Люблю тебя, хоть сотни вёрст —
Хоть сотни тысяч километров –
Меж нами! Где порывы ветра
Дырявят туч тяжёлый холст,

И там, где солнце и пески,
Где море дышит зноем влажным
За самолётиком бумажным
По мановению руки ¬

Душа — к тебе и за тобой –
Летит сквозь время и пространство.
А вслед за нею после странствий,
Вернусь и я, любимый мой.

В который раз, покинув круг арены,
Снимает молча свой смешной парик.
Устав от правил цирковой богемы,
Он чувствует, что стал почти старик.
Хотя в глазах блестит все та же удаль,
Послушно тело, искрометен ум,
Все чаще он закусывает губы,
Чтоб скрыть страданье
От тяжелых дум.
Прошли те времена, когда задорно,
Без груза в сердце выходил в манеж-
Любимец местной публики, коверный-
Всегда смешон, находчив, в шутках свеж.
Он был загадкой для души влюбленной,
А для детей придуманным отцом,
Он, самый добрый и любимый клоун,
Коктейль из простофили с мудрецом.
Всегда отзывчив, не всегда покладист,
Он жил в кругу восторженных людей
И вызывал любовь. Любовь и зависть.
Но превращать умел врагов в друзей…
Огни софитов слепят глаз усталый,
От грима кожа в сеточке морщин,
В ушах звучит марш цирка разудалый,
Костюм… Он много лет уже один.
Устал… Но завтра снова в этот омут
Он окунется. Завтра — как всегда.
И снова будет нравиться любому,
И позабудет про свои года.
И, как всегда, готовый к представленью,
Он в дырочку кулис придет взглянуть.
Услышит, что: Весь вечер на арене…!!!
И улыбнется — не окончен путь.

Он много дней к подъезду прибегал,
Лохматый пес с печальными глазами.
Все те, кто знал его, участливо ласкал,
А он ложился в грустном ожиданьи
Перед ступеньками и с места не сходил
До вечера, пока шаги не стихнут,
И из оставшихся последних сил
Лакал из принесённой кем — то миски.
Должно быть те, с кем он, бедняга, жил
Куда — то съехали, его с собой не взяли,
Хоть это было против всяких правил,
И уж, конечно, выше пёсьих сил.
Он ждал хозяев, этот верный пёс,
Зализывая сбитые в кровь лапы,
А    нос, его горячий, чуткий нос
Ещё ловил знакомый нюху запах.
Он в каждом взгляде доброты искал,
Вилял хвостом и все не мог поверить
В то, что уже закрыты крепко двери,
Которые он лапой открывал.
Он тосковал и ждал, бежали дни,
Его гоняли, а порою били…
Когда он понял всё, в глазах его застыли
Не слёзы.Две погасшие звезды…

Любовь заболела ангиной и гриппом
Неделю не ела, оглохла, охрипла,
Вот Ревность проведать пришла к изголовью:
«Как сложно, наверное, выжить Любовью.

Тебя научу я, ты только послушай:
Смени свое платьице в розовых рюшах
На серое рубище, временно, пробно —
Не броско, не марко, и очень удобно.

И имя смени — я даю тебе справку –
На Ненависть — тут же пойдешь на поправку,
Вдруг силы возьмутся откуда-то снова,
Неистова будешь, но в целом — здорова.

Не станешь метаться и мучиться в корчах,
А имидж — да Бог с ним — у многих испорчен.
Поверь мне, несчастных Любовей не мало
За ревностный век свой я перевидала.

Кто — Черствостью стал, кто Предательством, Злобой,
А все из одной выходили утробы…
Любовь порождает уродливых клонов,
Одна ты такая, а нас — миллионы.

Подумай, куда ж тебе, маетной, деться?
Съедим тебя дружно мы с солью и перцем…»
Накрылась Любовь с головой одеялом,
Притихла, и вовсе дышать перестала.

За окном на пишущей машинке
Дождь стучит роман про нашу осень.
Клен, что был вчера, как на картинке,
За ночь всю листву на землю сбросил.

Воробьи нахохлились — озябли.
Лужами испятнана дорога.
С голых веток монотонно капли
Падают, срываясь… Безнадёга!

На душе — который год — усталость.
В голове — Есенинские строки.
Мне его таланта не досталось,
Но мы так похоже-одиноки!..

Может, мне, как и ему, весною
Под Рязань махнуть в деревню на год!
Там бы в летней чаще под сосною
С женских губ пить сладость спелых ягод.

Все забыть, советам добрым внемля,
А к зиме — обратно воротиться…
С ветки мокрый лист слетел на землю,
Кувыркаясь раненою птицей.

(По-над полем стелется туман.
Сердце выпадает из кармана.
Сердце, полезай опять в карман.
Не помещаешься? Странно.)

Тихим омутом стала моя табуретка,
На которой сижу, подогнувши колени.
О любовь разбиваться приходится редко;
если биться, то уж до кровавых сомнений.
Нам несложно вообще обойтись друг без друга,
и не путаться в смыслах, не выть в одиночку.
Мы — на контуре кем-то разъятого круга.
Вот до края дойдём, распадёмся — и точка.

Вся жизнь калеки — скованность движений,
Вся жизнь моя — в предчувствии дождей
Так, словно я твой зонтик в пять сложений,
Что ждёт в шкафу осенних новостей.










Фотограф Андрей Зуев, 2006

где же ты, Джонатан?
небо баюкая сильными крыльями
вспыхнула золотом.
пеплом ли, пылью ли
взвилась над городом,
облаком,
скомканым
в каждом и каждой
боли и памяти
жажды
и голода.
невыносимо красивая
Джонатан.
мы
умножали толпу и немели.
сыпали пеплом спины
и головы,
шеи
трещали.
плакали, падая,
и проклиная друг друга,
прощались.

мы не успели.
и надвое
всё безнадежно расколото.
Джонатан!
мы
проворонили
главное.

Гудел над городом туман,
Была Луна трубою медной ,
И по ладони его бледной
Струился ночи сарафан.

Безудержно молчал погост.
На дне реки горели свечи,
Ее фарфоровые плечи
Сжимал в объятьях старый мост

А за обрывом пустота
Гадала на червонной масти
И все хрипела черной пастью
Что мир погубит красота

Поплачь о нем, пока он живой,
Люби его таким, каков он есть.
«Чайф»: «Поплачь о нем»


   Я звал ее просто Ыш, она откликалась мне и щурилась, словно кошка. Ей не нравилось имя Малыш, даже порой раздражало немножко. Мне казалось, что синь ее глаз расцветет карамелью однажды, станет узким зрачок и она… Превратиться в кошку. Не важно.
   В ванной я так любил смотреть, как она меня обнимала. В зеркалах много странного ведь: кто-то видит в них Жизнь, кто-то Смерть.. А мне нравилось просто смотреть, как она заходила в ванну. Пять минут, чтобы я мог успеть вымыть руки… Она заходила. Её ладони продолжали греть, ее пальцы… Невыносимо! И она, на цыпочки встав, обнимала меня, прижималась… Я повторно сходил с ума, я хотел продолжения дня, я готов был забыть себя, только б с нами так всё продолжалось.
   Где-то там, за стеной цвета чая, в зазеркалье, где тоже мы, наши взгляды встречались нечаянно, отражались в каплях воды. И я видел ее роскошное тело и большие глаза-васильки. А она меня — взлохмаченного, словно терьера, я готов был кормиться с руки…
   И ее двойник, тот, что в зеркале, до меня губами дотрагивался. А я здесь, настоящий, вздрагивал, меня плен ее ласк затягивал. «С нею быть всегда было радостно. С нею — праздник… Когда вместе мы… Чёрт! Мы лучшая пара на свете и у нас быть могли бы чертовски красивые дети!...»
   Она не уставала мне повторять, что я самый сильный. А я просто заламывал ей руки за спину и носом тыкался в шею, чтоб вдохнуть аромат ее тела — лета, солнца, нагретого сена. «Боже, как же она красива!...»
(я словно отматываю время назад)
— Ну скажи мне!... — молил ее взгляд.
— Я купил нам пива и чипсов — говорил я совсем невпопад.
И она улыбалась и принимала меня таким, каков я есть.
Меня убили ровно через шесть
лет.

Начинаю прощаться, сажусь за невидимый стол, открываю блокнот и пишу аккуратно с абзаца: новый год обещал, а потом ни к кому не пришёл, а над старым уже надоело до колик смеяться. Испекла пироги, нарядилась и на пол легла, потолок надо мной улыбнулся и начал     вращаться. Если выживу, завтра надену домашний халат и отправлюсь в кино, или даже с друзьями на танцы. За окном шоколад, за окном разноцветный салют, из ладоней моих прорастают зелёные пальцы. Новый год ни к кому не пришёл, а лежачих не бьют, я считаю до трёх, а затем начинаю прощаться…

Как странно колыхались наполовину пожелтевшие листья вяза в тот день. Слабый кисло-сладкий ветерок облизывал могучие ветви и узловатые сучки его, омывая их чистым хрусталём. Воздух осени. Дерево напоминало застывший во времени зелёно-коричневый взрыв. Возможно из-за своих ветвей, так вольно и смело раскинувшихся в слепящей синеве, возможно, впечатление такое складывалось от всего этого массива волн корней, тугих бугров древесных мышц, наплывами раздвигавших всю панораму. Ощущение статичного свершённого уже удара могло придти и от жуткого обуглившегося шрама на его теле. Шрам делил могучий ствол на две части. Молния? Человек? Иная необъяснимая стихия? Чем-то древним и мистически сакральным веяло от сего молчаливого исполина. Вяз заслонял своим шершавым телом, словно могучий богатырь грудью, поле, холм и тёмно-зелёные массивы леса на нём.
   Леман некоторое время смотрел на дерево в растерянности. Оно словно поглотило его мысли, втянуло их муть в зияющую угольным мраком трещину. За холмом послышался очередной раскат грома. Над жёлтым полем, над неубранной пшеницей взметнулось почти неразличимое облако пыли. Вскоре порыв ветра прошелестел в ветвях, тронул лицо молодого человека. Леман прищурился, потупил взгляд и чихнул. Он шмыгнул простуженным носом и, наконец, пошёл дальше. Вяз остался позади. По скрипучим рассохшимся ступенькам Леман взошёл на крыльцо ветхого двухэтажного дома. Дверь не была затворена, как и большинство дверей опустевшего городка. Настоящий город-призрак, где ветер гоняет всевозможный сор и кисловатый запах по безлюдным кривым улочкам. Над дверью на позеленевшей медной табличке виднелась затёртая надпись «Szkoła Muzyczna».
    Полоса света с улицы рассекла сепию полумрака тесной прихожей. Горшки с акациями на подоконниках на фоне древних тюлей в зелёную полоску. Низкие стулья, какой-то деревянный круг, прислонённый к стене. Вешалка для одежды — чугунная, страшно чёрная. Заскрипели половицы. Совсем не музыкально. Скрип-скрип-щёлк, скрип-скрип-трям. Тень в столбе света, падавшего от дверного проёма, метнулась вглубь помещения. Стояла несуразная какая-то тишина, нелогичная. Только изредка утробный гул выкатывал на улице из-за холма, уже ближе, пробуждая эхо чего-то спящего ноющего внутри молодого человека. Никакого шевеления, только полоса света за спиной всё уже и уже. Вдруг дверь захлопнулась — старая ржавая пружина резко сжалась в привычный для неё момент. Леман вздрогнул всем телом, даже слегка подпрыгнув. По спине прокатила мерзкая дрожь. Он глубоко вздохнул, что было нелегко с забитым носом, и продолжил осмотр помещения. На противоположной входу стене зияла ртутная лужица зеркала, совсем не пыльного, в позолоченной раме. Ребристый узор выглядел, опять же, старинным, будучи потёртым и местами изгвазданным чёрной краской. В углу, рядом с дверью в комнату валялись блестящие пюпитры — стальные подставки для листов с нотами. А на столике, поверхность коего была обита пожелтевшей газетой, разверз свои полосатые недра альбом с полосками нотного стана. В углу страницы расплылась улыбающаяся клякса. Леман напрягся. Руки его покрылись холодным липким потом — он даже не мог объяснить причину такой реакции. А внутренний голос всё настойчивее вещал о том, что надо торопиться, что он слишком тянет с осмотром помещения здания.
   Широко раскрыв глаза, судорожно дыша, он тронул ручку двери из прихожей во внутреннее помещение. Замка не было — ещё бы. В комнате оказалось светло. Высокие оконные проёмы пропускали достаточно солнечного света, особенно в такой ясный осенний день… а за окнами странно колыхались наполовину пожелтевшие листья вяза… Скрипнули половицы, укрытые массивным ковром. Комната не в пример прихожей была просторна. Свисая на чугунной цепи с пожелтевшего потолка, тянула нити хрусталя люстра. Прозрачные преломляющие свет щупальца — настоящая вспышка холодного пламени. Гротескно упрямо смотрелся этот предмет в комнате с низким потолком и довольно скудным интерьером. Совершенно не вписывалась сюда и пара викторианских канделябров, стоявших на сереньком комоде.    
    Но не арки окон и не люстра с канделябрами привлекли внимание вошедшего. В центре комнаты стоял чёрный рояль. И он затягивал в себя по тугой спирали всё существо Лемана. Что-то обдало его сердце жгучей волной, оно провалилось, сорвалось в пропасть тайных забытых времён. Почудился детский крик, привиделся детский портрет, хмурое личико. Мелькнуло чёрное крыло, всхрапнула бездна под заплесневелой плотью ковра. Мгновением позже всё переросло в уже реальный рык и гул за окном. И если бы Леман снова не чихнул, то, вероятно, и не посмел бы пройти в комнату дальше двух шагов, не опомнился бы. Он провёл ладонью по лицу, беззвучно выругавшись. Вокруг рояля в хаотичном порядке валялись низенькие стулья, половина из которых оказалась поломана. Листы, исписанные кривыми нотами, зашуршали под грязными подошвами. Чёрный лак поверхности инструмента отражал безобразие изящной люстры и блики света с улицы. Дрожащая рука скользнула по крышке. В голове юноши промелькнула мысль о том, что в данный момент он поддался ужасной глупости, возможно даже непростительной в его положении. Так сентиментально идти на поводу у смутных желаний, вызванных мистическими фантомами из детства, так вальяжно и неторопливо плыть по комнате чужого дома, ощупывать и осматривать чужие вещи в то время, когда нужно быстрее и тише мыши серой прошмыгнуть по всем углам и скрыться. Но комната овладевала им, пленяла волю.
    А тем временем из-под крышки, словно из-под сюрреалистической кашалотовой губы, показался ряд белых ровных клавиш. Ну точно изящные зубы мифического зверя. Следом Леману пришла на ум ассоциация с пальцами — он вдруг вспомнил хрупкие какие-то прозрачные пальчики девушки, которую не так давно был вынужден оставить в зыбях несусветных далей. О, эти мраморные пальчики, так трепетно гладившие его светлые волосы, казалось, ещё вчера. И чёрные клавиши полу тонов вкрапляли в узор переплетений грёз о нимфах тени чёрного лака, чёрного угля. Где-то за окном, в иной, такой нелогичной реальности вяз, поражённый молнией (точно ли?) процеживал ветер своими жёлто-зелёными всплесками лап. Гремел гром, рассыпающийся где-то совсем рядом на треск и свист.
    Палец надавил на белую клавишу, оставив копчёный отпечаток. Глубокое «до» ударило в самую грудь. Вздрогнул воздух, резонанс прокатился по стёклам. Нота не торопилась угасать. «До» это было подобно раскалённому угольку, на который сам воздух выжимал капли воды, остужая, овевая туманом преходящего и призрачного. Леман закрыл глаза и тронул соседнюю клавишу. «Си» отразилась почти таким же толчком в затрепыхавшемся сердце. Хотя девственность гнетущей тишины была уже нарушена. Очередная нота, очередная реверберация души. И, нащупываемая зрячими пальцами, потекла во все стороны мелодия. Медленная тихая, то и дело запинающаяся. Леман вспомнил свои занятия в школе музыки по классу фортепьяно, вспомнил, как сумел он подружиться с клавишными за полтора года, удивив педагогов. С самого малого возраста преследуемый гайморитом и вообще слабым здоровьем, он не пел, и не мог выработать приятный тембр голоса, за что всячески высмеивался ровесниками и чем злил учителей. Но вот инструменты подчинял своим тоненьким бледным ручкам очень быстро. И отец лелеял надежды на сытое будущее своего подрастающего нелепого пока сынишки. В те времена в их стране достойное будущее означало только одно — день, прожитый не на пустой желудок. И Леман старался изо всех сил.
    Остатки мелодии растворялись в заряженном воздухе, а Леман изучал портреты на стене. Долго стоял напротив изображения носатого Гайдна, улыбнулся дерзкому взгляду молодого Моцарта. Мендельсона, Чайковского и Игнатия Кржижановского прошёл, однако, практически не заметив. Глаза композиторов смотрели на него с укором, словно виня за то, что тот сошёл с верной тропы. И Леман это чувствовал, сжимал беспомощно пальцы в кулак, прикусывал губу. Комната вертелась вокруг всё быстрее, вновь смазываемая рокотом и треском с улицы. На полке рядом с некрасивым гипсовым бюстом лежала скрипка. Леман неуверенно взял её и очень удивился, насколько же невесомым показался хрупенький инструмент. Тонкие руки, за последние месяцы привыкшие к железу и тяжести рюкзака, вдруг заныли, словно бы желая сказать «вот оно, вот наш собрат — не для земли и огня мы сотворены, а для воздуха этого!». Но Леман не любил прислушиваться к своему телу, презирая его за излишнюю хрупкость и болезненность. В прекрасном и творческом он последнее время видел (или же его так хорошо заставляли видеть) излишнее, непотребное неким высшим идеалам… а, по сути, он не сумел увидеть различия между прекрасным и слабым. Когда его, хлюпающего носом, бледного, почти прозрачного, сажали за рояль, переливающийся светом и истекающий плавными формами в волнах дыхания вдохновенных муз, когда он ощущал эфемерность тонкой флейты, завоёвывающей все верхние миры одной — двумя нотами, клал длинные пальцы на неощутимый почти скрипичный гриф, тогда он начинал ассоциировать свою беспомощность с утончённостью искусства, а бренность с эфемерностью. Где-то была совершена ошибка… и фантомы клацали рассыпающимися в пыль зубами из каждого угла, хранившего тени музыки. Однако, как холил и лелеял он ничтожного себя, так же болезненно аккуратно обращался Леман и со всем прекрасным. Не от любви, а только лишь в оправдание. Хотя сердцем чуял он рядышком с искусством свой родной тёплый претёплый родник, утоляющий всю жажду исканий и болей души.
    Скрипка аккуратно была возвращена на полку. И тогда ком подкатил к горлу молодого человека. Он ещё раз поглядел на одинокий и прелестно гордый рояль в центре комнаты, кинул взгляд на портреты гениев, на разбросанные нотные записи там и тут. Дёрнул струну скрипки. Чуть склонил голову, прислушавшись к сдавленному отзвуку струны, и поспешил покинуть эту страшную комнату. Мысль о том, что всему этому уготовлено судьбой вот-вот сгинуть, превратиться в прах, подавляло всякое желание видеть людей вокруг, подчиняться приказам, слушать высокие речи, страстные отзвуки высоких идей и топтать мили дорог на пути в никуда. Он с силой захлопнул за собой дверь, вновь очутившись в коридоре. Дыхание рвалось на воздушно-углекислые куски, он снова чихнул. И тогда на глаза навернулись слёзы. Леман ударил кулаком в стену, и тут же слёз стало больше — кулак сильно заболел, а удар получился совсем беззвучным, кукольным. Он чувствовал себя на грани срыва.
    Сепия коридора обдала запахом пыли и сухой герани. Леман почувствовал, как из тёмного угла следят за ним чёрные омуты глаз. Это были призраки обрезанных путей прожитой жизни, а то и жизней. Из мрака потянулись к его ногам чёрные, словно дёготь щупальца, и он понял, что надо бежать. Половицы утробно заголосили. Леман бросился по коридору и, своротив плечом стойку с медными тарелками, от чего поднялся страшный шум, свернул за угол и остановился у лестницы, ведущей на второй этаж. Глаза пощипывало от слёз. Он успокаивал себя тем, что свалит всё на простуду, когда его увидят люди. Хотя казалось, что нет больше в мире никаких людей. Когда дегтярные щупальца показались из-за угла, наполнив помещение смрадом горелой шерсти и шёпотом детей, Леман взбежал по лестнице и в ужасе, рыча и ругаясь, пролетел две комнаты, даже не обратив внимания на то, что в них было. А в них стояли штабелями всё новые и новые фантомы, молчаливые, но потенциально певучие: всевозможные духовые и струнные инструменты, развешанные по стенам или лежащие на полу, ученические парты, кафедры, занавесы, сцена. Отовсюду лилось еле различимое желтоватое свечение, из которого Леман краем глаза выхватывал силуэты мальчишки, сидящего в пол оборота, запуганно косящегося на него. Какофония звуков тихим, но безумно настойчивым гомоном разлеталась в пыльном воздухе. Наконец, совершенно потерявший волю, с трясущимися руками, бледной тенью Леман прижался к стене в самом тёмном углу. Оттуда не было видно ни единого блика света. Он зажал уши руками и зажмурил глаза. Зашуршала штукатурка — он сползал на пол.
    Тишина. И только под аккомпанемент шумящей в голове крови и ритм колотящегося сердца бледная тень начала беглый перепросмотр своей жизни за последние несколько лет. Лихорадочно искала она тот момент, когда была совершена ошибка. Она точно не знала, какая именно ошибка, но была уверена, что, вычленив роковой день и час, тут же назовёт её имя. Копошение длилось с минуту, как вдруг откуда-то, словно из иной вселенной, не зная ни нот, ни голосов, ворвался в мир бледной тени гром. Из-за хрупких стен незримой раковины тени, из-за стен дома донеся свист и треск, и всё вокруг затряслось. Бледная тень вдруг вспыхнул сияющим пламенем осознания. И через миг Леман вскочил на ноги. Он кинулся обратно, но свернул не туда, и перед ним оказалась стремянка, а над ней в потолке он увидел люк. В полутьме он кое-как нащупал его ржавую ручку, толкнул. Люк откинулся и Леман выбрался на чердак дома.
    На чердаке было светло, хотя и не так как в нижней комнате. И всюду громоздились кучи пыльных вещей, словно реквизит для так и не сыгранного спектакля. Тяжёлые матрасы и пледы, скрывавшие звенящие, трещащие и разъезжающиеся в разные стороны горы загадок, исторгали пыль и моль. Но Леман пробирался к окну — ему было необходимо увидеть мир за мутным стеклом. Узнать, что он всё ещё в этой реальности, и что гром на улице — это и есть та самая ошибка бледной тени. И ещё он был уверен, что таким образом люди и сходят с ума окончательно и бесповоротно. Вдруг раздался кошмарный хоровой крик. Леман вскрикнул и споткнулся. Он бы упал, если б не схватился за какую-то ширму с выцветшим китайским рисунком на ней. Атональное уханье смолкло, и он увидел, что это пророкотал задетый им препарированный старый престарый клавесин, спрятавшийся под ворохом полусгнивших тулупов. Переведя дыхание, чихнув несколько раз, он продолжил шествие к окну. Леман стонал и тихо смеялся, утирая слёзы.
    Окно в паутине. Там кусок неба, белое одинокое облако, и откуда-то сбоку тянулась и вибрировала листьями лапа раненого вяза. Фрагмент поля и леса. Над ними стелился дым, который не был замечен Леманом сразу из-за паутины на окне. Стекло подрагивало, брякая в рассохшейся раме — гул с неба заставлял его трепетать. И наползала страшная паукообразная вина. Сердце болело. Голова кружилась. Вина такая, какую один человек, одна душа не смогла бы вместить — для такой потребовалась бы толпа людей, даже целая цивилизация. Но той доли вины, что просачивалась в тот миг сквозь колодец окна на чердаке, хватало Леману, что бы почувствовать всю глубину пропасти, над которой нависло человечество.
    Справа от окна стояла старинная, но замечательно сохранившаяся фисгармония — инструмент, звуки которого извлекались колебаниями металлических язычков, приводимых в движение струёй воздуха. Струя та накачивалась двумя ножными педалями. Жёлтые клавиши, аккуратные резные переключатели регистров над ними, корпус из красного лакированного дерева. Две массивные педали нагнетания воздуха благородно белели среди вороха газет и тетрадок на полу. Стать антикварного инструмента заставила Лемана выпрямиться. Фисгармония излучала нечто совершенное и давно забытое, вихри умиротворяющей энергии, теплого красноватого свечения. Леман нагнулся к ней, робко положив руки на прохладный гладкий корпус.
    Пахло ладаном и воском. Запахи эти, сотворив из ничего (хотя, вероятно, из детских грёз) третий аромат букета — аромат сосновой хвои — оплетали тонкие стеночки расшатанного сознания. Уносили в воспоминания. Отец Лемана купил у польского эмигранта подобный инструмент за какой-то бесценок, когда тот вновь решил вернуться на родину, а за билет нечем было платить. Тогда впервые в их доме раздался плавный, умиротворённо «ветхий» звук, напоминающий флейты, целый оркестр из флейт. Но, спустя два года, когда родное государство испытало крах, семья голодала, и инструмент решено было продать. Маленький Леман плакал. Инструмент не хотел уходить из его сердца именно в силу своей тайны, мистического звучания, чего-то редкого сказочного, словно если бы отнимали у ребёнка невесть как к нему попавшего маленького дракона, серебряного эльфа в плетёной клеточке, ларец со сказкой… Однако всякой сказке приходит конец. Но не всякая возвращается вот так вот, когда всё вокруг слито в один намертво запаянный клубок железа и отчаяния. Молодой человек не посмел тронуть клавиш или надавить ногой на педаль. Он просто мирно смотрел на блики света. И стоял уже на коленях, ощупывая тело сказки.
    Тогда Леман заметил стоявший подле фисгармонии подсвечник с семью свечами. Иудейская звезда была выгравирована на его подставке. В щести её углах сверкали какие-то камушки. Свечки стояли почти под корень оплавленные и облепленные густым слоем пыли. И хотя подсвечник этот и старинный французский инструмент являли собой элементы разных культур, времён и, опять же, не побоюсь этого слова, цивилизаций, но на том чердаке в тот самый миг они сливались в гармонии всеобъемлющей мудрости, источником которой было древнее бородатое знание, знание с добрыми глазами — знание гармонии. Леман, движимый совершенно необъяснимой силой, поклонился этому союзу низко и почтительно. Затем он отломил одну свечку и, бережно завернув в обрывок газеты, убрал в карман. И вновь воцарилась тишина, и блики осеннего солнца выхватили умиротворённую улыбку, скользнули по лицу человека, стоявшего на коленях. И ни одна мысль не тревожила более.
    Леман в последствии не вспомнил, сколько времени провёл на чердаке музыкальной школы, стоя на коленях. Но в памяти ярым огнём запечатлелось, как блаженную тишину разорвал крик с нижнего этажа: «Шенкель! Шенкель!». Он вскочил, споткнулся, снова встал и, неуклюже переваливаясь через горы хлама, рванулся к люку. Вновь рёв, треск, какофония, обрывки мыслей, гнусность реальности забурлили в его мозгу, ворвавшись в него неожиданно мерзко обжигающей пеной. Пенились красной краской отчаяние и досада. И немалый страх — ведь он отсутствовал непозволительно долгое время. Крики продолжались. Сердце подкатывало к гортани так, что Леман не мог выдавить и слова в ответ. Он лишь смог что-то пробубнить, а дыхание его стало очень шумно. Исчезая в люке, он на секунду оглянулся посмотреть на фисгармонию, всё так же незыблемо и холодно пламенеющую красным деревом в тёплом углу. Завеса пыли заставила его чихнуть. Губы дрогнули. И только тревожный и строгий голос снизу тащил его во мрак. «Шенкель! Отвечай, Шенкель!», — ревели с первого этажа.
    Леман, наконец, выскочил в коридор, с которого начинал обследование дома. Там он налетел на гневного взвинченного сержанта Гауссе. Чёрная фуражка блеснула козырьком, и тощее жёлтое лицо мгновенно приблизилось в полумраке к лицу Лемана.
— Что такое? Что за экскурсии, чёрт тебя раздери, ты придумал устраивать? А? — кричал сержант, тряся автоматом, висевшим на груди; он схватил Лемана за воротник.
В дверном проёме показались ещё несколько солдат, а двое выбежали из комнаты, где стоял рояль. Сержант продолжал кричать, Леман же монотонно проговорил:
— Разрешите доложить! Два этажа и чердак осмотрены, оружия не обнаружено, людей не обнаружено…
— Что? Что ты там ещё несёшь? — всё ещё рыча, спросил сержант.
— Разрешите доложить: два этажа…, — грохот с улицы прервал его слова, колени согнулись, — два этажа и чердак осмотрены, оружия не обнаружено…
— Да к чёрту твоё нытьё, к чёрту оружие! — сержант обернулся на остальных, — вон отсюда! Округу надо было очистить двадцать минут назад, дурачьё!
— Но там могли быть люди…вы же сами…, — слабо, сам не зная отчего, пролепетал рядовой, но его слова утонули в неумолкающих криках.
— Ты поговоришь… — взревел сержант и сильно толкнул Лемана к двери.
Оказавшись на крыльце, Леман получил ещё один удар в лопатку такой силы, что вылетел на улицу, чуть не пропахав носом землю до самого вяза. Сержант пробежал мимо, грозя кулаком. А затем уже куда-то в сторону начал отдавать приказы. Трое солдат ехидно улыбались, поглядывая на разинувшего от растерянности и досады рот Лемана с краснючими глазами и опухшим носом. Однако через секунду все уже разбегались от ветхого двухэтажного здания с надписью «Szkoła Muzyczna» над входом. Куски сырой земли летели из-под тяжёлых чёрных сапог. Хрусталь осеннего воздуха наполняло карканье сержанта, отражавшееся эхом вдалеке: «Приготовиться Клозе! Пятый квадрат… Пять… Четыре…». Леман Шенкель на автомате тоже отбежал в сторону. Однако тело не слушалось, конечности тяжелели. Отчаяние билось белой птицей в тощей груди под кителем. С чёрным орлом на плече. Поправив каску, он привалился спиной к кирпичной горке, некогда, видимо, бывшей стеной дома.
   Назад, туда, в сторону музыкальной школы, смотреть ему запрещала молчаливая и мрачная армия фантомов, стоявшая дикими эшелонами перед ним, грозящая его бледной тени животными оскалами на детских лицах. «…Три… Два…», — неслось откуда-то сбоку. Леман начал тихо постанывать, зажмурив глаза. «Заряд!». Земля содрогнулась, и сразу же обдало жарким ветром. Оранжевое зарево осветило развалины домов, проникнув сквозь веки бледной тени. И не шум взрывной волны, этот пульсирующий вой красных зверей с камнепадами, засыпающими барабанные перепонки, послышался Леману. Рядовой Шенкель услышал прощальный диссонирующий аккорд оркестра-призрака, душераздирающий вопль музы Эвтерпы. В острых порывах горячего ветра, из потаённых недр покинутой музыкальной школы далёких польских земель, слышался Леману сигнал, оповещающий о смерти его детства, его юности, уносящий все следы чего-то родного и тёплого. Сигнал, с которым безумный локомотив врывается в мрачный туннель, не способный более остановиться, пока в сердце его не закончится чёрное топливо, разверзающее пасть геенны огненной.

В один из летних дней, когда зарядил холодный противный дождь, я собралась-таки с силами и решила разобрать хлам на своих антресолях. Квартира эта досталась мне от бабушки, и я постаралась сохранить ее в первозданном виде, поэтому естественно почти ничего не разбирала и не выкидывала. Антресоли оказались огромными, почти в человеческий рост, и темными. Пыльные недра этой кладовой вдруг напомнили детство и, вооружившись полным чайником чая и фонариком, я залезла под самый потолок. Чего здесь только не было. Гроздями висели валенки от 35 до 47 размера, в углу сиротливо лежал один костыль, совсем радом с ним — кресло, перевернутое ножками вверх, горы одежды, зеркало в старой раме, пара репродукций известных картин и черный чемодан с лакированной ручкой. Он-то и привлек мое внимание. Осторожно отщелкнув замочки я приподняла крышку. Каково же было мое удивление, когда внутри оказалось не что иное, как ворох пожелтевшей бумаги. Старые конверты, газетные вырезки, открытки и многое другое. Запустив руку в это сокровище, я вдруг нащупала что-то твердое и довольно большое. Так на свет была извлечена черная тетрадь в кожаном переплете. Корешок ее давно истерся, а углы страниц были изгрызены мышами, листы, исписанные ровным широким почерком, казались почти прозрачными. Усевшись удобнее я, чуть дыша, открыла первую страницу…

Идут

обыденные дожди

по собственным лужам скользя

Как будто они поклялись идти, —

а клятву нарушить

нельзя…

(Р.Рождественский)

История, которую я собираюсь рассказать, произошла со мной в том возрасте, когда уже перестаешь быть максималистом, но еще продолжаешь верить в чудеса. В общем случилось это во времена моей прекрасной юности. Не знаю, можно ли назвать, то, что будет описано ниже испытаниями или же наоборот, счастьем, одно знаю точно — все события оказали на меня определенное воздействие.
Жила я тогда уже в городе N и училась на третьем курсе женской гимназии. Выдалась дождливая осень, теплых дней мы видели от силы неделю, и северные ветры безжалостно залетали под полы плащей прохожих, заставляя тех лишь теплее кутаться, да скорее нырять в глубину метро.
Как раз в один из таких дней мне пришло письмо. В нем было написано всего лишь три строчки:
«Я приехал.
Жду встречи.
Сегодня в три на станции ***».
Не догадаться от кого это письмо было просто невозможно, тем более что адрес отправителя черным по белому выводил — Эстония, г.Таллин. А в Эстонии у меня жил лишь один знакомый. Мы никогда с ним не виделись, но вели регулярную переписку. Тогда это было модно, знакомиться с гражданами входящими в республики СССР, отправляя письма «по обмену». Мне повезло, и на мое такое письмо ответил русский, что существенно помогло нашему взаимопониманию.
Так вот, из его писем я знала только то, что он уже взрослый состоятельный мужчина, однако семьи не имеет и в город N приезжает по каким-то своим делам. И где это видано, осудите меня вы, чтобы молодая девица встречалась с взрослым мужчиной, да еще в неформальной обстановке. Однако, уже тогда, мои взгляды кардинально отличались от общественных устоев, и я не находила в этой встрече ничего постыдного. Тем более, что никаких чувств кроме дружеских (и конечно же любопытства) я не испытывала.
Так состоялась наша первая встреча.

Была мечта увидеть радость,

Твое лицо, твои глаза.

В которых солнце отражалось

И отражались небеса.

Мечта сбылась, рассветной ранью

Твои глаза нашли меня.

Мне не привыкнуть к их сиянью,

Мне не прожить без их огня.

(Светлана Сурганова)

Прошла неделя с нашей первой встречи. Странные изменения случились в моем сознании. Я никак не могла забыть лицо моего теперь уже друга, и снова и снова прокручивала в памяти произошедшую встречу. По сути, виделись мы всего лишь пару часов, но они смогли оставить в моей душе глубокий отпечаток.
Так случилось, что годом ранее я рассталась с парнем, которого положа руку на сердце, могла назвать идеальным. Помню что тогда очень тяжело переживала наш разрыв, но все же некоторое время спустя смогла вернуться в обычную колею. И вот сейчас, я получила что называется «удар под дых» — второй раз за всю недолгую жизнь встретила идеального мужчину. Позвольте не рассказывать долго и заумно, в чем же выражался этот идеал, так как для каждого человека он свой. Мой нашел свое отражение именно в новом друге из холодной страны.
Стоит ли также упоминать о том, что новой встречи я ждала больше, чем манны небесной?
Второй раз произошел, так же как и первый — он много говорил, курил и выпивал. Но это совершенно не смущало мой юный ум, так как, прикрываясь молчанием, я могла свободно смотреть ему в глаза, запоминать каждую черту лица, каждый изгиб. Он всегда глубоко затягивался, так что сигарета начинала стремительно тлеть, алой стрелой приближаясь к своей скорейшей смерти. В такие моменты скулы его становились особенно отчетливо видны, и я невольно отмечала, что мой друг похож на больного каким-либо недугом, который истощает организм.
Так прошла наша вторая встреча.

Coram me tecum eadem haec

agree saepe conantem deterruit

pudor quidam paene subrusticus,

quae nunc exprimam absens audacious,

epistola est non crubescit.¹

(Цицерон)

Третья наша встреча состоялась точно так же. Мы много разговаривали, он еще больше курил, а я еще внимательнее слушала. В моей душе поселилось странное чувство. Сейчас, спустя годы я с уверенностью могу сказать, что это вряд ли была любовь в привычном ее понимании. Но меня влекло к этому человеку. И влекло сильно, непреодолимо. Я даже на мгновение решила, что мой друг, как и в истории про Бенжамина Баттона, с годами молодеет, иначе как по-другому объяснить мое желание провести с ним ночь, да и вообще все последующее время. Но в скором времени пришлось отказаться от этой идеи из-за ее очевидной нелепости.
Безусловно, сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что тогда все мои желания были, по меньшей мере, странными. Что может дать молодая девушка взрослому человеку, кроме лишних хлопот? Но тогда все возрастные рамки казались лишь предрассудками, тогда мне было совершенно все равно на общественное мнение, тогда я желала лишь одного.
Но он уехала обратно в Эстонию. Я долго переживала, помню, мне ничего не хотелось, я полностью ушла в учебу.

Прошли годы, и теперь можно с улыбкой вспоминать об этих событиях. То светлое чувство, что я испытывала к моему другу по переписке, дало толчок в творческом развитии. После некоторого времени молчания я вновь стала писать стихи и рассказы. Я вновь вернулась к жизни.
Наверное, нужно поблагодарить судьбу за три потрясающие встречи с этим человеком, но я не верю в судьбу…

На этом запись обрывалась. Дальше шли лишь желтые пустые листы. Я отрешенно посмотрела на противоположную стену. Вот как оказывается, моя бабушка была влюблена во взрослого мужчину. Мне она никогда не рассказывала об этом. Очень жаль, ведь из ее уст рассказ получился бы более полным. Закрыв тетрадь, я забрала пустой чайник и фонарик и спустилась с антресолей вниз. Пожалуй, разберу их в следующий раз.

Ветер трепал пожелтевшие страницы черной тетради. Он играл листами, переворачивая их то вперед, то назад, пока не дошел до самого последнего, на котором аккуратным размашистым почерком была выведена лишь одна фраза
«Я все еще жду его…»

¹При встречах с тобой мне часто хотелось сказать тебе об этом, но меня удерживал какой-то едва не дикарский стыд, теперь находясь вдали, я буду более откровенен — ведь письмо не краснеет.

СЦЕНА 1
   
   Она    (Пришла домой. Привычно: верхнюю одежду в угол, сумку туда же, сама в кресло. Минуту сидит, расслабившись, потом достаёт зеркало. Говорит отражению
   Красота! Утомлённое солнце... Ну что, солнце, как прошёл спектакль? Ну-ну-ну, не скромничайте, мы были на высоте. Не в зените, но на высоте... Да-да, конечно-конечно, вы правы, в душ... Этот успех надо срочно смыть. Но сначала рюмочку... лекарства и стопочку кофе. И сигарету... Не надо морщиться, а то в следующий раз не буду спрашивать. Вы знаете, я практически не курю, но сегодня у нас с вами был трудный день... Давайте, одну курю я одну вы. На сегодня это последние... Предпоследние... Откуда столько морщин?.. Свет мой зеркальце, скажи, что мне надо... для души? Так, только не пошли!
(откладывает зеркало, идёт готовить кофе)
Голос    (по радио, после финала какой-нибудь песенки
Реклама на радио "Нам хорошо".
(Идёт стандартный рекламный ролик. После него
Фирма "Успокойся". Мужчины по вызову. На любой вкус. Гарантия качества. Одобрены министерствами культуры и здравоохранения. Заказ по телефону: 10-20-30-40!
Она    (на фоне следующего рекламного ролика)... Замечательно! Идиотизм какой-то!
Люди бесятся. Представляю себе, как это звучит! Мне, пожалуйста... Хотя какое там "пожалуйста"!? Скорее так... Мне мужика! И параметры. Это — такое, это — такое, это... Интересно, на кого эта реклама рассчитана?
(Идёт с чашкой кофе к столу, садится в кресло. Делает глоток кофе, выпивает рюмку коньяка, закуривает. Возможно, просматривает журнал. Вдруг её взгляд останавливается на телефоне.)
Идиотизм!.. Да! На кого всё это рассчитано?! А я вот позвоню туда! Всё узнаю и сообщу... куда следует. Пусть там разбираются! Сейчас и позвоню! За спрос, что? — не бьют в нос. Представляться не буду. Выскажу всё, что я о них думаю... Идиотизм! Какой там у этого "Успокойся" номер? Я же где-то записала! А, вот он...
(Набирает. Слышны короткие гудки.)
Вот даже как! Кто-то, значит, уже заказывает! Кому-то, значит, уже не терпится!
(Наливает, выпивает, закуривает.)
Нет, я этого так не оставлю!
(Набирает номер. Слышны длинные гудки.)
   Голос    Здравствуйте. Оператор фирмы "Успокойся" к вашим услугам!
Она    (неуверенно, растерянно)
   Здравствуйте...
Г    Я вас внимательно слушаю!
Она    (ещё более неуверенно)
Простите, я хотела бы задать вам вопрос... Простите ещё раз... Ну и как всё это понимать?
Г    Что именно?
Она    Ну, это всё. Рекламу и всё прочее.
Г    Так и понимать. Всё предельно ясно!
Она    Не всё.
Г    Спрашивайте!
Она    Скажите, а что, у вас действительно можно заказать... пригласить... на дом... живого мужчину?
Г    Конечно! У нас только живые и работают. Вам нужен мужчина для души или для секса?
Она    Для чего, простите?
Г    Вы какое слово не поняли?
Она    Что вы себе позволяете?
Г    Мы позволяем себе выполнять желания женщин. Женщин, которые ещё не разучились желать. И прошу заметить, сегодня исполнение желаний производится по льготному тарифу. В рекламных целях. Так что...
Она    (перебивает)
   Любых?
Г    Что "любых"?
Она    Исполнение любых желаний?
Г    В спектре мужских возможностей. Кроме того...
Она    (перебивает)
   А блондины у вас есть?
Г    Какие блондины? Высокие, низкие, толстые, худые, профессора, пролетарии...
Она    (перебивает)
   А брюнеты... с бородой?
Г    У нас есть все мужские типы в ассортименте.
Она    Откуда вы их берёте?
Г    О! В кадрах у нас недостатка нет. Любой мужчина мечтает исполнить пару-тройку женских желаний. Особенно, если женщина чужая.
Она    Идиотизм!
   (выпивает рюмку)
   Мне брюнета!
Г    Пишу.
Она    Или блондина. Всё равно! Умного, порядочного, средних лет, среднего роста, умного...
Г    Говорили уже. Вы успокойтесь!
Она    Среднего... Разносторонне среднего.
Г    Понятно. Внешность?
Она    С бородой! Внешность должна быть с бородой.
Г    Записал.
Она    Или без бороды. Всё равно.
Г    Всё ясно. Особые пожелания?
Она    Пить. Очень пить хочется.
Г    Пейте. Ваш адрес?
Она    Зачем? Ах да... С ума сойти... Улица Театральная, дом 400, квартира 321.
Г    Время?
Она    Пять часов. Семнадцать вечера. Уже.
Г    У вас часы отстают. Я спрашиваю, когда прислать заказ?
Она    Сейчас! Присылайте сейчас, а то передумаю.
   Г    Ждите...
(гудки)
Она    Алло! Алло! Стойте! Я передумала!..
Интересно, какая у меня температура? И давление... Прибраться, что ли? Извинюсь и отошлю его обратно. Заплачу неустойку... Ха! Да и не придёт никто. Мошенники! Надо будет замки поменять (выпивает).
Идиотизм! (Звонок. Она встаёт, садится, встаёт.) ...Кто там?
Он    Здравствуйте! Это я. Ваш заказ. Мужчина по вызову.
Она    Какой? Кто?.. Ах да... Здравствуйте.
   (Пауза. Она у двери в совершенной растерянности.)
Он    Вы откроете дверь или... отошлёте меня обратно, заплатите неустойку и поменяете замки?
Она    Это гипноз. У меня нервное расстройство. Я не ведаю что творю.
   (открывает дверь)
   Заходите. Только медленно... и не делайте резких движений.
(он медленно заходит)
Стойте! Пообещайте мне... дайте честное благородное слово, что...
Он    Ну что вы! Обещаю, конечно. Не волнуйтесь больше, чем нужно. Я вас понимаю, не первый год работаю.
Она    Не первый год? Вот даже как. А я думала, эта услуга — нечто новомодное.
Он    Официально — да. Можно пройти?
   (не дожидаясь разрешения, проходит к столу, осматривается)
Она    Проходите... Простите, у меня не убрано. Всё получилось как-то слишком внезапно. Я не успела убрать... приготовиться...
Он    Не страшно. Хотите, я уберу?
Она    Нет-нет! Что вы! Я сама, потом... После всего.
   (пауза)
   Вы курите?
Он    Иногда. По настроению.
Она    Я тоже... много... То есть, часто. Вы разрешите, я закурю? У меня настроение курить.
Он    Конечно! Если настроение.
Она    Хотите кофе?
Он    Давайте я за вами поухаживаю? В лучшем смысле этого слова. Сварю
по-настоящему хороший кофе. Или ещё рюмку коньяка? По-настоящему хорошего. Я бы составил вам компанию.
Она    Давайте коньяк. Я чувствую себя полной дурой.
Он    А меня как вы чувствуете?
Она    Никак.
Он    Это пройдёт.
   (достаёт из чемоданчика бутылку коньяка, рюмки, наливает)
Давайте выпьем. Как вас зовут? Неудобно, знаете ли, одними местоимениями общаться.
Она    Саша... Александра... Александра Леонидовна.
Он    Интересное совпадение. Точнее несовпадение. Меня зовут Леонид Александрович.
Она    Интересное... Так звали моего отца.
Он    Ну что ж, Александра Леонидовна, пьём!
   (она недоверчиво смотрит на рюмку)
   Не бойтесь, нет там никакого яда.
Она    За что пьём?
Он    Не за что, а за кого. За вас, Александра Леонидовна!
   (Пьют. Неловкая пауза у неё.)
   Ну хорошо. Давайте я расскажу немного о себе.
Она    Давайте. За неимением других тем для разговора.
Он    Они ещё найдутся. Чуть позже. Итак... Согласно вашим требованиям, я среднего возраста. Чуть выше среднего. Семейное положение меня устраивает. Состояние здоровья и национальность тоже. Материально и духовно независим. Образование высшее. Очень театр люблю.
Она    Это вы, конечно, специально для меня сказали.
Он    Конечно. Но, поверьте, абсолютно честно. Вот, пожалуй, и всё.
Она    Теперь я должна о себе рассказывать? В порядке обмена информацией.
Он    Если хотите.
Она    А если не хочу?
Он    Дело ваше. Я и так достаточно знаю. Доказать?
Она    Интересно...
Он    То что вы актриса, я понял сразу.
Она    Это у меня на лбу написано?
Он    И на лбу тоже. Хотя и не так ясно как на во-он той афише. Вы курите, любите коньяк. Ах да, мужа у вас... на данном этапе жизни, нет.
Она    А это на какой афише? Хотя — ладно...
Он    Ваши родители умерли.
   (Опять же — фотографии на столе)
Мама, как видно, давно.
Она    Маму я плохо помню. Точнее совсем не помню. Она умерла, когда мне было 5 лет.
   Он    А отец...
Она    Папа умер год назад. Он, после маминой смерти, так и жил один. В смысле только со мной. Мама для него была божеством. За несколько месяцев до смерти он меня временами не узнавал. Я для него была Наташей. Так мою маму звали. Папа без конца перебирал мамины фотографии. Сидел за столом, как раз на том месте, где сидите вы, и смотрел, смотрел, смотрел без конца на эти пожелтевшие бумажки. Папа пил очень мало. Воды, конечно. Врач говорил, что пить нужно много, а он почти не пил.
   (Она говорит как бы сама себе, чуть в сторону. Он наливает в стакан воды, ставит перед собой.)
   Носил папа какой-то совершенно дурацкий халат...
(он достаёт из чемоданчика халат, одевает)
Каждую минуту он засыпал и тут же просыпался. Руки... ох, руки у него всё время тряслись. Болезнь Паркинсона.
(у него начинают трястись руки)
Иногда он стонал. Очень тихо. Но я всё равно слышала, даже когда спала. Последнее время я очень уставала от папы.
   
СЦЕНА 2
   
   Он    Наташа!
Она    Папа? Ты? Что ты тут делаешь? Господи, что я спрашиваю!
Он    Живу... Доживаю. Наташенька, мне бы...
Она    Папа! Я — Саша! Твоя дочь Саша.
Он    Здравствуй, Сашенька. Что на работе?
Она    Всё как всегда. Устала...
   (начинает убирать, приводить себя в порядок)
Он    Мне бы укрыться. Что-то холодно. Что-то у меня внутри холодно. Ты бы поела, дочка.
Она    А ты бы попил. Врач сказал, ты должен много пить.
Он    Я с ним согласен. Почему бы и нет? Налей мне рюмочку коньяка.
Она    Какой коньяк?! Папа, ну какой, ей богу, коньяк?! Я утром перед работой, налила тебе стакан воды. Он так полный и стоит.
Он    Мне трудно пить.
Она    У тебя болит горло? Я сделаю тебе горячий чай.
Он    У меня не болит горло, у меня дрожат руки. Трудно пить, когда дрожат руки. Я же не собачка — лакать из стакана... Сегодня я пробовал дрожать головой, но никак не попадаю в такт. Смотри...
   (Дрожит головой, глядя на руки. Берёт стакан, пробует пить.)
   Вот, опять не попал. И вода разливается.
Она    Я тебя напою.
   (подносит ему ко рту стакан с водой)
   Пей!
Он    Не хочу. Мне холодно...
   (берёт фотографии, перебирает)
   Хочешь, посмотрим вместе?
Она    (неохотно)
   Давай.
Он    Вот, смотри, тут...
Она    (перебивает)
   Я знаю. Это ты с мамой в Евпатории.
Он    Да... Это мы в Евпатории. В парке...
   (Звонок телефона)
Она    Да?.. Привет!.. Нет, ничего не делаю. С работы пришла.
Он    А вот... смотри...
Она    (чуть отходит в сторону)
   Устала, как всегда... Нет, ничего нового. А что у тебя?.. Куда?.. Надолго?.. Нет, не могу. Ты сам подумай, на кого я брошу мои якоря?
Он    Это мы на Кавказе. Эльбрус. Зима, холодно...
Она    Подожди секунду.
   (отцу)
   Тебе холодно?
Он    А тут...
(смеётся)
Она    Да, я тут... Нет, ничего не случилось... Да, он. Холодно ему, как всегда. Когда встретимся?.. Ну... давай завтра. Я соседку попрошу, она присмотрит...
Он    Наташа!
Она    В среду я не могу, лучше завтра.
Он    Наташенька!
Она    Подожди! Я через пару минут перезвоню...
   (кладёт трубку, подходит к нему)
   Что случилось?
Он    Я тебе говорил, что мне холодно?
Она    (укрывает его пледом)
   Говорил. Я пойду умоюсь.
Он    Посиди со мной. Минутку. Ты очень редко садишься со мной рядом.
Она    (садится рядом)
   Хорошо, я умоюсь позже. И поем позже... И поживу позже...
Он    Смотри, это всё я сделал сам. Сидел ночами в ванной комнате под красным фонарём. И кюветы вокруг: проявитель, фиксаж... Я всё помню!
Она    Молодец.
Он    А где мой фотоаппарат?
Она    Какой ещё фотоаппарат?
Он    Мой. Я тебя сфотографирую. Хотя... Ничего ведь не получится?
Она    Не получится. У тебя дрожат руки.
Он    Нет, не поэтому. Фотографии получатся новые, свежие, только что родившиеся фотографии. А мне нужны вот такие, пожелтевшие, побледневшие, пожившие. Фотографии моего настоящего времени... Настоящего...
   (засыпает)
Она    (берёт фотографию)
   А это мы в гостях у тёти Лизы. Тебе, Сашенька, тут один годик.. Пойду умоюсь.
(берёт телефон)
Это опять я. Слушай, я вот что подумала... У тебя есть фотоаппарат?.. Да?.. Отлично. Ты можешь меня завтра сфотографировать?.. Я хочу поставить опыт... "Какой-какой"... Простой. Хочу проверить, что быстрее пожелтеет, мой портрет или я. Нет, не серьёзно. Да... Да... До завтра...
(берёт ещё одну фотографию)
А это Новый Год у Тарелкиных. Мама изображает из себя Багиру... Мама... Я давно хотела у тебя спросить... Объясни, как я могу тебя... любить, если совсем тебя не знаю? И почему ты всё время улыбаешься? Ты что, никогда не плакала?
Он    (просыпается)
   Плакала... Прости меня, Наташенька.
Она    Папа. Я тоже плачу!
Он    Прости меня, Сашенька... Маму не надо "знать". Зачем ей это? О ней надо думать. Ты думай о маме...
Она    Папа, я устала. Я очень устала. Мне тоже холодно. Я пойду спать...
Он    (даёт ей плед)
   На, укройся!
   (Пробует поднять стакан. Вода расплёскивается.)
   Опять не получилось.
Она    (подносит ему стакан)
   На, попей!
Он    (делает пару глотков)
Спасибо, очень вкусно. Иди, Наташенька, спать. Я ещё посижу. Бессонница...
(засыпает)
Она    Я — Саша... Саша. Хотя, какая разница? Спокойной ночи, папа. Я действительно очень устала. Очень, очень, очень. А ещё я боюсь. Страх, папа, тяжелее усталости. Я боюсь твоих стонов, боюсь твоих дрожащих рук. Попробуй представить себе, только попробуй себе представить, вся моя жизнь как твои руки. Папа, я боюсь тебя, боюсь мамы, боюсь старости, смерти... Жизни тоже боюсь...
Он    (просыпается)
   Не бойся! Нельзя бояться неизбежного.
Она    Я люблю тебя, папа.
Он    Я тоже очень тебя люблю, Сашенька.
(наклоняется вперёд, сбивает головой стакан, затихает)
Она    Папа? Папа...
   (трогает его)
Он    Ох, извините, я задремал. Бог ты мой, и воду разлил! Сейчас вытру.
   (Встаёт. Одеяло соскальзывает вместе с халатом.)
   Долго я спал?.. Простите, надо же, как получилось! Простите...
Она    Папа... Где папа? Здесь был мой отец!
Он    Был... Ваш отец был здесь. Год назад.
Она    Год назад он умер, а разговаривала я с ним сейчас. Я его видела!
Он    Бывает... Особенно если нервное напряжение... или усталость.
Она    Я не шучу! И вы не шутите.
Он    Гамлет.
Она    Причём тут Гамлет?!
Он    Тень отца...
Она    Тень кого?.. Как Вы можете? Я говорю вам, он был здесь, на этом самом месте, где сидите вы... Это вы всё устроили?!
Он    Чего вы кричите, Александра Леонидовна? Да, это я всё устроил. Вы начали говорить об отце. Очень, надо сказать, хорошо говорили. И я вам немного подыграл.
Она    Немного? Подыграл?! Но папа... он... он умер! Год назад! Я не хочу, мне больно! Мне страшно, в конце концов...
Он    Подождите, успокойтесь. Отцы, как и матери, не умирают. Это же из разряда прописных истин! Родители живут в детях, потом во внуках и так далее. Они живут, пока их помнят, пока о них думают. Дайте вашему отцу жить спокойно. Вспоминайте о нём почаще. И о маме вспоминайте. А боитесь вы, как мне кажется, совсем не так сильно как говорите. Во всяком случае, сейчас.
Она    Может быть, вы и правы. Может быть... А скажите, Леонид Александрович...
Он    Скажу, обязательно скажу. Только давайте попробуем обходиться без отчества. Мне так привычнее.
Она    Почему бы и нет? Что я хотела спросить?.. Ах да! Скажите, Леонид, вам не надо домой? Уже поздно! Я вас не выгоняю, просто...
Он    Поздно для чего?
Она    Просто... поздно.
Он    Вы забыли, Александра Леонидовна...
Она    Давайте уж обоюдно без отчества.
Он    С удовольствием. Итак, вы забыли, Александра... хм... как-то всё равно сложно звучит. Можно просто Саша?
Она    Можно. Какая, в конце концов, разница?
Он    Вы забыли, Саша, я на работе и продолжительность моего пребывания тут зависит от вас... и от условий договора с фирмой.
Она    От меня... Редко от меня что-то зависит...
(оглядывается)
Он    От вас. Что вы ищите?
Она    Мистика какая-то... Чертовщина.
Он    Я вас не понимаю. Какая чертовщина? Это вы в мой адрес?
Она    Причём тут вы?! Хотя, может, и причём... Все часы остановились.
Он    Часы остановились... Это бывает.
Она    Вы не скажете сколько время?
Он    Хороший вопрос. Вас какое время интересует?
Она    Что значит "какое время интересует"? А какое время может интересовать человека, спрашивающего сколько время?
Он    Человека может интересовать... время в Москве или в Сиднее или в любом другом месте. Вас, минуту назад, интересовало время моего ухода.
Она    Пока оставайтесь... С вами интересно. (Язвительно Как я поняла, вы, Леонид, человек обстоятельный, за словом в карман не лезете... Я же просто спросила, который сейчас час! Неужели нельзя просто ответить?!
Он    "Просто". Есть вещи, о которых просто говорить не стоит. Но... попробуем (смотрит на её часы, на свои). Сейчас на ваших часах — пять. Утра или вечера не знаю.
Она    Смешно... А на ваших?
Он    На моих без пятнадцати восемь. Вечера.
Она    Ну, наконец! Долго же вы отвечали на мой вопрос!
Он    А попробуйте коротко ответить на мой. Почему вас интересует моё время и не интересует ваше?
Она    Отвечаю. Коротко. Мои часы стоят. Сейчас я их заведу.
Он    Подождите. Часы просто так не останавливаются. Тем более все одновременно. Это какой-то знак, напоминание. Или предупреждение. Или ещё что-то...
Она    Я не верю в приметы... такого рода (тянется к часам).
Он    Я вам помогу (заводит одни часы, другие, берёт с полки наручные). Смотрите, а эти часы остановились на цифре "6"!
   Она    Эти часы... Их мне подарил один молодой человек. Много лет назад. Очень целеустремлённый молодой человек.
   
   
СЦЕНА 3
   
   Он    (одевает пиджак, достаёт из чемоданчика букет цветов) Ну, слава богу! Ты в своём репертуаре! Мы во сколько договорились встретиться?
   Она    Не поняла? Что вы спросили?.. Что... ты спросил? Как это? Откуда ты?
Он    Отвечаю нестандартно. От верблюда. У тебя склероз? Или ты кого-то другого ожидала увидеть?
   Она    Нет... Но... Я... Даже не знаю что сказать...
Он    Понимаю, понимаю. Настоящая леди меньше чем на час не опаздывает. Это тебе, милая! (даёт ей букет) В пять эти цветы были ещё свежие, но... сколько сейчас?.. шесть, за час несколько подвяли. И они и я.
   Она    Мы договаривались на пять? Прости, я была уверена, что на шесть.
Он    Ты, Сашенька, всё время отстаёшь от меня.
   Она    Точнее ты меня всё время обгоняешь.
Он    Ну конечно ты права! Прости, прости, прости. Сейчас мы всё исправим. Держи! (даёт наручные часы)
   Она    Ой! Спасибо! Ничего себе!
Он    Можешь поцеловать меня.
   Она    Могу (целует в щёку) Ты меня покорил. Как минимум на сегодняшний вечер.
   (одевает часы) Куда идём?
Он    Спроси лучше куда едем.
   Она    Интриган! Ну хорошо, куда едем?
Он    Далеко. Очень далеко.
   Она    Поехали! Куда угодно!
Он    О! Откуда такая решимость?
   Она    Отвечаю нестандартно. От верблюда. Поехали, а то передумаю.
Он    Даже на необитаемый остров?
   Она    Ты что, там столик заказал?
Он    Там столиков нет. Там дикая природа. Дикая и ужасная. Необитаемый остров в Тихом океане. Или в Северном Ледовитом. Бизоны, козы, медведи, моржи, попугаи...
   Она    А дикари?
Он    Они на соседнем острове. Очень много дикарей. Злых и необразованных.
   Она    Рай в шалаше. Поехали. Только давай сначала мороженого поедим.
Он    А в Африку? К людоедам-крокодилам?
   Она    Людоеды-крокодилы нипочём, нипочём, людоедов-крокодилов кирпичом, кирпичом, людоедов-крокодилов кулаком, кулаком, людоедов-крокодилов...
   чем там ещё?
Он    Каблуком, каблуком...
   Она    Поехали! Только сначала мороженого поедим.
Он    Людоеда-крокодила поедим, поедим... А, например, в маленькую страну на берегу тёплого моря?
   Она    В маленькую страну не поеду, у меня клаустрофобия. Границы давят.
Он    Передумала?
   Она    Ничего не передумала! Что ты от меня хочешь?
Он    Любви и понимания. Больше ничего на данном этапе жизни.
   Она    (чмокает его в щёки) Вот тебе любовь, вот тебе понимание. А причём тут маленькая страна?
Он    Переезд в маленькую страну входит в понятие любви.
   Она    Та-ак...
Он    Или понимания.
   Она    Та-ак... Ты можешь вразумительно объяснить?
Он    Я предлагаю тебе руку, сердце и переезд в маленькую страну на берегу тёплого моря.
   Она    И... всё?
Он    Всё. Мало?
   Она    Много. Слишком много. Я не могу любить и понимать тебя здесь?
Он    Можешь, но я буду там.
   Она    Новость!.. Вот это новость! Ты мне ничего не говорил! Ты молчал как рыба! Как людоед-крокодил! Почему ты вдруг... да — вдруг! решил куда-то ехать?! Я не готова! Почему?!
Он    Мне предложили там работу. Хорошую работу.
   Она    Какую работу?! Причём тут работа?! Она что, лучше меня?
Он    Поехали вместе. И не сравнивай себя с работой. Вы совершенно разные вещи!
   Она    Вещи! А мой папа? Ты же знаешь, ты его видел! После маминой смерти...
Он    Папу мы возьмём с собой.
   Она    Он не поедет.
Он    Поедет! У него кроме тебя никого нет.
   Она    У него кроме мамы никого нет... Слушай... Давай останемся! Я тебе тоже дам руку, сердце и всё что захочешь. Ну её, эту работу! Ты же умный, ты и здесь что-нибудь найдёшь.
Он    Что-нибудь меня не устраивает. У меня нет времени искать. Тыкаться туда, мыкаться сюда. Броуновское движение! Я же самец с большой буквы "М"! Все мужчины — самцы! Всем надо стучать кулаками в грудь от гордости за себя. Только одни делают это выпивая залпом полбутылки водки или набив лицо другому самцу послабее, а другие ставят перед собой цели и идут к ним.
   Она    Самец... с большой "М"... Слушай, самец, а обо мне, о своей потенциальной самке, ты подумал?
Он    Ты что, смеёшься? Издеваешься?! А рука и сердце?
   Она    Мне не нужен... самец там. Мне нужен...
Он    Размазня здесь.
   Она    Разве можно, скажи, быть с большой буквы "М" там и размазнёй тут? Нельзя... Самец — везде самец!
Он    Ты не понимаешь.
   Она    Не понимаю.
Он    У меня... У меня больше нет желания тебе что-либо объяснять. И времени тоже нет...
   Она    Ты спешишь?
Он    Спешу. Как всегда... Ты поедешь со мной?
   Она    На необитаемый остров?
Он    Ты поедешь со мной?
   Она    Или в Африку? К людоедам-крокодилам?
Он    Последний раз спрашиваю...
   Она    Нет, не поеду. Возьми эти часы обратно.
Он    Оставь. Это — подарок. Ты очень медленно живёшь, Саша. Я так не могу...
   Она    На этих часах стрелки остановились на цифре "шесть". Как будто мы и не говорили.
Он    На моих без пятнадцати восемь. Я пошёл...
   Она    Подожди! (обнимает его, плачет)
.............................................................
Он    (снова мужчина-по-вызову) Ну-ну-ну. Я пока никуда не ухожу. Мы же договорились, время моего визита ограничено только условиями договора.
   Она    Договора? Договора с кем?
Он    С вами... С фирмой, на которую я работаю.
   Она    (отстраняется, садится за стол) Уходите... Уходите сейчас же... (он молча собирает чемодан, идёт к двери). Цветы!
Он    Что "цветы"?
   Она    Цветы забыли.
Он    Это ваши цветы, Саша.
   Она    Александра Леонидовна!
Он    Это ваши цветы, Александра Леонидовна.
   Она    Мне не нужны цветы... от него.
Он    А от меня?
   Она    Тем более. Забирайте цветы и уходите.
Он    (забирает цветы) Александра Леонидовна!
   Она    Я не желаю с вами разговаривать.
Он    Не разговаривайте, только послушайте.
   Она    Я не желаю вас слушать! Уходите!
Он    До свидания... (идёт к выходу)
   Она    Коньяк!
Он    Что "коньяк"?
   Она    Я не желаю пить ваш коньяк!
Он    Разве вас кто-то заставляет пить ваш коньяк?
   Она    Заберите его!
Он    Ах, вот вы о чём! (забирает бутылку, прячет её в чемодан).
   Она    Сколько я вам должна?
Он    Нисколько. Вы ничего мне не должны.
   Она    Ничего? Почему? Вы же... работали.
Он    Я работал некачественно.
   Она    Угрызения совести?
Он    Угрызения? А... Нет. Это не совесть, это самооценка. Мне очень жаль. Простите... (пауза)
   Она    Сядьте!.. Достаньте коньяк!.. (он достаёт коньяк). Ваша самооценка — ошибочная. Вы замечательно вжились в роль моего отца и... этого (показывает на подаренные часы). Непонятно одно... Зачем? Зачем вам ковыряться в моём прошлом? Можете не отвечать...
Он    А могу и ответить. Мне кажется, что я именно для этого и приглашён вами сюда... Саша.
   Она    Налейте мне... Нет, коньяк не надо. Налейте мне воды, пожалуйста. Там, на полке, стоит бутылка.
Он    Я знаю.
   Она    Знаете? Откуда?
Он    Саша, давайте на "ты". Обращение на "ты" облегчает процесс взаимопонимания.
   Она    Ничего себе закручено! Ну что ж... давайте. Давай...
Он    Теперь я тебе скажу, откуда знаю о бутылке с водой.
   Она    Да, откуда?
Он    Ты, конечно, удивишься, но (делает значительную паузу) я... её... видел. Когда часы заводил.
   Она    А я то думала!
Он    Представляю себе... Например, что я какой-нибудь гипнотизёр, так?
   Она    Так. Или что ты уже бывал тут. Инкогнито...
Он    (разваливается в кресле) Ну, не то что бывал, и не совсем инкогнито.
   Она    (недовольно) Как-то слишком... по-хозяйски сказано. И сидишь ты как-то... У меня аллергия на такой тон и на такое... положение тела.
Он    А какой тон?
   Она    Такой. И тело... такое. Жило тут.
Он    Тело?
   Она    Тело! Которое говорило таким тоном! Пока я его...
   
СЦЕНА 4
   
Он    Чего сразу тело? Я — особь! Мужская особь! Я не позволю себя мызгать! После честного, напряжённого, ненормированного рабочего дня мне положен ненормированный отдых и мелкие послабления (выпивает коньяк).
   Она    Перестань глотать мой коньяк!
Он    Не перестану. У меня печень в процессе становления цирроза. Я обязан ей помочь. Откуда сие блаженство к нам в дом попало?
   Она    Мне вручили... Подарили... Преподнесли. Поклонники.
Он    Все поклонники одну бутылку?!! Тьфу!
   Она    Если бы ты знал...
Он    Всё знать невозможно.
   Она    Не перебивай меня! Если бы ты знал, как ты мне надоел!
Он    Давай уточним. Только спокойно. Надоел или осточертел?
   Она    И то и другое. Твой голос, твоя вечная заумь.
Он    А как мне надо разговаривать?
   Она    Нормально, обыкновенно, по-человечески.
Он    Я обыкновенно не могу. Я талантливый, необычный человек. У меня этих талантов как прыщей во время ветрянки. Перечислить?
   Она    Мне безразлично.
Он    Например я зарабатываю приличные деньги, веду наше домашнее хозяйство и т.д. и т.п.
   Она    Дурак!
Он    Да, дурак, но способен на большее.
   Она    Дурак!
Он    Не повторяйся. Ты купила продукты, которые я просил?
   Она    Я не кенгуру с сумками скакать!
Он    Достойно ответила, надо будет записать. А я купил. Я же знаю что ты не кенгуру! И в награду мне полагается рюмка коньяка от поклонников.
   Она    Посмешище!
Он    Какое же я посмешище? Я — поплачище!
   Она    Кошмар! Хоть домой не приходи!
Он    Это идея! Слушай, а хороший коньяк! Ты бы тоже глотнула. Распитие спиртных напитков, в компании, сближает. Тем более хороших спиртных напитков в хорошей компании.
Она    С тобой сближаться?! Уж лучше...
Он    Уж хуже. А раньше пила... И сближалась.
   Она    Раньше... Дура я была раньше! Молодая, доверчивая дура!
Он    Правильно. А сейчас ты умная. Не совсем молодая, совсем недоверчивая умная.
   Она    Я в тебя сейчас что-нибудь запущу!
Он    Не "что-нибудь", а "чем-нибудь". Запусти в меня чашечку кофе. Только не разлей.
   Она    Господи! Как ты меня утомил!
Он    Я не Господи, всего лишь человек, хоть и талантливый. Кстати, на плите ужин. Поешь и признай, что я готовлю лучше тебя.
   Она    Признаю, кормилец... Папа спит?
Он    Спит. Сегодня он получил... из моих рук, но от нашего имени новый фотоальбом. Был очень рад, благодарил.
   Она    Спасибо... Так запустить в тебя чашечку кофе или ты будешь допивать мой коньяк?
Он    Буду допивать наш коньяк... Эврика!
   Она    Я Саша! А кто такая Эврика?
Он    Ох, прости, вырвалось. Это одна моя поклонница.
   Она    Итак, эврика... Что дальше?
Он    Мысль такая: давай махнём в Сочи? Или в Париж? Или к твоей тётке? Как её? Лиза, что ли... Как тебе идея? По-моему, гениальная! Я собой доволен! За меня! (выпивает)
   Она    Я... я тебя... не совсем поняла.
Он    Повторяю для молодых, доверчивых и умных. Я предлагаю тебе свадебное путешествие второй свежести, куда захочешь. В программе: первая и последующие брачные ночи, звёзды с неба, цветы-конфеты.
   Она    (подходит к нему, долго смотрит) Ты прав...
Он    Кто бы сомневался. Я устал от своей правоты, но сегодня она мне не в тягость...
   Она    Ты прав... Я не совсем молодая, совсем недоверчивая... дура.
Он    Это не мои слова. Ты их перекрутила.
   Она    Зато это мои слова. Понимаешь... даже когда ты говоришь правду, даже когда ты говоришь искренне, я тебе не верю. Я не доверяю тебе. Ты НЕ ТАК говоришь правду.
Он    Как "не так"? Как можно правду говорить "не так"?
   Она    Не так, как мне нужно. Если я и поеду куда-нибудь, то не с тобой. С тобой я не смогу.
Он    Ну да... конечно. Конечно, не со мной (берёт Петрушку, одевает на руку). Тебе больше нравится со своими Петрушками кататься. ("кукольным" голосом Ну что, Сашенька, махнём в Сочи, по санаториям халтурить?
   Она    Что тебе надо? Ну что тебе от меня надо?! Да, с Петрушкой! Да, халтурить! Тоже мне, эстет.
Он    Огонь любви погас в её груди. А у меня, в душе, ещё чего-то тлеет. Видимо, твои непогашенные окурки. Слушай, бросай курить!
   Она    Не твоё дело. Хочу, курю.
Он    Чего ты кидаешься на меня как собака с неуравновешенной психикой? Я же тебя кормлю, одеваю, гулять вывожу.
   Она    Ты угнетаешь меня. Своей непробиваемой правотой, уверенным самодовольством. Мне даром не надо твоё попечительство! Ты как египетская пирамида, вне времени. Ты не меняешься. Меня бесит твоё спокойствие!
Он    (кричит) А-а-а-а!!
   Она    (испуганно) Что с тобой?
Он    Это я побился в истерике. Специально для тебя. Ты довольна?
   Она    Я больше не могу. Я больше так не могу.
Он    Подожди, не причитай. На, выпей (даёт ей рюмку). Удивительная штука... Как говорится, хотел как лучше, получилось как всегда.
   Она    Только не надо пускать сентиментальные слюни.
Он    Пирамида, говоришь? Ладно... Поменяем ситуацию... Я ухожу.
   Она    Ха-ха.
Он    Попробуй пожить сама. Если чего-то нужно будет, звони.
   Она    Куда? В рельсу?
Он    В шпалу. Я пока у мамы поживу, а там видно будет.
   Она    Ты что, серьёзно?
Он    Ага... (собирает вещи). Вот только бельишко возьму и прости-прощай.
   Она    Не дури, хватит клоунады.
Он    Ни в коем случае. Ну, рюмашку на посошок?
   Она    Шут.
Он    Как хочешь (выпивает). Будь здорова!
(быстро выходит)
   Она    Стой! Ты что, серьёзно?.. Ты что, действительно?.. И что теперь?.. Нет, так не уходят! Не может быть, чтобы вот так, взять и уйти... Не может быть... (плачет).
Он    (заходит) Нет-нет. Я ещё не ушёл. Я просто... на секундочку... пардон, в туалет вышел...
   Она    В туалет? Ты? По-настоящему?
Он    По-настоящему.
   Она    А он?
Он    Куда он вышел, я не знаю. Сказал, что к маме.
   Она    Он тоже был тут по-настоящему?
Он    Ты, Саша, пойми, у нас тут всё по-настоящему. И он и я. Он был по-настоящему, я есть по-настоящему.
   Она    Да-да. Он был, ты есть. Вот только никто не остаётся. Почему? Скажи мне, ты умный, почему никто не остаётся?
Он    Так уж и никто.
   Она    Никто!!! А если и остаётся, то не задерживается. Можешь ответить?
Он    Интересная мысль пришла мне в голову. Люди — наполовину рыбы. Ну как?
   Она    Люди — пауки.
Он    Причём тут пауки? Я же о рыбах!
   Она    А я о тебе. Был задан вопрос. Прямой. И вместо того, чтобы ответить на него так же прямо, ты начинаешь тянуть, плести свою словесную паутину. Ты — паук!
Он    А! Понятно. Интересно! Нет, я — не паук, я — рыба. Наполовину. Я, как и все, бросаюсь на любую, приглянувшуюся мне наживку.
   Она    Любую?
Он    Любую приглянувшуюся. Я буду плавать вокруг неё и потирать плавники от предвкушения, буду хотеть её, даже зная о подстерегающем меня крючке. И если рыбак ведёт себя правильно, когда надо подтянет, когда надо подсечёт, я попадусь! Любой попадётся.
   Она    Замечательная теория. Ты сам придумал?
Он    Сам. Только что. Продолжать?
   Она    Продолжай.
Он    Да... Но, даже попавшись, у меня есть шанс сорваться. Я буду биться, рваться на глубину, куда угодно, лишь бы соскочить. Меня ещё удержать надо. Я рыба сильная! Ослабит рыбак... или рыбачка хватку... и аривидерчи! — я поплыл к другой наживке.
   Она    Понятно. Похоже на правду. Тогда ещё вопрос. Почему ты всё время говоришь "я", "мне"? Я — рыба, меня надо удержать?
Он    ...Ну так, для примера...
   Она    Ясно. Значит человек — это рыба?
Он    Наполовину.
   Она    А другая половина, это что?
Он    Рыбак. Мы готовим снасти, выбираем добычу, иногда не замечая, что сами уже на крючке.
   Она    Нет, ты всё-таки паук! Такое наплести!.. А я никогда не ловила рыбу. Даже удочку в руках не держала.
Он    На, подержи (достаёт из чемоданчика удочку).
   Она    (рассматривает, крутит) Ну и дальше что?
Он    Вот лёска, вот крючок. На крючок цепляешь наживку и забрасываешь.
   Она    Наживку значит...
Он    Наживку.
   Она    Какую?
Он    Какую хочешь. Для каждой рыбы — своя наживка. Можно подцепить... фотоальбом. Можно часы или путёвку в Сочи. Ограничений практически нет.
   Она    (выпивает)... А ты меня... поймать можешь?
Он    ... Думаю, что могу. А зачем?
   Она    Хочу научится.
Он    Чему? Быть рыбой? Этому учиться не надо, это от природы.
   Она    Хочу научиться ловить. На своём примере. Хочу стать рыбаком... Рыбачкой. Помнишь песенку: я — рыбачка, ты — акула, мы не встретимся никак.
Он    Ну... давай попробуем, но, как бы сказать... без нарушения границ.
   Она    Границ... Ну что ты говоришь? Подумай сам, какие границы могут быть у рыб? Кроме берегов у них границ нет. Да и то... Ты же знаешь эту историю.
Он    Какую историю?
   Она    Нашу.
Он    Нашу?
   Она    Нашу, человеческую. Когда-то, давным-давно, сумасшедшие рыбы, не признававшие границ, вылезли на берег, поэволюционировали и превратились в людей. С рыбы какой спрос? Плавают себе и плавают от рыбака к рыбаку. Ищут наживку повкуснее или крючок посимпатичнее.
Он    Ты права. И всё же... Давай не выползать на берег.
   Она    Хорошо, хорошо, я постараюсь. Давай, начинай.
Он    (секунду поразмыслив) Выйди на минуту. Мне надо приготовиться.
   Она    Я отвернусь или закрою глаза.
   Он    Выйди, пожалуйста. Через минуту заходи.
   Она    Интриги, интриги, интриги... Нет, ты всё-таки паук! (Выходит. Он накрывает на стол, готовит кофе, ставит в вазу цветы. Она заходит.) Готово?
   
   
СЦЕНА 5
   
   
   Он    Готово! Хорошо, что ты мне позвонила, выходя с работы. Я всё успел.
Она    Что успел?
Он    Всё! Обед приготовил, кофе сварил, цветы распустил.
Она    Это я вроде с работы пришла, а ты меня так замечательно встречаешь?
Он    Точно! Вроде пришла, вроде встречаю. Садись, ешь, пей, отдыхай.
Она    Признайся, куда ты крючок спрятал? В кофе или в котлету? А может быть ты браконьер? Ты меня динамитом глушить не будешь?
Он    Не буду. Ты ешь.
Она    (ест) Вкусно.
Он    Это моё фирменное блюдо. Хочешь, рецепт дам?
Она    Я имею в виду не блюдо. Оно, кстати, очень средненькое. Тут всё... вся наживка вкусная.
Он    А... ну кушай, кушай. Я пока мороженое принесу (идёт, по пути "случайно" задевает фотоальбом, тот падает).
Она    У тебя что-то упало. Надеюсь, это не мороженое?
Он    Это твой фотоальбом.
Она    (поворачивается, смотрит) Это не мой фотоальбом, а папин... Хотя... сейчас... уже мой.
Он    Извини.
Она    За что?
Он    За неосмотрительность.
Она    Слушай, неси его сюда. Я сто лет не смотрела эти фотографии. После папиной смерти ни разу.
Он    А до папиной смерти часто заглядывала?
Она    Ну... как сказать? Нечасто... и без удовольствия. Понимаешь, эти фотографии стали для папы эрзац-жизнью, а для меня ничем не стали. Смотри, это мама и папа на Кавказе. "Приют Одиннадцати", на Эльбрусе.
Он    Интересно. На всех фотографиях твоя мама улыбается. Не по заказу, а по-настоящему. Ты не помнишь, она когда-нибудь плакала?
Она    Папа говорил, что плакала, но очень редко. Я маму совсем не помню. Так... отрывки.
Он    Расскажи.
Она    Что?
Он    Отрывки.
Она    Ну... помню как мама меня один раз отшлёпала. Было совсем не больно, но я плакала, как сумасшедшая. А потом мы мирились, держась мизинцами... Ещё помню, как мама ела рыбу. Это трудно описать. Она надевала очки, чтобы не пропустить мелкие кости, вытягивала губы в трубочку, вот так (показывает). Было очень смешно. Маму почему-то все любили. Она была... как магнит. Всегда полный дом гостей. Разных, но всегда хороших.
Он    Ты немало помнишь... А это кто?
Она    Это тётя Лиза, мамина двоюродная сестра. Я ездила к ней всего пару раз. Она живёт в деревне. Куры, гуси, мухи, комары. Мне там не нравилось.
Он    Я люблю ездить. Но мухи и комары меня тоже не прельщают.
Она    А что тебя прельщает?
Он    Поезда. Самолёты не так. Они для меня слишком быстрые. Вжик — и на месте. Я против резких перемен. Поезда — это другое дело. Они позволяют осмотреться. Кроме того, в самолёте не купишь у стоящей на перроне бабуськи горячую кукурузу или пирожки.
Она     Когда-то я собиралась поехать на море. Отдохнуть. Сама. В Керчь. Ты бы видел эти сборы! В конце концов, я опоздала. Примчалась в мыле на платформу и долго махала вслед моему поезду... моему морю. Потом, по пути домой, зашла в аптеку, купила морскую соль. Дома набрала ванну, довела её до черноморского состояния и плескалась часа два... Знаешь, почему я опоздала?
Он    Знаю.
Она    Знаешь?!
Он    У тебя остановились часы.
Она    Да. Именно так и было. Другой причины быть просто не может. Они меня всегда подводят!
Он    Или, точнее, ты их вовремя не заводишь.
Она    Забываю.
Он    Когда ты последний раз была на море?
Она    Летом. Каждое лето наш театр гастролирует... по санаториям. Мне нравится!
Он    Мне бы тоже понравилось. Появилась бы возможность, я бы тоже съездил с тобой на такие гастроли.
Она    В качестве кого?
Он    В качестве отдыхающего. Интересно было бы посмотреть. Последний раз я видел кукольный спектакль в глубоком детстве. Уважаю людей, умеющих оживлять кукол.
Она    Это не так уж трудно. Вот, смотри (одевает на руку Петрушку). Видишь? Он двигается. Может почесать себе нос, посмотреть по сторонам.
Он    Поговори с ним.
Она    О чём?
Он    О чём хочешь.
Она    Я даже не знаю. Я не готова (держит Петрушку лицом к себе).
Он    Поговори. Он ждёт.
Она    Ну... Здравствуй малыш!
П    Привет!
Она    Как тебя зовут?
П    Петрушка!
Она Петрушка... Странное имя.
П    Не странное, а смешное. У меня всё смешное!
Она    Ну разве всё может быть смешным?
П    Может! Сама скажи, лицо у меня смешное?
Она    Смешное.
П    А руки?
Она    Смешные.
П    И ты у меня смешная.
Она    Я не смешная, а...
П    Смешная! Не спорь со мной, а то зарыдаю.
Она    Ты и плакать умеешь?
П    Понарошку. Я очень смешно плачу. Показать?
Она    Не надо. А что ты, Петрушка, умеешь делать по-настоящему?
П    Рыбу ловить! И людям нравиться. Ты умеешь ловить рыбу?
Она    Нет. Никогда не ловила.
П    А людям нравиться умеешь?
Она    Тоже, видимо, нет.
   П    (на ухо) Я тебя научу!
Она    (снимает Петрушку с руки) Ну вот, приблизительно так.
Он    Здорово! Просто здорово! Слушай, подари мне его. Если можешь, конечно.
Она    Могу. Бери.
Он    (одевает Петрушку на руку) А меня ты научишь нравиться людям?
Она    (кукольным голосом) Ты и так это умеешь.
Он    (снимает куклу) Это... ты сказала или он?
Она    Это... мы сказали. Ну что ты так смотришь? Да, ты меня поймал. Мне хорошо с тобой. С тобой я готова смотреть фотографии, готова ехать в Сочи.
Он    А в маленькую страну на тёплом море поехала бы?
Она    Да. С тобой у меня нет клаустрофобии. Ты не давишь на меня ни прошлым, ни будущим, ни настоящим. Мне с тобой хорошо.
Он    Саша... У меня такое чувство... Я должен сказать тебе...
(звонок)
Он    Алло? Да... Да... Хорошо... Да... Конечно... Хорошо... Адрес?.. Выезжаю.
Она    Это что? Это кто? Кто звонил?
Он    Диспетчер. Это, Саша, новый заказ.
Она    Какой заказ? Зачем?
Он    Я должен идти. Меня уже ждут.
Она    Кто ждёт? Женщина?
Он    Женщина.
Она    Ты не говорил, что у тебя есть женщина!
Он    Это клиент. Клиентка.
Она    Нельзя! Так нельзя! Тебе нельзя к ней! Ты должен остаться! Ты устал, тебе надо отдохнуть.
Он    Саша, давай не нарушать границы.
Она    Какие границы?! Я рыба! Ты меня поймал! Ты, слышишь, ты! — вытащил меня на берег! Какие, ей богу, границы?!
Он    Саша, успокойся!
Она    Я знаю, что нужно делать. Я поеду с тобой.
Он    Это будет... не совсем удобно.
Она    Что неудобно? А копаться во мне, в моей жизни, было удобно?!
Он    Успокойся, Саша!!
Она    Не кричи на меня!
Он    Извини.
Она    Я просто-напросто тебя не выпущу. Фирме заплачу неустойку. И сейчас же поменяю замки.
(Она стоит перед ним, загораживая выход.)
Он    Сядь, Саша. Давай вместе присядем... Ты успокойся... Успокойся, Саша. Всё будет хорошо, не волнуйся (она затихает в как бы в гипнотическом состоянии). Всё будет хорошо... Я должен идти...
Она    Ты... забыл... свою... удочку.
Он    Оставь её себе. Это — подарок. Я должен идти (целует её в лоб, берёт чемодан, выходит).
Она    (бросается к двери) Ты забыл Петрушку! Петрушку забыл! (бежит к телефону) Какой там номер?.. Ага, вот!
Голос    Здравствуйте. Оператор фирмы "Успокойся" к вашим услугам!
Она    Алло! Алло!! Мне мужчину!
Голос    Понятно. Не кричите, успокойтесь. Вам мужчину для души или для секса?
Она    Идите вы к чёрту! Мне нужен мужчина, который жил... который работал по адресу ул. Театральная, дом 400, квартира 321.
Голос    Он сейчас на вызове. Может быть...
Она    Не может!! Мне нужен именно он! Никакие "может быть" не подойдут.
Голос    Тогда вам нужно подождать. Перезвоните позже.
Она    Когда, позже?
Голос    Трудно сказать... Я не знаю, когда он освободится. Может быть всё-таки...
Она    Не может. Я буду ждать...
   Голос    Ждите. До свидания.
Она    До свидания.
   
Она берёт удочку, снимает с неё фотоальбом, часы, путёвки. Подвешивает Петрушку. Совершенно спокойно и уверенно утраивается в кресле с телефонной трубкой и удочкой. Ждёт, ждёт, ждёт...
   КОНЕЦ

В переводе с одного древнего языка «утро» означает «прояснение». Я размышлял об этом, стоя у подъезда и наблюдая, как мир постепенно проясняется, блик за бликом, лучик за лучиком, из влажно-серого становится прозрачным и ярким. Под ногами пронзительно золотился асфальт. Лиловые вершины деревьев, выныривая из тумана, начинали зеленеть, а забытый в песочнице грязно-болотный мячик, точно спеющее яблоко, наливался упругой краснотой.
Из дома выходили люди, останавливались на минутку, чтобы поздороваться, поинтересоваться, как дела. «Ночью умерла Лора», — отвечал я каждому. Они испуганно ойкали, сочувственно кивали, бормотали что-то приличествующее случаю, а в глазах плескалось мрачное любопытство. Не каждый день у соседа умирает жена. Потом разбегались-разъезжались по своим делам, красивые, молодые, стильные. С тех пор, как все научились облекаться в мыслеформы, на улицах не осталось некрасивых мужчин и женщин.
Городок просыпался. Из лежащей через дорогу пекарни запахло тестом для брецелей, заварным кремом и свежими булочками. В сладкие кондитерские ароматы вплетались тонкие струйки других: йодистый — океана и слабо цветочный — луга. Где-то асфальт кончался и росла трава. Где-то ворчал океан, вгрызаясь в глинистый берег, точно усталый пес, глодающий из века в век одну и ту же кость. Где-то кончались мыслеформы и начинались мы настоящие, сокрытые от чужих взглядов, точно мoллюски в раковинах.
Еще вчера Лора в застиранном голубом переднике пылесосила диван в гостиной, суетилась у чайного прибора, улыбалась мне через стол. А сегодня я чувствовал себя, как человек, которому ампутировали руку или ногу. Не столько больно, сколько дискомфортно и странно. Вроде ты, и в то же время не ты. Не целый.
Стоять бы так целый день, не сходя с места, но надо соблюсти глупые формальности: съездить в похоронное бюро, потом в мэрию, оформить свидетельство о смерти. Зачем мертвому человеку свидетельство? Я вышел на середину улицы и поймал такси.
Таксист, мускулистый, загорелый парень, приветливо распахнул передо мной дверцу. Я скользнул взглядом по его бронзовым скулам, коротким напомаженным волосам и отвернулся. Какой примитивный типаж! У людей совсем нет фантазии. Куда ни погляди — везде одно и то же, вернее, одни и те же. По городу маршируют бесчисленные загорелые мачо и гламурные девицы. Да, встречается еще избитый мыслетип «а-ля поэт-художник-музыкант», пронзительно одухотворенные создания обоих полов, с тонкими бледными пальцами и небом в очах. Скукотища.
Вот, у меня образ хороший. Не навязчиво-яркий, а мягкий, вдумчивый. В меру харизматичный. Нечто среднее между «потомственным интеллигентом» и «талантливым руководителем небольшой, но честной фирмы». Я долго его разрабатывал, стоя перед зеркалом, даже подпустил седины в прическу. Чуть-чуть.
Помню, как семь лет назад я впервые увидел Лору. Она пришла наниматься в наше бюро и скромно сидела на банкетке у кабинета шефа, сложив руки на коленях и ожидая собеседования. Простое коричневое платье с воротничком-стойкой, нитка янтарных бус вокруг шеи, черепаховая гребенка в волосах. Темно-рыжая коса забрана в пучок на затылке — смешная детская попытка казаться старше. Чуть вздернутый нос, а глаза серые, как осенние лужи, глубокие, с теплыми золотыми ободками вокруг зрачков. Неужели можно выдумать такие глаза?! Я остановился, пораженный. Вот он, алмаз, в куче пластмассовой бижутерии. Лора заметила мою растерянность и улыбнулась слегка уголком губ, а я сказал себе, что только немного асимметричные лица по-настоящему красивы.
Я не беспокоился о том, что передо мной — дар природы или мыслеформа. Вообще, ни о чем не беспокоился. Я влюбился.
— Ну, едем или нет? — равнодушно спросил загорелый таксист, и я поспешно втиснулся на заднее сидение машины. Искоса взглянул на часы: полвосьмого. — Куда везти?
Дрожащим голосом я назвал адрес ближайшего похоронного бюро. Надо скорее все оформить, чтобы самое позднее через час Лору забрали. Нет, не успеют.
Голос — он всегда выдает, его не спрячешь под мыслеформой, не подделаешь, как запах, не задрапируешь складками одежды. Когда Лора впервые заговорила о смерти, ее голос трепетал и бился, как тряпка на ветру. Это случилось полгода назад.
— Габи, я давно хотела тебя попросить... Просто так, знаешь, на всякий случай. Если вдруг я умру первой, обещай, что ты... закроешь мне лицо.
— Да, конечно, я...
Это прозвучало так странно, что я не сразу сообразил, что она хочет сказать. Но по спине пробежал неприятный холодок.
— … обещаю. Только зачем такие разговоры? Сейчас, когда нам жить да жить.
Я привлек ее к себе, обнял, а в висках застучало: «Что она скрывает? Почему боится смерти? А может, она — старая?»
— Ну, что ты, малышка? — я бережно погладил Лору по волосам и — как бы невзначай — по щеке. Нет, кожа гладкая, упругая. Молодая. Только прыщик маленький... ну, так я не из тех мужчин, которые способны разлюбить женщину из-за прыщика.
Ночью она приснилась мне — босая, простоволосая, в ночной рубашке, которая, когда я как следует пригляделся, оказалась широкой, несколько раз обернутой вокруг тела простыней. Лора и не Лора. На ее лицо падала густая тень, и я никак не мог его рассмотреть. А так хотелось. Увидеть бы ее хоть раз, мою жену, такой, какая есть. Сразу стало бы легче.
Утром я понял — что-то изменилось. В наших отношениях, до этого безоблачных, появилась червоточинка. Словно кошка царапнула по сердцу когтистой лапой, и теперь из ранки капля за каплей вытекала наша с Лорой любовь.
Вроде бы все осталось по-прежнему. Аромат кофе и жареного хлеба по утрам, сонная толкотня в ванной, звонки с работы, разговоры за чашкой чая... Наши дни и ночи. По ночам, когда она засыпала, я легко, кончиками пальцев, скользил по ее лбу, щекам, носу, подбородку. Но пальцы незрячи. Они исследовали каждую морщинку, складку, впадинку, но не способны были открыть мне Лорин секрет.
Я говорил себе, что тревожусь попусту. Что в наши дни только чудаки живут с настоящими лицами. Что ничего особенного моя жена не скрывает, никакого уродства, а если бы и так, это ее личное дело. Ведь и я ни разу не показывался ей без мыслеформы. А мог бы? Наверное, да.
Я решил поговорить с ней об этом, осторожно, чтобы не испугать.
— Лора, ведь многие пары делают так. Не после чьей-то смерти, не дай Бог! Сами, по доброй воле, потому что доверяют друг другу.
— А так... ты мне не доверяешь? — ее голос прозвучал напряженно.
— Доверяю. Именно поэтому хочу... Послушай, — взмолился я, — ведь мы не первый год вместе. И до сих пор не видели друг друга. Это... ну, не знаю, все равно что заниматься сексом в одежде. Хочется интима, близости.
Я заметил, как она сжалась. Сгорбилась и втянула голову в плечи, словно в ожидании удара или плевка.
— Но... я думала... мне казалось, что ты любишь меня, мою душу... Какая разница, как я выгляжу?
«Хм... — подумал я. — А что такое душа? Ее нельзя увидеть. Как можно ее любить?»
— Не все ли равно, какой меня сделала природа? Это же от человека не зависит... Гримаса случая. Моя мыслеформа — это то, какая я внутри. Ведь ты ее знаешь, мою душу.
«Милая, да я своей души не знаю...»
Мне так и не удалось ее убедить. И вот, сегодня ночью она умерла, беззвучно, во сне. У Лоры было слабое сердце.
Я проснулся, когда она уже остыла, и черты лица слегка размазались, поплыли — мыслеформа начала распадаться, а из-под нее проглядывало что-то другое, незнакомое. Но что — не рассмотреть. Я неосторожно прикоснулся к ее обнаженному плечу и отдернул руку. Вскочил с постели, поспешно вытянул из шкафа чистую простыню и накрыл Лору. Потом, несколько раз обернув широкое хлопчатобумажное полотнище вокруг тела, спеленал свою бедную жену, как египетскую мумию. Туго натуго. Так, чтобы не возникло даже соблазна откинуть ткань и взглянуть. Я быстро оделся и, не умывшись и не позавтракав, выскочил из квартиры.
Никогда не думал, что бюрократические процедуры могут быть настолько мучительны. В похоронном бюро пахло ладаном и табаком. На выбор предлагались гражданская панихида или церковное отпевание, а после — кремирование, предание земле на благоустроенном городском кладбище, или в лесу, под деревом с мемориальной табличкой, или на собственном земельном участке, у кого есть. Не раздумывая, согласился на кремирование.
В мэрии полчаса стоял в очереди. В узком коридорчике было полутемно и душно, гудели мутные, засиженные мухами лампы дневного света. Пока ждал, понял, что Бог с ним, со свидетельством о смерти. Завтра оформлю.
Отпирая дверь нашей квартиры, я твердил про себя, как глупый попугай: «Лора, прости. Но если я не сделаю этого сейчас, больше не смогу доверять ни одной женщине».
Постоял у кровати, беспокойно озираясь, как будто в комнате мог кто-то прятаться и в самый ответственный момент схватить меня за руку, и принялся разворачивать простыню. Словно сдирал бинты с гноящейся раны.
Нет, она не оказалась уродиной. Просто очень некрасивой. На мой вкус. Кожа смуглая, пористая. Пухлые, с вывертом, губы, плоский нос, острые скулы. Мулатка, наверное, хотя, кто ее знает. Обычное лицо. Живое могло бы кому-нибудь понравиться. Только не мне. Я чувствовал себя, точно ребенок, который целый вечер бродил вокруг украшенной сладостями новогодней елки. Наконец, решился, сорвал с ветки конфету, развернул, а она пустая. Дурачок, какой же еще конфетке висеть на елке, как не пустой? Те, что можно съесть — в вазочке, на столе.
Я швырнул на пол измятую ткань, а вместе с ней — жалкие остатки моей любви. Все кончилось. Семь лет жизни обернулись ничем, самообманом, миражом.
Девушка, которую я любил, никогда не существовала. А эта... чужая... я не хочу ее знать. Кто она?
«А кто ты?» — спросил я, подходя к зеркалу. Медленно, точно змеиную кожу, стащил с себя мыслеформу — импозантного, харизматичного мужчину, умницу и лидера, интеллигента в десятом поколении. Туда же его, вслед за простыней. Вот он, я, настоящий, не выдуманный. Мальчишка с оттопыренными ушами, так и не успевший повзрослеть за свои тридцать лет, худой и веснушчатый, с голодным блеском в глазах и тонкой цыплячей шеей. «Ну, и кому ты такой нужен? Душа... Да не душа у тебя, а сплошное вранье».
Я вышел из квартиры, оставив дверь распахнутой — пусть приедут из похоронного бюро и заберут Лору.
Прохожие косились на меня, пряча ухмылки. Кое-кто крутил пальцем у виска, мол, у парня извращенная фантазия. Но я шел — через площади, улицы и перекрестки, через город и через разнотравье луга — на берег океана, туда, где в радужной морской пене золотой рыбкой трепыхалось солнце. Мне нужно было увидеть что-то живое и искреннее, прямо сейчас, пока я не успел окончательно возненавидеть этот лживый мир.
Я уселся под старым платаном. Просеянные сквозь листву лучи мягко гладили мои руки. Дыхание океана шекотало нос, обметывало солью губы, теребило волосы на макушке. А я сидел и думал — не мог не думать — что когда-нибудь миру надоест играть с нами в глупую игру, и он отряхнет с себя, как морок, ненужный глянец, пурпур, лазурь, золото... И предстанет во всей своей ужасающей наготе. Черный. Другой. Чужой. Незнакомый.
И это будет страшно.



© Copyright: Джон Маверик, 2010

За окнами сгустилась теплая вечерняя тишина. С крыши соседской террасы стайкой вспорхнули крошечные серебряные звездочки и, весело чирикая, расселись по проводам. Бледно-лиловый месяц по самые рожки увяз в липком мазуте темнеющего неба. Маленький мальчик сидел на поросшем солнечными весенними цветами ковре и играл.
   Родители собирались в гости. У тети Розы сегодня день рождения, и она пригласила всех-всех-всех. И дядю Антона, и бабушку Софи, и кузена Ференца с Эрикой, и маму, и папу, и сестру Лиз, и Йонаса... и еще полпоселка. Но Йонас, как на беду, подхватил скарлатину, и теперь ему придется остаться дома. Одному.
   — Почему одному? — возмутилась толстая кошка Лика, лениво растянувшаяся на пуховике у газовой печки. — А я?
   — Толку от тебя, лежебока, — презрительно отозвался папа. — За собой последить не можешь, как тебе ребенка доверить?
   — Сынок, мы скоро вернемся, только поздравим тетю Розу, — сказала мама. — Не будешь бояться? Как горло, болит?
   Йонас сглотнул. Болит, конечно, но терпеть можно. Ничего, справится, он уже большой.
   — Мам, идите. Я не боюсь.
   — Я за ним присмотрю, — заявил резной дубовый шкаф. Он был в доме самым старшим, и родители знали, что на него можно положиться.
   — Да? Ну, хорошо, — папа грузно опустился на диван, так, что тот даже крякнул от неожиданности. — Извини, пожалуйста, — папа погладил диван по плюшевой шерстке. — Не хотел сделать тебе больно. Так мы идем или нет? Лиз?
   Они опаздывали на сорок минут. Сестра неприменно хотела взять с собой куклу Генриетту. Но кукла слишком долго крутилась перед зеркалом, расчесывала золотые локоны, красила губы, завивала щипчиками длинные пластмассовые ресницы, примеряла то одни, то другие стеклянные бусы.
   — Неудобно как, — пожаловалась мама. — Мы всегда приходим последними.
   — Да красивая, красивая, — поторопило куклу зеркало. — Хватит наряжаться, Люди сердятся.
   Папа все выразительнее поглядывал на стенные часы, которые только смущенно моргали и беспомощно разводили стрелками.
   — А я красивая? — подскочила к зеркалу Лиз. — Тебе нравится моя кофточка? — она картинно обернулась через плечо, расправляя кружевной воротничок. — Новая!
   — Человек всегда красив, — ответило зеркало, почтительно скопировав ее огненные мышиные хвостики, растрепанную челку, острые скулы и чуть вздернутый, усыпанный нежными, как топленое молоко, веснушками нос.
   — Лиз, завяжи мне бантик, — попросила кукла.
   Наконец, все собрались. Сестра взяла Генриетту за руку, папа закутал в полиэтилен огромный букет красных гладиолусов, мама поцеловала Йонаса в лоб, и они ушли.
   Как только дверь за родителями захлопнулась, дом пришел в движение. Вещи на перебой пытались успокоить и развлечь больного мальчика.
   — Йонас, милый, — закудахтала кухонная плита. Она была квадратной, неповоротливой и немножко глуповатой, зато очень доброй, и все время стряпала что-нибудь вкусное. — Сейчас я тебе молочка согрею. С медом.
   — Молока нет, — сказал холодильник.
   — О чем же ты думал? — возмутилась плита. — Тогда чаю заварю, — пообещала она Йонасу, и уже через пять минут на кухне тоненько, как обиженный щенок, заскулил закипающий чайник.
   Йонас полулежал, рассеянно поглаживая ладонью бархатистые травинки ковра, и ждал, когда на том созреет, наконец, земляника. Чай с земляникой — это так вкусно! Но в белых цветочках только-только завязались твердые зеленые ягоды. Пока они поспеют, пройдет час или два.
   — А я умею прыгать на одной ноге! — похвастался стул и лихо проскакал через всю комнату, но споткнулся, ножки у него разъехались, как у олененка Бэмби на льду, и он грохнулся на пол.
   — Ой! — испугался Йонас. — Ты не ушибся?
   — Все в порядке, — храбро ответил стул — хотя видно было, что он хорохорится — и, прихрамывая, заковылял к стене.
   Мальчику стало скучно. Он встал, постоял у письменного стола, на полированной поверхности которого резвился целый выводок новорожденных настольных лампочек. Смешные и неуклюжие, лампочки-малыши напоминали пушистых утят с фонарями в клювиках. Йонас окунул руку в темное лакированное озеро, и тут же по пальцам забегали радостные пятнышки лимонного света.
   И тут мальчика осенило. Он придумал, как можно интересно и весело провести время до возвращения родителей.
   — А давайте играть в такую игру, — предложил Йонас, и столпившиеся вокруг него предметы с готовностью закивали. — Называется молчанка. Кто первый что-нибудь скажет или пошевелится — проиграл. Ну?
   Конечно, все хотели играть: шкаф, стулья, зеркало в коридоре, письменный стол и настольная лампа, кровать и этажерка с книгами. Только ленивая кошка Лика скептически жмурилась.
   — Начинаем, — торжественно провозгласил Йонас. — «Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест. Раз, два, три!»
   Он обвел взглядом притихшую комнату. Вещи молчали и не шевелились. Выгнув жесткие металлические спинки, застыли стулья, попрятались за занавеску лампочки-утята, съежился и завял зеленый ковер на полу.
   Мальчик прошелся по квартире: все играли честно. На кухне его ждала чашка горячего чая с лимоном и на блюдечке — кусок пирога с малиной и со взбитыми сливками. Плита постаралась. Йонас сел за неподвижный стол, и стол не пожелал ему приятного аппетита. Буфет не смеялся и не шутил, а холодильник не предлагал попробовать новый йогурт или охлажденный апельсиновый сок. Мальчик быстро управился с пирогом и по привычке сказал плите «спасибо», но та не ответила. Никто не хотел съесть «дохлую кошку».
   То-то удивится сестра, когда ее болтушка и модница Генриетта вдруг перестанет краситься, выклянчивать платьица и заколочки, хвастаться новыми прическами. А плюшевый мишка не будет больше перед сном рассказывать сказки. Надо все объяснить Лиз, а то она, чего доброго, испугается.
   «Интересно, сколько они выдержат? — размышлял Йонас. — Кто первым заговорит? Уж точно не шкаф и не письменный стол, они важные и серьезные. Может быть, плита? Сервант? Хрустальная люстра в гостиной? Генриетта? Интересно, кто проиграет?»
   Мальчику нравилась игра. Она нравилась ему с каждым днем все больше и больше.




   — Деда, сделай мне голубя, — попросила Аника, бойкая голубоглазая девочка, вылитая Лиз в детстве, с такими же пламенеющими, как вечернее солнце, косичками и россыпью золотых конопушек по всему лицу.
   — А мне черепашку! — подхватил четырехлетний Тоби.
   — Мне китайский фонарик!
   — Кораблик с двумя трубами!
   — Бабочку!
   Йонас неловко приподнялся, держась за подлокотник кресла, и кряхтя потянулся за листом бумаги.
—Сейчас, ребята, давайте по очереди. Кому первому?
   — Мне!
   — Мне!!
   — Мне!!!
   — Сделай сначала Тоби, он самый маленький, — рассудительно предложила Аника.
   — Хорошо, — Йонас ласково улыбнулся девочке и начал сворачивать из листка черепашку.
   На самом деле ни Аника, ни Тобиас его внуками не были, так же как и Мариус, Герда, Лук и Петер. Бог не дал Йонасу детей, но ребятишки троих дочерей Лиз называли его «дедом».
   Раньше старик мастерил для них птичьи и кроличьи домики, выстругивал садовых гномиков из мягкого смолистого дерева, из фанеры выпиливал фигурки для театра теней. Но после перенесенного инсульта правая рука плохо действовала и не могла удерживать молоток или лобзик. Йонасу оставалось только складывать оригами, и исполнял он это виртуозно, приводя маленьких гостей в восторг каждой новой бумажной веточкой, корабликом или зверюшкой. Аника и Герда потом составляли из его поделок аппликации, наклеивали их на картон и раскрашивали в разные цвета.
   Ходить тоже стало трудно. Правую ногу Йонас приволакивал, а левая почти все время болела. Поэтому большую часть дня он сидел в соломенном кресле у окна, глядел на облитую густым янтарным блеском улицу, грелся на солнце, думал, вспоминал. Старики живут прошлым или настоящим, но никогда — будущим.
   Он не жаловался. Да, жизнь такая. Не плохая и не хорошая, скорее даже хорошая, чем плохая. Только бессмысленная. Вырастить сына — не получилось, а они так хотели малыша, несколько раз пытались, но после пяти выкидышей жена сказала «все, хватит». Потом собирались взять сиротку из приюта, но жена заболела и стало не до того.
   Дом он, Йонас, не построил. Дом — это ведь не четыре стены, а место где тебя по-настоящему любят. А кто любит Йонаса? Детишки вот, племянники... Сестра не забывает, навещает иногда. Но они — не часть дома. Прийдут и уйдут.
   Ему смутно представлялось что-то полузабытое, приснившееся или нафантазированное. Воспоминание о доме, где даже самая крохотная вещичка любила его, Йонаса. Его собственная живая и разумная вселенная, которую он умертвил глупым заклинанием. «Кошка сдохла, хвост облез...». Йонас улыбался через силу, хотя на душе было невесело. И где-то на задворках сознания, как жучок-короед, копошилась страшная догадка, что все это не сон и не выдумка, что одной нелепой фразой можно сломать прекрасный, гармоничный мир.
   — Ну, кто у нас еще остался? — спросил Йонас.
   Без подарка осталась Герда, его любимица. Тихая бледная девочка, читает с трех лет, полная противоположность своей рыжеволосой кузины.
   Он бережно усадил ребенка себе на колени и принялся за последнюю бумажную фигурку — бабочку. Коварно заныла нога, не парализованная, другая. Но Йонас не шелохнулся и продолжал складывать листок, аккуратно разлаживая его на сгибах, а девочка завороженно смотрела, как под узловатыми пальцами деда из простого листа бумаги рождается крылатое волшебство.
   — Готово.
   Герда легко соскользнула с его колен.
   — Дед, пока! Не скучай!
   Он видел, как ребятня пригоршней разноцветных конфетти высыпала во двор. Скучать Йонас не собирался. Вечером обещала зайти Лиз, надо испечь ее любимый пирог с черной смородиной. Сестра неплохо готовила, но печь так и не научилась. А Йонас научился. Зря не попросил Анику купить сливки, ну ничего, можно и без них. А ягоды он соберет в саду.
   Йонас поднялся с кресла, сделал шаг, но... нога, на которой сидела девочка, стала как ватная, подогнулась, и старик, не удержав равновесия, тяжело рухнул на пол. Лодыжку обожгла такая острая боль, что из глаз Йонаса потекли слезы.
   Он попытался встать, но не смог. И до телефона не дотянуться, он высоко, на полочке. Если не станет легче, придется лежать до прихода сестры... Он вдруг вспомнил, что Лиз хотела зайти не сегодня, а завтра. Не валяться же на полу целые сутки? И голова кружится... только бы не еще один инсульт. Разве что постараться доползти до входной двери, позвать на помощь соседей. Унизительно, стыдно, но ничего не поделать. Йонас стыдился собственной беспомощности, страха, жалких стариковских слез. Жену хоронил — не плакал, а тут... Хорошо хоть, что не видит никто.
   Но его видели.




   — Эй, мы так не договаривались! — возмутился шкаф. — Чего ревешь-то? Это же игра!
   — Шкаф, ты съел «кошкин хвост»! — хихикнула настольная лампа.
   — Да погоди ты... Ну вас всех. Человека до слез довели!
   Обеспокоенные вещи сгрудились вокруг Йонаса, лампа изогнула длинную лебединую шею и посветила ему в лицо, ковер робко пощекотал травинкой босую пятку.
   — Игра... игра... — недовольно бубнил письменный стол. — Так и заиграться недолго!
   Посреди комнаты на зеленом ковре сидел маленький мальчик и горько плакал.