Halgen — Упырь

Я теребил мать за рукав и тянул ее в сторону дома, но она отдергивала мою руку, и кивала в сторону отца, который копошился возле машины. «Погоди!», шептала она и опять поворачивалась в папину сторону. Отец улыбался, кивал головой, и подмигивал мне своим синим глазом. Потом он обнял и поцеловал в щеку сперва меня, а потом мать, и сел за руль.

Не успел он завести мотор, как через еще не закрытую дверцу в машину влетел маленький серый комочек, наша собачка Поня.

— Поня! Ну, куда же ты со мной?! Возвращайся к маме, — ласково промолвил он, и поставил собачку на землю. Но она снова прыгнула в машину.

— Возьми уж ее с собой, на счастье! — весело крикнула мама, — Хоть в дороге не скучно будет!

— Ладно, пассажир, поехали, — сказал он, поглаживая Поню и усаживая ее на место рядом с собой, — Пока!

— Пока! — ответила мама и добавила, — До пятницы!

Похожее на жидкий плевок облачко дыма вырвалось из выхлопной трубы. Машина сдвинулась с места, плюхнулась в лужу, и, окатив саму себя стайкой брызг, скрылась за воротами.

Я уверен, что помню тот день, но мама уверяет, что я сам сочинил его по ее рассказам. Младшая сестренка Света того дня, конечно, не запомнила, ведь прощаться с отцом ее не взяли, слишком уж было сыро. Прощались-то всего на четыре денечка, и никто не мог подумать, что эти жалкие денечки закроют собой все наши жизни.

Через три дня мама побелела, и мне показалось, будто она стала такой прозрачной, что сквозь нее можно было увидеть зажженную лампочку. Я замечал, как она все время смотрит в потолок, будто сравнивая его естественную белизну со своей неестественной.

— Что случилось?! — спросил я, который в том возрасте уже что-то понимал.

— Папа… — прошептала она, и я тут же увидел, как из ее правого глаза выкатилась большая капля. Я уставился на эту слезинку, дивясь тому, что взрослые, оказывается, тоже плачут. Однако удивление продолжалось не долго, слеза, будто сама собой, втянулась обратно, — Папу в Сибирь дальше в командировку отправили, и вернется он теперь не скоро!

Чувствовалось, что слова эти вытолканы наружу большим усилием воли, точно поршень паровой машины. Мамин язык толкал каждый звук, будто он был мячом, наполненным свинцовой дробью. Но дело было сделано. Веские родительские слова на Божий свет вытолканы, и чутких сыновних ушей достигли. Мне осталось только лишь тихонечко спросить:

— А далеко она эта, как ее, Бибирь?!

— Какая Бибирь?!

— Ну, куда папа уехал?

— Сибирь. Ох, далеко, сыночек, далеко…

Мама опустила голову и бесшумно ушла. Я остался один, раздумывая, что же такое эта странная Сибирь, куда так неожиданно попал наш папа?! Может, это у самого края света, где можно сесть верхом на облачко и прокатиться по небосводу? И, наверное, как раз там и живут все сказочные звери вместе со сказочными человечками. Но, если так, то и Баба Яга, Леший и Кощей Бессмертный тоже там обитают?! Как бы они не взяли в плен моего папу. «Ничего, он сильный, как Иван Царевич, а вместо коня у него машина, так что он всех их победит. Его, наверное, для того туда и отправили, в эту Сибирь!», решил я, и тут же успокоился.

Мама вернулась только к вечеру. Не говоря ни слова, она отправилась на кухню, и встала за плиту. В тот день она впервые приготовила ту кашу, которая потом у меня прочно связалась со словом «горе». Эта каша была горькой и такой соленой, что соль даже хрустела на зубах, к тому же она отвратно воняла гарью. Я очень удивился тому, что моя мама, великая кулинарка, приготовила такую гадость, и не стал ее есть. Но на следующий день мамочка приготовила то же самое блюдо, его же она повторила через день, и через два, и так — на протяжении двух долгих лет.    

Было ясно, что дома что-то стряслось, но что именно — я не мог догадаться по малости лет. Мама же упорно молчала, лишь иногда она роняла частые слезы, глядя на портрет папы.

Одна тарелка горькой каши сменяла другую, а отец все не возвращался. «Наверное, жители страны, что на краю света, пока не хотят его отпускать. Но когда-нибудь все-таки отпустят! И он не заблудится, ведь с ним же наша собачка Поня, она всегда дорогу домой отыщет!», размышлял я, хотя сердце упорно твердило, что отца я никогда больше не увижу.

Так мы прожили те два года. Подросла сестренка Светка, которая видела папу лишь на портрете, и потому не могла его представить себе живым и веселым. Я тоже поотвык от присутствия своего отца, стал даже забывать, какого цвета у него были волосы, и была ли у него борода. Из прошлого, которое в мои малые годы казалось очень давним, осталось лишь одно почти стертое слово «папа».

Наконец, мать решила обо всем рассказать. Она не зря прождала до этого момента два года, ожидая, что капли времени затупят нож горя, и сделают его совсем не ранящим.

— Знаете, наш папа тогда, два года назад, погиб. Он разбился. Дорога была тяжелая, он заснул за рулем, врезался в столб, и сразу насмерть. Нет больше у нас папы! Простите, что я вас на похороны тогда не взяла, ведь кто знает, что бы с вами могло стрястись от того непосильного горя!

Мы все заплакали. Но расчеты матери оказались верны, и горе оказалось не таким острым, каким оно могло быть два года назад. Поток моих слез быстро иссяк, а Света, похоже, и сама не очень понимала, отчего она плачет, ведь отца она почти и не видела.

После этого разговора лицо матери посветлело, и вкусные блюда, которыми она стала нас кормить, быстро заглушили привязчивый вкус горестной каши.

Я, мама и Света вскоре превратились в замкнутый мирок, радующийся всякому малому счастью, и не думающий о том, что со всех сторон его окружает не всегда добрый внешний мир.

День, когда все изменится, был неизбежен, и вот он пришел, заявил о себе мелодичной трелью звонка, что с отцовских времен висел над нашей входной дверью.

— Мама пришла! — радостно крикнула Света и бросилась открывать.

Я пошел следом за сестренкой. Лязгнул замок, и на пороге появилась долгожданная мама. Но за ее спиной высилось что-то громадное, как будто сложенное из нескольких кубов, поставленных один на другой.

— Это дядя Вова, — сказала мама, — Он будет жить с нами.

— Как?! — охнули от изумления мы с сестрой.

— Я потом с вами поговорю, — быстро сказала мама, и они с дядей Вовой поспешили отправиться в ее комнату.

Сам дядя Вова нам ничего не сказал, он только бросил в мою сторону какой-то непонятный, словно покрытый грязной полиэтиленовой пленкой взгляд. Я поспешил за Светкой в нашу комнату.

— Что, этот дядька теперь у нас будет жить?! — прошептала Света, — И ведь мама сама его привела…

— Да… — вздохнул я.

— Беда, — заплакала Света, этот дядька нас бить будет. Видал, какой он злющий, это же у него на лице написано!

— Может, он на самом деле добрый, хороший… Просто показался таким, а на самом деле, он не такой, — неуклюже успокаивал я сестру.

Мы обнялись и стали тихонько плакать.

Вскоре страшный дядька ушел, и в комнату вошла мама.

— Вы его не бойтесь, он на самом деле хороший. И детей он любит. Только жизнь он тяжелую прожил, потому и выглядит страшным, но нутро у него знаете, какое доброе! Прошу вас, называйте его папой, пусть не сразу, пусть хоть через какое-то время, — говорила она нам.

Мы молча слушали и кивали головами, хотя и чувствовали явную фальшь в словах матери. Нам, детям, услышать ее было нетрудно, ведь детские уши еще не заросли той грубой кожей, которая вырастает в них у взрослых. И без маминых слов мы понимали, что нутро у дяди Вовы — совсем не доброе, и папой мы его никогда не назовем.

На следующий день у нас был очень скромный праздник. На столе лежали колбаса, сыр, несколько пирожных и мороженых, стояли бутылка вина и бутылка водки. Мама и дядя Вова праздновали свою свадьбу, ни в каких бумагах не прописанную.

— Будем здоровы, — глухим, как удар палкой по пустой бочке, голосом приговаривал дядя Вова и отправлял в свое нутро новые и новые порции водки. Мы молча смотрели.

Праздник закончился, когда дядя Вова заснул прямо за столом, а мама мышино-быстрыми движениями убрала посуду, и выпроводила нас в свою комнату.

— Странный он какой-то, — вздохнул я.

— Да, непонятный, — кивнула головой сестра.

Когда я проснулся, вокруг еще густел оставленный ночью мрак. В миг пробуждения прошедший сон еще неотделим от прущей со всех сторон реальности, и потому я никак не мог понять, откуда на меня нахлынули страшные крики. Мне только казалось, что голос, произведший эти потусторонние вопли, был очень похож на привычный с детства голос моей матери.

Тут же блеснула настольная лампа, и передо мной выросло прозрачное от ужаса, чем-то похожее на белый воздушный шарик, лицо сестренки.

— Ты слышал?! — спросила она, и я тут же почуял, как дробь ее сердца слилась с ударами сердца моего.

— Что?! — вздрогнул я.

— Ну, вроде мама кричала…

— Не могло нам присниться одно и то же, хоть мы — брат и сестра, — пожал я плечами и тут же рывком открыл дверь.

Мать в одном нижнем белье сидела на тумбочке в прихожей и вытирала с лица кровь, струящуюся из раны над ее бровью. Больше никого, кроме темноты, в коридоре не было.

— Мамочка, что с тобой?! — спросил я голосом, похожим на звон двух бутылок.

— Ничего страшного, просто поскользнулась и упала, — прошептала она так, будто хотела вдавить в меня эту мысль, — Иди спать, рано еще…

С этими словами она встала и, скрепя паркетом, отправилась к себе в комнату. Я представил себе того, кто ее встретит там, и мне стало страшно. Зачем она затащила к нам это чудище, место которому на окраине света, но никак не в нашем доме?! Ведь не сам же он сюда вошел, пользуясь непререкаемым правом могучего победителя?!

— Что такое?! — взволнованно спросила Светка.

— Да ничего. Мама просто нечаянно упала и бровь разбила, — сказал я нарочито твердым голосом, чтобы отвязаться от сестренки. Мне и самому было непонятно, что же произошло.

Вскоре рассвело, и я отправился на кухню, чтобы выпить стакан чая. Когда стеклянная дверь отворилась, я увидел, что дядя Вова уже сидит там и бессмысленно смотрит в окно своими водянистыми грязно-серыми глазами, которые очень походили на крошечные запотевшие очки.

Внезапно он повернул голову, и мне показалось, будто в меня со всей силой запустили большим свинцовым шаром. В его взгляде сплелось бесконечное множество чувств, еще непонятных мне, ребенку. Но я понял, что он нас сильно не любит. Вернее, два слова «не любит» не могут передать все его отношение ко мне и моим близким. Глаза дяди Вовы, когда он на меня смотрел, как будто обратились в два мельничных жернова, перемалывающих мой лик в мелкую муку.

— Извините… — промямлил я, и пулей понесся назад, в нашу комнату.

Прибежав к только что проснувшейся сестре, я плотнее закрыл дверь, и еще вдобавок задвинул ее стоявшим рядом тяжелым креслом:

— Света, он действительно… Он и в правду нас ненавидит. Сейчас на меня так смотрел, будто убивал.

— Да?.. — неопределенно промолвила Светка, и мне показалось, будто ее длинные волосы встали дыбом.

Мы обнялись и тихонько заплакали, моментально и без всяких слов поняв друг друга.

— Помнишь, мы играли в песочнице, а туда два муравьишки забежали?! — Всхлипывая, говорила мне сестра, — И ты их увидел и решил раздавить. Я тогда плакала, за руку тебя хватала, а ты все-таки взял и раздавил. Так теперь мы — те самые муравьишки, на которых смотрит большой великан, и тянет палец, чтоб задавить.

— Да… — всхлипывал я. Отчего-то сейчас мне стало отчаянно жаль тех несчастных муравьев, про которых я уже давно и не вспоминал.

Так и вкатился к нам каток новой жизни. По родному дому мы теперь шмыгали быстро и бесшумно, будто были в нем незваными тараканами. Забравшись в комнату, мы даже боялись зажигать свет, чтобы случайно не привлечь к себе внимание жуткого дяди Вовы. Перед тем, как лечь спать, я сооружал возле двери баррикаду. Придвигал к двери кресло, складывал на него все книги из наших книжных шкафов, а потом еще придвигал свой письменный столик.

— Думаешь, он креслице твое, да столик твой с места не сдвинет?! Да он же весь наш дом поднять сможет! — испуганно шептала Света, которая после появления в доме дяди Вовы стала спать только в закрытом платяном шкафу.

— Пожалуй, сдвинет, — озабоченно ответил я, и положил под подушку нож, украдкой принесенный с кухни.

Утром, когда мы со Светой разбирали нашу деревянную «крепость», в комнату бесшумно впархивала мать и приносила нам еду — кастрюлю с горькой, как в прежние времена, кашей да термос с чаем. Эту еду мы должны были вкушать весь свой день. Если мы хотели у нее о чем-то спросить, мама всякий раз отвечала одно и то же:

— Маленькие вы еще. Подрастете, поумнеете, тогда поймете…

Я с грустью замечал, какая она стала бледная, и сколько на ее теле стало синяков и кровоподтеков. Кристаллики соли от высохших слез как снег искрились под ее глазами и на ее щеках. Теперь маму, которая совсем недавно казалась нам такой сильной, способной защитить нас от страшного большого мира, можно было назвать жалкой. Но что с ней случилось, почему она никогда даже не пыталась дать отпор этому дяди Вове, который страшнее всей сказочной нечисти вместе взятой? Не заколдовал же он ее в самом деле?! Ведь когда-то сама мама говорила нам, что колдунов бояться не надо, они есть только в сказке, на свете их не бывает.

Мы со Светой жевали это невкусное, но уже ставшее привычным блюдо, и шептались, будто уши дяди Вовы дотянулись и до нашей комнаты.

— Я знаю, знаю, кто он есть, — говорила мне Света, припоминая сказку, которую я ей прочитал совсем недавно, — Он — Кощей Бессмертный, который победил нашего папу, и поэтому смог заколдовать маму. Ведь в сказке все почти так…

— Не похож он на Кощея, — возразил я, — Тот тощий, аж кости видны, и живет под землей, солнышка боится. А этот спокойно под небом разгуливает, и большой, как твой шкаф.

— Так он, наверное, превращаться может! Ведь в сказках все превращаются!

Я закрыл глаза и представил почти забытого отца, когда он побежденным рухнул на холодную землю и выпустил коченеющей руки меч, вложенный в нее моим воображением. Река слез сама собой полилась из моих глаз. Если побежден мой отец, то где уж мне, такому маленькому и хлипкому справиться с этой горой заколдованного мяса!

И бесконечный поезд боязливых дней поехал дальше. Дядя Вова нас не трогал, и даже не подходил близко к дверям комнаты. Впрочем, от этого нам было не легче, а только тяжелее. Если он мог повергнуть в трепет меня и сестрицу одним лишь своим сопящим дыханием и взглядом, то уж лучше было не задумываться о том, на что способны его закрывающие полмира руки. Мы чуяли его шаги даже сквозь сон, и наши сердца принимались отчаянно колотиться.

Когда дядя Вова был неслышен, нас охватывало легкое, как солнечный зайчик, облачко счастья. Но уже через мгновение оно закрывалось черной тучей, едва до наших ушей доносилось его далекое кряхтение или, что еще хуже, тяжеленные шаги.

Но вот однажды среди ночи Света вылезла из своего шкафа и толкнула меня в плечо. Я вздрогнул и выхватил из-под подушки нож, ведь передо мной во мраке сон тут же нарисовал свирепого дядю Вову, из ноздрей которого валил пар.

— Тихо, — прошипела Света, и я сразу опомнился, — Еще зарежешь тут!

— А-а? — я протер глаза, и зловещий образ дяди Вовы растаял, уступив место хрупкой фигурке младшей сестры.

— Я сейчас сон видела, — улыбаясь, промолвила Светка, — Будто змей ломится в ворота крепости, а те закрыты на засов, да еще землей изнутри присыпаны! И вот он ломился, ломился, и все надувался, надувался. А потом и лопнул, своей же злобы не выдержал. Вот также и с дядей Вовой бы сделать…

— Где у нас крепость?! — не понял я.

— Но он же из дому иногда выходит. Вот и закрыть бы дверь, чтоб его не впустить.

— Но у него ведь ключ есть!

— Ну, это уж ты что-нибудь придумай!

И я придумал.

Когда очередной раз по коридору прошлись шаги-гири дяди Вовы, и зловеще лязгнула входная дверь, мы покинули свое убежище. Несколько припасенных мной гвоздиков тут же воткнулись в глазки трех замков. Потом мы общими усилиями придвинули шкаф и набили его книгами. Вслед за шкафом мы принялись таскать к дверям все, что было в доме, начиная от стульев и заканчивая вениками.

— Не прорвется! — решил я и прислушался. Из дальней комнаты доносились мамины всхлипывания.

— Если еще мешок с землей подсунуть, совсем крепко будет, — пожелала Светка.

Мы притащили с кухни большой мешок и стали набивать его землей, которую вытряхивали из цветочных горшков.

— Кажется, все!

— А звонок?

— Какой звонок?

— Ну, он начнет звонить, а мама возьмет, да и откроет. Он же ее заколдовал!

— Вот они, провода, что к звонку идут!

Я принес из комнаты ножницы и перерезал провода. Конечно, дернуло током, но не сильно.

Нам не пришлось долго ждать. Уже скоро квартиру пронизал жесточайший грохот, и дверь стала походить на большой расстроенный барабан. От этих ударов наши сердца замерли, будто повисли в пустоте. Деревянный наличник, висевший над дверью, слетел и повис на одном гвозде.

— Вот силища! — испуганно прошептала Света, — А дверь выдержит?!

Я пожал плечами. В этот миг я вспомнил, как в детстве боялся грозы из-за того, что думал, будто гром, выглядящий как большой черный камень, может упасть на землю.

Из комнаты матери доносились звуки тоскливого плача. Но мы не раздумывали, о чем переживает мама, и почему она не приходит к нам, чтобы либо нас гневно отругать и открыть дверь, либо — наоборот, посочувствовать и помочь. Было даже непонятно, как мама относится к нашей выдумке, и делаем мы для нее хорошо или плохо.

Вскоре грохот стал каким-то другим, и нам показалось, будто массивный шар, что недавно бился в наши двери, теперь стал летать сперва по всей лестнице, и, наконец, по всему миру. У меня заложило в ушах, и, закрыв глаза, я представил, что прямо за нашей дверью взорвалась огромная бомба, одна из тех, что я видел в любимых фильмах про войну. Взрыв прогремел, и теперь, не находя себе места, во все стороны летят неприкаянные осколки, комья земли, и обломки чего-то разрушенного этой уничтожающей мощью.

Наконец, гром затих, и мне показалось, будто из-за дверей донесся очень тяжелый и очень грустный стон, после которого повисла звенящая тишина. «Ушел», решил я, но открывать дверь побоялся. Чтобы как-то разрядить свинцовое безмолвие, мы со Светкой принялись разбирать нашу баррикаду. Растаскивать тяжелые домашние предметы оказалось гораздо тяжелее, чем их собирать, и мы с сестренкой изрядно попотели над тяжелыми шкафами, столами, креслами. Наконец, внутренняя поверхность двери обнажила свою блестящую белизну, и я принялся выковыривать из замков гвозди. Покорпеть пришлось изрядно, наверное, дядя Вова все-таки силился открыть замок своим ключом, из-за чего все гвозди оказались смещены и даже погнуты. Но мне все-таки удалось их выудить из узких щелей замочных скважин.

Едва я закончил это хлопотное дело, как дверь опять огласилась стуком. На этот раз — дробным, деловым, я бы теперь даже сказал — казенным. Перед нами выросла мама с заплаканным и поцарапанным лицом:

— Надо открыть, — быстро сказала она, — Это — не он…

Мы отбежали в сторону и с испугом смотрели в сторону открываемой двери. Вскоре на пороге появился милиционер:

— Здравствуйте. Я — старший лейтенант Звягинцев, ваш участковый, — представился он.

— Здравствуйте, — спокойно и, в то же время, печально ответила мать, — Что-нибудь случилось?

— Посмотрите, — предложил милиционер.

Мать шагнула за порог, и мы боязливо выглянули из-за ее спины. Возле лестничных перил лежал дядя Вова, и его не разжатые кулаки были пропитаны кровью. Кровавый ручеек тек прямо к нашим дверям. Еще мы заметили, что лицо нашего неприятеля было какое-то очень бледное и заостренное, а в его мутных, будто покрытых стеклом неподвижных глазах застыла бездонная, как октябрьское небо, тоска.

— Вы знаете этого человека?! — спросил участковый и чувствовалось, что этот вопрос он задает по обязанности, а не из какого-то интереса.

— Впервые вижу, — ответила мать прежде, чем мы успели открыть рты, — Да мало ли тут всяких пьянчуг шатается. На прошлой недели кто-то под дверями соседей лужу сделал, а месяц назад нам почтовый ящик подожгли. И куда вы смотрите?! — неожиданно бойко сказала мама прежде, чем мы успели открыть рты, — А он живой хоть?

— Судя по всему — трупешник, — ответил участковый с каким-то пренебрежением, — Сейчас доктора приедут, они это установят. Но неужели Вы ничего и не слышали?

— Да слышала, как грохотал тут кто-то, но у нас всегда кто-нибудь грохочет. Вот сосед сверху как соберет своих друзей, так у них без драки день не заканчивается…

— Спасибо, — вежливо поблагодарил участковый, — Если Вы понадобитесь — вызовем.

Мы закрыли дверь.

— Мама, а почему ты сказала неправду, — удивилась Светка.

— Скажи я правду — нас бы потом по судам затаскали, хотя бы и как свидетелей.

— Он — мертвый… — шептал я, будто взвешивая это сочетание слов на весах своей души, — Но я же этого не хотел. Я хотел, чтобы он просто ушел и не пришел. Выходит, я его убил…

И я тут же расплакался. Но мама впервые за много лет погладила меня по голове и ласково проговорила:

— Нет, ты его не убивал, так что — не плачь. Ты просто закрыл дверь, и сделать это может каждый человек и человечек, а умер он сам, и теперь это — его дело…

И тут же за многострадальной дверью опять раздались звуки. На этот раз –лай. Тонкий собачий лай, переходящий в скуление и визг. Он показался маме таким странным, что она тотчас открыла дверь. В квартиру вбежала наша собачка Поня, тощая и растрепанная, с поседевшей шерстью. Собака принялась прыгать вокруг нас, пронзительно лая, и норовя лизнуть в самое лицо.

— Понечка, дорогая, где ты была, что видела?! — сквозь слезы говорила мама, поглаживая грязную собачью шерсть.

— Это — та самая Поня?! — округлив глаза, спрашивала Света, у которой появление этой давно забытой собачки зашевелило в душе какие-то смутные воспоминания.

Я почувствовал, что явление потерянной собаки — неспроста, что она навсегда закрыла для нас прожитую страницу жизни, и теперь всех нас ждет что-то другое, уже не похожее на то, что было…

С тех пор прошло больше, чем двадцать лет. Мы с сестренкой давно выросли, и за все прожитые годы больше не вспоминали злосчастного дядю Вову. Он остался где-то в глубине наших душ, в их мутных и непролазных глубинах. И лишь совсем недавно, когда мы меняли входную дверь, я вдруг вспомнил про дядю Вову, для которого наша входная дверь стала последним, что он видел в своей темной и для меня неизвестной жизни.

Мама погрустнела, и ее правый глаз выдавил из себя слезинку.

— Ладно, детки, вы уже большие и потому я могу рассказать вам эту историю, хвостик которой коснулся и вашего детства, — сказала она мне и сестре, которая приехала проведать маму из далекого приморского города, где жила с мужем и дочкой, — Было это тогда, когда я была моложе, чем вы сейчас...

Представить маму такой, какой ее когда-то видели «снаружи» другие люди, оказалось для меня непосильно Мне осталось лишь поверить ей на слово, что когда-то она была самой красивой девушкой в своем окружении. Ей дарили цветы, напрашивались проводить ее до дома, обещали отдать полжизни за один ее поцелуй. Но сама мама понимала, что вся их любовь такая же эфемерная, как облачко аромата французских духов под гиперборейским ветром. Ведь любили они ее внешность, оболочку, которая досталась ей без ее воли. Мама была уверена, что все похвалы обожателей касаются лишь ее наружности, и ни одна из них не проходит в ее глубину, в душу. Она даже переживала из-за своей красоты, которая застилала ей же глаза, и мешала отличать истинное от ложного, зерна от плевел. Желая проверить своих поклонников, она даже перестала краситься, не носила сережек, и ходила в бабушкином пальто. Но ее природная краса все равно упрямо лезла наружу, и мама никак не могла затолкать ее в глубину, сделать смиренной и тихой…

Самым нелюбимым из всех обожателей у нее был Вова Изотов. Паренек этот был каким-то очень неприметным, с самым обычным лицом и неказистыми темно-русыми волосами. К тому же этот парень был еще очень неряшлив, и его одежду часто украшали старые дыры, а ботинки имели такой вид, будто он в них целую неделю месил глину. Вова увлекался какими-то темными книгами, о которых он рассказывал маме целыми часами, будто читал лекцию. Но голос Вовы был столь занудным и монотонным, что нить рассказа терялась уже после первых его слов, и слушателю оставалось только мычать и кивать головой во время пауз.

Наконец, неряшливый «мудрец» собрался-таки признаться маме в своей неземной любви. Произошло это в осеннем парке под большой желтой липой.

— Я тебя люблю, — закрыв глаза, прошептал Вова.

— А я тебя — нет, — коротко ответила мать, будто обрубила топором пуповину мертворожденного младенца, и, отвернувшись, зашагала прочь. Она знала, что когда отношения доходят до таких слов, их надо сразу же пресечь. Все равно дружба в дальнейшем уже невозможна, а любви к нему в ней нет.

— Но я тебя люблю и буду всегда любить! — кричал Вова, неуклюже догоняя ее равнодушную фигуру, — Душу за тебя продам!

Так он бежал за мамой до самого ее дома, то есть — до нашей квартиры. Кончилось дело тем, что мама резко захлопнула дверь перед самым его носом. Как Вова добирался домой, она не знает, но о том, что было с ним потом, мама прочитала в его старых записках.

«Продам душу», повторял про себя Изотов и это сочетание слов постепенно пропитало собой всю жизнь. Как это просто — добиться всего, что хочешь, отдав нечто невесомое и неощутимое. А фотография мамы, которую она по недомыслию ему когда-то подарила, беспощадно раздувала уголек его любви, и нутро несчастного все время полыхало страшным пламенем. Тушить этот пожар он пробовал и занятием себя полезными и бесполезными делами, и потреблением водки в количествах, доступных, разве что, белому медведю. Но все эти средства становились для его огня не смирительной водой, а буйным маслом. Изотов с отчаянием понимал, что спасение — только одно, но ему до него не добраться никогда в жизни, ведь он узнал, что его Леночка (так зовут мою маму) недавно вышла замуж, и у нее родился первый ребенок…

Вова понимал, что помочь ему сможет лишь чудо, но за чудеса такого рода, как известно, надо платить. И он был готов принести плату, тем более что плата эта была легкой, и для плотного тела неощутимой.

— Вот она, моя душа! Бери ее, бери! Только сделай Лену моей! — кричал он, протягивая к кому-то невидимому свои пустые руки.

Во снах ему снилось, как он, весь сжимаясь, выдавливает из себя прозрачный шар души, и протягивает ее кому-то невидимому. Вся его плоть трепещет от желания, он чувствует, что безумно хочет сделать то, что он делает. Такие сны обыкновенно заканчивались появлением Лены и скорым пробуждением, которое приносило ему тоску от того, что все явленное не свершилось.

Но однажды Вова почувствовал, что то, к чему он так долго брел, все-таки свершилось. Он не помнил, кому он отдал свою душу, и видел ли он вообще своего загадочного покупателя. Но сознание записало в себе отметку о событии, и стереть ее уже было нельзя. Уже позднее Вова ни то вспомнил, ни то придумал для своего успокоения, что покупатель выглядел точно так же, как он сам в зеркальном отражении. Явился к нему он из зеркала, и, не задавая лишних вопросов, совершил некий волшебный взмах рукой, после которого у Изотова не стало души.

Поверил Вова, конечно, не сразу. Он сперва навел необходимые справки, и нашел мою маму, узнав, что ее муж два года назад погиб в автокатастрофе. Значит, все — как нельзя лучше, даже горе из нее успело улетучиться. Вове оставалось только прыгать от радости. Изотов даже взял бумагу, и принялся подробно описывать свою жизнь, чтобы потом люди узнали о такой невероятной судьбе и о том, каково это в самом деле — продать душу.

Закончив писать, он приготовился идти к Леночке, которая, конечно, теперь будет принадлежать только ему. Но, к сожалению, стояла глубокая ночь, и следовало ждать до завтра. Поэтому Изотову ничего не оставалось, кроме как лечь спать.

Во сне Вова увидел наглухо закрытую дверь и понял, что эта дверь ведет в Рай, а он — недавний покойник, еще даже не успевший как следует остыть. Изотов потянул дверь на себя, но она — не открылась. Тогда он толкнул ее кулаком, потом — ногой, а потом принялся что было сил молотить по дверям своими руками и ногами. Но дверь не поддавалась, и Вова почувствовал, что все это происходит уже сейчас там, куда попала его несчастная душа. Вечное стремление попасть за запертую дверь, которая не откроется до самого конца всех миров! Это — тот ад, которой уготован его душе, и в который она уже попала. Стоит только умереть его телу, и сознание, слившись с проданной душой, тут же окажется там, и бесполезно теперь плакать, молиться, и даже раскаиваться в грехах! Не спасти того, что уже погублено…

Все эти длинные мысли сжались в одно острое жало, которое вонзилось в Вову в тот нежный момент, когда он был между сном и пробуждением. Он выглянул в окно, и его нутро затряслось от ненависти. Он возненавидел себя за свое свершившееся желание, вознегодовал к Ленке за то, что своим присутствием в мире она его погубила. Шар ненависти все наливался и наливался черным соком, и Вова проклял ходящих по улице людей за то, что те могут все-таки попасть в Рай, а он — уже в аду. Наконец, он вознегодовал на весь этот мир, в который попадает несчастная человечья душа только лишь затем, чтобы обвешаться гирями грехов и провалиться в преисподнюю. Он страстно позавидовал мертвым младенцам и всем не рожденным и чуть не заплакал из-за того, что сам таким уже не станет.

Эти переживания почему-то тут же прошли в Вовину плоть и изменили ее до неузнаваемости. Он, вроде как, даже вырос, его голова и туловище приобрели кубические очертания, а глаза помутнели. Взглянув на себя в зеркало, Вова очень удивился, но сразу понял: «Вот оно что бывает, когда тело без души остается. Теперь нечему его удерживать, вот оно и меняется, как захочет. Это все равно, что хребет вынуть…»

Так пропитанный ненавистью, измененный до неузнаваемости, Вова Изотов отправился к своей Леночке, то есть — нашей маме. Он коротко рассказал ей про свою жизнь, и она сразу же согласилась его принять. Не могла же она прогнать человека, который недавно продал за нее свою душу!

— Я виновата! Хуже убийцы! Душу человеческую сгубила, а это уж хуже, чем человека убить! Это хуже, чем всех людей перебить! — кричала она сама себе, схватившись за голову.

Но обретение желаемого не успокоило Вову. Каждый миг жизни он чуял страдания своей проданной души, и они лишали покоя его несчастный разум. Глядя на маму, он замечал, что время, прошедшее с их расставания, наложило на нее свой отпечаток. Выходит, она стареет! Значит, когда-нибудь она умрет, и ее не будет, а потерянная душа Вовы продолжит томиться у запертой двери. И Лена, отправляясь в Рай, пройдет мимо, даже не взглянув на несчастного…

Так Изотов обратился в комок ярости и негодования, замешанных на дрожжах отчаянного страха перед Тем Светом. Но, вот беда, он не мог придумать для мамы и для нас такого наказания, чтобы оно вместило в себя всю массу его злобы. Ясно, что коснуться оно должно было наших душ, ведь любое действие над телами было бы всегда меньше его злобы, доходящей и до Того Света. Но как придумать такую кару, он не знал, и ненависть вырывалась лишь через его глаза, да через руки, которыми он колотил маму.

Как бешеная собака одновременно страдает от жажды и боится воды, так и Изотов чудовищно страдал от жизни, но так же чудовищно боялся и смерти. Не находя места своим мыслям, он бросал их с места на место, но всегда приходил к одному и тому же — к наглухо запертой двери. Эту дверь он и увидел вживую, когда мы заперлись у себя дома. И Вова потонул в туче собственного страха, перестав понимать, жив он, или еще умер. Этот страх тут же вспыхнул огненным шаром ярости, как было бы, если бы он смог наказать разом весь мир. Но дверь не поддалась ему, и могучий взрыв злобы разнес на клочки его сердце, жить без которого не может даже человек, лишенный души.

.

Товарищ Хальген

2008 год