Дневник: neyz

Если дошел до душевного путча,
первый средь равных, берет удила,
в новый аллюр отправляя дела,
враз пробудившийся, темный попутчик.

Темным и сам с ним становишься сразу,
но изменения эти видны
только сквозь зеркало со стороны,
точному вооруженному глазу.

Темным становишься – сразу избитых
жизнью людей замечаешь кругом.
Злит, и досада внутри бьет ключом,
злит их усталость, израненный вид их.

Но все равно, как ни гни, видно сразу –
нет и не будет критической массы.

Нет у доски края.
Это пустяк.
Если я проиграю,
пусть будет так.

Шахматная фигура –
это не я.
Комнатная микстура
сна и вранья

любит менять пароли,
жжет от души.
А перейти здесь поле –
целая жизнь.

Жизнь эта очень редко
бьет наугад;
в черных и белых клетках
цели стоят.

Пешка стремится к краю,
не к своему.
Если я проиграю –
быть по сему.

Но подменю номера я,
сволочь, гад, враль.
Если ты проиграешь –
мне будет жаль.

Человечек маленький плещется в пучине.

Человечек маленький, море велико.

Человечек маленький в маленькой кручине.

Человечек маленький, берег далеко.

 

Человечек маленький тонет, тонет, тонет.

Человечек маленький, море велико.

Человечек маленький морю посторонний.

Человечек маленький, берег далеко.

 

Человечек маленький к богу не взывает.

Человечек маленький, море велико.

Человечек маленький, капелька живая.

Человечек маленький, берег далеко.

 

Человечек маленький скрылся под волною.

Человечек маленький скрылся и не всплыл.

Человечек маленький был когда-то мною.

Человечек маленький – был.

Чтобы принять себя таким, какой есть, для начала надо избавиться от брезгливости.

Подпись еще в протокол не поставил, но

явно поставлю – доказанный факт.

Что-то неправильно. Что-то неправильно.

Что-то неправильно. Что-то не так.

 

Я беспокоюсь, мои беспокойства не

располагают к нормальным делам.

Им это свойственно. Им это свойственно.

Им это свойственно. Свойственно нам.

 

Снова за окнами тьмою кромешною

едко оскалилась черная ночь.

Плохо конечно ей. Плохо конечно ей.

Плохо конечно ей. И не помочь.

 

По протоколу виною вменяются

слабость, усталость, ночные звонки.

Кто обвиняется? Кто обвиняется?

Кто обвиняется?

                                (Утром

                                              стучат молотки.)

_{То, чем жил В.А.}

В далеком-далеком городе, где нас нет, не было и не будет, жил да был человек-василек по имени Василек. Он был худоват, но не слишком, обладал курчавыми длинными волосами, васильковыми глазами, греческим носом и большими, красными губами; крепкие ладони с длинными пальцами умели все, что надо уметь, ноги были быстры, голос громок и мелодичен, а смех волшебен. Каждое слово Василька напоминало заклинание, каждое его движение походило на танец, каждая мысль была красива и мудра.

Просыпаясь утром, Василек первым делом радовался жизни. Его будило солнце, лившееся в полуподвальную квартиру через узкое окно с пыльной рамой, и Василек весело щурился, говорил: «Здравствуй, милое солнышко». Потом вставал, одевался и шел на кухню. Там он варил пару яиц, ел их с хлебом и молоком. После брал сумку, клал туда свой колпак и плащ, кусок хлеба, чтобы покормить птиц на площади; да еще кусок бросал на пол – пусть мышки полакомятся.

Выходя из дома, он говорил играющим в карты старикам-соседям: «Доброе утро, добрые соседи!» И улыбался. Улыбался и шел на работу.

По переулку, в арку, по проспекту – мимо белого дворца, на башенках которого всегда развевались красные флажки, а на дворе, за витой решеткой, как курочки гуляли и кудахтали придворные дамы, шел мимо казарм, из которых в любое время доносились пьяные похабные песни, через базарную площадь, где торговки кричали так, что, казалось, содрогался сам Сатана, снова по переулку, снова в арку, шел по мосту через канал, на коем вечно ругались лодочники, смачно сплевывая черной от табака слюной в такую же черную воду, шел, шел, шел по дощатой мостовой – ее постоянно чинили коптильщики, чтобы придать своей улице больше цимусу и солидности, шел, и видел впереди площадь, голубей, которым нес хлеб, и людей, слышал столпотворение, лай собак, смех, скрип повозок, стук молотков, слышал сладковатый запах квашеной капусты и зажаренного на открытом огне мяса; видел усатого солдата в конце мостовой, у выхода на площадь – тот каждый раз стоял там, сияя начищенными пуговицами, горделиво подняв воротник дорогого мундира с лейтенантскими нашивками, да подтирая белым платком пот, стекавший по вискам из-под обязательного по форме стального шлема; солдат видел Василька, усмехался и говорил: «Привет, Василек. Как раз пожаловал».

Работал Василек палачом.

_{По снам Л.}

Я не так посмотрел, не так сказал, и мир в твоих глазах развалился на детали. Я видел, как капли, катящиеся по твоему лицу, ломали все окружающее пространство, и оно со звоном падало в кучу к твоим ногам. Я силился понять, в чем заключалась моя ошибка, но ты скрывалась все плотнее, засыпая себя осколками, и вскоре только руки и лицо были видны из-под них.

Я отвернулся. Как всегда, мое воображение выкидывало трюки. Ты, мир и развал мира – все нарисовало оно. Пройдя по площади, я дошел до дома, свернул налево и двинул вдоль стены, огибая подъезды. Я слышал, как за спиной звенели рассыпаемые осколки – ты выбиралась из завалов, чтобы последовать за мной, хотя и сама не понимала – зачем. Дом закончился, и дорогу перегородила дорога. Как так, удивился я, как дорогу может перегородить дорога. Но движения не замедлил. И пошел по полотну, через трамвайные рельсы, к бетонному забору, где меня, конечно же, ждал он.

Я не знаю, почему он меня ждал, и не знаю, почему я ждал, что он будет ждать. Просто так было. Голем, похожий на насекомое, состоявший из невероятных частей и сумбурных, не сочетающихся деталей, стоял около бетонного забора, всем видом показывая, насколько я ему безразличен. На заборе около его головы, копошащейся сотнями тонких усиков, головы, с широким лицом, непонятными отростками неизвестного значения, головы с большим ртом, широким нечеловеческим носом и фасетчатыми глазами, возле нее, головы этой, на бетонной стене стояла печать с изображением телевизора, с подписью «Подпишись». Голем заметил, что я смотрю на печать, а не на него, и отростки на его лице удивленно оттопорщились. Тут я подумал, что во мне не хватает чего-то – может, страха, может, удивления или любопытства – какой-то важной детали личности.

Почему меня больше заинтересовала печать, а голем – меньше?

Ты обогнала меня и подошла к голему. Протянула руку и коснулась его лица. Усики потянулись к пальцам, а потом открылся рот, и ты, как клок дыма, была моментально засосана им. А голем преобразился – стал более человекоподобным, распрямились руки, ноги, и спина, фасетчатые глаза чуть уменьшились и под отростками лица обрисовался нормальный, живой рот с красными мокрыми губами. Он прыгнул ко мне, схватил за горло, рванул на себя; секунда – и вот он прижал меня к холодному шершавому бетону, больно ударив о печать головой. Прижал, надавил на грудь, потянулся к лицу отростками; рот, породив приторный, страшный – твой – голос, спросил: «Хочешь детальку?». «Какую?» – попытался уточнить я, но не мог – горло и грудь были задавлены мертвой хваткой глиняных рук голема. «Хочешь детальку?» – снова спросил тот же сладко-приторный голос, и застрял в моей голове эхом.

Хочешь детальку? Хочешь детальку? Хочешь детальку...

Вова однажды сказал, что ему надоело прогибаться под изменчивый мир. Так и сказал, все слышали, и, понятное дело, неплохо над ним посмеялись. А Вова начал переставать гнуться. Правда, он и раньше не особо гнулся. Делал, что хотел, когда хотел, с кем хотел – да что там, сволочь он был, и сволочь – это еще мягко сказано.

И вот однажды вышел Вова из районного отделения милиции после очередного пьяного скандала. Погода была хороша, и Вова решил, что очень даже неплохой мыслью будет немного пройтись. Перейдя дорогу, он бодро зашагал по бульвару. Выбитая пару часов назад челюсть болела, но Вову это не смущало.

У перекрестка он увидел любопытную компанию – пять девиц, все в одинаковых темно-коричневых кожаных куртках, все русые, все среднего роста, все в Вовином вкусе. Решив, что среди пяти претенденток обязательно найдется одна, которая согласится с ним по-быстренькому переспать, Вова пошел «на вы». Дождавшись, пока загорится свет, он обогнал компанию и встал, демонстративно загородив проезжую часть, выставив руки крестом – мол, дороги нет. Машины и так не ехали, поскольку им горел красный. Но Вова придал себе важный вид, и сказал девицам: «Проходите, дамы, пока я их удерживаю». Раньше этот трюк всегда работал.

Как и предполагалось, девицы слегка засмущались, одна даже покраснела, поулыбались Вове и пошли через дорогу. Пропустив их вперед, Вова пристроился за ними, и, неспешно вышагивая, навострил уши. Начинался второй этап атаки; первый этап – привлечение внимания неожиданным трюком – уже явно сработал, теперь надо было найти зацепку для завязывания разговора. Но вот беда – девицы шли молча. Через пару минут Вова начал чувствовать себя весьма глупо, и поэтому решил сменить тактику. Отстав на пару метров, он начал тихонечко насвистывать непринужденную мелодию, глядя под ноги и изображая рассеяность. В действительности под ноги он не смотрел, но изображал неплохо. Глядя из-под бровей на девиц, он заметил, что прием сработал – одна из них обернулась, посмотрела на Вову и на лице ее снова отразились смущение и улыбка. Вова понял, что «жертва» выбрана. Он перестал насвистывать и слегка ускорил шаг.

Процессия дошла до следующего светофора, где очень удачно горел красный. Девицы остановились, и Вова их нагнал. Краем глаза он заметил, что «жертва» посмотрела на него, повернул к ней голову и улыбнулся. Она поправила волосы рукой, и облизала губы. «Все, можно брать живьем» – решил Вова. Светофор тем временем переключился на желтый, а потом на зеленый. Теперь Вова не стал отставать, а пошел рядом с выбранной девицей. Та периодически бросала на него быстрые взгляды, прикрывая при этом глаза; но было видно, как они блестят из-под полусомкнутых ресниц.

Перейдя дорогу, девицы пошли по тротуару. Вова прикидывал в голове возможный маршрут; девицы же оказались какими-то неправильными – пройдя немного по асфальту, они свернули влево, в лес. «Черт, – подумал Вова, – ну что за тягомотина». Тем не менее, продолжил идти с ними. Молчание сильно угнетало, но Вова знал, что любое слово может влет расстроить все планы, поэтому просто шел. Пройдя немного по тропинке, девиц начали переглядываться. Потом остановились, и одна (не «жертва», другая) спросила у Вовы: «А ты куда идешь?»

Вопрос был настолько удачным, что Вова аж весь потеплел внутри. «С вами» – ответил он. «Зачем?» – был следующий вопрос. «Ну, честно говоря, ни за чем, – соврал Вова, – просто решил прогуляться, а с вами идти приятнее». «Как хочешь» – сказала «жертва», и девицы потеряли к Вове всяческий интерес. Пройдя еще примерно километр, девицы остановились. Впереди открывался овраг, на противоположном склоне которого была огромная пещера. Вове стало не по себе.

Земля задрожала. Из пещеры повалил дым, а потом резко вырвалось огромное чудовище, охваченное огнем. «О, вы как раз вовремя, – сказало чудовище. – Я уже успел засомневаться, что люди пришлют мне в этом году пять девственниц». Чудовище легко взмыло в воздух и грохнулось оземь совсем рядом с Вовой. «О, – сказало оно. – И десерт еще!»

_{По следам П.М.}

Петя рыл траншею, готовясь к ядерной войне. Вся деревня над ним потешалась, говорили – да ты чего, Петя, совсем дурак, лучше бы уж бабу себе нашел. Петя пыхтел, и – работал, работал лопатой.

Стоя вокруг Пети, и потешаясь вовсю, деревня спонтанно решила устроить ярмарку. Выкатили бочку медовухи, поставили столы и шатер, кто-то сгонял в столицу за шутихами и шутами. Бабы принарядились, а мужики начистили сапоги. А потом открыли бочку и грянули.

Петя копал. Народ гулял. Петя копал. Народ гулял. Лопата уперлась во что-то твердое. Петя склонился, чтобы посмотреть, что это. Оказалось – мина.

Алекс спала, блаженно вытянувшись на кровати. Сквозь затемненные стекла уже пробивались первые лучи рассвета, и скоро собирался затрещать будильник. Пробормотав что-то во сне, Алекс повернулась на бок и подтянула колени к груди, обняла их. Будильник тикал. Капала на кухне вода.

Киллер без эмоций тихонько привинчивал глушитель к пистолету.

Леха жил в курятнике, и занимал самую высокую позицию в цепочке иерархии. Он крепко бил самого старшего петуха специально для этого заготовленным веслом. Петух этот (Леха его звал Иннокентий) мочил другого (а того Леха кликал Ури). Ури прикладывался к Клавдии, и так далее, и так далее, вплоть до цыпленка Шурика. Шурик же был совсем забитым, и тихонечко прятался в уголочке, что немного облегчало ему жизнь.

И вот однажды Леха, крепко накидавшись самогона и начитавшись Дарвина, решил замкнуть иерархическую цепочку. Поскольку мужик он был простой, он придумал единственный способ – снял штаны и направил голую жопу в сторону Шурикова угла, мол – «клюй на здоровье». Заглянув в необъятную тьму этой пещеры, Шурик слегка оторопел.

Надо сказать, он не впервые видел этот глаз. И если бы кто-нибудь в курятнике узнал, что Шурик однажды пережил, он, может, даже поднялся бы чуток. Но никто не знал.

Леха выглядывал из-за жопы и испытующе смотрел на цыпленка. «Ну ты что, – говорил он, – давай уже, клюнь, пусть все эти утрутся». Шурик подошел и несмело клюнул каменную ягодицу. А потом вдруг его внимание что-то как будто привлекло, и он зарядил такой мощный заклюв, что Леха аж взвыл. Вой услыхала жена и прибежала в курятник.

«Клюнул?» – спросила она, каким-то образом все сразу адекватно восприняв. «Ага, – ответил Леха, – еще как». Петухи вокруг оторопело вытягивали шеи и вертели головами, силясь понять, что же такое произошло. Иннокентий грозно кудахтал. Куры попрятались по углам.

«Вши!» – заключила жена, и на следующее утро потащила Леху к ветеринару. Тот бегло осмотрел Лехину жопу и подтвердил: «Ага, вши». Больше жена Леху в курятник не пускала. Так и сказала: «Больше не пущу». Так Леха был выгнан из куряника навсегда и запил. Но тоска его продлилась недолго.

Через пару недель он, с томиком Дарвина, уже направлялся, весело насвистывая, к хлеву.

С коровами и быками оказалось сложнее.

Веселый Коля уже успел немного получить по лицу, но все никак не унимался. Придя к барной стойке, чтобы получить еще, он сказал бармену: «Водку с содовой». Парни у стойки, а особенно девицы, напряглись и захрустели зубами. Коля с улыбкой осмотрел окружающих и спросил: «Ну, как дела?»

«Заткнись, тварь!» – заорали все сразу, и Коля оказался на полу, и на его потрепанное тело посыпались удары. «Так, – думал Коля, – почка... затылок... еще затылок...» Потом он сбился со счета и просто радовался жизни. Наконец, дерущихся разняла охрана, и Колю вышвырнули на улицу. Возвращаться смысла не было, и Коля, отряхнувшись от бычков и бутылочных осколков, пошел за угол, где обнаружился убитый «ЛСД» Билл Гейтс, тщедушно ссущий на кирпичи.

«Чего, братец, как дела?» – спросил Коля у Билла. Тот посмотрел на него радужными глазами, превратился в реактивную стрекозу, и, подстегиваемый напором вырывавшейся из утробы струи, взмыл на крышу. Встав на самом краю, он крикнул Коле: «Catch me, if you can!»

Тут Коля понял, что это и не Билл даже вовсе, а Леонардо Дикаприо. Все сходилось: радужные фасетчатые глаза, прозрачные крылья, реактивная тяга, печать «Ява» на борту. «I don't understand you, I'm sorry!» – крикнул в ответ Коля, и Дикаприо, прошептав «Looser» упал вниз, на Колю.

Упал – и придавил. Пришел в себя Коля в машине «скорой помощи», когда один из врачей говорил диспетчеру: «Да, передозировка... Да там пестрая смесь – алкоголь, метамфетамин, кокаин, несколько стандартов разных таблеток... Да еще и под Дикаприо попал – сломано ребро».

Гоша был очень ловким и хитрым, и ненавидел птиц. Очень ненавидел. Он им отрывал крылья, выкалывал глаза, отламывал лапы, поджигал хвосты и откручивал головы. Выковыривал внутренности вилкой и разбрасывал по футбольному полю. И так всю жизнь – с самого раннего детства и до самой глубокой старости. А потом умер. Но птиц успел убить всех. А тараканы, муравьи, комары и мошки, почувствовав слабину, тут же вымахали до размеров птиц, и даже больше, и отрастили ядовитые жала.

«Сука ты, Гоша» – сказали на похоронах Гоши люди Земли, закованные в скафандры, и бросили в его могилу по горсти грунта. Камень с надписью «Сами суки» установить не успели – от тяжести наваленного планета сошла с орбиты и переместилась на орбиту Плутона. Люди замерзли. Да что там люди – даже пингвины замерзли бы, если б выжили. Но они не выжили, так как Гоша уничтожил их в первую очередь, приговаривая: «Мало того, что птицы, да еще и не птицы какие-то».

Плутон, оценив перемену орбиты Земли, ухмыльнулся и быстренько перескочил на освободившуюся орбиту. «Сука ты, Гоша!» – взвыли плутонианцы.

Подвешенное состояние способно просто-таки уничтожать, лишать мотиваций к действиям, лишать сил, иссушать. Чаще всего подвешенное состояние возникает без видимой причины. Вроде бы все хорошо, но что-то не так, и это настолько раздражает, что и словами описать нельзя. Раздражение передается везде и проявляется во всем. Болят конечности, плохо работает голова. В мыслях происходит настоящая война – разрушаемый жутким напряжением мозг пытается найти выход из ситуации, но не находит, оно и понятно – мозг не знает, что происходит. Знание это, возможно, появляется позже, когда бороться становится уже бесполезно, и тот фактор, который привел к подвешенному состоянию, отработал в полную силу, вышел, наконец, на сознательный уровень и ударил с тыла.

Что-то. Не. Так.

 

Пыль, пыль, пыль, пыль,

слово с делом пьют портвейн,

в голове синица плачет –

тесно, тесно не иначе

ей в дремотной голове.

 

Тьма, тьма, тьма, тьма,

сердца каменного нет,

и не больно, и не горько,

морок, сарабанда-полька –

все забыто в стороне.

 

Тик, так, тик, так,

ты ли это над водой –

в черном озере пещеры

не видна чума, холера,

но фонарик виден твой.

 

Сон, сон, сон, сон,

обманул тебя не я,

а синица детской веры

в то, что выход из пещеры

воз

       мо

             жен.