Halgen — Песня подземелий

Слово "землетрясение" я впервые услышал от отца, когда мне было лет десять. Оно показалось мне смешным, и перед глазами возникло что-то вроде аттракциона, который есть в нашем маленьком парке отдыха. Я живо представил себе людей, идущих по дрожащей земле, и смешно подпрыгивающих, чтобы не растянуться.

— Ха-ха-ха! — захохотал я, — Земля-трясение!

— Чему, дурак, радуешься?! — сердито буркнул отец, — Там же люди гибнут! Дети сиротами остаются!

Мне тотчас стало неловко. Правда, я не понял, отчего можно умереть на весело прыгающей почве.

— Дома рушатся, людей обломками давит, — пояснил отец, — Представь себе, ты, скажем, спокойно спишь или кушаешь, и вдруг на тебя родной потолок рушится, от которого ты никогда не ожидал подобного предательства. И все, если очень повезет — то ты еще успеешь спрятаться, скажем, под стол, если он, конечно, крепкий. Потом, может быть, спасатели откопают. Но все равно, хорошего мало. Представь себе, скрючившись сидеть в кромешной тьме и почти без воздуха неизвестно сколько. Но многим везет меньше, их убивает насмерть. Есть кому и совсем не везет, те калеками остаются, без рук или без ног…

Мне стало страшно. До такой степени, что я тотчас встал на колени, и, нагнувшись, поцеловал родную землю, которая никогда не предаст, как та далекая почва, чужая даже для тех, кто живет на ней.

Когда я подрос, то отправился учиться в Инженерное Училище Гражданской Обороны. Сказать, что я туда пошел из-за памяти об отцовском рассказе про землетрясение, или, тем более, из страстного желания помогать людям, пострадавшим от слепой пляски надчеловеческой стихии, было бы неправдой. Просто училище находилось в Орле, и не надо было далеко ехать. Конкурс там тоже был невелик — мало кому хотелось иметь дело с непролазными завалами, кусками человеческого мяса и лужами крови, над которыми вьются равнодушные мухи.

Выучившись, я стал командовать ротой в полку гражданской обороны. Те годы были спокойными, нигде ничего не взрывалось и не рушилось. Серые будни службы скрашивались лишь учениями. На них мои солдаты разбирали специально сваленные в кучи отходы производства местного домостроительного комбината и вытаскивали из-под них большие тряпичные куклы, имитирующие пострадавших.

На политзанятиях толстый замполит рассказывал, будто наши ученые в скором времени придумают, как усмирить все природные стихии, в том числе и самую грозную, подземную. Слушая его, многим казалось, что такое средство уже изобретено, а мы существуем только "на всякий случай", если мало ли оно почему-то не сработает.

Я же, освоившись со своей службой, стал подумывать о женитьбе. Девушек в городке, где стоял наш полк, было много, а военная форма в те далекие годы еще была для них неплохой приманкой. Часто мне доводилось провести вечерок-другой в веселом женском обществе, но, мысленно взвешивая каждую знакомую девушку на весах своих мыслей, я убеждался, что она мне не подходит. Слишком недалеко прыгала стрелка на этих невидимых весах.

Но каждому ясно, что всякая спокойная жизнь чревата большими потрясениями, и чем дольше она ими беременна, тем крупнее родится неведомый плод. Одной из тоскливых зимних ночей я услышал над ухом трель телефона. Звонил командир, произнесший всего два слова: "Прибыть немедленно!" Я ответил "Есть". Холостяцкая постель, как известно, холодна, и выскочить из нее — пара пустяков. Никого не оставив в закрытой пустой комнате, я быстро домчался до своего полка.

— Большое землетрясение, — коротко сказал командир.

— Где? — естественно, спросил я.

— На юге, — ответил он, — Следуйте со своей ротой на аэродром. Там вас ждет транспортник.

Солдаты выскочили из казармы с некоторой радостью. Все-таки землетрясение — не война. Теперь, когда земля, наверное, в тех краях уже успокоилась после кровавой жатвы, большой опасности уже нет. Зато разорвется бесконечная цепь пропахших портянками казарменных дней, которые напрочь вычеркиваются из солдатских календарей, а, значит, и из их жизней.

Мы влезли в дюралевое брюхо гигантского транспортника, который тут же взлетел, и взял курс на юг.

— Куда летим? — спросил я у пилота, который уж всяко знал, в какую сторону держит курс.

— Армения. Ленинакан, — коротко сказал летчик.

Когда самолет подлетал к месту назначения, бойцы прилипли к иллюминаторам.

— Вот оно какое, — радовался дембель Сережа, — А я все думал, что на дембель выйду, а так ничего и не повидаю.

— И что? — пожал плечами его друг Паша.

— Приеду к себе в Саранск, и о чем расскажу? Как битый кирпич разгребал и тряпочных матрешек из-под него выковыривал?! Или как забор в полку красил да траву зеленил?! А теперь уж точно будет, о чем корешам поведать!

— Смотрите, — крикнул кто-то, — Та же свалка, только большая!

Я глянул в иллюминатор. За ним простиралось поле, сплошь покрытое искалеченным стройматериалом, и ничем не похожее на то, что возникает у нас перед глазами при слове "город". На поле не было ни человеческого ни вообще какого-нибудь животного шевеления, что делало его и вправду похожим на мертвую, никому не нужную свалку.

Прямо на аэродроме торчало несколько палаток, на одной из которых виднелась табличка "штаб". Там я встретил полковника Арефьева, в подчинение которому и переходил я вместе со своей ротой.

— Вам квартал 145/15, — сказал он, указывая на схему бывшего города.

— Что делать?

— Разгребать руины, вытаскивать живых. Мертвых тоже извлекайте. Помощь скоро придет, прибудет даже отряд с собаками, чтоб погребенных людей вынюхивать. Но сейчас каждая секунда — это десяток жизней, так что — действуйте!

Мы двинулись сквозь руины. Я тут же понял, что мертвыми они казались лишь с воздуха. Повсюду бродили пропитанные пылью люди, одни из них были залиты слезами, другие же мрачно безмолвствовали, провалившись куда-то в свое нутро. Некоторые стояли на коленях над руинами и окровавленными руками тщетно пытались подвинуть бетонные обломки. Вскоре попались и мертвецы — покрытые запекшейся кровью, некоторые — истерзанные до неузнаваемости, с раздавленными руками, ногами и головой. Иные из них лежали одиноко, всеми забытые и никому не нужные, вокруг других пестрели рыдающие толпы.

Я не знал, куда смотреть, на что бросить взгляд. Мои глаза жадно выхватывали фрагменты, частички бедствия, но не могли увидеть всю картину целиком. Например, я хорошо запомнил жалобно мяукающую кошку, которая обнюхивала гору разноцветных обломков. Конечно, она искала свой дом, внутри которого кошку всегда ждали миска с вареной рыбой и ласковые руки, гулявшие по ее серой пушистой шерсти. Теперь все это исчезло, и мир навсегда лишился знакомых домашних звуков и запахов. Быть может, кошка гадала о доле своей вины в этом несчастии, и не находила ее — ведь она всего-навсего отправилась половить мышей или погулять с котом.

Неподалеку уныло бродил голубь, тюкаясь своим беспомощным клювом в красную груду покалеченного кирпича. Наверное, где-то в ее глубинах похоронено его гнездо, и там скорлупа разбитых его яиц перемешалась с кусками человеческой плоти, а, может, прилипла и к еще живым телам.

Ясно, что это место смерти — не место для созерцания, и, тем более, для фантазий. Сейчас время действовать, и дойдя до "своего" квартала мы принялись трудиться.

— Ребята, — сказал я солдатам, — Мы — русские (в моей роте действительно все были русские), а русский народ славится тем, что всегда остро чует и принимает близко к сердцу боль других народов. Поэтому будем работать по-русски!

— По-русски, — задумчиво повторил кто-то из солдат.

Настала пауза, когда люди наполняют себя силой для больших действий. Тут я расслышал, что развалины вовсе не мертвы, они буквально пропитаны едва слышными вздохами и стонами, будто те сочатся из погибших камней.

Руины зашевелились. Бойцы принялись вырывать из них каменные частицы, чтобы докопаться до самого нутра мертвых камней, в котором, быть может, еще есть что-то живое.

Засучив рукава, в работу включился и я. Сперва мы извлекали на свет Божий черепки какой-то цветастой посуды, куски мебели, и могло возникнуть чувство, будто мы ни то археологи, ни то обычные мусорщики. Но эта иллюзия прошла после истошного крика солдата — первогодки Ивана.

— А-а-а! — вопил он, показывая пальцем в сторону груды камней.

— Что такое? — спросил я.

— Вон там! — взвизгнул он.

Я посмотрел, и мне тоже стало не по себе. Из-под груды каменной крошки выглядывал ошметок человеческой ступни.

— Иди, отдохни, — приказал я солдату, — И успокойся. Это не самое страшное, что мы тут увидим.

В следующие три дня мы откопали множество человеческих кусков. Вытащили и десять трупов разного возраста и пола. Истерик больше ни у кого не было — все привыкли.

Спали в садике, который, наверное, когда-то живописно зеленел среди множества шумных домов. Теперь он одинок и нелеп на фоне сплошного разрушения и смерти. Но мы воспользовались им, поставив палатку. Там же стояла и кормившая нас полевая кухня.

На четвертый день прибыли "собачники". Их звери смотрели на мир руин как-то мудро, я бы даже сказал — по-философски. Это происходило очевидно оттого, что собаки могли видеть то, что оставалось незримым для нас, людей.

Теперь звери указывали нам места, где копать, и мы шли туда с ломами и лопатами.

Неожиданно похолодало, и развалины покрылись равномерным, удивительно спокойным дымком от множества костров и самодельных печек. Среди белесой пелены продолжали стучать ломы и лопаты, и влажный воздух смешивался с запахом пота. Начальство торопило — по всем расчетам уже через пару дней перемрут все живые, погребенные в руинах. Их добьет нехватка воздуха и жажда.

Работая в развалинах одного из жилых домов, мы неожиданно наткнулись на пустое пространство. Перекрытия почему-то устояли, не сломились под предательскими подземными ударами. Осторожно раздвинув камни, мы сделали лаз. Я решил, что лучше самому слазить на разведку в эту смертельно опасную пещеру. Вооружившись фонариком, я нырнул во мрак.

Первое, что я услышал — это чье-то дыхание, отнюдь не тяжелое, а легкое, как последнее облачко дыма погасшей свечи. Я посветил по сторонам, и увидел черноволосую девушку, неподвижно лежащую на груде каменных крошек. Ступня ее правой ноги была погребена под массивной белой глыбой. «Раз дышит, значит, жива!» решил я, и сам начал расширять проход изнутри. Когда он стал достаточно широким, ко мне пролезло двое бойцов, и мы, освободив полуживое женское тело, вытащили его на поверхность.

Несчастную отправили в госпиталь, после чего продолжили свою войну с руинами. За два следующих дня мы откопали еще троих живых, после нам доставались одни лишь трупы.

Целый месяц мы сражались с мертвыми камнями в закоулках исчезнувшего города. К его концу мы уже перестали походить на военнослужащих нашей армии — форма насквозь пропиталась белесой пылью, эта же пыль намертво въелась в сапоги и ботинки. Наши лица украсились небрежными бороденками — бриться было некогда. Кисти рук превратились в сплошные, твердые как кость, мозоли.

Но настал-таки день, когда командование решило вернуть нас домой. Мы направились к аэродрому, наверное, чем-то напоминая усталых победителей, возвращающихся с бранного поля. Полковник Арефьев сказал положенные слова благодарности от имени командования и попрощался. Могучая туша транспортника уже застыла на зеленом поле аэродрома, готовясь вобрать нас в свое чрево.

— Русскый камандыр?! — услышал я девичий голос над своим ухом, и невольно обернулся.

Рядом со мной стояла молодая армянка, лицо которой показалось мне знакомым.

— Возьмы миня с собой! Никаво не осталось! Все погиблы! — говорила она, — Ти же миня спас! Ти! Для чиво?! Все погиблы, я одна осталас, хромая!

Я взглянул на ее забинтованную ногу, и тут же вспомнил эту девушку, когда вытаскивал ее из пыльной пещеры.

Мое решение возникло само собой, и выплеснулось оно вместе с кивком головы. Так и оказалась эта девушка по имени Маринэ в русском городе, где стала моей женой. Как я мог не жениться на ней, если своими руками вернул ее на этот свет, где у нее теперь не осталось никого, кроме меня?

"Действительно, я где-то слышал про обычай этого народа не брать калечных замуж", вспомнилось мне.

Я почувствовал, что спасение, которое я совершал, вытаскивая почти бездыханное тело из мертвой пещеры, теперь приковало меня к ней прочнейшей цепью. Как я могу теперь оставить эту девушку в мутных водах ее тоски? Ведь эти воды того и гляди, занесут в ее сердце мысли о смерти от собственных рук! Тогда получится, что желая ее спасения, я принес ей погибель, и уж лучше бы было оставить ее тихо умирать под руинами, без тяжести грехов и без зубовного скрежета! Нет, моя судьба теперь приварена к ней столь прочно, как будто, по ней прошел огонь невидимой сварки. Выбираться отсюда мы можем и должны только вмести, спасатель со спасаемой.

Всю дорогу Маринэ на ломанном русском рассказывала о своей жизни в городе, который тогда еще был живым и веселым, даже дети играли на его полных суетой улицах. Для меня этот рассказ был чем-то далеким, имена, которые она упоминала, казались иногда странными, иногда — смешными, и всегда чужими. Ее рассказ показался мне чужой сказкой, переведенной со столь редкого и сложного языка, что переводчик не смог не допустить множество ляпов.

"Эта жизнь в исчезнувшем мире навсегда останется в ее памяти. Но с каждым днем она будет уходить от нее все дальше и дальше. Сказка станет выцветшей, уже не берущей за душу, почти забытой. Прежние красота и ужас вернуться к ней очень нескоро. Наверное, это произойдет, когда Маринэ подойдет близко к своей смерти. Но я не доживу до того дня, ведь я — старше", спокойно раздумывал я, иногда поглядывая на свою спасенную.

Но, закончив с рассказами о давно минувших днях, Маринэ стала рассказывать странную историю о том, что она видела в последние мгновения своего пребывания в прошлой жизни, закончившейся погребением заживо. Она рассказывала о том, как в последнюю секунду взглянула в окно, и тут же весь мир затрясся, как будто от удара кулака, величиной с Луну. За окном ей явилось столь невероятное зрелище, что она так и осталась прикована к оконному проему своей комнаты, позабыв даже про спасение своей жизни.

Неподалеку от дома Маринэ земля треснула и разошлась, и из этой раны, уходящей Бог весть на какую глубину, стали появляться люди. Они были невысокого роста, одеты в белые рубахи, и их головы были покрыты белоснежными прядями волос. «Русские?!» почему-то подумала она, но, не успела закончить мысль — весь мир тут же обратился в комок, слепленный из боли, грохота, и сгустков слепой тяжести. Дальше — лишь болезненная темнота, сжимающая саму душу.

Дальше у меня опять началась относительно спокойная жизнь, только теперь — семейная. За следующий десяток лет у нас родилась дочка Карина, русоволосая и голубоглазая, вся в меня. Я уволился со службы и стал архитектором, так как решил, что после разгребания разрушенных городов настало время строить города новые.

В конце концов, мне удалось спроектировать и построить новый район в своем городе. Район этот необычен, у попавшего в него человека пестрит в глазах от множества домов самых разных стилей. Здесь восток слит с западом, а север — с югом. Все дома в моем районе — двойники зданий, погибших в разных городах мира, и не восстановленных. Многим людям от мысли, что когда-то все эти симпатичные домики стонали и рассыпались, превращая своих обитателей в мертвые останки, становится жутко. Они не стали бы жить в нашем районе ни за какие блага. Но есть и другие, для которых ощущение бренности всего окружающего — незаменимая часть жизни. Такие и поселяются в домах, облик которых я вытащил из мрака небытия.

Мы живем в том доме, в каком моя Маринэ жила на своей родине. Творил я его по ее памяти, и стоит ли говорить, сколько слез пролила она, когда рассказывала о внутренностях погибшего дома, а я корпел над чертежами. За одним из наших окошек расстилается небольшая площадь, которая во время того землетрясения треснула, выпустив из земного чрева таинственных людей. Я частенько смотрю на то место, и почему-то предчувствую новое появление таинственного народа, которое в наших краях, конечно же, едва ли возможно. Ведь единственное, что никогда не подводило русского человека — это его родная земля.

Маринэ тоже любит смотреть на «близняшку» таинственной площади. Она помогает ей воскресить в памяти самый жуткий день ее жизни, и перед ее глазами опять проходят таинственные люди.

Однажды я даже взялся за перо, и решил написать про неведомый народ, каждым словом погружаясь в земные недра. И на груде бумаге, выросшей в углу моего кабинета, вышло:

Над головами висело низкое, тяжелое небо. При взгляде вверх невольно представлялся болезненный удар каменьями по рукам, по голове, и поэтому жители этого мира очень редко поднимали свои глаза вверх. Шершавая, каменистая поверхность свода едва освещалась багровыми отблесками, летящими из огромного колодца, который вырывался из земных недр в самой середине городка. Страшная яма, наверное, вела к самому центру земли, но люди панически боялись к ней подходить — вдруг засосет в себя, потащит в испепеляющее пламя, где, быть может, сгорает не только тело. Бьющий из-под земли свет, делающий кожу и волосы людей зловеще-красными подземные жители никогда не считали истинным светом, его даже обозначали другим словом, означающим что-то вроде зарева.

Вместе с теплом и хилым заревом из недр вырывался еще и водяной пар. Призрачными кроваво-красными облаками он застывал под верхним сводом, а потом капельками стекал вниз, обращаясь в том месте, где верх переходил в низ, в большое озеро, которое кольцом опоясывало подземную страну. Оно было краем маленького света, за которым уже ничего не могло быть, только бесконечная толща увесистых глыб. Прикасаться к упивавшимся собственной тяжестью камням люди боялись — вдруг камень обидится и в одно мгновение раздавит их крошечную страну, превратит ее в самого себя.

Так и жил этот народ между двумя страхами — горячим и холодным, верхним и нижним. Глаза подземных людей привыкли к красному полумраку, а их легкие — к вечно спертому, дурному подземному воздуху, пропитанному человеческими и земляными испарениями. С великими усилиями они возделывали твердую, почти не уступающую по прочности камню, подземную почву, и та одаривала их худосочными, почти лишенными жизненной силы плодами. Никаких тягловых животных здесь, разумеется, не было — даже на одного быка ушла бы половина всех трав, которые росли под каменным куполом. Поэтому работали вручную, долбя землю каменными молотками и вспахивая ее каменными же лопатами, черенки которых делали из связанных вместе стволов крохотных подземных деревьев.

В пищу также шли улитки, ползавшие по стенкам этого жуткого мира, рыбы, плававшие в озере-кольце, да мелкие подземные звери, которых здесь разводили. Самые высокие деревья погруженного в недра мира были не больше роста наземного человека, а вечно голодающие люди — ему по пояс. Скудность этого мира порождала такое, что в жизни наземного мира было едва ли возможно. Например, здесь не было ни одного знатного человека кроме царя. Но и царь, наряду с остальными жителями своего царства, ковырял каменистую землю, и собирал крохотный урожай едва живых трав и кореньев. Воинов под землей не было вовсе — народ был слишком маленьким, чтобы биться друг с другом, а кроме него в запертом мире никто не жил.

Из-за нехватки земли людей в окольцованном камнями мире было немного — земли всегда не хватало, и их жизнь была очень короткой. Пятилетние (разумеется, по наземному счету) дети считались в каменном мире взрослыми, а двадцатилетние парни и девушки — глубокими стариками. За историю этого мира лишь один старик дожил до сорока лет, из-за чего его и запомнили. Правда, вспоминали того деда лишь как самого несчастного человека, и его судьбой частенько пугали малых детей. Ведь сколько лет он маялся от постоянного чувства каменной тяжести, и к нему не являлось избавителя — смерти.

Умерших сбрасывали в страшный колодец. Совершал этот ритуал вождь, причем сам он был обвязан веревкой, за которую с другой стороны держались два десятка самых сильных людей подземного племени. Вслед мертвому телу кто-то смотрел мечтательно, а кто-то — завистливо. Никто не понимал, зачем нужна эта жизнь, и с тоской дожидался смерти.    

Несколько раз мыслители, иногда появлявшиеся в народе глубокого подземелья, призывали своих соплеменников перестать рожать детей, чтобы остановить мучения несчастного народа на живущем ныне поколении. Их слушали, им следовали, но почему-то все равно продолжали рожать, и странного народа не становилось меньше. Одно из поколений детей подземелья породило в красный мрак своего мира особенного мудреца, который решил, что убьет всех людей, а потом покончит с собой, чем навсегда прекратит бессмысленную цепь мучений. Он уже придумал план, и наточил большой каменный нож, но накануне осуществления задуманного решил-таки заглянуть в страшный колодец — все одно, помирать. Это его и сгубило — красный свет настолько ослепил его очи, что мудрец не удержался, и рухнул в горячую пропасть, где, еще не долетев до самого пекла, обратился в облачко пара. Люди, обнаружив пропажу мыслителя, посчитали, что он прошел сквозь камни, и сочли его за святого.

Не трудно догадаться, что под тяжелым и холодным сводом не могло быть ни дня, ни ночи. Ведь жалкий свет всегда вырывался из своего источника. Поэтому тут не было земного времени, а годы отсчитывали по рождениям и смертям царей. Жизнь одного подземного царя равнялась одному году.

Единственное, что могло скрасить некрасивую жизнь глубин — это сказки и предания, которые вместе образовывали веру этого народа. Наверное, ни один из наземных народов никогда не имел такой крепкой веры, как народ глубин. Согласно местным легендам, далеко над головами здешних людей раскинулось счастливое Царство Света, где обитает сам Бог — Солнышко. В нем нет человеческих тел, есть только световые лучики, весело пляшущие вокруг большого доброго Светила. Когда-то очень давно и люди глубин тоже обитали в том мире, но потом были наказаны за какой-то грех, о котором в преданиях ничего не говорилось.

И Солнышко наказало народ несчастных лучей, упрятав их сперва в плотные кожаные оболочки, именуемые телами, а потом засунув эти оболочки в каменную скорлупу подземелья. Однако Солнце все равно любит своих детей, и потому это лишь наказание, но не расправа. После смерти умершие, обратившиеся в быстрые лучики света, все равно вырываются наружу, и опять влетают в Световое Царство. Настанет время, и запертый народ, искупивший свой грех своими страданиями, снова увидит свет сквозь открывшиеся каменные небеса. Тогда выйти отсюда можно будет вместе с телом, чтоб потом радостно его сбросить, и легким световым облачком взлететь к любящему Солнцу.

Обыкновенно эти предания рассказывал царь, собирая немногочисленный народ вокруг себя. Ведь он был еще и священником. Храм же под землей был не нужен. Большая пещера сама была вроде храма, ибо в жизни здешних людей не было даже мгновений, когда бы они ни думали о Мире Света. Когда рождался новый младенец, родители шепотом говорили ему разом на оба уха «Чтоб тебе выйти к свету!» Но до света никто из рожденных в подземелье так и не добрался.

Несколько раз подземный мир трясло. Жилища, озеро, колодец и самые небеса ходили ходуном. Сверху на мир летел дождь из крупных и мелких камней, разбивающий головы и квасящий лица. Но люди, против своего обыкновения, при гибельной тряске своего родного мира смотрели не вниз, а вверх, хотя такое созерцание и оборачивалось для них многочисленными увечьями. В происходящем все чуяли знамение близкого раскрытия небес, и готовились к долгожданному пришествию великого Солнца. Однажды трясло особенно долго, и подземный народ как будто уже почувствовал лучистое тепло Того Света (так здесь называли солнечный мир, который никто из живых никогда не видел). Люди отчаянно размахивали руками, вставали на цыпочки, и прыгали, будто хотели этим ускорить раскрытие верхней тверди. Но не смилостивились тогда камни, они остались по-прежнему непреклонными, слепыми, глухими и чужими.

После того землетрясения осталось много покалеченных. Даже небольшие ранки в том мире быстро нагнаивались и превращались в огромные язвы. Лечить под землей тоже было нечем, и почти все раненые очень скоро померли, многие из них — в мучениях. Выжившие завидовали им, полагая, что они все-таки выбрались к Солнцу, а им, вроде как живым, это еще предстоит.

Потом еще какое-то время люди иногда поднимали головы, смотрели на невзрачный серый свод и красные облака, надеясь, что вот-вот камень чудесным образом разойдется, и их примет в свои объятия никогда не виданный свет. Но потолок оставался непреклонен, алчущим света взглядам он отвечал каменистыми шипами.

Со временем народ как-то сам собой народился вновь, а про то землетрясение никто не вспоминал. В сказки и легенды его не внесли из-за слишком большой обиды, летописей в подземном царстве никто не вел, ибо не было в нем самих лет. Оторванный от Солнца народ продолжил гадать о том страшном грехе, за который он был заперт во мрак и о времени, когда он будет прощен.

Казалось бы, в таком мире ничего уже не может измениться. Но однажды появился-таки Большой Мудрец, принесший новую идею — сложить все силы подземных людей и прорыть ими ход к Солнцу. Трудовая повинность была разделена между всеми жителями сумрачного города, после чего народ взялся за каменные ломы и лопаты. На отбывание этой повинности ходили не как на каторгу, но, скорее — как на праздник. Весело стучали ломы и гребли лопаты, ведь каждый трудник ожидал, что ему самому первому во всем подземном мире улыбнется радостное Солнце. Поэтому люди работали до изнеможения, и, закончив положенный труд, отказывались уходить из тоннеля, ведущего в небеса. Некоторые трудились до смерти, и когда уже не могли встать на ноги, грызли черный камень зубами и царапали его ногтями. Последний взгляд мертвых глаз скончавшихся трудников шел наверх, в Солнечное царство, которого они никогда не зрели, но в которое так отчаянно верили.

Тела умерших бросали из тоннеля вниз, прямо на город, где их подбирал любимый царь-мудрец, и хоронил. Впрочем, и сам царь тоже работал в верхнем тоннеле, иногда даже до того, что народ брал его за руки и за ноги, и нес обратно в город, чтобы любимый правитель не замучил себя трудом раньше, чем его люди увидят чаемое Солнце.

Над крошечной страной, упрятанной в глубокое подземелье, не смолкал грохот. Подземные жители стали проводить в тоннеле почти все время, и жалкие поля запустели. Люди стали голодать еще больше, но недоедание, как ни странно, лишь придавало их работе дополнительную ярость, и камни быстро обращались в мелкую крошку.

Прошло еще много времени. Царь-мудрец умер, и народ, так и не пробивший путь к Свету, пришел в уныние. Жители стали запираться в своих тесных, неуютных домах-норах, и тихонько тосковать, дожидаясь лишь смерти. Ведь только она, видимая наверху старухой с косой, а тут, внизу — световыми крылышками, может вынести человека из проклятой темнотищи.

Потом появился новый царь-мудрец, и опять застучали ломы и лопаты, тоннель потянулся выше. Но он уперся в необычайно твердый камень, против которого оказались бессильны и ломы, и лопаты. Кто-то сказал, что это — не камень, а замок, который Солнышко наложило на путь к нему. Открыть его можно лишь с другой стороны, сверху, там есть замочная скважина и ключ, который в нее войдет. Но они могут копать лишь снизу, и беспомощно тыкаться в непреклонную скалу.

После этих слов смиренный народ обратился в яростную толпу, набросившуюся на мудрого царя и растерзавшую его. Ведь он указал ложный путь и принес своему народу самое плохое из всего, что может дать повелитель подвластным — обманутую надежду. Окровавленное тело свергнутого правителя долго носили по узким и темным улочкам, останавливаясь у каждой каменной хатки, чтобы люди могли получше рассмотреть наглого обманщика, возомнившего себя мудрым царем. Потом хотели утопить его в кольцевом озере, но кто-то сказал, что мертвечина отравит всю рыбу, и бывшего царя похоронили так же, как всех людей — бросили в жаркий колодец.

Народ еще побузил, поругал растерзанного правителя, потом устыдился, раскаялся, и решил навсегда забыть о своем поступке. В мифы и сказки историю про убитого царя никто не включил, летописей же в подземелье никогда не вели. Прошло время — и о жизни того поколения напоминала лишь большая черная дыра, открывавшаяся почти над самой головой. Люди нового поколения попробовали копать и сами, но сразу же уперлись в камень-замок, и про ход наверх потихоньку забыли. Опять пошли не исчислимые и не видимые в красном мраке подземелья годы.

Так было до тех пор, пока подземный мир опять не закачался, на этот раз — с особенно ужасающей яростью. Глыбы, летевшие на землю, почти сразу убили половину живых людей, обратив их в кровавые лепешки, казавшиеся в отблесках зари особенно красными, даже багровыми. Все уцелевшие получили различные раны, от которых позже могла бы умереть еще четверть подземников. Воды озера неожиданно полились в город, и, пройдясь над руинами жилищ, провалились в дышащий паром колодец. Мокрые и окровавленные люди, прижавшись друг к другу, с ужасом смотрели на неистово свистящую струю пара, устремившуюся из большой дыры вверх. Но тут случилось уже совсем невероятное. Земля под ногами сама собой пришла в движение, и колодец закрылся, отправив на прощание тоненькую струею пара. На подземный мир навалился беспросветный мрак, такой же тяжелый, как и камни. Он катком прокатился по людским глазам. Как только все поняли, что тьма — окончательна и беспросветна, люди принялись жадно разглядывать самих себя, чтобы увидеть лучи древнего света, запрятанные под их кожу. Но тщетно — человечья шкура, несмотря на всю ее видимую слабость, не пропускала даже слабых отблесков.    

— Может, мы все умерли. Смерть ведь на самом деле такая — мрак, страшнее, чем в жизни и камень. Наших мертвых впитывал камень, и никогда не выпускал к Солнцу. Так что, дороги к Солнышку нет!

— Молчи, дурачок! Как камень может впитать, он же твердый и гладкий!

— Может! Я видал особый камень, который воду впитывает, в нем маленькие дырочки есть. А в замке-камне, наверное, дырочки таковы, чтоб душу впитывать!

Говорить дальше никто не стал. Не очень-то и поболтаешь во мраке, когда не видно лица собеседника. Иногда кажется, будто темнота может не только закрыть глаза, но и заткнуть уши вместе со ртом.

Люди стали молчать и внушать самим себе, что они — мертвецы. Но тут произошло нечто настолько невиданное, что никто даже не понял, что это такое. Кто понял, тот, разумеется, не поверил и поспешил поскорее отвернуть голову, чтобы убедить себя, что явленное перед его глазами — видение, порожденное необычайно тяжелым мраком.

Над головами подземников разверзлась похожая на молнию (которой они, впрочем, никогда не видели) синяя полоска. На одном из ее изгибов виднелось что-то желто-золотое, горячее, и мало кто из жителей недр поверил в свою мысль о том, что оно и есть Солнце.

Молния все ширилась и росла. Вот уже волна чужого, незнакомого воздуха окатила с головы до ног. От нее сделалось как-то не по себе, и многие тут же зажали носы.

Первым опомнился царь. Как хорошо, что ему посчастливилось выжить в мясорубке землетрясения! Только он и смог придумать для людей действия, которые они должны сделать в данный момент.

— Спокойно, — сказал он, нещадно подавляя дрожь в собственном голосе, — Возможно, это и есть Оно, но нам надо… Надо убедиться. К тому же, ход может закрыться в любое мгновение, а потому следует покидать нашу былую родину как можно быстрее. Если нас запрет здесь, то жизни уже не будет.

— Не будет, — прошептали остальные.

— Потому построимся. Первыми пойдут здоровые мужчины во главе со мной, следом — женщины и дети, последними — раненые. Кто искалечен очень сильно, того несите на руках.

Некоторое время подземные жители еще бродили по руинам городка, стараясь отыскать живых среди мертвых — раздавленных, заваленных, захлебнувшихся. Нашли нескольких человек и на руках отнесли их к остальным.

Вскоре процессия двинулась в путь. Сперва шли по пологому склону, но потом край стал отвесным, как скала. Забираться на него оказалось делом не простым. К счастью кто-то принес веревки, сплетенные из стволов подземного кустарника и когда-то давно применявшиеся на строительстве тоннеля, идущего к небесам. С большим трудом закрепив веревки, стали подниматься. Сперва залезла голова отряда, потом подняли женщин с детьми и раненых. Особенно тяжким подъем делала непрекращающаяся волна чужого воздуха, бьющая сверху, от которой у многих кружилась голова, и один подземный житель даже упал с веревки, правда, его вовремя успели подхватить под руки.

Покончив с тяжеленной работой, подземные жители передохнули и огляделись по сторонам. Они заметили, что край разрыва дальше идет полого, но на самом верху имеется еще одна отвесная стенка.

— Что же мы сразу в свет не обратились? Уже бы наверх взлетели! — говорил кто-то из самых сильных подземных людей.

— Видать, испытание нам такое дано. Светом мы только лишь наверху станем, а пока надо свою тяжесть наверх затащить, — ответил ему сам царь.

Пока шли по пологому склону, вспоминали старинные легенды. Когда рассказали все, что знали, то удивились: выходило, они знали про никогда не виданный ими мир абсолютно все.

С такой радостной мыслью они и стали забираться на последнюю отвесную стену. На самом ее верху была площадка, с которой человек, если его подсадить, мог выглянуть в самую трещину, и увидеть Тот Свет. Оказавшись на площадке, подземные люди пришли в невероятный трепет, и поспешили скорее подсадить первого из своих, то есть — царя.

И наступил невероятный момент, в пришествие которого все и всегда верили, но никогда никто не ожидал встретить его при своей жизни. Голова царя оказалась уже в ином мире, но его ноги оставались еще под землей, на плечах сильных помощников. Они ощутили, как правитель затрясся, услышали, как он всхлипнул. Через мгновение царь напрягся, и вылетел наружу. Силачам не оставалось ничего, как сперва вытолкать на белейший свет осаждавших их со всех сторон женщин с детьми, потом отправить туда же раненых, и, наконец, вылезти самим.

На этих словах моя история закончилась. Я не могу представить, что стряслось дальше с этими неведомыми людьми, закончившими свой долгий путь среди руин и трупов. Наверное, они тоскливо смотрели на открывшееся им солнце, которое оставалось все таким же далеким, на чужую земную поверхность, по которой плясала смерть. Деваться некуда — из-под земли они вышли, и не могли бы вернуться обратно. Оставаться в царстве смерти вечно стремившиеся наверх люди не стали. В те дни мы не увидели ни одного человека глубин, ни живого ни мертвого…

Я опять смотрю в окно, и мой взгляд скользит по глади площади, которая никогда не треснет и не обнажит подземелий. В самом деле, куда подевались те люди?! Или для них, многие века пробивавшиеся к миру света, с небес спустилась лестница, по которой они поднялись и исчезли из пропитанного смертью пространства, обреченного вечно лежать между низом и верхом?!

Товарищ Хальген

2008 год