Halgen —

— Никита, — подозвал он к себе младшего внука. Голос деда, несмотря на его предсмертное бытие, оставался удивительно твердым, и, даже, красивым.

— Да, дед, — отозвался коренастый пятнадцатилетний паренек, лицо которого украшала звездная рябь многочисленных веснушек.

— Тебе мой наказ: сходи на родину да разведай, что там сталось теперь.

Никита задумался. За свою жизнь он не один раз слышал, что эти края с их жестокими зимами и жадными летами — не их родные земли. Эта мысль стала для него столь же привычной, как веснушки на скулах. Как бы то ни было, к жизни на этих землях его сородичи уже давно привыкли, и разучились оплакивать потерянные обильные земли даже во сне. Все жили привычной жизнью, на праздниках смеялись, на похоронах — рыдали, и иногда казалось, будто история про «далекие потерянные края» — всего-навсего одна из диковинных сказок.

Но сейчас, ни с того ни с сего Никита породил вопрос, который никто из его соплеменников еще не задавал — «Почему?».    

— Деда, скажи мне, родной, все-таки, почему мы оказались здесь?!

— Царь нас выслал, — твердо сказал дед, и все присутствующие на его смертном одре испуганно переглянулись, — Я даже скажу, за что. За разбой!

Последнее слово ударило собравшихся, как свежевыструганная дубинка. Люди схватились за голову, кто-то схватился за голову, кто-то вытаращил глаза в прокопченный потолок, кто-то побледнел, кто-то покраснел. «Что, мы — разбойники?!» — перешептывались сообщинники.

— Я умираю, и потому не боюсь сказать об этом! — промолвил дед, ерзая на печи, — И смерть не возьмет меня раньше, чем я расскажу вам быль о том, как мы попали в эти края неродные…

***

Город был удивителен, не похож на все другие города, как наши, так и заморские. Путник, взобравшийся на ближайший к городским воротам холм, с удивлением замечал, что его глаз не может найти линию, где кончается синева небес и начинается плотное золото храмовых куполов. Человеку, подошедшему к Златограду, казалось, будто город сложен из самой небесной синевы, которая, придя на землю, сгустилась и выпустила из себя множество сокрытых цветов. И, шагая по направлению к распахнутым воротам, странник усердно гадал, пришли ли небеса на землю в этом граде, или, наоборот, сам Златоград взлетает в вышину.

Мастера, творившие этот чудесный город, конечно же, мечтали показать в нем рай, спустившийся, наконец, на нашу многострадальную землюшку. Их труды увенчались успехом, и всем, кто за свою жизнь побывал в этом городе, казалось, что они и в самом деле заходили в небесные чертоги…

Но как не искусны были Златоградские мастера, власти над жизнью и смертью им дано не было. И был у златоградцев столь же короткий век, как у обитателей самых темных окраин и закоулков мира. А в один дождливо-снежный вечер костлявая старуха пришла и к самому Правителю этих краев, Царю Великому.

Мастер Тимофеич, староста ремесленной общины, склонил голову перед бледным, почти прозрачным Царем. Тот грустно смотрел на своего любимца, едва удерживая непослушные веки.

— Вот так, Тимофеич, ухожу я, — шептал Великий, — А ты остаешься… Продолжай свое дело славное, покрывай всю землю нашу новыми Златоградами. Когда вся страна станет одним Градом Небесным, смерти не будет…

Тимофеич кланялся. Ему мнилось, будто он сам повинен в смерти Великого. Тимофеичу казалось, что кто-то вывалил ему на сердце беспощадное ведро горячих углей.            

Великий умер, и целую седмицу город проплавал в темном тумане, сквозь который не могли проглянуть ни земля, ни небеса. А к понедельнику поднялся сильный ветрюган, и быстро содрал с Златограда жуткую пелену, оставив его в оголенном виде перед своим будущим.

Во вторник под городскими воротами запели трубы, и удивленные стражники тотчас схватились за увесистые мечи. Под городскими стенами стояло неприятельское войско, наряженное в цветастые одежды и улыбающееся полотнищами чужих флагов.

— Пронюхал супостат, что наш Царь — Батюшка скончался, да и напал на нас… — говорили горожане, собравшись на городской площади, чтобы отлиться в могучий кулак ополчения.    

Тем временем от неприятельского стана отделился цветастый человечек и бодро зашагал к надвратной башне.

— Сейчас я его… — прорычал стражник Никита, схватившись за свой грозный лук.

— Постой, — остановил его сотник Федот, — Не видишь разве, безоружным он идет. Видать, сказать что хочет.

Тем временем заморский человек уже ударил кулаком в ворота. Его уста раскрылись:

— Встречайте Царевича, из иноземщины вернувшегося!

Повергнутые в трепет стражники вышли к воротам и с удивлением уставились на «чужеземцев». Вскоре они убедились, что возле стен Златограда стоят люди их народа, которые зачем-то закутались в глупые заморские одеяния. Ворота со скрежетом отворились, и непонятное войско вошло в город.

Вечером народ увидел своего нового Царя. Когда он вышел на парадное крыльцо палат, то все люди отметили его почти мертвецкую бледность, и многие расплакались от сочувствия к своему Правителю.

— Там, за морем, сказывают, звери особые есть. Они человечью кровушку как воду хлещут, что комары твои. Только те большие — пребольшие, с кошку ростом, но подлетают так же незаметно, а кусают — не больно. И сам не заметишь, как обескровишься — шептали они.

А следующий день шипел пеной радости, большого народного праздника с дубовыми бочками меда и объятьями каждого веселящегося сразу со всем миром.

На третий же денек Молодой Царь решил увидеть самого уважаемого жителя Златограда, которым, конечно же, был мастер Тимофеич.

Не смотря на свои многие лета, Тимофеич вошел в царские палаты с той же душевной дрожью, с какой входил в них еще в свою молодость, чтобы предстать перед покойным Великим Царем. Ему даже почудилось, будто свой старый трепет он тогда так и оставил в этих стенах, а теперь снова возложил его на свою грудь.

— Здравствуй, Тимофеич, знатнейший мастер, — медовыми устами обратился к нему Молодой Царь, — Слава о тебе по сему иноземью звенит!

— Здравствуй, Царь Молодой, — ответил старый мастер.

— Я, когда за морем был, везде про Златоград сказывал. И оказалось, что там уже про наш град наслышаны. И про тебя, Тимофеич! Все говорят, что нет во всем белом свете таких умельцев, как в землях наших. А в одном городе мне показали тамошнего умельца, которому, как он сам сказал, далеко до тебя…

— И что же он умеет, тот искусник? — поинтересовался Тимофеич.

— Да немногому он научился… Больше всего заморский кудесник любит повторять строку из писания «плодитесь и размножайтесь», и говорит, что если Господь смог сказать ее своему творению, то почему человек не может передать ее творениям своим?! Ведь человек, когда что-то мастерит, все-таки подражает Всевышнему!

— У вещей нет души, — возразил Тимофеич, — Мастерящий человек может вдохнуть в них частицу своей. Но вещь, порожденная вещью, жить не сможет, ибо в ее нутре будет пустота. Разве устоит терем, если вместо опоры у него будет дырка?!

— Но тот кудесник научил вещи множиться, и у него дворец порождает дворец, а, к примеру, подкова — подкову. И теперь он мыслит, как умножить саму человеческую плоть, чтобы, когда одно тело состарится, душа в новое переходила, и не было бы смерти!

— Не спасет он от смерти. Никуда душа не перейдет без небесной воли! — строго ответил Тимофеич, — А про бессмертие мы уже много наслышаны, только от лукавого все это. Ведь Конец Света он для всех будет, ни одного бессмертного не минует…

— Я пока об этом не говорю, — перебил его Молодой Царь, — Но если мы начнем множить вещи, то заживем не беднее, чем заморские страны. А как они живут, я сам видывал. Они каждый день пируют, веселятся и вино пьют!

— Пустое это, — грустно промолвил мастер, — У всякого пира всегда есть конец, за которым тянется хвост черной тоски. А если пировать всю жизнь, то, боюсь, эта тоска на целую вечность растянется.

— Но я уже все решил. Моя царская воля на то, чтобы кудесник в наши края прибыл и стал работать в нашей земле, — отчеканил Царь железным голосом, — О себе и своих мастеровых можешь не беспокоиться. Вы будете разные красивые вещички мастерить, чтобы отдавать их в закатные страны за работу ихнего кудесника!

Тимофеич покачал головой и не проронил больше ни слова. Скатившаяся с небес, похожая на большую рукавицу, тишина дала понять, что разговор окончен. В правой руке Царя уже появился шелестящий свиток, скрепленный крепкой печатью, в котором говорилось, что так тому и быть.

И тут на Тимофеича свалился камень страха за будущее родной земли и потомков. Старый мастер закачался, схватился за голову, и с грохотом рухнул на леденящий пол.

Очнулся он уже дома. Перед глазами кружились огненные кольца и восьмерки, в голове что-то бурлило.

— Поди сюда, — позвал он своего сына Даниила, провожающего взглядом голубиную стаю.

Когда тот подошел, Тимофеич рассказал ему и про заморского кудесника, и про расплод твердых вещей.

— Чернокнижник завелся… — то и дело бормотал он, отворачиваясь к стене.

Данила вышел на безлюдную улицу. «Где народ-то?» удивился он. Миновав несколько глухих переулков, сын ремесленного старосты подошел к главной площади. Тут же на него накатился громкий людской вал, моментально прижавший паренька к стене дома, расписанной жар-птицами.

— Вот заживем-то! — вздыхал дедок. Его свежая радость никак не подходила к седой бороде.

— Вот приедет заморский мастер, все будем в палатах белокаменных медок пить! — отвечал ему двухметровый верзила, восторженно почесывающий правую руку.

— А то и до таких времен доживем, что и помирать не придется! — кряхтела бабка с суковатой клюкой, — Дожить бы только!..

— Теперь уж доживем! — успокаивал ее старик, — Иноземец-то уже на самой границе, скоро к нам пожалует. Так что, мать, хлеб-соль готовь!

Веселая, как кошачий хвост, толпа текла перед самым носом Данилы. Сына Тимофеича никто не замечал, как пьяный не видит тоскливой лужи у себя под ногами. Если же он в нее и заглянет, то узрит лишь свою красную от ликования рожу, и возрадуется еще больше.

Данила сделал шаг, чтоб стать видимым для люда и сказать ему то, что недавно услышал от больного отца. Он уже представил, как обратится в бревно, застрявшее поперек людской дороги, как его беззвучные слова прорежут воздух и проскользнут мимо тысяч ушей. А потом толпа обернется черным змеем, со всех своих тысяч сил навалится на его буйную грудь, впечатает в утробу пыльной землицы…

Сын мастера отступил, и опять слился с тенью ближайшего дома, которая отчего-то была не черной, а красной. Он дождался, когда шум человеческого роя стихнет за недалеким забором. Потом тихо зашагал к дому.

Дома его ждал друг, кузнец Еремей.

— Все водку жрут, за будущее счастье! — сказал он с явным презрением, указывая в сторону улицы. Данила пожал плечами:

— Видать, так надо. Царь знает, что делает…

— Пойми, что и царя в дальних землях охмурить могли! Разве не слышал, как одного князя, который иноземщинки хотел отведать, так приворожили, что он на своей дворовой собаке женился! Его стыдили, конечно, но он ничего так и не распознал. После везде свою Жучку за собой водил и женой молодой представлял, пока она не издохла. Он тогда и утопился…

— Но мы-то как его вразумим?..

— Поймаем чернокнижника да утопим его в болоте! Как сказано, собаке и смерть собачья!

— А как же Царь?! Да и народ, небось, нас не простит! Побьют, потом нас самих сунут в мешок, да и утопят!

— Пустое! Мало ли сказок на нашей земле сложено! Вот и злодей этот ляжет на людские языки и обернется небылицей. А что до Царя, то он скоро его забудет, чародея этого, мало ли он диковинок за морем видел! Да никто и не прознает, что это мы его в гадово царство спровадили!    

Друзья долго обдумывали предстоящее. Еремей ловко рубил своими по-кузнецки железными словами мелкую дрожь Данилы. Уже к вечеру сын старосты успокоился, а после заката удивился, почему такой лихой план не родился в его голове.

Колесо судьбы резко крутанулось, и вот уже Еремей и Данила увидали себя стоящими возле пасмурного болота, наверняка пропитанного чертями до самого своего дна. По другую сторону узкой и вертлявой дороженьки шумел непролазный бор. Человек, незнакомый с этими местами, здесь чувствовал, будто его засунули в извилистую свиную кишку.

Друзья взялись за топоры, и вскоре немощь подрубки прошлась по телам двух столетних елей.

— Уф-ф-ф, — отдышался Данила.

— Тихо! — прошептал Еремей, — Слышишь, копыта стучат!

Однако из-за таинственного дорожного поворота так никто и не показался, кроме быстрого беличьего хвостика. Должно быть, то юркий зверек искал себе златобоких шишек, или ветер забавлялся с поломанной веткой. Данила и Еремей застыли в стальном ожидании.

Такими скованными, как будто облитыми свечным воском, друзья просидел довольно долго. Постепенно оцепенение прошло, руки и ноги снова зашевелились, а вслед за ними — и языки.

— Слушай, а вдруг они под самой трясиной свой путь держат, под водой. Или по воздуху летят?! — прошептал Данила.

— Скажешь тоже! — усмехнулся Еремей.

— Так ведь сам говорил, что они того… Нечистые!

Слабенький ветерок вновь донес до парней стук копыт. Теперь уже явный. Заговорщики даже вздрогнули, когда перед ними из сумерек вечернего леса выплыла повозка, запряженная тремя вороными конями, которую сопровождали два всадника.

— Вали! — просвистел Ерема, и Данила налег на шершавый ствол подрубленной ели.

Та обвалилась под копыта коня первого всадника. Конь вздрогнул, рванул в сторону болота, и уронил седока на дорожную пыль. Тут же рухнула вторая елка, и ее цепкие ветви как метлой вымели второго стражника на болезненную землю.

С медвежьим ревом схватил Ерема дубину, и огрел ею по головам обоих стражников прежде, чем те успели опомниться. Наверное, после, когда всадники все-таки очнутся, прошедший день им вспомнится как сплошной поток огненных брызг и искр, пронзающий звонкую боль тяжелых голов.

   Из повозки вылез маленький брюхастый человечек с длинными пальцами, очень похожий на живущих среди леса кровожадных клещей. Он озирался по сторонам, еще не понимая, что же могло стрястись среди этого черного, чужого леса.

— Хватаем его! — шепнул Ерема, и они мгновенно оказались возле человечка. Еще секунда, и его визгливая плоть отчаянно барахталась в мешке.

— Тяжелый, гаденыш, — простонал Данила, оттаскивая завернутого иноземца к болоту. Еремей тем временем шарил по дороге в поисках подходящего камня.

Колдуна запаковали по всем правилам этого искусства, привязали к мешку камень, и вскоре тот уже пузырился среди вонючей тины.

— Чертовки вокруг него сейчас там пляшут, замуж брать предлагают! — нехорошо усмехнулся Еремей.

— Пусть попляшут! — также недобро огрызнулся Данила.

Радуясь совершенному делу, они зашагали в сторону Златограда.

За тяжелыми воротами их встретил радостный крик, струящийся не из одной сотни глоток.

— Неужто нас встречают?! — удивился Данила.

— Выходит, одумался народец!... — шепнул Еремей с потаенной радостью.

Но едва только друзья зашли за городские ворота, как увидели лица людей развернутыми в совсем другую сторону. С большим трудом им удалось протиснуться к площади перед Царевыми палатами.

На самом Царском крылечке стоял… Клещ-человечек, тот самый, которого они только что спровадили в сырую преисподнюю. На его теле не было даже крохотной болотной травинки, даже капелька вонючей водицы не задержалась на нем.

— Что ж это такое? — прошептал Ерема, и ударил сам себя кулаком по макушке.

— О-о-х! — вздохнул Данила, и тут же отвернулся.

Пузатый что-то говорил на по-заморски, и никто его, конечно, не понимал. Но уши народа все равно распахивались навстречу диковинным словам, а в глазах людей пылали радостные свечи.

В тот же миг возле них выросли четыре железные фигуры.

— Решением Царя ваша община подлежит выселению из Златограда, из краев наших, — отчеканил один из стражников и отвел глаза.

Другой стражник посмотрел на друзей с сочувствием, и поспешил отвести глаза в сторону.

— Вы противитесь воле царевой, — неопределенно пробормотал он, — Сами знаете, что противитесь…

Вскоре городские ворота отворились, и толпа общинников-мастеров, увешанная своим скарбом, зашагала из города прочь. Вслед ей неслись громкие насмешки, кто-то бросался камнями:

— Эх вы, рукодельцы!    Рукоблудцы вы, вот кто! Только и умели, что нам лапшу на уши вешать про то, какая душа у булыжников, да у гвоздей! Катитесь теперь к чертовой матери!

— Все лишенное духа не устоит! — крикнул на прощание Данила.

Молча выходили мастера из ворот города, сотворенного их руками. Вскоре последний общинник ступил на внешнюю землю, и ворота с хохотливым лязгом затворились.

Народ брел по черной, ночной дороге, погружаясь, как в воду, в непроглядный лес. Последними брели Ерема и Данила. Среди мрака они не сразу и заметили, что возле них катится круглая тень, которая еще темнее, чем нависшая ночь.

— Вы спросите кто я?! — провизжала тень на чистом русском языке, — Смотрите, совсем недавно вы меня убили, утопили в болоте, а я вот здесь, снова.

Друзья вздрогнули и перекрестились, но выглядывающий сквозь собственную тень клещеподобный человечек никуда не исчез.

— А, может, я — это и не он, не тот, которого едят сейчас болотные черви. Может я — его родной брат, а, может, нынешнее мое тело — оно запасное, и таких у меня много. Но суть в другом. Ваше время прошло, и вы должны это понять, а пока не поймете — будете кормить мороза батюшку в краях злых, северных!

Брюхатый захохотал гадким, тонким голосом, и покатился прочь, издавая по дороге какое-то лягушачье хлюпанье.

Вот такую историю рассказал мне дедушка Данила за два дня до своей кончины. Его последнее дыхание выдуло меня на заснеженные просторы, и, таща на плечах котомку, я зашагал к потерянному Златограду.

Деревья плутали среди деревьев, морозному пути, казалось, не будет конца. Но в один прекрасный день леса расступились, и я взошел на ту самую гору, где, по словам деда, лицо путника озарял свет Столицы…

Снизу на меня смотрело лишь мертвецки бледное поле, из которого скучно торчали непонятные бугры и кочки. Сердце яростно сжалось, и тут же мне в глаза ударила волна ледяной крупы. Я отряхнул свою еще коротенькую бороденку, и ступил на мертвое поле.

Оставляя в снегу глубокие следы, я брел по полюшку, и ударялся ногами в его бугры и кочки. Под ними лежали камни, блестящие лысины которых говорили о том, что некогда они были чем-то большим, чем простые валуны.

Чья-то рука неожиданно схватила мой голень. Глянув под ноги я остолбенел — оттуда торчала бледная кисть покойника, намертво вросшего в беспробудную землю.

— Господи! И это есть моя родина?! — прошептал я, отдергивая ногу.

Когда я поднял голову, то неожиданно увидал стайку каменно-серых людей. Они подкрались ко мне без малейшего шума и теперь стояли, склонив головы и роняя в холодный снег теплую воду талых глаз.

— Что вам надо?! — сквозь зубы процедил я.

— Прости нас! — простонал дедок с всклокоченной бородой. Его горло издавало отвратительный свист.

Он неуклюже бросился ко мне в ноги, споткнулся и рухнул, сбив снег с мертвеца, сокрытого под снегом, кишащим тайнами. Несмотря на то, что тело покойника было изуродовано смертью и холодом, я заметил, что он сильно походил на упавшего деда, только был моложе. «Должно быть, его сын или внук», решил я.

— Прости! — неслось отовсюду, и этот шепот смешивался с холодным ветром, принесшим новую волну снега.

— Прощаю… — прошептал я, и прикоснулся ладонью к тому месту, где некогда красовался город моих предков.

Товарищ Хальген

2007 год