерна греют брюшка свои, греют пуза серозелёные ящерки, тихонько переговариваясь:— ты спишь?— нет, дремлюууу.

В пыли у дороги купаются воробьи. Раньше все улицы и улочки были грунтовые, даже песочные — но теперь кругом положили асфальт. Оно и правильно — грязи меньше; а только воздуха запах уже чуть изменился — к аромату скошенной травы и грозовому озону дождя прибавился стойкий чадух гудрона, которому ещё года два висеть над землёй, пока весь к небу не выветрится. И вот воробьи, те что раньше кубырялись в дорожной колее, брызгая друг на дружку пылью да песком, теперь бесятся на обочине у водопроводной колонки, ныряя то в грязь, то под струйку воды.

У кладбища тишина — кладбищенская. Тут даже если колонна самосвалов мимо проедет, то внутри за оградою мёртвый покой — и кажется, что ангелы с демонами чёрнобелыми крыльями отмахивают все бренные звуки, пропуская только музыку скрипок и виолончели. В центре погоста, под сенью берёз, маленькая старушка ткёт длинную серую холстину на тоненькой прялке для всех кого знает — кто жив, и ещё не родился.