Halgen — Большой Потапыч

— Что это еще за зверь в наших краях завелся?! — спросила девочка Вера своего отца.

— Это не зверь, — усмехнулся Кузьма, — Это паровоз. Машина такая, ее люди придумали.

— Да нет, ты посмотри, — кричала Вера, — Сам бежит, дымом дышит. Он ведь живой!

— Не живой он, — спокойно заметил папаша, — Если вот нашу печку на телегу поставить, она что, оживет от того?!

— Так и телега тоже живая!

— Ладно, — отец махнул рукой, показывая, что спорить дальше он не станет.

Их семейство происходило из рода Фоминых, хоть и дремуче-крестьянского, но, по-своему, интересного. В этих краях бытовало предание, что неподалеку, среди темной лесной чащи, обитает царь всех медведей, Большой Потапыч. Он столь велик и силен, что его побаиваются даже лешие и водяные, и даже цари этих невидимых племен. И поговаривали, что Фома, первый из Фоминых, прожил три года в обучении у Большого Потапыча, после чего был отпущен назад, в деревню. С тех пор у Фоминых хорошо водились пчелы, приносящие удивительно вкусный липовый мед. Еще Фомины легко могли по одному лишь запаху находить нужные цветы и травы, да и силища у мужских представителей этого рода была знатной.

Все эти свойства Кузьма тоже носил в себе, но решил все же перебраться с семьей в город. Больно дешев стал мед, больно мало уважения стало доставаться на долю пахарей, подставляющих свои спины под самые ранние солнечные лучи.

В чужом мире каменных улиц у Кузьмы был друг, Егорка. Он и обещал устроить Кузьму на самую знатную городскую работу — дворником. Дворник — это не фабричный рабочий, по свистку никуда носиться не надо. Жить тоже можно в дворницкой, хоть и тесной, но не сравнимой с переполненным и вонючим заводским бараком. Еще и господа иной раз гривенник подарят за то, что ворота откроешь, дрова напилишь, или чемодан поднесешь — тоже прибавка. А работа там, в сравнении с тугим крестьянским трудом, легка, как горсть пуха. Всего-то и делов — двор подмести, когда надо снег или листья убрать, ну, самое трудное, лед поколоть.

Вере, понятное дело, ничего об этом не говорили. Ее просто в один из осенних дней, когда урожай уже был собран, взяли за руку, и повели на станцию. Она подумала, паровозик ведут показать.

Паровоз она действительно увидела близко-близко, и услышала его свистливое дыхание. «Все же он живой», решила она, и сама не заметила, как оказалась в дощатом вагоне третьего класса.

— Зачем мы пришли в этот домик? В гости? — удивлялась Верочка.

— Мы в город едем, — коротко ответила мать.

— Едем? Но где же телега, где — лошадь? — не понимала маленькая крестьянка.

Ответом на ее вопрос был резкий толчок и движение вагона. Деревня поплыла прочь.

— Что, мы уехали? Навсегда? А как же наш домик, как же я буду бросать дощечки в реченьку? Куда делся мой теленочек Уголек? Где наша лошадка Березонька?

Родители ответили на вопрос дочки молчанием, словно говоря, что все ее деревенские радости остались в прошлом, в светящейся книге детства.

На следующий день они приехали. Шарахаясь от извозчиков, и, особенно, от диковинных, высоких автомобилей «Русобалт», они добрались-таки до места своего назначения — маленькой комнатки, вход в которую притулился под самыми воротами огромного дома.

— Вот, наша новая избушка, — промолвил Кузьма, приглашая семью вовнутрь.

Так они и стали городскими. Верочка, конечно, поплакала, как подумали родители — совсем немножко, только один день. Они совсем забыли про то, что детский день у взрослых может сойти и за год. Ну да ладно, главное, что успокоилась.

Первый год городской жизни Вера еще озиралась по сторонам, ища высокую траву, прытких кузнечиков, выбежавшего из леса зайчишку, и не находя их. Подходя к текущей неподалеку от их дома городской речке, она искала глазами на ее берегу привычную осоку и кусты ракиты, жадно прислушивалась, чтоб расслышать лягушачий концерт. Но слышала она лишь крики извозчиков, а видела только грязные доски, бревна и пустые бутылки, плывущие по реке неизвестно куда.

Но Вера росла, и с каждым днем все больше и больше вживалась в город. Скоро дворы и улицы стали ей так же привычны как когда-то леса и луга. Про лесных зверей, близость которых некогда ощущалась каждой частичкой нутра, она позабыла. Забыла Верочка и о домашней скотине, жившей в деревне бок о бок с ними. Перестала она видеть во сне Большого Потапыча, который когда-то часто наведывался к ней — огромный, сильный, и очень добрый. Конечно, Верочка и сейчас не сомневалась в реальности царя медведей, но теперь он оказался уж слишком далеко от нее, навсегда отделенный последней страницей потерянной книги ее детства.

В узких проходных двориках нашла Верочка и подруг. Она, конечно, рассказала им историю своей семьи, но в ответ услышала только хохот:

— Где же это видано, чтоб медведь человека учил?!

— Да и чему он научит?! Лапу сосать?!

— Ха-ха-ха!

Вера огляделась вокруг и увидела, что среди сооруженных человеком каменных стен эта история, в самом деле, кажется смешной, наивной. Кто в этом мире может быть сильнее человека, соорудившего все, что есть вокруг? Кто его умнее?! Кто вообще может поспорить с ним?! Есть, конечно, и в паутине двориков разные мелкие звери, например — крысы и их враги, кошки. Но они живут только по благости или нерасторопности самого создателя этого каменного леса. Крысы могут бегать, пока их не прибьют, и если еще не убили всех — так то от ротозейства. Кошек люди заводят сами, из-за их мягких тел и, конечно, потому, что умеют ловить крыс.

После каждого пересказа Верочкой, история ее семейства становилась все менее и менее серьезной, в ней появлялись смешные моменты. Когда она повторила ее в сотый раз, то и сама поверила, что рассказывает простую сказку, к тому же лишенную поучительного намека.

— Все девчонки — трусихи! — закричал как-то мальчишка по имени Андрюшка.

— Не правда! — возмущенно ответила Вера, заступаясь сразу за всех своих подруг, — Я, еще в деревне, в лес одна за ягодами ходила, даже медведя слышала!

— Лес, медведь! Ха-ха-ха! Подумаешь! — засмеялся паренек, видавший и леса и медведей только на картинках журнала «Нива», — Вот если со мной на завод залезете через дырку в заборе, то вот тогда — да, поверю, что вы — смелые! Ну, кто со мной?!

Девчонки поежились, было видно, трусят. Согласилась лишь Вера. Вместе с Андрюшкой они пролезли через десяток дворов, потом нырнули в какую-то дырку, открывшую свою щербатую пасть в середине грязного забора. За дыркой их встретил мир какого-то ржавого хлама, по которому Андрюшка бежал столь же прытко, как и по ровной земле. Но Вера, привыкшая к лесным колдобинам, за ним все-таки поспевала. Андрюшка нырнул в какую-то пропитанную ржавчиной дверь, и Верочка последовала за ним.

Еще десять шагов, и ее уши наполнились суровым машинным гулом. Казалось, будто этот рев охватил всю землю, пропитал ее от темных недр до светлых небес. Вокруг, со стоном и кряхтением, трудились железные машины. Оставаясь неподвижными, они отдавали свою мощь железным листам, которые то и дело вползали в них, и вылетали оттуда уже совсем другими, порезанными и согнутыми в одних и тех же местах.

— Ну, как? — спросил Андрюшка, придвинув свой рот к самому уху девочки.

— Здорово, — ответила Вера, но этим коротким словом она, конечно, не могла выплеснуть из себя всего, что родилось в ее нутре при виде машин.

«Ведь все это придумали люди! Как же они такое придумали? Наверное, сперва ходили по лесам, разных зверей видели, а потом засыпали, и эти машины им во снах виделись», раздумывала Верочка.

С завода они выскользнули так же незаметно, как на него попали. Уже возле забора Андрей уважительно взглянул на свою подружку и сказал:

— Да, ты и вправду смелая!

— И еще… Еще я теперь — городская, — ответила Верочка. Закрывая глаза, она видела перед собой заводские машины.

— Как городская? — не понял мальчишка.

— Я сама не знаю, но чую, что городская, — пожала плечами Верочка.

С тех пор вместо Большого Потапыча во снах к ней стали приходить разные шумливые машины. Через несколько ночей явился и сам машинный царь, то есть механизм, ростом до неба.

    В стране тем временем что-то творилось. Повсюду бегали люди с флагами, что-то кричали, собирали толпы народа. Но отец все в таком же суровом молчании, как и прежде, закрывал и открывал ворота. Перемены почувствовались лишь тогда, когда Кузьма из дворника обратился в какого-то мелкого начальника. С него исчезли привычный передник и шапка-ушанка, в руках появился портфельчик. Бывший дворник проворно бегал по каким-то делам, и дома теперь появлялся редко. Из дворницкой они переехали в большую комнату квартиры, что была двумя этажами выше.

Тут и жизнь Верочки тоже изменилась, из тихой круговерти ранних лет она будто обратилась в стрелу, летящую сквозь толщу годов. Вера пошла учиться, и узнала, что всякая машина имеет свое устройство, рассчитываемое при помощи математики. Устройство имеет и зверь, только наша математика пока еще не дошла до того, чтобы его рассчитать. Вот когда дойдет, тогда, конечно, и зверей можно будет также легко делать, как сейчас — механизмы. Если, разумеется, понадобится. А то, что есть сказки — так то от народной непонятливости, потому, что не все еще знают химию, физику, да математику. И рассказывать их можно только для того, чтобы посмеяться над своим былым невежеством, над теми годами, когда не знал, что болотник — это простое облако газа метана, а черт — облако сероводорода.

Так Вера и выучилась, стала взрослой. Там настала пора и замуж выходить. Нашелся жених — курсант Военно-морского училища Сережа Большаков.

С Сережей они прожили два года, у них родилась дочка Надя. Потом Сережу отправили служить на север. Семью с собой он брать не стал.

— Куда вы поедете? — говорил Сергей, — Я все равно ухожу в море, и вы одни на берегу будете. Жить там негде, одни мерзлые деревянные бараки, белые волки в окна заглядывают. Да еще полярная ночь, полгода без солнышка. Я пока один там буду, в отпуск приеду, а вы меня ждите.

— Но как же мы одни? — вопрошала Вера, вытирая кулаком глаза.

— Даже одним здесь вам всяко будет лучше, чем там. Тут и родители помогут, а на севере — кто? Из помощников там только мороз, тьма, ветер, да полярные медведи. Ветер там, кстати, такой, что не поймешь, из чего он сделан — из воздуха, или изо льда.

Стали они жить порознь. В семьях моряков такое бывает не редко. Раз в год Сергей приезжал — пропитанный морозом, и потому какой-то особенно белый, с мешком гостинцев в руках. В мгновенья встреч Верочка даже подумывала, что такая жизнь — самая лучшая из всех возможных. Ведь семьи, где муж каждый день возвращается с работы, никогда не ведают такого неудержимого, терпкого счастья, как их семейство. Но обратная сторона встречи — расставание, и когда оно надвигалось вновь, Вера подумывала, что их семья — одна из самых несчастных.

Так и шагала их жизнь — один шаг — встреча, второй — разлука, третий — опять встреча. Вера ждала последнего шага, последней встречи, после которой расставаться уже не придется. Но дождалась совсем другого — войны.

О войне она узнала от отца, уже старенького, но все еще суетливо-работящего. Когда он сообщил, что войной на нас пошли немцы, Вере сделалось немножко смешно. Ее мысль скользнула в глубины детства и выцепила оттуда немого дурачка Веньку, жившего в родной деревушке Болотнице. Из-за неспособности говорить его звали немцем. Веня махал руками, строил рожи, и мычал. Единственное ремесло, к которому он оказался пригоден — гонять птиц с яблонь и других плодовых деревьев.

Вера представила себе много-много мычащих Венек, которые, к тому же, размахивали руками. Это, конечно, не страшно, это — смешно. И Верочка захохотала.

— Чего смеешься? Ведь Серега — там! — оборвал ее радость отец.

«Ведь и вправду…», смутилась Вера, и перестала смеяться. Она представила, как мерзлое ночное море (в ее представлении северная зима растянулась уже на весь год) накрывается сверху молниями вражеских снарядов. К нижней, водяной смерти, добавилась еще верхняя, огненная погибель, и спастись уже негде. Лишь скорлупка корабля сохранит еще какое-то время зернышки жизни, пока не расколется от смертоносного железа.

— Помоги ему, Господи! — промолвил отец.

— Помоги, Господи! — шепотом повторила Вера.

— Мама! — крикнула вбежавшая дочка и схватила мать за рукав, — Ты мне обещала сшить мишку! Иди шить мишку!

Вера вспомнила, что обещала своей дочке сшить для нее игрушечного мишку. С игрушками в те годы было неважно, если где и попадались, то, как правило, страшненькие и кривобокие. Вот и решила Верочка взяться за шитье сама.

— Отстань! — прикрикнула на дочь Вера, — Тут такое творится, война, а ты со своим медведем!

— Мама, сшей мишку, — не отставала дочка.

«Пойду и вправду шить. Шитье, говорят, успокаивает, да и время быстрее пойдет, скорее война кончится», решила Вера и отправилась рукодельничать.

Медведя она шила по образу и подобию Большого Потапыча, который являлся ей в снах далекого детства. Одновременно с рукоделием Вера рассказывала дочке предание о возникновении их рода, про деда Фому, жившего у медвежьего царя.

Девочка слушала с горящими глазоньками, и чувствовалось, что она верит каждому слову этой небылицы. «Ничего, подрастет, выучиться, сама над своей наивной верой смеяться станет», усмехалась Верочка, глядя в широко раскрытые глаза дочери.

Но руки продолжали делать свое дело. Стежок за стежком, из груды тряпиц мало-помалу вырастало подобие лесного царя. Верочка не сомневалась, что с последним взмахом иголки, с последним узелком закончится идущая где-то вдали война, и перед ее глазами вновь вырастет коренастая фигура моряка Сережи. Иногда ей казалось, что чем быстрее она станет шить, тем скорее придет радостное мгновение, и иголка начинала летать в ее руках, как палочка хорошего дирижера.

Игрушечный медведь был почти готов, осталось сшить только голову. Но война и не думала кончаться. Она лишь напротив, крепчала, и уже стала заявлять о своем существовании воем сирен, ревом двигателей вражеских самолетов, свистом бомб. Выходя на улицу, Вера с удивлением рассматривала руины еще вчера крепких домов. Надя, похоже, еще ничего не понимала, она подбрасывала кусочки кирпичей, недавно бывших чьими-то родными стенами. Не думала она и о том, что и ее дом тоже может обратиться в такую же каменную труху, в которой затеряются капельки невинной крови.

Знаков войны становилось все больше и больше. Когда с редких городских деревьев падали желтые листочки, грохот бомб перестал смолкать. К ним прибавился и отвратительный свист снарядов, влетавших в город, как в большое распахнутое окно. Некогда стройные улицы обрастали руинами, и делались как будто чужими, пришедшими из другого мира.

Вскоре в жизни Фоминых — Большаковых случилось самое отвратительное. В нее заглянуло костлявое рыло голода, и осталось торчать в самой ее середине, разбрасывая вокруг себя свирепые взгляды. Сперва исчезла еда, и жажда пищи напоминала о себе все чаще и чаще, пока не стала постоянной, пропитывающей своим ядом каждую частичку бытия. Потом пропали, будто растворились в остывающем воздухе, все силы, и простой спуск по лестнице превратился в тяжкую, каторжную работу.

Следом за голодом пришел и холод. Зима сковала город ледяными цепями, съела запасы дров, и ворвалась в людские жилища. Своим заиндевевшим языком она лизала человеческие тела, стремясь остудить самое сердце. Это ей часто удавалось, и на улицах появилось жуткое, в спокойной городской жизни невообразимое — трупы. Где-то они валялись бесхозными, вмороженными во все толстеющий лед, где-то их тащили на саночках несчастные родственники, готовые в каждый миг разделить судьбу умершего.

Первым умер дед Кузьма. Умер он как-то быстро, быть может, даже и не от голода — не успел еще оголодать. Наверное, он очень терзал себя мыслью о том, что вез когда-то свое семейство к городскому счастью, а привез — к смерти. Вот старое сердечко и не выдержало.

Вера с матерью дотащили тело отца до кладбища, но о том, чтобы копать могилу, не могло быть и речи. Его бросили в общий ров, битком набитый покойниками. Перекрестились, и побрели домой, оставив на кладбище и саночки.

Об оставленных саночках Вера пожалела уже скоро, когда умерла мать. Но отвезти ее на кладбище она все-таки смогла — позаимствовала саночки у соседей. Простившись с родительницей, Вера перекрестилась, но санки домой все-таки дотащила. Правда, соседям они уже не понадобились. Те умерли разом, и остались лежать в открытой комнате. Верочка вместе с соседкой вытащила их страшные, окоченевшие тела во дворик, да там их и оставили. Тащить дальше не было сил.

Смерть бродила по дому, и Вере казалось, будто она то и дело слышит ее тяжелые шаги. Вскоре исчезли все соседи, и Верочка с ужасом думала о том, что их мертвые тела могли остаться за запертыми дверями комнат. Она даже предполагала, что один из покойников лежит прямо за стенкой, возле которой стоит ее кровать. Но сил что-либо делать у нее уже не было.

Коридор пропитался инеем, по его воздуху летали морозные иглы. Все комнаты стояли выстуженными и нежилыми, и если в них были мертвецы, то они, конечно, уже не гнили. Единственный родничок тепла бил из-под двери, где жили Вера и ее дочь Надя. Наденька, ничего не понимая, решила, будто весь город перенесся в какую-то чудовищно страшную сказку, конец у которой все равно будет хорошим.

И уверенность в хорошем конце сказки ей придавали мамины руки, продолжавшие шить тряпочного медведя. Ослабшие пальцы плохо слушались волю своей хозяйки, иголка то и дело колола ей руки. Но стяжки все равно ложились на ткань хоть и получались то косыми, то кривыми.

— Вот сошьем тебе мишку, и будет у тебя мишка, — приговаривала она за работой.

А Надя смотрела на вырастающее медвежье тело, и вспоминала историю про Большого Потапыча, видя в игрушке знакомые черты медвежьего царя.

— Чему он научил деда Фому? — спрашивала Надя.

— Липовый мед собирать, силищу иметь, — отвечала мать.

— А спать, чтоб всю зиму, он не учил? Не учил? — интересовалась дочка, уже знавшая о том, что медведь зимой — спит.

— Нет, не учил. Твой дедушка не умел, значит не учил, — отвечала Вера, раздумывая о том, как хорошо бы было заснуть, и проспать всю эту страшную зиму. Всяко к весне легче будет.

И Вера продолжала шить зверя, приделывая ему пуговицы на место глаз. Когда они были готовы, Надя внимательно уставилась в искусственные глаза.

— Ты что так на него смотришь? — удивилась Вера.

— Хочу, чтоб он спать зимой научил! — ответила Надюша.

«Ладно, пусть пока смотрит, а я пока в булочную схожу. Ей не так страшно будет, с медведем-то». Вера натянула на себя доставшийся с деревенских времен протертый ватник и медленно поковыляла в булочную. А дочка, тем временем, продолжала смотреть в пуговчатые глаза, и что-то шептать. Ухода матери она не заметила.

Близкий путь до булочной и обратно занял у Веры около часа. Отекшие ноги отчаянно сопротивлялись, и каждый шаг давался с невероятным усилием. Булочная встретила ее озверевшими, яростными взглядами голодного народа, которые совсем не подходили к доброму слову «булочная». Собрав все силы, Вера пристроилась в конец очереди, а когда дошла до прилавка, то буквально валилась с ног. Припрятав положенный ломтик хлеба, она поползла обратно, и с великим трудом преодолела лестницу, такую же крутую и высокую, как для сытого и бодрого человека — сам Эверест.

Когда жена моряка добрела до своей комнатки, и открыла скрипучую дверь, то схватилась за сердце. Она увидела то, что смогло вызвать ужас даже в ее расплывшемся от голода и холода сознании. Дочка лежала неподвижно возле тряпочного медведя. «Умерла!», решила Вера, и у нее промелькнула мысль, что если теперь нет дочки, то и ее жизнь потеряла всякий смысл. Она твердо решила погибнуть, но не успела придумать способ избавления себя от мук страшной жизни. Ее уши уловили слабейшее дыхание Нади, почуять которое могла только родная мать.

Вера подбежала к дочке, прислушалась, послушала ее сердце. Сердечко билось, только как-то очень медленно и тихо, как когда-то тикали часы в комнате соседей, слышимые сквозь толстую стену. Ей стало ясно, что дочь — спит, но больно странным был ее сон, каким-то уж очень тихим. «Ничего, пусть поспит», решила Вера и легла рядом с дочкой.

Когда Верочка проснулась, дочка продолжала спать, держась рукой за тряпочного медведя. «Ничего, пусть подольше поспит, силы сбережет», подумала мать Вера. Она вскипятила чайник, и чтобы чем-то занять безрадостное, пустое время, стала пить кипяток.

Наступил вечер, а Надя продолжала спать. Вера немного испугалась, стала теребить дочку, щипать ее за уши. Все усилия оказались тщетны, странный сон не проходил. «Спит, как медведь», подумала Верочка, и тут же ее мысли застряли на слове «медведь». «Действительно, он зимой спит», сообразила Вера, и осторожно взяла игрушку из рук Нади. «Хорошо я его сшила. Прямо как настоящий», медленно проползло в ее голодном мозгу.

Вера уставилась в глаза медведю, точь-в-точь, как Надя. В ее памяти вырос Большой Потапыч, тот самый, которого она видела в своих детских снах. Образ медвежьего царя неожиданно перешел на недавно сшитую игрушку, и Верочка неожиданно поняла, что сейчас видит перед собой его самого, Большого Потапыча. Медведь монотонно зарычал, и его рев как будто отливался в необычный, сказочный сон.

Верочка увидела родную Болотницу, вокруг которой расстилался широкий луг. Среди густых трав стрекотали кузнечики, летали бабочки. В ноздри ударил неожиданный цветочный запах, и Вера взяла за ручку Надю. Они шли в широкий и высокий лес, охватывающий их со всех сторон своими мягкими лапами.

Идти по лесу было особенно приятно. Под ногами шуршали мягкие лесные травы, покрытые пахучими еловыми и сосновыми иголками. Повсюду пели птички, вдалеке куковала кукушка.

— Сколько мне лет жить осталось? — спросила Верочка, и птичка принялась куковать не умолкая.

Деревьев становилось все больше и больше. «Каково, интересно, прожить всю жизнь деревом, чтоб вечно тянуться к солнышку, и всегда держать на себе свою тяжесть? Сто лет проживешь, сто лет будешь тянуться, и никогда не достанешь», неожиданно подумала Верочка. Наконец, они забрели в густую чащу, где даже птицы пели как-то приглушенно, будто — издалека.

Под раскидистой елью лежал большой медведь. Его черные глаза внимательно уставились на Веру и ее дочь, как будто зверь о чем-то спрашивал. Верочка поклонилась до земли, и подтолкнула дочку, чтобы она поклонилась тоже. Вера поняла, что это и есть медвежий царь, Большой Потапыч. Зверь кивнул головой, но не отводил взгляда от матери и ее дочки. Чувствовалось, что он хочет поведать им что-то очень важное, но не способен сказать об этом по-человечески.

Внезапно наступила темень, и на небе, проглядывающем сквозь ветви елок, нарисовалась звездная россыпь. Вера ничему не удивилась, ведь во снах — не удивляются. Надя тоже не удивилась, она еще не научилась удивляться и наяву.

Прямо над их головами застыло созвездие Большой Медведицы. Медвежий царь тут же взмыл на небо, и рассыпался горстью звезд, которые в то же мгновение слились со звездами Медведицы. Но семь звездочек остались чуть в стороне, и из них выросла как будто медвежья лапа, которая указала на сияющую Полярную звезду. Эта звезда начала вдруг расти, и вокруг нее образовалась золотая корона.

Сергей Большаков шел через полуразрушенный город. Повсюду виднелись руины, на каждом шагу лежал мертвец. Наступила весна, и в городе появился отвратительный трупный запах. Немногочисленные живые складывали ужасных, раздувшихся мертвецов в кучи, должно быть для того, чтобы погрузить в машины и отвезти к большому рву. Казалось, что по городу пронеслась невидимая метла погибели, метущая всех без разбору, не спрашивая о былых грехах и благодеяниях.

Когда Сергей подходил к дому, в котором он оставил семью, ему сделалось так страшно, как не было даже тогда, когда его сторожевик пронзила вражеская торпеда, и экипаж ожидал мучительной смерти в черной ледяной воде. Он закрыл глаза, а когда их открыл, то увидел груду руин на месте дома, из дверей которого вышел полгода назад. «Все кончено!», пронеслось в голове.

Большаков прошел мимо разрушенных стен, и тут в нем загорелся уголек надежды. Оказалось, что взрыв смог разнести только половину дома, вторая же половина еще держалась, хоть и пронизанная паутиной трещин.

Сергей нашел дверь черного хода, и по уцелевшей лестнице поднялся на третий этаж. Там он отворил шаткую, покосившуюся от взрывного удара, дверь кухни. Из квартиры ему в лицо ударил запах смерти.

— Вера! Надя! — закричал моряк, но ответом ему было лишь мертвое молчание, пропитанное запахом гниющей плоти.

Большаков шагнул внутрь квартиры, и тихо, чтоб не спугнуть кого-то невидимого, дошел до комнаты, где оставалась жить его семья. Дверь со скрипом отворилась, и Сергей увидел жену и дочь неподвижно лежащими на широком диване. «Мертвые?!», ужаснулся он, но, не отпрянул, а, наоборот, в один прыжок очутился возле них. До его ушей долетело слабое, едва слышное дыхание.

Большаков принялся трясти Веру, тереть ее за ушами, и она беспомощно открыла глаза. Следом за ней зашевелилась и проснулась Надя.

— Живы! — закричал Сергей, и обнял жену и дочь.

Вера и Надя обняли слабыми руками мужа и отца. Потом удивленно огляделись по сторонам, дивясь непонятно сну, из которого они только что вышли. Надя тут же принялась рассказывать о том, что она только что созерцала, и оказалась, что видела она то же, что и ее мать. Правда, удивляться у них не было сил.

«Вот чему еще научил наш род медвежий царь. Спасибо ему!», прошептала Вера, поминая добрым словом Большого Потапыча. В то же мгновение в ней рухнула так и недостроенная крепость веры в торжество человеческого разума.

Товарищ Хальген

2008 год.