Halgen — Живодерка

— Но-о! — крикнул он по привычке и тут же замолчал. Вместо лошадей в соху были впряжены его жена и семилетний сын.

— Мочи нет! — охнула баба и села прямо на зеленоватое от травяных ростков поле.

— Хнык! Хнык! — заревел сын.

— Крепитесь! — вздохнул Митрич, — Даст Бог, выживем!

Он живо представил себе будущий голодный мор, когда на обеденном столе появятся куски любимого сыном пса Бойки, и они всей семьей будут их уплетать без малейшей боли в сердце. Разве что пожалеют, что пес был таким тощим. А потом дойдет черед и до крыс, до мышей, до случайно залетевших на двор сорок и ворон…

Обезумев, вчерашние друзья-соседи станут впиваться ногтями в скверное мясо, ругаться и отнимать его друг у друга. В котел пойдут и старые вожжи, и единственная пара кожаных сапог, что когда-то, еще молодым, он выиграл на ярмарке. А когда они съедят все, что можно, то на долю Митрича останется лишь тоскливое созерцание мучений жены и сына. Похоронить их он уже не сможет, не хватит силенок даже на то, чтобы просто поднять лопату и воткнуть ее в мерзлую землю…

— Дарьюшка, теперь меня запрягай, сама паши, а малый пусть отдохнет! — скомандовал Митрич и почесал бороду, — Господь все видит! Небось, этот Мишка, супостат который, сейчас в самом пекле жарится, а бесы еще угольков ему подкидывают!

Дарья молча кивнула головой и сбросила с груди упряжку.

Тем временем на поле показалась мрачная фигура детины, который брел, похоже, сам не зная куда. Своей фигурой и огромной бородищей он вполне походил на местного мужика, но тоскливо-яростный блеск глаз сразу же выдавал, что он — не здешний. Не бывает у смиренных крестьян такого лютого взгляда.

— Кто это?! — со страхом прошептала Дарья, — Никак — разбойник?!

— Да нет. Палач это городской, что Мишку-конокрада вчера казнил. Только чего он тут ищет?

Митрич вспомнил вчерашнюю казнь. В середину деревни, где собрались все мужики, выкатили большой пень. Потом из Афанасьевского погреба притащили Мишку Живодера, что был пойман пару дней назад за конокрадство. Городской судья прочитал короткий приговор, после чего палач схватил Мишку за шею, и сложил его голову на пень. После этого он резко выпрямился, блеснул на солнце своим топором, и голова Живодера как будто сама собой стряхнулась с его плеч.

Городского судью и палача крестьяне пригласили лишь для того, чтобы придать делу вид законности. К смерти конокрада уже приговорил общинный сход, и разъяренная толпа мужиков и баб едва не привела приговор в исполнение. Расправу остановил староста Кузьмич, он же назначил охрану из двух самых умных мужиков, одним из которых был Митрич. Они стерегли его от расправы народной до прибытия расправы казенной, любящей шуршать бумагами и ставить печати. Митрич даже заметил, что у их писаря нос был измазан въевшимися и уже несмываемыми чернилами, будто он им и писал.

Наказание состоялось и Мишка отбыл на суд высший, но это не вернуло народу потерянных Гнедков и Саврасок, а, значит, ничуть не изменило участь многострадальной деревни Затеровки. Деревушка эта дважды сгорала дотла, трижды тонула в вешних водах, четырежды встречала моровую язву, а теперь вот, лишилась всех лошадей прямо в самом начале пахоты.

— Чего позабыл, служивый?! — крикнул Митрич, обращаясь к палачу.

— Топор, — мрачно ответил он, даже не поднимая глаз.

— Стало быть, топорик пропал?

Тот кивнул головой в ответ.

— Которым Живодера-то?! Так его, должно быть, местные ребятишки на память умыкнули. Не часто ведь в наших краях палач появляется, да еще из города!

Заплечник лишь сурово промычал.

— Эх, — вздохнул Митрич, впрягаясь в соху, — Сегодня вечером соберемся с мужиками на сход, решим, что с Живодеркой делать. По-моему ее спалить надо, а живодеров прогнать взашей, пусть теперь по миру мыкаются! Как они с нами, так и мы с ними!

— Простили бы вы уж их, окаянных, ведь виновника уже и так порешили… — пробормотала Дарьюшка.

— Много ты, баба, понимаешь! Это воровское гнездо надо дотла выжечь, чтобы и следа от него не осталось…

Митрич кряхтя поволок соху.

История эта началась с полгода назад. Сперва пара лошадей пропала у Семена Лукаря, когда он позабыл запереть ворота хлева. Беду свалили на забредшего из лесу голодного медведя-шатуна, да на самого ротозея Семена. Потом лошадки исчезли у многодетного Фомы Битка, и тогда уже народ забеспокоился. Многие мужики, несмотря на неожиданно холодную весну, даже ночевали в своих хлевах, лишь бы только поймать вора. Но не помогало, кони все также продолжали исчезать из деревни. Вася, Петров сын, сказывал, что за всю ночь, проведенную им в отцовском хлеву, он лишь однажды моргнул правым глазом, но этого мгновения хватило, чтобы без малейшего следа исчез мерин Лыска.

Народ озлобился, и вскоре все разговоры мужиков свелись к выдумыванию жутких наказаний для неуловимого конокрада.

— Я бы ему, гаду, шапку гвоздями к башке приколотил! — говорил один крестьянин другому.

— А с чего ты решил, что у него есть шапка? Может, ее и нет!

— Почему?!

— А потому, что он, наверное, и не человек вовсе!

— Кто же он тогда?..

— Волкодлак! Только он не в простого волка обращается, а в невидимого. Может, он и сейчас где-то тут бродит и нас с тобой слышит!

Оба разговорщика от этой мысли разом вздрогнули и схватились за рты.

— Вот так-то!

Черный шар слухов про оборотня-невидимку вовсю катался по деревне, и ставни изб даже днем стали держать закрытыми. Не обращая на поросли сочной весенней травки, скотину продолжали держать в стойлах, да еще и под неусыпным караулом.

Но откуда же явилась в деревне эта нечисть?! Не от общинников же!

Все следы указывали на мрачную соседнюю деревушку, зовущуюся Живодеркой. И днем и ночью над той деревней стоял смрадный туман, а болото, что окружало ее с трех сторон, до самого дна пропиталось животной мертвечиной. Стоило случайному человеку хоть раз пройти через Живодерку, как вся его одежда пропитывалась мерзостным запахом, избавиться от которого можно только бросив ее в печь. Лошади и прочая домашняя скотина при виде мрачного поселения теряли крупицы своего разума, и со всех ног бросались прочь, очень расстраивая, а зачастую и калеча незадачливых ездоков и пастухов. Не зря уже давно все окрестные дороженьки шли в обход злополучной деревни.        

Не было в округе места погибельнее, чем Живодерка. Но местные крестьяне все-таки терпели ее присутствие, ведь Живодерка давала им такие нужные в хозяйстве вещи, как клей, мыло, вареную кожу на ремни и сапоги, и, даже, роговые гребни. Взамен же она брала для себя лишь немного хлеба, овощей, мяса, рыбы, да дряхлых, изливших всю свою силу в мать-землю лошадей и коров. Принимали там и дохлятину, и со всей округи в несчастную деревеньку волокли склизкие, зловонные туши.

Но, несмотря на всю приносимую ими пользу, людской благодарности живодеры получить не могли. В соседние деревни их не впускали, предпочитая делать все торговые дела подальше за околицей. Если же крестьянин случайно встречал живодера на дороге, то всегда старался обойти его стороной. Старики сказывали, что одно прикосновение к этому дурно пахнущему человеку может вызвать падеж скота.    

Лица живодеров были землисты и морщинисты, будто пропитанные животной старостью и вредными испарениями. Разумеется, ни один местный мужик не отдал бы замуж за живодера даже самую нелюбимую дочь. Поэтому женились в Живодерке на своих, едва ли не на родных сестрах. Иногда еще забредали сюда из окрестных деревень ни кому не годные, увечные девки — кривые, хромые, горбатые. Здесь их с радостью брали в жены и порождали на белый свет таких же калечных ребятишек, большую часть которых Бог прибирал еще в ранние их годы.

За что на долю жителей Живодерки выпала такая участь, не знал никто. Старики поговаривали, будто их прадеды совершили какие-то грехи, по нынешним меркам не сильно тяжкие, но в ту пору достаточные, чтобы мирским приговором заточить их и их потомков в позорное ремесло. Быть может, уже давно следовало их простить и позволить, наконец, вернуться к обычной крестьянской жизни, но где же тогда взять мастеров столь презираемого народом дела?! Да и сами живодеры, поди, давно привыкли к своей участи, на судьбу не роптали, и исправно снабжали крестьян мылом, кожей и клеем…

И вот надо же было такому случиться, что в одном из хлевов разоряемой деревни был пойман живодер Мишка. Старик Степаныч, стороживший в ту ночь свой хлев, треснул конокрада по голове березовым поленом и отволок его к старосте. На допросе вор только мычал, видно сильно болела его ушибленная голова, и потому единогласно решили, что именно он и есть виновник страшной беды, постигшей Затеровку. Тут уж мужики сами догадались, что Живодер украденных коней не продавал, а волок в свою живодерню и там разделывал на шкуру и мыло. И это хороших, здоровых лошадей, которые могли вспахать еще не одну сотню верст здешней землицы! Выходит, губил животин почем зря, просто от злости, а потому не может быть такому прощения…

— О-о-ой! — заорал Митрич, будто его ошпарили, и тут же сел прямо на землю, — Спину схватило!

— Отдохни, водички попей, — посоветовала заботливая жена, мигом бросившая соху и неизвестно откуда принесшая крынку с водой, — Полегчает!

— Знаешь, — отдышавшись, сказал Митрич, будто что-то вспомнил, — А когда я Мишку в погребе стерег, он всю ночь стонал, что, мол, не виновен. Но мы, ясно дело, ему не поверили, кто же живодеру верит?!

Палач все также мрачно бродил по полю. Митрич заметил, что за ним по пятам идет мальчишка лет семи, очень похожий на заплечника.

— Смотри, он, оказывается, и сына сюда притащил. Только зачем?! Потому что жена померла и ребенка в городе оставить не с кем? Или уже его ремеслу своему обучает?!

Его размышления неожиданно прервал острое, как коса, конское ржание, донесшееся со стороны деревни. За ним посыпался топот сотен тяжелых копыт.

— Бежим в деревню! — крикнул Митрич еще ничего не понявшим жене и сыну, и сам, позабыв про ломоту в спине, рванул в сторону дома.

По глинистой улице цокали потные крестьянские лошадки. Низко склонив головы, они будто бы винились перед хозяевами в своем нечаянном грехе и просили у них прощения. У ворот избы Митрича стояли обе его кобылы — Зорюшка и Лунушка.

— Слава тебе, Господи! — пропел глава семейства и размашисто перекрестился, — Внял Бог нашим молитвам, послал спасение!

Он подбежал к лошадям и принялся их целовать прямо в длинные морды. Его слезы текли прямо в раскрытые лошадиные пасти и подсаливали нежную травку, которую он тут же в них совал.

— Голубушки! Как хорошо с вами! — причитал он, еще раз поглаживая белую полоску на лбу Лунушки.    

— А ты чего стоишь! — прикрикнул он на раскрывшую рот Дарью, — Ставь на стол брагу, ставь закуску.

— Так ведь грех же, — пробормотала она, — Не праздник сегодня, не воскресенье…

— Господь нам простит, он все видит, — оборвал ее Митрич, — Ведь Его промыслом мы сейчас спаслись!

Вскоре стоящий на дворе стол, прежде тосковавший серятиной своих досок, украсился выпивкой и простыми деревенскими закусками. Казалось, будто он залюбовался на свою красоту, и, подобно хорошему другу, стал притягивать к себе гостей. Вскоре вся родня и соседи сгрудились возле его ароматной спины. Заструилась бражная река, тут же вспыхнувшая и обратившаяся в жар редкого крестьянского веселья.

— А Мишке, выходит, зазря головушку отхватили?! — спросил у Митрича старик Степаныч.

— Получается так… Да ладно, не о нем сейчас речь, главное, что живы будем! — крикнул Митрич и крепко обнял Степаныча.

Сын Митрича — это я. В разгар общего веселья мне отчего-то стало скучно, и я отправился на улицу в поисках своих друзей. За поворотом кривой улочки мне попались Петька и Наташка, брат и сестра, вяло игравшие в бабки друг с другом.

— Здорово, Петька и Наташка! — гаркнул я басом и поправил картуз, подражая своему отцу.

— Здорово, коль не шутишь, — так же басисто приветствовал меня Петька.

— Здравствуй! — тоненько пропела Наташа.

— Теперь весело, даже сыграть можно! — заметил я и уже приготовился включиться в игру.

Но тут перед нами появился городской мальчишка, тот самый, что бегал по полю вслед за палачом.

— Привет, меня Кешей зовут, — сказал он.

Мы разом замолчали и невольно попятились. Не любили в наших краях чужаков, ни малыши, ни взрослые. А тут еще чужак непростой, сын того человека, что вчера Живодера на Тот Свет отправил, и, как стало ясно, ни за что.

— Ребята, мне с вами поговорить надо, — с дрожью в голосе выдавил из себя он, — На моего батю вы не сердитесь, он только с виду страшный, да и ремесло у него такое. Но на самом деле он очень добрый, меня один, без мамки растит.

— А с мамкой что? — спросили мы втроем.

— Померла… — выдохнул Кешка и склонил голову.

— Вот, это самое… — продолжил он, — Нутро у папки слабое, если он помрет, то я круглым сиротой останусь. А он знаете как из-за своего топора сейчас горюет. Вот вы веселитесь, а он — плачет!

Мы невольно захохотали, представив встретившегося в поле детину жалким, облитым слезами.

— Не надо смеяться… — беззащитно прошептал Кеша, — Папа говорит, что в топоре — все его грехи упрятаны, и он их всегда отмаливает. К тому же топор у него хороший, острый, людей перед смертью даром не мучит. А то, что головы рубит, так ведь не батя и не его топор их судят! Живодера-то, поди, отцы ваши сами и судили!

Мы задумались. Его слова не вошли в наше нутро, а только проскользнули по коже, но все-таки мне и ребятам отчего-то стало жаль этого мальчишку и его несчастного папашу.

— Ладно, чего тебе от нас надо?! — резко спросил я.

— Скажите, может, топор кто из деревенских взял, вы ведь тут всех знаете?! Тогда папа денег тому человеку даст, даже если он — мальчишка малый, или даже девчонка. И никому не скажет об этом, так что вы не бойтесь…

— Мы и не боимся, — коротко отрезал я, — Но в деревне топора нет!

— Может, из соседних деревень кто заходил?!

— Не было у нас соседей, стыдно им было заходить, когда наши кони пропали! — ответил Петька.

— Тогда кто же?!

— Разве что, живодеры, — неожиданно внесла свое слово Наташка, — Ведь ихнему человеку голову срубили!

— Пожалуй, она права, — задумчиво процедил Петька.

— Так сводите меня к ним, к живодерам этим! — взмолился Кешка.

— Ты чего?! — покрутили мы пальцами у висков, — У них же бесы повсюду летают! Живодеры в Храм Божий никогда не ходят, с нечистью дружат!

В церковь живодеры действительно не ходили, но лишь потому, что прихожане их туда не пускали. Наш батюшка, отец Сергий, все время вставал на сторону несчастных удаленцев, всякий раз рассказывая про Новозаветных грешников и мытарей. Но его словам не внимали, и за версту от храма живодеров стерегли миряне, вооруженные большими дубинками. Лишь отдубасив одного — двух удаленцев, самозванные стражи вздыхали, крестились, и шли на службу.

— А если еще родители узнают, так в хлеву на целый день запрут, чтоб впредь неповадно было туда идти, — вставила свое слово Наташа.

— И как же они узнают? — поинтересовался Кеша последним доводом, почему-то забыв про нечисть.

— Там такая вонь, что после не отмоешься, — деловито ответила Наташка.

Кеша почесал затылок, а потом долго и деловито рассказывал нам, как будет хорошо, если мы все вчетвером тихонько сходим в Живодерку. Он очень быстро нащупал в наших душах нужные струны и сыграл на них такую мелодию, что уже к заходу солнца мы удивлялись, почему не были в Живодерке раньше…

С первыми звездами я, Петька, Наташка и Кешка вышли за околицу и побрели в ту сторону, где за болотными кустами светились редкие огонечки запретной деревушки. Мы прошли по болотной тропинке и вскоре оказались прямо под стенами покосившейся избушки, в тоскливых, будто обиженных, оконцах которой трепетал крошечный огонек.

От бревенчатой стены несло чем-то гадким, будто, впитав всю здешнюю мерзость, она из дерева обратилась в мертвое животное. Но все-таки здесь жили люди, почти такие же, как и мы, с двумя руками, ногами, и головой.

Я потихоньку заглянул в окошко. За дощатым столом горницы сидело несколько мужиков и баб, в середине стоял горшок, очевидно, с киселем, гора блинов и кадушка браги. Тут тоже пили, но пили молча и мрачно, даже без отблеска красного луча веселья.

— Мишку, видно, поминают, — шепнул я товарищам.            

— Да, хороший был парень, работящий! И мастер хороший, кожу с туши как портянку с ноги снимал. Не повезло ему просто! — прогудело над самым моим ухом. Я повернул голову и увидел за столом плешивого, но весьма бородатого деда, которому, надо думать, и принадлежали эти слова.

— Баба его сгубила! — ответил голос помоложе, — Говорили мы ему, чтоб не ходил он туда, чтоб на нашей или приблудной женился. А он все «не хочу этих кривых — косых, хочу только Аксиньку!» Вот и дохотелся!

— Ну что ж, пусть земля ему будет пухом! — вздохнула какая-то баба.

— Ладно, — прошептал я, — Топора здесь всяко нет. Пойдем к вон той избушке, там тоже огонек светится!

По дороге мы с Петькой случайно наткнулись на ящик, битком набитый чем-то вязким, мыльным. Послюнили пальцы, попробовали… Да это же мыло! Не сговариваясь, мы набили им полные карманы штанов.

Странная, незнакомая нам тишина, висела над этим селением. Не было в ней ни привычного коровьего мычания, ни свиного хрюканья и чавканья и, ни куриного кудахтанья. На месте, где у нас обычно ставят хлев, возле той избы тоже торчал какой-то покосившийся сараюшка. Я подошел к нему, но тут же отпрянул — из его ворот торчали рога и копыта дохлых коров. Неподалеку, возле домика с большой трубой, валялась груда мертвых свиней.

— Похоже, там они и варят свое мыло, — сообразил я.

Избушка, на которую я показал, была поставлена на высокие столбы, очень походившие на курьи ноги. Даже в темноте было заметно, что она чернее всех домиков этой несчастной деревни, и окошки у нее не в пример уже и так невозможно узких окон соседей.

На наше счастье возле неказистой избы валялось несколько не расколотых дровяных колод, и мы быстро подкатили их к столбикам. Поставив колоды на попа, мы с ребятами легко дотянулись до крохотного окошка.

В свете лучины возвышались две мужицкие фигуры, одна из которых ростом доходила до самого потолка, а черная борода почти касалась пола. Второй был поменьше ростом, зато гораздо шире в плечах.

— Этот, с черной бородой, и есть их староста! Мне отец про него такое рассказывал! — прошептал я, захлебываясь своими словами.

— Нельзя так было, Лукьяныч, теперь, выходит, ты грех совершил! Ведь Мишаню за конокрадство казнили, а коней крал ты. Сам желал, чтоб его невинную головушку отсекли, кровь пролили!

— Отмолится, отмолится мой грех, — пробормотал староста, — А Мишка все одно в Рай попадет, как невинно убиенный! Но теперь у нас есть топор, омытый невинной кровью! Кровью, истекшей из любящего сердца! И мы прорубим брюхо змея, слопавшего нас вместе со всем миром! Теперь спасение близко, скоро Господь увидит наши беды! Мне уже смастерили крылья из бычьей шкуры, не век же коже в сапогах грязь месить! Вот в воскресенье я и полечу рубить чертово брюхо…

Староста говорил твердо и властно.

— Про какого змея он речь ведет… — прошептал я.

— А ты что, не знаешь что ли, что живодеры считают, будто очень давно нас всех съел большой змей, порожденный самим… Не к ночи будет сказано. Так вот, нам он кажется прозрачным, будто воздух, через него звезды видим, но от ока Господа он нас упрятал. И они всю свою жизнь ждут, что настанет время, когда они, то есть самые последние в миру, прорубят незримое, но твердое брюхо зверя.

— Надо же, а я такого никогда и не слышал. Чего же ты раньше не рассказывал?!

— Ну, сказок и небылиц про них у нас много, всех и не перескажешь. Я же раньше думал, что и это — тоже, небылица, а теперь даже вздрогнул, как услыхал.

Тем временем широкий мужик неизвестно откуда вытащил широкий топор на длинном топорище.

— Вот он, родной!

Тут же послышался грохот. То Кешка, увидав отцовское железо, рухнул с колоды. Почти сразу скрипнула дверь.

— Бежим! — крикнул я растерявшимся товарищам.

И мы понеслись сквозь обнимающее ноги болото и кусты, целящие своими ветками прямо в наши синие очи. То и дело за спинами нам слышались чьи-то быстрые и тяжелые шаги, и мы прибавляли ходу. Наконец по ногам ударила твердая земля, а страшные шаги растворились где-то среди громоздящейся за спинами тишины.

— Куда мы попали? — поинтересовался Кешка.

— А… Шут его знает! — ответили разом я и Петька.

— Тут что-то есть, — прошептала Наташа.

Я обернулся и увидел большой бревенчатый амбар с распахнутыми воротами. Без всякого страха мы юркнули внутрь, и наши ноздри забились запахом свежего конского навоза. По всему устланному сеном полу валялись «конские» яблоки.

— Вот где они лошадей наших держали! — заметил я, — Сразу видно, что только сегодня выпустили!

Теперь стало ясно, и как неожиданно пропали кони, и почему они снова появились в нашей деревне.

— А топор! — всхлипнул Кешка, — Топор-то бате я так и не вернул! Что мне от того, что я знаю, где он! Живодеры-то его серьезно оприходовали, едва ли своей волей отдадут…

— Дождемся воскресенья, — ответил я, — А отцу, чтобы не уехал раньше, скажи, что слыхал, будто топорик в речке утопили, на неглубоком месте, так что его еще найти можно. Разве что песочком затянуло, потому покопаться придется.

— Что-то будет, я чую, — согласился Петр.

Быстро отыскав дорогу, мы зашагали к реке.

— Наверное, эта вонь никогда не ототрется, — промычал Петька, старательно обнюхивая свой рукав.

— Еще как ототрется! Я верное средство знаю! — успокоила его Наташа.

Оказавшись на речном берегу, мы разделись догола, и со всей прытью бросились в жутковатую, ночную реку.

— Друг от друга не отплываем, а то русалки или водяной к себе утащат, — напомнил я.

Мы долго барахтались среди звездных струй, натирая свои тела попадавшими под руки речными травами. Потом вспомнили о мыле, и принялись мыться основательно. Выбравшись на берег, взялись стирать одежду. Ее мылили, терли, полоскали, затем снова мылили. Но старания были тщетны, и что мои рубаха и портки, что расшитой Наташкин сарафан, все отдавало намертво въевшейся дохлятиной.

— Я сейчас, — пропищала Наташа, и, отойдя в сторонку, принялась щипать какие-то травы, — А вы пока соберите костер.

Мы набрали сухих веток, у Петьки оказалось прихваченное из дома кресало. Вскоре наш огонек тихо и мирно добавился к артели небесных звезд, и Наташа высыпала в него свои травы.

— Одевайтесь и вставайте в самую струю дыма, — сказала она.

Мы так и сделали. Травянистый дым немилосердно щипал глаза и царапал горло, но одежда потихоньку начала приходить в себя, и уже скоро пахла дремучим лесом.    

В деревне народ продолжал веселиться, и вся наша улица превратилась в одну сплошную пляску. Наших похождений, ясное дело, никто не заметил, и со спокойной душой можно было завалиться на душистый сеновал, где я любил спать летом.

В следующие дни поля закипели народом. Крестьяне отчаянно пытались наверстать упущенные дни, каждый из которых, как известно, мог прокормить целый год. В полях не щадили ни себя, ни недавно обретенных лошадок. Мои глаза в эти дни видели лишь серовато-черную землю под бороной, эта земля снилась мне и ночью. Иными словами, пребывали глаза открытыми или закрытыми, в них всегда смотрела одна и та же нескончаемая, как синий воздух, земелюшка.

Я сам не заметил, когда наступило воскресенье… Почувствовал его я лишь тогда, когда после церковной службы пришел домой и сел за стол, в середине которого стоял большой горшок, полный до краев пареной репой.    

— Сегодня ветер от Живодерки дует, — грустно промолвила мать и отправилась запирать ставни с той стороны, откуда смотрит солнце.

Едва она дотронулась до расписных досок ставней, ей в лицо ударил крик, выкатившийся с улицы и закатившийся прямо в нашу избушку.

— Что там такое?! — насторожился отец, и, позабыв про остывающую репку, выскочил на крылечко.

Я последовал за ним. Народу на улице все пребывало, глаза людей были вскинуты к небу, туда же они показывали и своими пальцами. Кто-то крестился, кто-то грозил высотам мозолистыми крестьянскими кулаками, кто-то подбирал на дороге камни и яростно бросал их над головами земляков.

Подняв голову, я заметил какую-то странную бородатую птицу, блестевшую своим стальным клювом и трясущую черной бородой. Приглядевшись, я тотчас распознал в странной птице его, старосту Живодерки, несущегося на больших кожаных крыльях по прозрачным далям. Одной рукой он держался за какие-то ремешки, в другой сжимал огромный палаческий топор, которым яростно размахивал по поднебесью.

— Глядите, чего он там делает?!

— Ясно чего, бесов скликает!

Целый рой камешков взвился над толпой, норовя ужалить отчаянного летуна. Но все камни рушились на землю, не долетев и трети расстояния, отделяющего нас от человека-птицы.

— Ну, погоди, у меня ружьишко припрятано! — вспомнил дед Степаныч и со всех ног кинулся домой.

— Брюхо змея рубит, — шепнул мне кто-то на ухо. Я обернулся и увидел Петьку. Он показал мне рукой в сторону. Там стоял Кешка и тоскливыми глазами вглядывался в высоту.

— Каждый своего жаждет. Кому небо прорубить, кому отцовский топор добыть, кому летуна сбить, — шепнул он мне

Вдруг в поднебесье что-то треснуло. «Неужто прорубил?!» удивился я и опять глянул на человека-птицу. Тот беспомощно барахтался в воздухе, стараясь удержать обеими руками складывающиеся крылья, и, конечно же, выпустил из рук топор. Тот со свистом полетел вниз, и звонко вонзился в пенек, что торчал из земли прямо возле ног Кешки. Пень треснул и бросил на его сапоги три золотистые щепки.

— Это моего батьки топор! — крикнул он подбежавшим мужикам, — У него его украли после казни. Что, не узнаете разве?!

Мужики растерянно остановились и раскрыли рты.

Я опять глянул в небо. Там отчаянно трепыхался староста Живодерки, будто отбиваясь от большой когтистой лапы, усердно тянущей его в земные объятия. Карту слетел с его головы, правая нога потеряла лапоть, борода разлетелась по ветру. Но ни единого звука, даже слабого вздоха, не выдали его уста, и потому казалось, что летуну сейчас совсем не страшно.

Наконец, земной низ победил. Бородатая человекоптица со свистом унеслась куда-то в сторону болот, и оттуда послышался треск и грохот. Народ молча застыл на месте, никому из людей и в голову не приходило бежать в ту сторону и узнавать, что же осталось от старосты Живодерки.

На этом яркая полоса детского воспоминания гаснет, как огонек старинной спички. Больше за всю свою жизнь я про Живодерку так ни разу ничего и не услышал. Помню только, что мыло стали покупать на городской ярмарке, там же брали дорогие сапоги и роговые гребни.

Но это продолжалось не долго. Вскоре мы с родителями и младшей сестренкой перебрались на грязную окраину большого города, а по родным моим краям прокатилось подряд несколько войн. Катки свирепых боев смешали детские воспоминания с серовато-черной землей. Несчастья многострадальной Затеровки в конце концов прекратились раз и навсегда, ибо деревня обернулась в унылое, поросшее чахлыми осинками, редколесье.        

Товарищ Хальген

2007 год