Halgen — Моя София

— Но до неба ведь не дошли… — мрачно ответил я.

— Почему не дошли? Допустим, брел человек всю жизнь на восток. Останавливался время от времени, запасался харчем, отогревался, и шел дальше. Когда-нибудь он так в пути и помирал, и поднимался на небо. Путник много не нагрешит, соблазнов в дороге ему мало, когда он всегда холоден и голоден. Да и молится много. Ведь не знает же он, с кем он на следующий денек встретится. Вот и полагает, что на всю будущность — воля Божья. На самого себя рассчитывать нечего, все одно — прогадаешь!

— Чего об этом вспоминать! Теперь на восток и самолеты летают, и железная дорога есть. Только дурак своими ногами туда попрется.

— Это верно, — вздохнул отец, — Но, кстати, о самолетах. Самолет — он ведь взмывает в высоту, значит — тоже по небесам шарит, Господа ищет. Первый русский самолет Можайский, наверное, для того и строил. Ведь русские ученые тоже были мистики, хотя бы немного. А самолетик — он родной отец космического корабля, и людишки в космос отправились. Тоже Богоискательство.

— Теперь космос нам помогает смотреть телевизор, узнавать всегда неправильный прогноз погоды, — засмеялся я.

— Беда в том, что мы остановились. Надо идти дальше, иначе для чего вся земная техника настроена?! Куда не плюнь — везде машина, а смысла у этих машин — ноль. Еды теперь больше, землю копать — легче, но ведь у механики тоже смысл должен быть. И где он теперь?! Надо думать, как дальше отправиться, до звезд добраться. На керосине мы до них, конечно, не долетим. Но не может быть, чтоб не было других путей. Хотя бы электромагнитные волны, которые — суть свет, и о которых мы знаем так мало. Совсем мало. Может, можно подобрать такие волны, чтобы кораблик в один миг далеко-далеко уносили. К звездам и дальше! Дядя Коля, ну который мой друг, ты его знаешь, он же физик. Так говорит, что это в самом деле возможно!

Я вздыхал. Сейчас мне отца стало по-настоящему жаль. Такой малосильный, не способный даже сделать свои раздумья громкими, слышными для всего народа, он сейчас стоял возле меня, и рассказывал о своих идеях. Зачем? Да только лишь затем, чтоб унять накативший на меня страх о близком будущем.

О своих идеях он рассказывал и раньше. Собирал у нас дома множество своих друзей, очень похожих на него самого — грустных, не выспавшихся до красноглазия, с ранними морщинами на лбах. Мама вздыхала и быстрее несла к столу какую-нибудь завалявшуюся еду и выпивку, а они принимались говорить. Сначала их слова для меня казались чем-то величественным и недоступным, наподобие макушки стометрового памятника Ленину. Позже до меня стали долетать крупицы их смыслов. В те времена я очень уважал своего родителя. Особенно после того, как он говорил мне:

— Мы для тебя, сынок, новый мир будем строить. В нем ты совершишь такое, о чем сейчас никто и не подумает, как триста лет назад никто не помышлял, что теперь вокруг всей Земли за какой-то денек пронестись можно. К звездочкам полетишь. К тем, которые ты сейчас так любишь, когда видишь их в щели между каменных слонопотамов городских домов!

Я кивал головой и верил. Конечно, верил ему. И папа казался мне таким большим и сильным, замышляющим все изменить и перевернуть. Он долго, часами рассказывал, во что превратится наш мир, когда люди станут летать к звездам и среди рассыпчатых небес внимать высшей воле. Там, дальше Солнца и Луны все будет величественно и прекрасно, но и на маме-Землице жизнь тоже исправится. Например, из нее исчезнет злоба, ибо людские глаза, вместо того, чтобы бросать свои взгляды вокруг хозяев и докладывать им о замеченных безобразиях, тоже устремятся к звездным далям. Этому я был рад больше всего, ибо тоже встречался со злыми людьми. Взять хотя бы живущую под нами соседку, бабушку Нюшу, которая написала на нас два десятка жалоб за то, что мы будто каждый вечер куролесим так, что у нее обваливается потолок. Когда я возвращался домой, то сидящая возле подъезда бабушка Нюша всякий раз подзывала меня к себе и объявляла, что написала новую бумагу «куда следует». Ее слова требовалось донести до родителей ничего не растеряв и не забыв.

С самого начала своей школьной учебы я знал, что не все рассказанное учителями — сущая правда. Например, те говорили, что у наш народ сейчас идет к тому, чтобы соорудить себе самый лучший мир, в котором все будут толсто-сытыми, и оттого — добрыми. Но от родителя я знал, что толстота не всегда дает душевное добро, чаще всего, его не дает. Ведь бабушка Нюша, несмотря на свой приличный возраст — вовсе не худая. Значит, и шагает наш народ совсем не туда. Но надо поправить его путь, повернуть его к звездам. Надо утереть сопливые носы тех ученых, которые считают, будто добраться до звездных далей у нас нет и не будет возможностей. Ведь и раньше многие говорили, что человек никогда не полетит потому, что у него нет крыльев. Но ведь полетел-таки!

И я, пропуская мимо ушей слова о счастье толсто-сметанной жизни, представлял себе цепочки далеких светил, и таинственное молчание струящихся повсюду черных небес, готовое в любой миг накрыть меня своим Ответом. Да, я хотел стать космонавтом, но космонавтом дальним, не рассматривающим скучные окрестности нашего мира, но скачущим по мирам послушно учил.

Дома мы с отцом покрыли стены и потолок моей комнаты черным лаком, на который потом нанесли светящейся краской разные звезды и созвездия. Мама, конечно, долго ругалась и говорила, что из такой комнатки есть только одна дорога — в дурдом. Не знаю, как ее уговаривал папа, но вскоре мама успокоилась, и заходила в мою комнату уже без всякого внимания к ее потолку и стенам. Мне же была благодать, каждую ночь я проводил будто в самом сердце космических высей, откуда не было видно даже самой Земли.

В свои семь лет я, конечно, был мал для того, чтобы понимать смысл отцовских слов и слов его соратников. Тогда из разговоров отца с его друзьями я понял лишь, что нашей страной правит человек с фамилией Прежний (позже я понял, что это — измененное «Брежнев»). Ибо для того нового мира, который принесут отец и его друзья он вместе со всем, что есть сейчас, останется прежним. Ведь в тот миг, когда я шагну к дальним звездам, сегодняшний день останется прежним.

Другим словом, впечатавшимся в меня с ранних лет, было слово «тайна». «Ты умеешь хранить тайны? Так вот, все о чем мы говорим и то, что ты — будущий дальний космонавт — это тайна. Если тебе очень сильно захочется о ней рассказать, представь, что перед тобой вырастает твоя любовь ко мне, к маме, и к твоему космическому будущему, и нежной рукой крепко зажимает тебе рот», напутствовал меня отец.

Обучение меня хранению тайн он ставил на первое место, даже прежде всех прочих наук. Частенько по вечерам он читал мне книжки о партизанах и других суровых людях, которым приходилось крепко беречь тайны. «Чтобы сберечь тайну, представь, что она — вода, что она — суровая нитка, зашившая тебе рот», напутствовал какой-то партизанский командир своего боевого товарища. В другой книжке пленный красноармеец съел секретный пакет, а ядреную сургучную печать выплюнул. Враги решили, что красная печать — это его откушенный язык, и повели пленника к доктору, откуда он благополучно сбежал.

О скольких остро-болезненных пытках узнал я из тех страшных историй! От выдирания ногтей до сожжения в паровозной топке. В моей голове все известные человечеству виды экзекуций спрессовались в нерушимый монолит, который должен был уберечь нашу тайну от посторонних ушей и глаз. Все пытки я, как замышляли авторы и мой отец, я мысленно применял к своему нежному телу, и всякий раз давал себе один и тот же ответ «Нет! Ни за что не скажу!».

Впрочем, кроме болезненных экзекуций в некоторых книжках говорилось и о чем-то соблазнительно-сладком, вроде конфет и пирожных. Для людей постарше предлагались другие услады — деньги и женщины. Но, в конце концов, если кто и принимал эти обещания, меняя на них свою тайну, то в итоге все равно ничего не получал, кроме пули или веревки на шею. Насчет соблазнов я был гораздо спокойнее, нежели на счет пыток. Сладкое я почему-то не любил (чему удивлялись даже родители), а насчет женщин и денег я в те годы даже не понимал, зачем они вообще нужны.

Иногда под впечатлением прочтенных отцом книжек мне снился сон, в котором я оказывался на допросе у какого-то большого мохнатого существа. Оно без обиняков спрашивало у меня одно и то же «открой тайну!» Я, конечно, отказывался. Тогда оно принималось демонстрировать мне ножи, топоры, пилы, большие клещи и прочий палаческо-пыточный инструмент, который я видел на книжных картинках. Предметы возникали перед ним, как из воздуха, и бесшумно исчезали, растворяясь во мраке. «Открой тайну!», снова басило непонятное создание. От страха я не мог шевельнуться, рот будто заклеивался свинцовой печатью. Оставалось только отрицательно покачать головой. Этот жест я знал очень давно, повернуть голову на шее туда-сюда, и ничего говорить больше не надо.

Существо растопыривало свои мохнатые лапы и подвигалось ко мне, пытаясь схватить. Это мгновение становилось точкой моего сна. Я просыпался. Потом весь день вспоминал свой сон, раздумывая, что если бы мохнатый урод стал и в самом деле меня пытать, проговорился бы я или нет?! Такие раздумья занимали все мысли следующего дня, делая его потерянным для дальнейшей жизни.

Когда я выходил из дому, то чувствовал, будто меня окружает кокон тайны. Невидимый и неощутимый он всегда оставался со мной, превращая окружающих людей в чужих. Чужая воспитательница в детском садике, чужие дети вокруг, чужие учителя в школе, чужие одноклассники. С ними страшно даже говорить — еще, не дай Бог, проговоришься нечаянно. Одно слово скажешь, еще десять они осторожненькими расспросами из тебя вытянут — и пошло-поехало. Так и доберутся до того, что сокрыто в моем нутре, до великой Тайны. Потом донесут «кому следует», после чего всем нам придется «очень плохо». Эти слова говорил мой папа, и я его больше ни о чем не расспрашивал. По остриям ужаса, которые как будто вылезали из его глаз во время таких разговоров, я скорее чувствовал, чем понимал, что означает «очень плохо». Впрочем, ощущение, тем более в детстве, значит гораздо больше, чем понимание, растолкованное даже самым мудрым из мудрецов. Во всяком случае, мне было ясно, что «кто следует» в сто раз страшнее Бабы-Яги и Кощея Бессмертного вместе взятых. По крайней мере, их мой отец не боялся, да и я опасался не сильно — сто раз видал на картинках, и не такие уж они грозные. Иное дело — загадочные «кто следует», которых нет на картинках, но которых все боятся, даже мой смелый папа.

Я ни с кем не дружил. Со стороны я наблюдал за веселыми играми ребятишек. Смотреть на них мне было смешно. Вот они играют в войну, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, а в итоге все остается по-прежнему, если не считать синяков и ссадин, застревающих на внешности некоторых незадачливых игроков. Потом играют в разведчиков, и результат — тот же самый. Все их забавы — блеклое отражение взрослой жизни, вроде как в запыленном зеркале. А я ни во что не играю, я живу самой настоящей взрослой жизнью вместе с отцом. Я предполагаю, что принесет проигрыш в этой суровой игре, и потому отчаянно боюсь проиграть.

Слова учителей я слушал, жадно выхватывая из них те крупицы знаний, о пользе которых говорил мне отец. Но боязнь ненароком проговориться, выплеснуть вместе с водами своих слов и сокрытую тайну, часто затыкала мне рот в самый неподходящий момент. Например, отвечая на уроке у доски, я мог неожиданно замолкнуть, и уставившись в потолочные трещины, провалиться в глубину самого себя. На летящий со всех сторон шорох подсказки я никак не отвечал, ибо в такие мгновения его уже не слышал. То же самое подчас происходило и с моей пишущей рукой на уроке.

— Ну что же ты?! Я же тебе подсказывал! — рычали потом на меня самые сердобольные из моих соучеников.

Но отвечать мне было нечего. Их подсказок я не слышал только из-за того, что все знал, и настойчивый шепот принимал за голос своих мыслей. Но что я мог поделать с амбарным замком, неожиданно повисшим на моих устах, если ключ от него был не у меня?!

Постепенно все соученики на меня обозлились. Ведь всем своим существом я показывал им, что в них не нуждаюсь. Со временем я обратился во внешнюю частичку по отношению к их жизни. Вернее — к жизни всех.

— Он очень способный мальчик. Я чувствую, что он все знает, по глазам вижу! Но ничего не говорит, и даже писать почему-то ни с того ни с сего перестает. А мне делать нечего, приходится двойки ставить, ведь оцениваю я не свои предположения, а ответ или написанную работу. Если поставлю ему «пять», то ведь все недовольны будут. Им же не объяснишь, что человека не по словам, а по глазам оценить можно! Наверное, он у вас очень замкнутый, стеснительный. Вы уж поработайте с ним, — говорили приходившие домой учителя.

— Конечно, поработаем! — отвечали родители, провожая гостя до дверей.

Когда шаги очередного учителя стихали на лестнице, отец и мать поворачивались ко мне и в один голос говорили:

— Ты уж будь там посмелее! Чего же урок не ответить, если знаешь? Глупо это как-то! Хочешь, чтоб все за дурачка тебя принимали?

На этом «работа» заканчивалась.

После к папе обязательно приходил либо физик дядя Сережа, либо историк дядя Костя, либо философ дядя Коля, либо кто-нибудь еще. И они начинали говорить. Сперва, как положено, ругали власть Прежнего и весь мир, в котором она обитает. Нашу жизнь называли «сухим трупом», вспоминали никогда мной не виданный московский мавзолей, где лежит мертвый Основатель.

— Когда его засушили — это и был конец. Люди показали свое неверие в то, что они придут к такому миру, где Основателя можно будет увидеть живым и здоровым, и притом — хоть каждый час! И свое неверие вместе с мертвым телом они передали своим потомкам, чтоб и те ни во что не верили! Так и дошла очередь до появления Прежнего! — возмущался дядя Костя.

— А я вот задумался, что если мы научимся переходить в другие пространства, то ведь, что то же самое — сможем перепрыгивать и в иные времена. Математически все получается именно так. Могу свои выкладки показать, если вы в них что-нибудь поймете. И я задумался: будет ли тогда смерть? Каждому ясно, что смерть — свойство нашего тела, которое обитает в этом времени и в этом пространстве! — отвечал дядя Сережа.

Потом шел какой-нибудь интересный разговор, например — о мире, в котором нет смерти. Все сходились на том, что если вырезать смерть из нашего мира, то это будет беда. Для самого бессмертного — тоска от того, что все смертельно надоело, душа и тело пропитаны усталостью и хочется на покой, пусть даже и вечный. Но иное дело — это новый мир, в котором человек легко скачет из одной вселенной в другую, из одного миллионолетия — в прошлое или следующее. Там скучно не будет, значит и бессмертие к такому миру вполне подойдет. Умерших мы, понятное дело, не воскресим, но отыщем способ проникать в те времена, когда они жили, и, значит, видеть их живыми, а то и переносить вместе с собой в наш век.

Из всего, о чем говорили взрослые, я понимал едва ли треть. Но эта треть стоила многого, она затмевала собой все знания, принесенные из школы и из любимых книг вместе взятые. Я спокойно сидел в уголке и слушал, лишь иногда робко вставляя какой-нибудь скромный вопросик, вроде «Увижу ли я своего дедушку?». Мое нахождение при беседе требовалось взрослым как вода, даже — как живительный сок. Ведь я — тот человек будущего, для которого и придет Новый Мир!

Потом рассуждали о том, что предстоит сделать. Эта часть разговора, как и первая, всегда повторялась. Говорили о том, что никаких личных сбережений для изучения перехода между мирами вовек не хватит. Для этого нужны деньги всей страны, а получить их можно, если сделать новую революцию и убрать Прежнего.

Когда все расходились, я тайком допивал из рюмок остатки коньяка, и мечтал о будущем. Революция — это здорово, ведь я представлял ее чем-то вроде праздничной демонстрации вместе с хорошим фильмом, только еще в сто раз интереснее. Я воображал, как в тот будущий день все дружно станут кричать «Ура!». Это звонкое «Ура!» понесется из окон домов, из-за школьных дверей, из заводов и магазинов. Наверное, когда кричать станут все, включая самого себя, то покажется, будто ни то сам кричишь на миллиард глоток, ни то крик опускается с небес, вместе с синевой и лучами солнца. Тот день, конечно же, будет ярким и ясным, не как серое 7 ноября. Ну а потом? А потом ко мне подойдут все нынешние одноклассники, и дружно скажут, что очень хотят со мной дружить и попросят прощения за то, что раньше меня не понимали. Придут и учителя, и тоже будут извиняться за каждую поставленную мне «двойку». Я их всех, конечно же, прощу и приму в друзья, первым делом показав свою «космическую» комнату.

После долгих объятий с друзьями отец закрывал входную дверь и возвращался ко мне. Остатки коньяка были уже допиты, а мечты — выплеснуты.

— Ты только никому не говори о том, что мы говорили! — напоминал мне папа.

Я кивал головой. Зачем лишний раз повторять то, что и так давно поселилось под моей кожей?

Мои думы уже летели к тому времени, когда я опять смогу увидеть своего дедушку. Дед умер еще не старым, просто пошел за огурцами и не вернулся. Через неделю я видел его уже лежащим в деревянном ящике. Бледным, остроносым и совсем незнакомым. «Сердце у него разорвалось. Скоропостижно!», шептали многочисленные люди, стоящие рядом. Но пройдет немного времени, и я вновь увижу дедушку, бодрым и здоровым, веселым, с целым сердцем, которое бьется подобно моему: «Тук-тук!».

Я так и не задал своему отцу одного-единственного вопроса — «Когда?». Этот острый, как сабельный отблеск вопрос так и не созрел внутри меня, и не вытек наружу. В детстве время течет совсем иначе, и то, что помещается в нем дальше, чем завтра, уже кажется очень далеким.

Школьные годы сплошь проходят в ожидании чего-то нескорого, но обязательного. Ждешь праздников, ждешь каникул, ждешь конца учебы. Первое сентября — начало ожидания Нового Года с его каникулами. Начинается оно тогда, когда на деревьях еще висят зелененькие листочки, а в синем небе молодой осени еще нет ни одной крупицы снега.

Точно так же, как каникул, я ожидал Новый Мир. Ясно, что придет он не скоро, что сейчас не сыскать ни одной его частицы, но он обязательно придет.

Приходящие года засаливали в бочке памяти прошедшие, но всякий новый год приносил с собой ожидания не меньше, чем прежний. В детстве не принято жалеть о прожитом. Если бы проходящие дни были похожи на идущих людей, я бы с радостью подгонял их пинками под зад.

Но однажды будто молния сверкнула над вечно текущими водами жизни. Среди спокойных ожиданий каникул неожиданно появилось кое-что новое. Мне показалось, что я почуял что-то близкое к тому, что буду переживать, когда по родительской воле впервые шагну в другие вселенные.

Какая-то сила, едва ли подвластная мне, повернула меня в сторону одноклассницы Наташки. С удивлением я заметил, что она — есть, и каждый день я замечал ее снова и снова.

Наташа была высокой девочкой, выше меня ростом. От ее волос пахло какими-то духами, и когда я оказывался в их облаке, то будто растворялся в белизне ее волос, просачивался под румяную кожу ее лица. Она превратилась в центр, вокруг которого гулял хоровод моих мыслей. Даже дома, в своей «космической» комнате я почему-то думал уже не о шаге в другую вселенную, а о том, что делает сейчас Наташа у себя дома. Когда мои электронные часы показывали 23:00, я почему-то думал, что Наталья сейчас раздевается, чтобы вымыться перед сном. Мои глаза привычно смотрели на светящиеся звезды, но видели уже не их, а обнаженное Наташкино тело. Оно было одновременно и близким, и бесконечно далеким, как те миры, о которых рассказывал дядя Сережа-физик. Для прохода туда, куда собирался меня отправить дядя Сережа, требовалось всего-навсего провести кое-какие математические расчеты и построить машину величиной с город. А для того, чтобы перенести меня сейчас к Наташе, бесполезен любой механизм, ибо не сможет он повернуть ее волю…

«Зачем мне эти миры? Ведь Наташа — вот она, рядом, в нашем же мире. Ее можно увидеть, даже «нечаянно» прикоснуться к ней. Но она и дальше всех этих отцовских вселенных вместе взятых!», пускал я «крамольные» мысли.

В те дни я впервые задумался о том, что я — совсем один. Наташа — в окружении множества подруг и друзей, она — внутри той глыбы, по отношению к которой я — далекая песчинка. Рой людей просто закрывает меня от нее, и она меня не видит. Влететь в этот рой я, увы, не способен. Старые привычки к плотному закрытию рта да избеганию людей уже не согнуть и не поломать.

Однажды Наташа привычно вертелась в клубке своих подруг. Они о чем-то весело щебетали, и среди их птичьего пения я случайно расслышал свое имя. Мои уши сами собой насторожились и вобрали в себя весь разговор.

— Он интересный. Потому что скромный. В нем что-то есть, будто тайна какая. А узнать тайну интереснее, чем увидеть то, что и так всем видно!

Меня будто обволокло жаром. Таким, какой бывает, когда из промерзшего зимнего леса выходишь к горячему костру. В огненной пелене прошел весь день, а вечером уже возле дома меня обняла нежная Наташкина рука.

— Ты хотел со мной погулять? Я же чувствую!

— Да, — кивнул головой я и тоже обнял ее.

Мы пошли вместе.

— Я хочу с тобой дружить. Мне интересно, какой ты есть. А на то, что про тебя там говорят, я не обращаю внимания. Дураки они все!

— Что говорят? — пожал я плечами.

— А, неважно!

«Сама подошла ко мне, сама обняла. Не я шагнул, а шагнули за меня», вертелось в голове. Это был только один из множества кругов, на которые неожиданно рассыпались мои мысли.

Наши тела зыбко прикасались друг к другу. И тут я неожиданно сообразил, как сделать, чтобы слабые прикосновения превратить в плотное единение. На всю жизнь! Надо отдать ей ключ от своей жизни и смерти, отдать ей свое будущее и сделать его общим. На двоих. Только тут я понял, что моя тайна существует лишь для того, чтобы в один прекрасный, то есть сегодняшний, день раскрыть ее. Но раскрыть не кому-то, а Единственной, Любимой. Такое раскрытие не станет ее гибелью, а наоборот — станет торжеством, когда две великие тайны — тайна Любви и тайна Будущего сольются в одно!

— Нам бы поговорить с тобой наедине. У тебя родители дома? — пела своим голоском Наталья.

— Да… И у них сейчас, как всегда, гости, — покорно отвечал я, впервые за свою жизнь проклиная и отца, и дядю Сережу и дядю Колю, и дядю Костю.

— А у меня — нет, — неожиданно ответила Наташенька, — Сами в гости пошли. Уж не к твоим ли?

«Ведь и вправду кто-то из папиных друзей может быть отцом Наташи. А я никогда и не думал об этом! Может даже дядя Сережа, он как-то говорил, что у него дочка подрастает», неожиданно пронеслось во мне.

Вот мы с Наташей уже сидим друг напротив друга в ее увитой растениями комнате. Сбивающимся голосом я открываю ей свою тайну, а она внимательно слушает и кивает головой. Иногда она даже задает приятные вопросы, как будто говорящие о ее внимании и согласии, вроде «А потом что?» или «Все правильно. Но как это сделать?»

Сейчас мои мысли разогнались, как паровая турбина, их уже не остановить. Внезапно краем глаза я отмечаю, что цветастая Наташина юбочка задралась, обнажая поверхности тела, лишенные всякого белья. Если я постараюсь, то смогу даже под молчаливым полумраком юбки разглядеть у нее то самое…

Но я не стараюсь. Слова, льющиеся из меня, сращивают наши души, наши с ней мысли сейчас сплетаются вместе, как две змеи. О телах ли думать в этот миг тайнораскрытия и душевного единения?!

Все, тайна вытекла из меня и влилась в Наташу. Теперь мы с ней — один мир, одна жизнь с разными прошлыми но с одним будущим. «Что же делать теперь?», озадачился я, но Наташка тут же за меня все решила. Она просто посмотрела на часы.

— Ну все, скоро предки придут, — сказала она.

— И что?

— Тебе лучше уйти. Мало ли что подумают!

— Что подумают?

— Сам можешь догадаться. С ними я тебя как-нибудь в другой раз познакомлю.

Всю ночь я рисовал картины своей будущей жизни, которая теперь будет с Наташей. Как же иначе?! Ведь в ней — моя тайна, которую я бережно нес в себе столько лет. То есть — весь я, без остатка…

Нарисованные звезды безмолвно смотрели на меня. Они ничего не знали и ничего не чуяли. Иногда, правда, казалось, что трепет моего сердца дошел и до них, и они едва заметно мне кивают. Но, конечно, то был лишь обман. На самом деле в такт биению горячего сердца тряслась моя голова.

Рассвет бессонной ночи я встретил с острой радостью. Обычный ноябрьский день с его сырыми хлябями казался мне волшебным лесом, посередине которого расцвел волшебный цветок. «Ведь сегодня я увижу ее!», замирало мое дыхание.

Решительными шагами я рассек хляби, и, придя в пропитанный пылью школьный коридор, действительно увидел ее. Она стояла в кольце своих подруг и опять весело щебетала о чем-то. Ее лицо не хранила на себе и следа от вчерашнего тайнораскрытия, словно ничего и не было, будто все привиделось мне в звездной комнате.

— Привет, — сказал я.

Наталья кивнула головой, после чего сразу же отвернулась и продолжила разговор с подругами.

— У моего Мартика под когтем бородавка выросла и кровоточит. Носили к ветеринару, он сказал, что оперировать надо.

— Да слушай этих ветеринаров больше. Денег он хочет, вот и сказал. У моей Феньки такая же штука была, и нечего, сама прошла.

«Видно, она не хочет, чтоб над нами смеялись. Я же для всех — чужой, с этим ничего не поделаешь. Ремнем лома не перешибешь. Но, может оно и к лучшему. Зачем всем знать про нашу любовь, если она сама — тайна?! Будем встречаться, когда нам никто не помешает, когда будем только мы, и никого больше», сообразил я.

День протянулся в ожидании. Она в клубке подруг понеслась прочь из школы. «Надо идти к ее дому и ждать под окнами. Мерзнуть и ждать, вспоминая при этом тех давних рыцарей, о которых когда-то читал!», решил я. Еще я подумал, что она обязательно выйдет, ведь в ее руках — ключ от нашей тайны, от нашей общей судьбы.

Но тут же я подумал, что неплохо бы услышать, о чем она говорит с подругами. Вдруг обо мне? Как бы интересно было увидеть на себя самого из нутра своей любимой.

Я тихонько прокрался вслед за девичьим роем. Стайка осела на скамеечках, торчавших возле Наташкиного дома. Должно быть, подружкам не хотелось расставаться, и они решили напоследок поговорить хотя бы пяток минут. Понятно, чего стоят эти мгновения перед кажущейся бесконечностью будущей жизни, которая неизвестно куда и кого занесет. Но ведь эти секунды от нее отвоеваны, и, значит — дороже золота!

Услышать их разговор было несложно. Прямо за их спинами росли густые кусты, среди которых, конечно же, оказался я.

— А этот, этот, — хихикала Наташка, называя мое имя, — Я ему свою … показываю, а он все о мирах, да о мирах! Ха-ха-ха!

— Псих! — заключила ее подруга Лена.

— Точно! Причем — потомственный. Его родители, оказывается, туда же! Он сам мне рассказал! Что они ему наговорили — просто отпад! Папаша уверял его, будто он, когда вырастет в другие миры шагнет, и еще утверждал, что это — тайна!

— Ха-ха-ха!

Мою душу будто вспороли большим овчинным ножом, и из нее сейчас же вытекло нутро, оставив легкую, сморщенную оболочку. Я огляделся, словно надеясь на неожиданную помощь звезд, но небеса отозвались лишь засасывающей чернотой. Мне показалось, будто в одно мгновение я полыхнул факелом сверхновой звезды и сжался в беспросветную черную дыру. «Черное Солнце», неожиданно прошептал я, будто сказал заклинание.

Дальнейшее я сделал, сам не зная зачем. Я вышел к Наташке прямо из-за кустов. Она осталась одна. Наверное, подружки ее разбежались, а я и не заметил, поглощенный собственным взрывом. Почему она сразу не пошла домой? Может, ее что-то жгло изнутри, и ей казалось, что ее рот набит склизкими медузами, оставшимися после вылитого зла? Или она просто обнаружила, что ее ключи провалились за подкладку? Этого я никогда не узнаю!

— Ну все, сообщай обо мне «куда следует»! — выдавил я, вспомнив угнездившееся во мне с малых лет сочетание слов.

В тот же миг я представил себя мучеником, которого куда-то увозят в железной клетке на колесах. Эту клетку провожает взглядом Наталья, и видит она меня через призмы жирных слез. Нет, она бежит за мной, окутанная безнадежными криками-стонами «Прости!», «Прости!». Последний прощальный взгляд, в котором столько отчаянной мольбы о прощении. Но ничего не увидит она в моих глазах, ни прощения, ни порицания. И до конца своих дней ее будет преследовать мой прощальный взгляд, пронзающий временную толщу. Клетка на колесах скроется в недрах непролазных лесов, и меня больше никто и никогда не увидит…

— Точно, псих! — округлила свои глаза Наталья, — Чего несешь?!

Эти ее слова окончательно меня раздавили, как сухая палка в злых мальчишеских руках давит муравья. С того мгновения даже космическая комната стала казаться мне абсолютно пустой. Ее звезды — это ничто, просто мазки светящейся краски на черном потолке.

— Надо тебе в институт поступать. Советуя в электротехнический. Чтобы потом вместе с дядей Сережей пути в другие вселенные искать, — сказал мне как-то отец.

— Угу, — кивнул головой я. Отцовские миры меня больше не волновали, не порождали в сердце и малейшего дуновения того ветерка, под которым когда-то оно так трепетало. Что это за тайна, которая вместо счастья, или, хотя бы, красивых страданий приносит лишь отраву чужого смеха?!

Я покорно готовился в институт, также покорно поступал. И… Не поступил. Запомнился скучный профессор, равнодушно сказавший: «Верхнее образование — еще не смысл жизни». После этого он глубокомысленно снял с себя очки, после чего я будто стерся из его жизни. Он даже не попрощался со мной, а просто встал и отправился в свои покои.

Когда огни непокоренного института светили мне в спину, я неожиданно услышал сбивающую с ног новость — умер Прежний. Сердце замерло в груди, и тут же встряхнулась вся моя память, подняв из своих глубин все давнее. Наконец-то! И сердце раскрылось, как большая ладонь, ощупью отыскивая в сером мире следы того, что я ожидал все прежние годы. Огонек почти угасшей веры заполыхал вновь. А вдруг?! Может, и вправду?!

Но ничего не случилось. После моего не поступления в институт отец сделался каким-то серым, тенеподобным. Тому была и другая причина — научный институт удобрений и ядов, в котором он числился ученым, государство собралось прикрыть. Понятно, что удобрения и яды были нужны моему родителю не больше, чем покойнику погремушка, но это учреждение было тем местом, где он получал зарплату, т.е. кормился. Чтобы хоть как-то развеять свою тоску, папа сделал ремонт в моей комнате, закрасив звездно-небесный потолок, и тот сделался обычным, белым, как в миллионах других квартир.

Впрочем, комната стала теперь уже не совсем моя. Ведь родное государство забирало меня «исполнять воинский долг». Когда, захватив мешок с вещами, я уходил из дому, папа проронил слезу и тихонько сказал:

— Все не так, и не туда… Не помогла наша вера, слаба она…

Я ушел, и каждый мой шаг как будто говорил «Навсегда! Навсегда!». Провожать было некому — любимой девушки не было, а отцу с матерью идти вслед за мной я запретил. Они и так в те дни походили на облаченные в человеческие тела слезы.

За мной захлопнулась дверь призывного пункта, скрипом высказав мне свое мнение «Хана!».

Каждый чует, что его будущее вершится где-то далеко, и повернуть волю того, Дальнего, мы не вправе. Отсюда старинная народная мудрость «Мы полагаем, а Бог располагает!»

Но бывает и иначе, что во сто крат хуже. Это когда судьба твоя вершится здесь, рядом, людьми из плоти и крови, а ты стоишь поблизости, и слышишь их мысли о твоем пути, но поделать все равно ничего не можешь. Вот так и я оказался у двери кабинета военкома и услышал доносившиеся оттуда слова. Упоминание моей фамилии заставило вздрогнуть.

— Его отправим к локаторщикам. Ведь он — парень грамотный, в институт поступал, считайте, что готовый специалист. Учить его совсем чуть-чуть надо! — говорил кто-то.

— А я считаю иначе, — отвечал военком, — Армия должна не только страну защищать, но еще учить, воспитывать, исправлять людей. Вот, например, Вася Окуркин. Батя у него — пропойца и драчун. Паренек с детства ничего не видал, кроме пустых бутылок да отцовых кулаков. Пусть хотя бы в армии что-то хорошее увидит, технику всякую. Специальность получит, вернется — станет мастером, жизнь свою наладит. Ведь в противном случае он гопником станет, а то и преступником. Что, мало их у нас, что ли?! Вот и подправим мы жизнь пареньку! — пробасил военком.

— Но как же (собеседник назвал меня)?

— Что — он? Он — интеллигент, вернется из армии — все одно в институт поступит. Но у интеллигенции раньше был обычай — ходить в народ. Теперь его нет. Так пусть хотя бы армия станет для него хождением в народ!

Так я оказался «в народе» — в конвойном подразделении внутренних войск. Учили меня не долго. Научили уставам, сборке-разборке автомата, и отправили на перевозку заключенных.

В один серый день передо мной вырос знаменитый вид транспорта — вагон-зэк. Та самая железная клетка на колесах, которая растворяется в непролазных лесах. И мне суждено шагнуть в нее, но нет заплаканно-вопрошающих глаз, которые провожали бы меня в ее нутро. Ничего нет кроме блестящих рельсов да мелкой промозглой поземки.

Нутро вагона светилось чахоточно-желтым светом. Пело радио. Как странно, оно поет всегда одно и то же, и ему безразлично где петь — на знойном морском берегу или в этой трагической стальной коробке!

— А, дух прибыл! — улыбнулся страшный детина с лычками сержанта, — Ну что же, служить будешь!

Он еще раз криво усмехнулся.

«Экипаж» вагона состоял из девяти «стариков», да меня, десятого «духа». Бить меня они не стали — слишком много на меня одного их было, побоялись, что убьют. Вопрос с моими обязанностями решился очень просто. Командир, сержант Петюня, усадил меня с автоматом на деревянную лавочку возле загороженного решеткой загона и приказал: «Охраняй».

Так и охранял я тот загончик все время нашего пути. Из кубрика слышались пьяные крики моих сослуживцев. «Где они достают?», равнодушно подумал я. Из-под вагона раздавалось ритмичное «тук-тук», бьющееся вместе с моим сердцем.

На следующей станции послышался яростный собачий лай. В вагоне появился незнакомый офицер и протянул сержанту какие-то документы.

— Встать! Сми-рна! — рявкнул Петюня на меня.

Я выполнил.

На улице послышались угрожающие выкрики. Вскоре Петюня открыл решетчатую дверь загона, и с улицы туда завели трех звероподобных существ, лишь отдаленно похожих на людей. Петюня закрыл дверь и лязгнул замком.

— Охранять! — приказал он мне, — Если что, то…

Перед моими глазами вспыхнул красный свет, расцвеченный всполохом искр. Петюня наградил меня увесистой оплеухой. Впрочем, если учесть его комплекцию, бил он не сильно.

— Понял?

— Так точно!

— И еще. Они все станут плакать, проситься ссать и срать! Но ты чтобы ни-ни! Пусть, если невтерпеж, в штаны себе и гадят. Понял?!

— Так точно!

— Что ты понял?

— Никаких срать и ссать. Пусть в штаны себе гадят!

— Молодец, — похвалил он, — Успехи делаешь. Годик послужишь, и бойцом у меня станешь!

Петюня ушел. Поезд тронулся, и тотчас же из кубрика до меня донеслась волна терпкого спиртового запаха. «А-а-о-о-о!», промычал кто-то, и вагон тут же сотряс взрыв хохота.

С другой стороны решетки блестели глаза подконвойных. Странно, но вместо волчьей злобы в мою сторону доносились лишь слабенький упрек и легкая насмешка. Чувствовалось, что они считают меня человеком низшего сорта, да вдобавок еще и дураком, который по своей воле обратился в такой человеческий «отход». Но ведь моей воли, чтобы оказаться здесь, было не больше, чем их!

Внезапно один из «сидельцев» оказался слишком близко к решетке. Это меня разозлило. Быстро схватив автомат, я ткнул его черным стволом прямо в глаз.

— Сидеть! — рявкнул я.

— За что? — немного плаксиво ответил он, потирая глаз.

— Тихо! — прикрикнул я.

Они отодвинулись подальше от решетки, после чего и в самом деле притихли.

«Ведь и я там мог оказаться, и меня так кто-нибудь бы», пронеслось в моих мыслях. Но я тут же сообразил, что оказаться «здесь», по эту сторону — ненамного лучше и подумал, что в этой жизни обязательно куда-нибудь попадешь, и обязательно не туда, куда шел и во что верил. Отец хотел отправить меня в другую вселенную, и я сам шел к ней. Вот и оказался здесь — чем не другая вселенная? А то, что она не похожа на отцовы мысли и мои мечтания — так кто говорил, что будет похожа?!

Так и ездил я с автоматом в руках, быстро научившись спать сидя и даже стоя, чутко контролируя своим сознанием каждую частичку окружающего объема. Иногда мне хотелось окаменеть, как это происходило с некоторыми героями в давно читанных сказках. Обратиться в скульптуру «вертухай с автоматом», и всегда торчать в этом вагоне, не имея ни обманчивых мыслей, ни обманчивой воли. Когда-нибудь, конечно, эта скульптура разобьется от старости, ее с матюгами выбросят да заведут новую. Всего и делов. Обломки выбросят под насыпь, а им уже будет все равно, где лежать.

Перед глазами менялись порции зэков, станции и полустанки. Сослуживцы уже меня не замечали, я для них превратился в продолжение увесистого замка, запирающего железную дверь-решетку. В их службе приближалась долгожданная точка, именуемая дембелем, поэтому служивых не забавляли даже перекошенные страданиями лица заключенных, жаждавших оправки. В отхожее место, конечно, их все равно не выводили — зачем лишние сложности, да и отнимать время от бухла страсть как неохота…

Иногда из кубрика слышался звонкий женский смех. Откуда они брали тех девчонок — мне неведомо. Должно быть, в этих краях есть такие женщины, которые пасутся на полустанках, ожидая… Трудно сказать, чего они ожидают кроме приключений на свои самые нежные места.

Не знаю, какое бурление порождал этот смех в нутре подконвойных. Во мне же он не порождал ничего. Будто я и в самом деле начал потихоньку каменеть, превращаясь в статую. Лишь в ответ на стоны «Гражданин начальник! Христом Богом прошу, отведите оправиться!» из меня само собой вырывалось «Молчать!».

На одной из станций, наверное — тысячной по счету, вагон опять растворил свои негостеприимные тяжелые двери в предвкушении новых жертв.

— Все, дембель близко! Этот груз — последний!, — радостно воскликнул Петюня, потирая свои волосатые ручищи.

— У нас уже припасено, — воскликнул Ваня Прыщев, — Даже огуречики соленые есть. Погрузимся, и тут же начнем.

— Трезорку тоже позовем. Пусть с нами бухнет напоследок! — решил Петюня.

Трезорка — это я. Так меня здесь прозвали. И я сам уже стал находить в себе собачьи признаки. Например, мой голос за последнее время сделался каким-то отрывистым, почти лающим.

Погрузка происходила, как всегда. То же гавканье и рычанье за бортом, с которым сливались человеческие крики. Я уже приготовился, как за железной стенкой появятся привычные существа, которые, несмотря на свою внешнюю суровость, уже часа через три не своими голосами начнут умолять меня относительно отхожего места. Никогда не думал, что мучить и переламывать людей столь легко. И для этого вовсе не обязательно подвешивать их на дыбе или жарить им пятки! Можно просто держать в руках автомат и больше ничего не делать…

Но на этот раз предчувствия не оправдались. Вместо матерых небритых рож в решетчатом загоне оказалась… девушка. Да, самая настоящая девушка — высокая, беловолосая, с неожиданно-тонкими чертами лица. Я не понял, откуда она появилась, и почему возникла она именно там, а не в каком-то другом месте. «Ангел! Ангел где хочет, там и летает!» ни с того ни с сего решил я. И сейчас же сообразил, что ангел и должен был появиться именно там, и нигде больше! Ведь он всегда там, где страдают…

Я принялся вспоминать, что знаю об ангелах. Знал о них я негусто. Отец, правда, пересказывал мне кое-что из Нового Завета, но читал его он чуть-чуть, выборочно, а рассказал и того меньше. Ведь чтение Библии, как и мое крещение, стали для него всего-навсего символами протеста против власти. Другим таким символом были подпольно купленные фотографии голых женщин. Бывало, что на одной стороне стола лежал Новый Завет, а на другой — фото голой красотки, и, при взгляде на тот стол у отца очередной раз поднималось настроение из-за того, что он протестует.

В Бога он, конечно, верил, но также верил и в Его постижение при помощи техники. Для такого постижения слова старых книг вроде как не нужны, ведь они обращены вниз, а не вверх. Скорее тут пригодятся многоэтажные математические выкладки, смешанные с верой.

Но я все-таки вспомнил слова об ангелах, явившихся в подземную темницу. «Может, нет такой темницы, где не появился бы ангел?!», подумалось мне. Я уже не чувствовал себя каменной глыбой, и мне показалось, будто наросшие на меня за последнее время каменные куски вдруг растворились. Нет, не растворились, а вспыхнули подобно кускам сухого дерева!

Девушка тихонечко отвернулась в угол, закрыла голову руками, будто унеслась из того мира, в котором был я.

Передо мной неожиданно высветилась рожа Петюни. Он взглянул за решетку.

— О! — выдохнул он и тут же исчез.

В кубрике тем временем раскочегаривалось веселье. Пригласить меня, конечно, забыли. Но в этот раз мне удивительно хорошо было стоять на своем посту, ведь буквально в шаге от меня молчал грустный Ангел.

Почему-то на этот раз я хорошо слышал слова, произносимые моими сослуживцами за стенкой.

— Ну, вздрогнули! За твой дембель!

— Ух, хорошо пошла! (хрум-хрум).

— Видали, какой груз п…тый везем?

— Ясно дело!

— Впервые такое диво!

— Да не. На моей памяти еще одна была. Правда, страшная. Крокодил! А эта –на х… красавица!

— За что ее?

— А я почем знаю? Правда, краем уха слыхал, как майор сказал капитану, будто за убийство. Отчима на… пришила.

— Ну, дело ясное! Он, видать, … ее, а она не хотела. Вот и того, ножичком чик-чик!

— Молодец девка! Так тому и надо!

— И ему ведь, б…, хорошо! Если бы его посадили, то, б…, под нарами бы лежал! Так уж лучше в могиле!

— И то верно. Ну что, вздрогнули!

— О-о-о! (хрум-хрум)

— Добавим!

— Поехали!

— А-х! (хрум-хрум).

Я перевел взгляд на своего ангела. Она смотрела на меня, и ее глаза блестели. Может, от волнения, может — от слез. Нет, не могла она убить! Не убивают ангелы!

— Ты действительно? — шепнул я.

Она вздрогнула и едва заметно кивнула головой. Значит, она — карающий ангел? Нет! Конечно, она никого не убивала! Но этот ангел сам берет на себя чужие грехи, чтобы пройти сквозь весь этот мир, не миновав даже самых темных его закоулков!

«Нет, она не поедет в страшное место, куда катит этот поезд… Но что можно сделать, ведь рельсы-то всего две?», думал я, стуча автоматным прикладом по жесткой скамейке.

— Тебя как звать? — шепнул я.

— Софья, — едва слышно слетело с ее губ легкое дуновенье.

— Софьюшка, — задумчиво сказал я сам себе.

«В Библии, как я помню, кого-то из святых ангел вывел из темницы. Здесь — ангел сам в темнице, из которой не способен выйти. Во что же превратился сейчас наш мир?» — подумалось мне. Опять полетели голоса из кубрика:

— На гитарке сыграй!

— Не могу. Простыл, голос хреновый…

— Ну, дай я попробую!

— Пробуй.

— Тай-рай-рай… Что-то ни одной песни нормальной на ум не приходит.

— Может, еще е…нем?!

— Давай!

— Э-эх!

— Знаете, что я скажу? Может нам того, б…дищ на полустанке снять? Через полчасика в Ротозееве будем!

— Посмотри, сколько времени и какая погода?! Что думаешь, бабы в метель ночь на пролет посреди полустанка торчать будут, чтоб себе все отморозить, но только тебя ненаглядного дождаться?!

— Ну а вдруг?

— Ладно, приедем — посмотрим!

Я глянул в маленькое зарешеченное окошечко, что мрачно выглядывало на свет злым глазом. Поезд поворачивал, и была видна его серая туша. Наверное, поезда, как и люди, бывают добрыми и злыми, и наш поезд, безусловно, был самым злым из своих собратьев. Интересно, о чем думали пассажиры скорых поездов, когда развалившись на мяконькой полочке видели наше страшилище проносящимся за окном? Наверное, не о чем, их скорый поезд несся слишком быстро, и своей скоростью превращал угрюмый каторжный поезд в молнию-невидимку. Ну а если случайно встречали его на станции (разумеется, не во время погрузки, которая проходила на самом дальнем пути за тройным забором с колючей проволокой)? Скорее всего, принимали наши давно не крашенные вагоны за какие-нибудь почтовые или багажные, на которые и смотреть-то не стоит. Мало ли на железной дороге вагонов — путеизмерительные всякие, дефектоскопические…

Мои мысли оборвали голоса сослуживцев, которые стали неожиданно резкими и громкими:

— Я вспомнил, в Ротозееве не будем стоять! Мы там стоим, когда туда едем, а когда обратно — то нет!

— Солонухино только к утру будет. Чего же делать?

— Ха! Что, все забыли, какой груз везем?

— Да ты чего?

— А ничего! К ней сейчас и заявимся. К нам в вагончик все одно никто не придет, начальники спят, как сурки. Вот с девчонкой сейчас и того!..

— Вдруг она того, пожалуется?! И окажемся мы там же, где она теперь! А кайфа-то с гулькин х…, завтра и позабудем!

— Не п…! Куда зэчке жаловаться? В ООН?! Да и ей самой от нас лучше будет! Когда она еще того, с мужиками?! На бабской зоне их мало. А залетит от кого из нас — ей еще лучше, прямиком из тюряги домой отпустят. Я слыхал!

— Но она же… Она убить может! Во! Если уже убила!

— Чем? Глазами? Когда сюда сажают, даже иголки, и те отбирают! Не знаешь разве?

— Ну, знаю, а все-таки…

— Если ты такой ссыкун, то и оставайся. Но мы все одно пойдем! Душа горит!

Послышались шаги. Софья вздрогнула и втиснулась в самый угол, будто захотела в него впитаться. Лицо она отвернула, рассчитывая, наверное, на то, что снаружи останутся видны только лишь ее белые одежды, сильно напоминающие бесплотное привидение.

— Служивый! — раздался бодрый голос Петюни, — У нас, понимаешь, ик, дембельский б…, аккорд! Во! Так положено! Перед дембелем, ик, за салабонов их работу сделать. Так что, ик, мы тебя, ик, сменяем! За тебя, ик, стоять будем на… Б…, как ее там… О, на вахте! А ты… Ты… Ступай в кубрик… Найдешь там в смысле бухнуть! Ик. Б…, зае… эта икота! Пожрешь! Вот!

Следом за Петюней выросли еще двое сослуживцев.

— Ну, давай, давай, — гавкнул кто-то из них, — Это приказ!

— При… Ик! Каз! — подтвердил Петюня.

— Ты чего мальчик, а?! — растолковал Петюнин друг по кличке Ложка, — Не понял?!

Я тупо смотрел на них, отлично понимая, к чему все идет. От меня требовалось действие, оно было неизбежно. Но что я мог сделать? Маленький стриженый солдатик против пяти громадных тел? Но не мог я и уйти.

«Они — не упыри, не самая злая часть этой жизни. Они — только лишь ее ноготь, принявший ангела за клопа, и потому жаждущий его раздавить!», пришло ко мне неизвестно откуда. Сердце закипело смолистым котлом гнева. Нет, не на этих верзил, а на все. Вообще на все…

Я вскинул автомат, приняв его спусковой крючок за волшебную кнопку, переносящую в другую вселенную.

Пришедшие «женолюбы» даже не успели как следует удивиться. Они рухнули, растекшись по полу красными вопросительными знаками. Длиннющая очередь лихой змейкой прошлась по вагону, высекая все живое.

Передо мной лежала груда мертвых тел.

— Ничего, когда-нибудь встретимся, там и потолкуем. Зла на вас у меня нет, потому там и помиримся. Думаю, и вы поумнее станете! — выкрикнул я, не приняв необратимости происшедшего. И, удивительное дело, крик заглушил во мне страх от сделанного.

Софья подошла к решетке и протянула ко мне свои белые руки.

— Сейчас, — мигом сообразил я, сбегал за ключами, и отпер беспощадную стальную дверь. Мы рухнули в объятия друг друга.

Знал ли я, когда впервые узнал об отношениях мужчин и женщин, что моя первая ночь любви пройдет в пропитанном кровью вагоне, в клубах железистого запаха продырявленных тел? Впрочем, уже тогда я догадывался, что любовь — это очень непросто, гораздо сложнее, чем вставление гениталий.

Мимо неслись встречные поезда, и никто из их пассажиров даже во сне не разглядел двух слитых живых тел, лежащих на крохотном островке посреди мертвецов. Под утро мертвецы остались одни, их больше никто не видел и не слышал, и никто не мог сказать, были они на самом деле или нет.

Впрочем, уже на следующий день бездыханные тела появились для того мира, в котором они некогда жили. Трудно представить себе лица майора Вичкина и лейтенанта Скворцова, когда они вошли в вагон №4. Впрочем, каких только лиц не видывала Русь-матушка в разных своих закоулках, и даже такие искореженные физиономии, какими они стали у майора с лейтенантом здесь — не редкость. Майор, который был посмелее, не растерялся, и лично ощупал мертвяков, и нашел среди них одного дышавшего. Им оказался Ложка. Его, конечно, сразу отправили в госпиталь.

Дальше — все как всегда. Оцепление вокруг поезда, прибытие мелкого и крупного начальства, прочесывание местности. С матюгами несчастные солдаты месили рыхлый снег, достающий им кое-где до самых вый. Когда поиски были в самом разгаре, врачи откачали несчастного Ложку. Тот, пропитав госпитальную простынь горькими слезами, во всем сознался и раскаялся. Еще он говорил, что перед тем, как потерять сознание, видел в небесах радугу (это зимой-то!), прямо под которую и выпрыгнули беглецы прямо из двери вагона.

Его слова, конечно, списали на бред пьяного, да еще и тяжелораненого. Когда Ложка пошел на поправку, на него было решили завести уголовное дело. Но потом передумали — ведь ничего злого сделать он так и не успел. А за свой замысел он и так отплатил сполна — остался без почки, селезенки, с надорванной печенью и с железной пластиной в голове.

Беглецов тогда так и не нашли. Ни живых ни мертвых.

…

Стояла благодатная осень. Золотые листья обнимались с серебряными паутинными нитями, будто и у них тоже была своя любовь. Листочки падали на двор княжеского терема, где уже стоял пышный свадебный поезд. Чуть в стороне княжич о чем-то говорил со своим учителем, старым воином Мирославом. Сейчас он уже закончил свой рассказ, и расшитым рукавом рубахи вытирал со лба густые ручейки пота.

— Вот, дед, какой я видел сон. Перед венцом. Перед женитьбой. К добру ли это? — спросил я у деда.

Зазвонили многочисленные колокола трех десятков церквей. Дед размашисто перекрестился.

— Да княжич, тяжек твой сон. Смущают бесы, ох как смущают. Но ты молись, молись почаще. А теперь — ступай под венец, да ничего не бойся!

И я отправился венчаться со своей невестой, княжной Софьей.

Товарищ Хальген

2008 год