Halgen — Мускулистая сказка

Дымка приподняла голову и внимательно посмотрела мне в глаза. Но недолго. Она тут же снова наклонилась к своим детенышам. Моему взору осталось лишь ее опаленное правое ухо. Должно быть, кошка помнила свою прежнюю жизнь, о которой я не мог ничего знать. В той жизни, видимо, было у нее и иное имя, навсегда ушедшее вместе с прежними временами, и теперь никому неведомое. Когда я ее зову Дымкой, она, конечно, бежит ко мне, но в ее взгляде чудится небольшое удивление, которое не прошло и за год ее жизни у меня. Значит, прежде ее кто-то называл по-другому. Впрочем, едва ли в северо-западной глуши кошку могли звать иначе, чем Маруська или Мурка…

Кто сказал, что машины времени не существует? Она уже давно изобретена, только выглядит совсем не так, как рисуется в фантазиях многих людей. На самом деле это — обычная дребезжащая электричка с заплеванными тамбурами и вагонами, пропахшими крепленым пивом. Полтора часа езды, две выпитые пивные банки — и вот на смену расцвеченному неоном Петербургу приходит глушь, в которой не наступил даже и 19 век. Съежившиеся деревянные избы, утопающие в грязи дороги, запах печного дыма. Зато воздух здесь пропитан птичьими трелями и ароматом выклевывающихся листочков. Так здесь видится весна, таинственное время пробуждения жизненных соков и восхождения пылающего солнечного круга.

Леший и Баба-Яга кажутся безобидными и полузабытыми персонажами лишь в городской квартире, сотрясаемой автомобильным грохотом, доносящимся с улицы. Не то чтобы среди городских стен все было ясно и понятно, строго подчинено пониманию морозных мозгов. Там есть свои невидимые персонажи, не менее жуткие, чем деревенские и лесные, но они — другие, и если даже являются родственниками незримых обитателей мира дерева, то очень дальними, не помнящими своего родства. В этих же краях достаточно пройти ночью по улице, лишенной привычных огней, и мурашки пробегут по телу, а кожа ощутит явственное прикосновение невидимого, но реального мира.

С такими мыслями я брел по одному из поселков Северо-запада. Надо было кое-что забрать с дачи родственников. По дороге я отмечал, что избушек за зиму заметно убавилось, на месте многих из них чернели молчаливые пожарища. «Знает ведь человек, что дерево — горит, но все же упрямо строит из него себе жилища. Откуда это пошло? Уж не из стремления ли принести самое дорогое, что есть на этом свете, свой кров, в жертву развернутым над головой бескрайним небесам?», раздумывал я.

Вот и еще одной избушки не стало. По ее деревянной плоти усердно прогулялся огонь, обратив домик в струю горячего, как кровь, дыма. Этот дым бесследно растаял в небесах, отчего те не изменили своего цвета, не потеряли блеска. На земле осталось лишь то, что в высоту хода не имеет — груды углей да золы. При случайном взгляде на это опустевшее место в моей душе шевельнулось что-то нехорошее, будто иголка кольнула сердце, и я понял, что вместе с дымом и жаром здесь вознеслась к небесам и человечья душа. Одним словом, мне стало ясно, что тут отдал Богу свою много или малогрешную душу человек.

Внезапно среди холодных углей я разглядел два горящих глаза. Живой серый зверь мгновенно отделился от груды неживого вещества, и бросился ко мне. Это было так неожиданно, что я невольно отпрянул. Кошка пошла за мной, а потом неожиданно забралась ко мне на руки. Так вместе с ней я и дошел до дачи родственников, а потом вернулся домой. «Кошка — зверь домашний. Неужто она обитала в том, что было прежде на месте руин, а потом жила на них, не веря своим глазам и своему носу? Она, быть может, верила, что все изменится, вернется, и она снова окажется в прежней избушке на коленках своего хозяина? Но ей оставался лишь мрак и холод, занесенные снегом угольки не несли тепла кошачьему телу…», думал я, представляя прежнюю кошачью жизнь.

А кошка мне ничего не говорила, она лишь тихонько сидела у меня на руках.

***

— Дай котеночка, — говорил мужик другому мужику, своему соседу по улице. Вид у него был весьма ужасен — грязный ватник, напяленный на давно немытое тело, на голове — шапка-ушанка, одно ухо которой было поднято, а другое — опущено.

— На кой он тебе, Юрка? Ты ведь сам уже загибаешься! — отвечал сосед, который выглядел лишь чуточку лучше — ватник на нем не был грязен, а на ушанке подвязаны оба уха.

— Хоть кто-то живой в доме будет. А так ведь тоска. Прежде в жизни много радости было, а теперь мне кажется, что она все веселье в долг мне давала, чтоб теперь расплачиваться. Вот я и плачу! — ответил Юрий, — С домашней живностью, может, дольше протяну…

Он достал из кармана ватнику бутыль и сделал глубокий глоток.

— Бери, — ответил сосед, — Все одно моя трижды в год котится, уже топить приходится!

Так и оказался этот котенок в избушке Юрки. Вместо обоев стены жилища были оклеены плакатами с изображением улыбчивого мускулистого человека, в котором теперь никто не узнает Юрку, бывшего в те времена Юрием Константиновичем Мальцевым, чемпионом РСФСР по прыжкам в высоту. Повсюду валялись обляпанные позолоченные кубки, из которых Юрий Константинович теперь когда пил чай, когда — водку, а иногда, не в силах выйти за порог, прямо в них справлял малую нужду.

Первым делом котенок вцепился своими коготками в один из плакатов и оставил на нем длинные белые полосы.

— Эх ты, варвар, — вздохнул Юра, но наказывать котенка не стал. Вместо этого он дал кошечке имя — Варвара, или Варька.

Кошечка осваивала новое жилье. Ее треугольный нос скоро привык к резкому запаху, и она даже учуяла, что между бревен обитают мыши. Ловить их она пока еще не научилась и отложила охоту на потом. Разведав нутро избы, забравшись даже в те щели, куда не ступала нога хозяина, кошка пришла к лежащему на кровати Юре, и улеглась ему под руку. Бывший спортсмен погладил единственную свою любимицу, а потом глотнул чего-то вонючего, местного.

— Вот так-то, Варька, — вздохнул он, — Холодно что-то, надо бы печь растопить…

Юрий Константинович встал, и, дрожа от холода, шатаясь направился к печке. Кошечка пошла за ним. Заполнив черную печную пасть белыми дровами, он поднес спичку. Из-под нее показалось что-то белое. Варька поднесла поближе нос и отпрянула — горячее!

— Теперь согреемся, — потер руки хозяин.

Действительно, скоро в комнатушке стало тепло. Частицы тепла забрались под шерсть, под кожу, слились с подстывшей кровью. Они привели маленькое сердце в радостный пляс, и, свернувшись клубочком, Варька завела песенку кошачьего счастья. Ей казалось, будто мурлыкание несется на всю округу, заставляет дрожать сразу и землю и небеса, соединяя их в одной радости. Но более всего она дивилась своему хозяину, сумевшему вызвать к жизни это горячее чудо.

— Да, забыл тебя покормить, — вспомнил хозяин, порылся в шкафу и вытащил оттуда коробку сметаны.

Так и началась Варькина жизнь. Вскоре она почувствовала, что с ее хозяином каждый день творится что-то неладное. На протяжении всего дня усиливается резкий запах, который исходит от него, и к наступлению темноты, времени кошачьей охоты, он становится столь сильным, что хозяин как будто захлебывается в его клубах и бессильно падает. Иногда на мягкую кровать, а иногда и на пол.

Юра допивал очередной литр самогона, который в этих краях продавался за сущие копейки. Под руку к нему легла Варька. Хозяйская ручища потрепала ей шерсть за ушами.

— Не кому тут душонку свою излить, — вздохнул он, — Народ здесь живет — одна гопота, бомжье! Хотя и я чем теперь лучше! Но я же ведь БЫЛ!!! А они — нет, не были! Значит, их и сейчас нет! А я — вот он!

Юра взял кошечку и стал подносить к каждому из плакатов со своим прежним ликом. Но Варька лишь чуяла, что все они пахнут плесенью да сыростью. Запаха ее хозяина не исходило ни от одного из цветастых молодцев. Она воротила голову и отбивалась лапой.

— Эх, Варвара, я забыл, что вы, кошки, больше видите не глазами, а носом. Такая пуговка, а все чует! Не то, что у нас, у людей — пятак большой, а толку — х…!, — усмехнулся он, поставив кошку на прежнее место.

— Мур-р! — ответила Варька.

— Не могу я тебе дать тот запах! Люди ведь все для себя выдумывали, и фотографию, вот, для своих глаз изобрели! Она, как память — замуровывает в себе мгновения, но… Не все она может, не все! А что был за запах! Запах победы! Хотя не знаю, чтобы учуяла тогда ты, будь со мною. Пот, это понятно, а радость, когда сердце скачет выше головы? Не знаю, имеет ли она запах. Да и никто, кроме вас, кошек, этого не знает!

С того дня, как только после струи самогона у Юры поднималось настроение, он сажал рядом с собой кошку, и принимался ей рассказывать. Он не знал, понимает ли кошка его слова, но почему-то думал, что его мысли сами собой проскальзывают в маленький, да удаленький кошачий мозг.

Впрочем, он был прав. Кошечка и в самом деле видела бледные тени его жизни, созерцала их со стороны, как и теперь созерцает жизнь своего хозяина. Иногда, когда Юра начинал волноваться, Варька даже вскакивала, и принималась носиться, стараясь ухватить лапами что-то никому не видимое.

— Эх, Варька, хорошо тебе! Прыгаешь по сравнению со своим ростом выше, чем всякий человек, и прыгаешь просто так! Ничего от своих прыжков не хочешь, ни на что не надеешься! А вот я надеялся, я не просто прыгал… Увы, я не кошка, мне до тебя — далеко. Хочешь, расскажу о своих днях?

Кошка мирно лежала и чуть-чуть настораживала уши. Значит, была готова внимать.

— Это было очень давно. Так давно, что многие с тех времен до сегодняшнего дня не дожили, легли бы на кладбище. И ты бы не дожила, родись тогда, — начал он.

Двери содрогнулись от грозного стука. Варька, как и положено кошке, выгнула спину и угрожающе зашипела. Юра открыл дверь. За ней стояло пятеро местных — два мужика и три бабы. От всех них лились струи того же запаха, что и от хозяина. Может, они — свои? Нет, от них струилось что-то еще, нехорошее. Страшное.

— Юрка, ты чего же… Ик… Людей того… Не у-ва-жа-ешь! — сказал один из «гостей».

— Бухаешь в одно рыло, на х… — добавил другой.

— Это, б…, не ку-льту… Еб, как там. О! Не ку-льту-рно! — поучительно промолвил первый.

— Хочешь, с девчонками познакомим?! — уже миролюбиво предложил второй.

— Да идите вы… — выдохнул Юрий.

— Ты чиво?! Посылать нас?! — огрызнулся первый.

— Ладно, ребята, идемте! — крикнула одна из «девчонок», от которой нестерпимо несло мочой, — У него теперь кошка.

— Он же у нас из города! А там все какие-то, — расхохоталась вторая.

— Извращенцы! — добавила первая, — Извращенец х…, с кошкой живет! Ха-ха-ха!!!

Компания исчезла, а Юра запрокинул в себя горлышко бутыли, и его глаза сошлись навстречу друг другу. Успокоившаяся Варька потерлась о руку своего хозяина.

После глотка Юра снова провалился в пережитые времена, которые давно закончились, а он так и остался там, в их нутре.

На маленького Юру со всех сторон смотрел один и тот же улыбчивый, веселый герой — Олимпийский Мишка. Он красовался на плакатах, смотрел с экрана старенького рябящего телевизора, выглядывал с разноцветных воздушных шариков. Даже на подушке рядом с головой маленького Юрочки лежал тот же герой — маленький Олимпийский Мишка. Юра думал, что страной, в которой он живет, правит большой и добрый Олимпийский Мишка, а его пояс с колечками — это все равно как корона старых сказочных царей. Проснувшись, он всякий раз целовал лапы сперва своему игрушечному мишке, а потом Олимпийскому Мишке, вышитому на коврике. Мишки ему добро улыбались, и в их улыбках Юрка чувствовал такую любовь, что и ему самому хотелось сделать для них что-нибудь хорошее. Но что он мог сделать, кроме как поцеловать их лапы или стереть тряпочкой с коврика налетевшую пыль?!

Однажды, положив под ухо своего игрушечного олимпийского мишку, Юра заснул. Во сне ему привиделся дворец-башня, вершина которого поднималась к самим облакам. Где-то на далеком верху полыхал горячий огонь, струя которого прорывала облака и улетала к солнцу, сливаясь с его белым светом. Там, под облаками, стоял улыбающийся Олимпийский Мишка. Хоть он был и высоко, но, в то же время, как будто стоял рядом. Его широкая улыбка светила прямо в глаза Юры.

— Иди! Ты — олимпиец, — весело сказал мишка тем голосом, каким обычно говорят герои мультфильмов.

Юра увидел под своими ногами ступеньки. Шагнул на одну, переступил на другую, и стал быстро-быстро подвигаться вверх. Ступеньки мелькали одна за другой, но, удивительное дело, пылающая вершина дворца-горы оставалась такой же далекой, как была вначале. Тем не менее, Олимпийский Мишка был почему-то здесь, рядом, и в то же время — на самом верху, возле пронзающей небеса огненной радости.

Считать Юра тогда еще не умел, и под его ногами ступеньки проносились лишенные своих цифр. Внезапно вершина оказалась рядом с ним, и он увидел прорывающий небеса свет.

Но это был всего-навсего свет пробуждения. Юрочка был еще в том возрасте, когда между сном и явью еще нет непробиваемой каменной стены, где они плавно переливаются одно в другое. И новый день он воспринял как свою высоту, на которой и должен быть его Олимпийский Мишка.

Мишку он увидел — молчаливо-игрушечным, лежащим под его правым ухом.

— Я — здесь! — сказал он мишке, но тот лишь молчаливо смотрел в потолок своими черными глазами-пуговицами, в которых отражался упавший из окна солнечный зайчик.

Юра обнял мишку, но тот оказался безжизненно-мягким, таким же, как был и вчера.

— Но я — пришел! — крикнул он.

— О чем ты кричишь? — удивилась вошедшая в комнату мама.

— Мама, я — олимпиец! — крикнул Юрочка.

— Конечно, олимпиец! — улыбнулась мама, — Кто бы спорил! Только для этого еще постараться придется…

Про старания Юрочка не задумывался, он ощутил себя олимпийцем здесь и сейчас. И, удивительное дело, его тельце неожиданно стала наполнять великая сила. Вскоре он бегал быстрее всех ребят со своего двора, лазал — ловчее, прыгал — выше. Может, и в самом деле он собрал свою силу на вершине той башни, что ни то привиделась ему во сне, ни то запомнилась из другой жизни?

Прошло время, и плакаты с олимпийским мишкой, что висели на городских стенах, размокли от дождей и сползли серой кашицей в сточные люки. Исчезнуть их остаткам кое-где помогли дворники. Коврики с его ликом протерлись и, проеденные во многих местах полчищами моли, отправились на свалки. Все меньше и меньше оставалось мест, где можно было еще увидеть былого кумира. Да и там он теперь был уже не цветущим и свежим, а где — пожелтевшим, где — облупившимся, где — покрытым пылью и плесенью. Его улыбка теперь казалась уже не веселой, она была пропитана грустью вечного исчезновения. Мутная волна вод времени поглотила олимпийского мишку, потопив его в глубинах памяти.

Пропала и любимая Юрина игрушка — его Олимпийский Мишка. Он не помнил того дня, когда мишка исчез, но хорошо запомнил, как однажды заметил, что его больше нет. Пустота, которая на него навалилась в тот миг, была столь бездонна, что не могла выплеснуться наружу слезливыми ручьями. И Юра не плакал. Он молча переживал потерю плюшевого друга и его сияющих олимпийских колечек. Что-то внутри Юры говорило, что мишка обязательно вернется, и вернется он так же, как пришел и в первый раз — сразу везде и всюду.

Явленная в нем сила искала выхода, чтобы хоть чуть-чуть приблизить тот желанный день, когда, как в полузабытые времена, опять заиграют пронзительные трубы, и со всех сторон его снова ослепит блестящая улыбка Олимпийского Мишки. Эта сила не позволяла ему спокойно высиживать уроки в первом классе школы. Он все время ерзал, и, едва дождавшись перемены, выскакивал в коридор и принимался носиться по кругу. Без всякой цели, без смысла, игнорируя даже игры вроде пряток и пятнашек. Разрывал этот беговой круг лишь досадливый звонок, но сила не унималась, она продолжала колобродить в нутре Юры.

— Значит, хочешь стать спортсменом? — спросил у Юры отец.

— Олимпийцем, — возразил Юра, поморщившись от чужого и корявого слова «спортсмен», в котором целых две змеино-шипящих «с».

— Ладно, пусть олимпийцем. Значит, я отведу тебя к дяде Коле, он как раз тренер. Вот он из тебя олимпийца и сделает!

Вскоре Юра стоял перед плечистым улыбчивым дядей Колей, от которого прямо-таки исходил запах силы. Дядя Коля предложил Юре пробежаться, прыгнуть, и сделать еще несколько упражнений.

— Молодец, — похвалил он и как бы в шутку хлопнул Юру по плечу. Тот невольно присел, — Ничего, силенки есть. Работать можно! Через пару годиков начнет как птица летать. С такими задатками грех прыжками не заняться!

С того дня Юрина сила оказалась в прочной упряжке. Каждый день он должен был выполнять с два десятка специальных упражнений, после которых он чувствовал себя, как воздушный шарик, из которого выкачали воздух. Сила то накапливалась в теле Юрия, то выплескивалась из него, ничего не оставляя после себя. Когда становилось особенно тяжко, Юра представлял себе давний сон (который, конечно, мог быть и явью), снова видел ступеньки, и представлял, как шагает по ним.

Но прошло время, и положенные тренером упражнения стали казаться Юре удивительно легкими. Он как будто мог бы сделать и еще много больше положенного. Тогда дядя Коля старательно установил планку на известную ему высоту. Эту простую работу он выполнял мастерски. Он несколько раз отходил, окидывал планку тем взглядом, каким художники смотрят на вышедший из-под их рук шедевр, прищурившись чуть-чуть ее подправлял, и снова отходил. Наконец, бросив в сторону планки особенно строгий взгляд, он велел:

— Прыгай!

Коля разбежался, и понесся вперед с такой скоростью, что весь мир мигом обратился для него в острие молнии. Наконец — прыжок, и потолок зала понесся в лицо, ослепив своей белизной. И тут же уши прорезал монотонный, тягучий грохот, от которого все тело мигом сжалось. Казалось, что в наказание за порыв ввысь, оттуда опустился удар тяжелого, насквозь железного молота. «Сколько раз я еще его услышу, вот этот грохот?», тоскливо подумалось Юре.

— Ну что же, первый блин, он, как известно, завсегда комом, — улыбнулся дядя Коля.

— Почему? — почти простонал Юра.

— Во-вторых, кроме силы еще надо умение. Ты не бойся, я тебя ему быстро научу. Но это — во-вторых!

— Значит, есть и «во-первых»?!

— Так точно! Но этому научить тебя я не смогу. Потому что это надо вобрать в себя, самому стать им. Я могу тебе только кое-что рассказать, а дальше — твое дело, принимать или нет. Свобода твоей воли! Понимаешь, о чем я говорю?!

— Да, — Юра кивнул головой.

— Так вот. Как вас учили в школе? «Человек произошел от обезьяны», верно?

— Нет, нас этому не учили. Разве этому учат? Ведь это — шутка! — пожал плечами Юра. Он действительно где-то слышал о связи человека с обезьяной, но принял слова говорившего за остроумную шутку.

— Вот именно! — радостно воскликнул дядя Коля, — Человек вообще не связан ни с кем из зверей. Ведь у всякого зверя силы, ловкости, выносливости ровно столько, сколько ему надо для своей жизни. У медведя — чтоб завалить, скажем, кабана, у оленя — чтоб удрать от того же медведя, у лисы — чтоб поймать зайца. Те, у кого силы меньше надобного, либо достаются кому-то на обед, если они — травояды, либо умирают от голода, ели они мясоеды. Но и больше потребного силы у них тоже нет, природа — она вещь экономная, лишнего никому ничего не даст. Иное дело — человек, у него и силы, и ловкости может быть столько, сколько для нашей жизни и не надо. Но и без того очень сильный человек делает себя все сильнее и сильнее. К чему это? Если мы станем просто смотреть на землю, с ее реками, полями и лесами, то ничего в этом человеческом хотении не поймем. Кстати, ты знаешь, что такое Бог?

От неожиданности Юра вздрогнул. Это были те времена, когда никто не кричал, что «Бога нет», но и рассказать о том, что есть Бог, никто не мог. Богомольные бабушки и дедушки давным-давно умерли, а новое поколение стариков знало лишь, что «Бог — он на небе».

— Как говорят, Бог — он на небе, и если ему молиться, то попадешь в Рай…

— Да, если идти к Богу, то придешь к нему. Человек с самого своего начала чует в себе эту потребность, будто какая-то сила сразу же толкает его в путь. Но как идти к Богу, какая дорога правильно ведет? Этого никто точно не знает, оттого и дорог разных много, вер разных. Но всякая вера говорит, что наше тело — оно бренное. Что такое «бренное» — понятно? Гниющее, значит. Умрем, и тела наши сгниют. Внутри тела есть бессмертная душа, она — останется и пойдет к Господу, и тело ей в этом — не помощник. Оно своим присутствием только испортить душу может, оно — вроде как испытание или наказание, кто как посмотрит. Мне в этом видится большое противоречие — совершенное человеческое тело, способное на многое — а для души бесполезно. Оно для нее даже не как лошадь для седока, а как камень для утопленника! Как-то неправильно это. Не находишь?

Юра кивнул головой. Что, собственно, он мог еще сделать, если каждое слово тренера входило в него звенящей истиной?!

— Есть только одна вера, дающая смысл прекрасному сильному телу. Она и сказала то, что ты, наверное, много раз слышал — «в здоровом теле — здоровый дух». Коротко, просто, но зато как верно! Лишь тело может пронести в себе дух и принести его туда, где давно ожидает Он. Была эта вера в Древней Греции, и своего бога они звали Зевс. Интересное слово, для нашего уха оно непривычно. Я долго раздумывал о его смысле, и, наконец — понял. Ведь короткое «Зевс» — это выдох олимпийца после того, как он прыгнул на большущую высоту, быстрее всех пробежал положенные метры. Он победил и, прежде чем еще сознал победу, выдохнул из себя воздух, набранный внутрь тогда, когда он еще не был победителем — Зевс! И в этот миг его дух как будто в самом деле поднялся и прикоснулся к божеству, а потом снова вернулся в глубины тела, полный надежды когда-нибудь снова подняться ввысь, на гору Олимп. Своего бога те люди представляли восседающим на горе, что, быть может, так и есть. Уже потом, конечно, шла людская слава. Гремели трубы, летели пахучие венки. Но это — потом, и та радость вскоре забывалась, в сердечной памяти оставался лишь короткий бросок духа «Зевс!». После этого атлет уже не мог не идти к новому броску, который делался смыслом его жизни. Он ценил свое тело только постольку, поскольку оно могло этот рывок совершить, в противном случае он был готов его растерзать. Сам, голыми руками!

В школе Юра уже изучал кое-что про Древнюю Грецию. Она казалась ему странной сказкой, в которой добро и зло, вместо того, чтобы застыть в вечном гордом противоборстве, всегда игрались друг с другом. Оттого сказка казалась не интересной. И вот, оказывается, все это серьезно, и серьезность далекой сказки проходит ни где-нибудь вдалеке, а прямо по его, Юриной жизни!

— Будут у тебя победы, будут и такие выдохи! — усмехнулся тренер, — Специально их делать не надо, после победы они сами собой станут выходить! Теперь я скажу, как сделать, чтоб тренировки не были скучны. Ведь в каждом деле труд после себя след оставляет. Крестьянин землю пашет — она вспахана, конторщик бумагу пишет — она написана, рабочий гайку винтит — она завинчена. А у нас что? Хоть один раз ноги поднял, хоть сто двадцать один — все одно, в округе ничего не изменилось, даже стены спортзала, и то выше не стали. Да, внутри, под кожей растут мышцы. Но ведь их не видно и не слышно. Они, вроде как, и не нужны никому, кроме себя самого. Так со временем это и надоест, и забросишь дело! Ты, правда, молодец, я уже вижу твое усердие. Но все одно, без большого смысла ты долго не протянешь. И я тебе этот смысл дам. Смысл в том, что у Высшего тоже есть тело, и пусть оно для нас невидимо, но оно совершенно! Достигнуть его мы никогда не сможем, мы можем его лишь к нему приблизить. Если приблизили — то нам дается победа, и мы можем сделать тот самый выдох «Зевс!». А если нет… То получим по голове тот самый металлический удар, который ты сегодня уже получил. Но у Высшего тело — оно как весь мир, оно и есть весь мир. Мы в нем живем и его не видим потому, что оно очень, очень велико. Ведь свою планету мы тоже полностью не видим, наших глаз не хватает, а она — много меньше всего мира! И вот, свое маленькое-маленькое тельце надо сделать таким, как большое-большое тело бога. Как такое возможно? Скажешь — невозможно?

— Наверное, — робко ответил Юра.

— Вот и нет! Возможно! Только надо свое тело во время тренировок чуять таким же великим, как тело Самого! Можно представлять, будто от каждого движения в нутре загораются и гаснут новые звезды, образуются планеты, на которых поселяются новые существа, рождающие из себя новые народы. И все это — в тебе, все связано с движениями твоих рук и ног, с твоей жизненной силой, с твоей волей! Когда рождающиеся в тебе картины миров совпадут с твоими движениями, то ты и в самом деле сможешь взять свою высоту и выдохнуть победное «Зевс!».

Как выглядит Зевс, Юра представлял себе смутно. Зато гора Олимп тут же сложилась в нем с рвущимся в небеса дворцом-башней. На вершине той башни был Олимпийский Мишка, значит Зевс — никто иной, как тот самый мишка! Который сразу и в поднебесной дали, и рядом, и наверное, вокруг всего мира! Сделать свое тело подобным ему — значит превратиться в олимпийского мишку, обрести на своем лице ту же горящую улыбку! Выходит, это возможно, если о том говорит такой серьезный человек, как дядя Коля!

И Юрка налег на спортивные занятия с новой силой. Теперь во время тренировок Юра представлял себе пространства, полные звезд и планет. Вообразить их было несложно — он рос в большом городе, уже побывал в планетарии и посмотрел по телевизору и в кино с десяток фантастических фильмов о космосе. Напрягаются икроножные мышцы — вспыхивает новая звездочка, ее лучи сплетаются в новую планету. На планете рождается жизнь, по ее сине-зеленой поверхности бегают маленькие существа. Их жизни полны радостей и бед, существа влюбляются, воюют и смотрят на свою звезду, раздумывая о смысле существования. Но уже при следующим движении звезда гаснет подобно электрической лампочке. Мир исчезает, не оставив после себя и следа среди звездного пространства, но где-то в другом месте уже теплится новая звездочка. Вспыхивает звезд больше, чем гаснет, рождается миров больше, чем умирает. Космос ширится вместе с растущим телом атлета, и он все приближается и приближается к Тому, чье тело есть — Вселенная.

В следующем прыжке Юра уже не услышал тоскливого железного грохота, зато едва его ноги коснулись пола спортивного зала, из его нутра вырвалось то самое «Зевс!».

— Молодец! — крикнул тренер, — Ты это чуешь?! Чуешь?!

Юра почуял. Его тело как будто сделалось каким-то другим, словно оно стало предназначено уже не для хождения по земле, но для полетов к облакам. На мгновение перед ним предстал улыбающийся Олимпийский Мишка, голова которого светилась улыбкой, и этот свет скользнул по лицу Юры. Он шагнул на первую ступень, ведущую к олимпийской вершине, из которой огненная струя рвется к самым небесам!

После этого начались победы. Высоты, которые брал Юра, стремительно росли. Казалось, будто тяжелая птица берет разгон, и вот-вот взмоет в свою родную стихию. Дома на столике Юры уже звенели и переливались золотом блестящие медали, на полке возвышались кубки. Все это было свежим, новым, растущим. Еще немного, и заблестит весь его дом, а вместе с ним таким же блестящим сделается и тело, способное легко взлетать на все большие и большие высоты, и когда-нибудь оно взмоет на вершину Олимпа. Того самого Олимпа, который Юра видел в своем давнем сне, и на вершине которого его давным-давно, еще с тех времен, нетерпеливо ждет Олимпийский Мишка, названный победным дыханием Зевсом.

При виде его надувшихся мускулов, сверстники уважительно покачивали головами. Ведь в том возрасте уважают лишь силу. Если бы Юра хотел, он бы мог сделаться предводителем своих дворовых ребят или одноклассников. Но двор он миновал быстрым шагом, ведь в нем не было ничего, что могло связать маленького атлета с его дворцом-башней. Школа виделась ему жестокой и непонятно для чего нужной пыткой. Стоило ему усесться на свое место в классе, и сила принималась бурлить в нутре, как будто она превращалась в посаженного под замок зверя. Мышцы сами собой напрягались, недоумевая, отчего им запрещено совершить то, к чему они предназначены — большой прыжок. Борьба с самим собой, которая навязывалась Юрику снаружи, пожирала все его силы во время уроков, запирая его в самом себе. Слова учителей, шарканье мелом по доске оставалось снаружи невидимой оболочке, которая образовывалась вокруг него. Вскоре учителя от него отстали, ведь Юра уже сделался звездой местной величины, спортсменом, обижать которого демонстраций его незнаний как-то нехорошо. Соученики же посматривали на него тем взглядом, каким посетители музеев смотрят на мускулистые статуи. Восхищение, смешанное с отстраненным равнодушием, выраженным словами «нам это не дано». И все.

Выдохи «Зевс!» совершались все чаще и чаще. Районные соревнования, городские, наконец — соревнования масштаба всей страны. Взлет Юрия уже не походил на птичий или самолетный, он скорее стал напоминать взлет ракеты. Быстро, резко, и до самых вершин, за облака и за синее небо. Обожающие взгляды он теперь принимал как должное, как часть жизненного пространства, в котором он обитал. Пришло время, и даже соседи стали встречать его едва ли не рукоплесканиями, а он лишь молча кивал им головой.

В те же времена он впервые сошелся с женщиной, которая, конечно, была одной из его обожательниц. Ее имя и даже облик стерся из Юриной памяти, как облики всех его былых подруг. Со временем он понял, что в жизни человека, взлетающего к огненной вершине Олимпа не может быть женского начала, запертого в одном-единственном теле. Нет, женщина олимпийца — это большее, чем индивидуальное тело, снабженное женскими атрибутами. Она — вроде облака, охватывающего его со всех сторон, она — чистое ощущение, у которого не может быть лица. Лишь родители, никогда не бывшие олимпийцами, изредка с печалью ему говорили «Женился бы ты, Юра. А то и детей после себя не оставишь! Откуда же у нас тогда олимпийцы браться будут!» Юрий прощал им эти лишенные разума слова. Он понимал, что ни отец ни мать не могут влезть в его кожу и хоть на миг почувствовать себя теми, кем сделался он.

Когда в жизни не осталось уже ничего кроме соревнований, вместе с женским началом расплылось и все остальное, в мертвой незыблемости чего Юрка был уверен с самого своего рождения. Например, прежде он не сомневался, что зимой всегда холодно и идет снег. Но теперь мерзлый снег легко сменялся чудовищной жарой, а та, в свою очередь, душными проливными дождями. Земной мир скукожился до размеров глобуса, что еще пылился в комнате Юрия. Стоило ему наугад ткнуть в географическую карту, и любая ее точка тут же отзывалась безудержным потоком воспоминаний, главное из которых везде было одним и тем же — победным выдохом, в котором дух сливался с телом.

Так и были побиты все рекорды. Остался лишь один-единственный, главный, мировой.

Вместо состарившегося дяди Коли у Юры давно уже был другой тренер. И не один. Они менялись, словно каждый новый прыжок Юрия сбивал старого тренера с насиженного им места. Теперь Юрин тренер сделался под стать ему, атлету, претендующему на мировое чемпионство.

— Атлет — он не просто спортсмен, — говорил тренер, — Он — другой состояние человека. Вот, скажем, футболист или хоккеист схалтурить может, за него другие вытянут. Да и борется он с командой, его умение сражается с чужими умениями, кто кого поборет. А это раз на раз не приходится, тут дело случая, когда как. Атлет же бросает вызов самой человеческой природе, он преодолевает то, что до него никто не преодолел. Вот в чем суть!

Такие рассуждения Юре не нравились. Ему больше по душе была философия дяди Коли, которая в точности совпадала с давним детским сном, который и сделал из него олимпийца. Но тренировал этот тренер хорошо, и Юрка уже сумел повторить мировой рекорд. Только как быть дальше, как его перепрыгнуть, вознестись выше?!

Новые тренировки, в которых Юра не забывал воображать то же самое, что и прежде — Вселенную размером с себя и себя размером со всю Вселенную. Но все равно каждый новый прыжок вместо выдоха «Зевс!» приносил болезненный железный грохот, от которого сами собой дрожали еще недавно победные мышцы.

— Надо еще вот над чем поработать… — принимался советовать тренер.

Юра внимал его советам. Однажды после особенно тяжкой тренировки он даже на мгновение увидел в зеркале вместо своего привычного отражения улыбающуюся мордочку Олимпийского Мишки. «Значит, я уже подошел, я уже — Там», пронеслось у него в голове быстрее, чем лицо приняло свой привычный облик.

Новый прыжок Юра совершал с замершим сердцем. Его уши чуть не вывернулись наизнанку, готовясь вобрать в себя порцию мерзкого железного грохота. Когда ноги коснулись мягкой поверхности мата, Юрка застыл в нерешительности. Он ожидал, что вот-вот его настигнет гром, исходящий от не принявших атлета небес. Но грома не было. Тут же взгляд выцепил тренера, радостно спешившего к нему.

— Зе-е-евс!!!!!!!!!!!!! — отозвалось нутро.

Столб воздуха вознесся ввысь, подкинув Юрия до вершины Олимпа. Он снова увидел дворец-башню с рвущимся к небесам огненным фонтаном. Юра стоял у самой обжигающей огненной струи, и возле себя он увидел Его, олимпийского мишку. Мишка обнял его своими мягкими лапами. По движению медведя Юра ощутил, что они сейчас войдут в пылающую струю и понесутся вместе с ней вверх, разойдутся по просторам Вселенной, объяв ее.

Под ногами снова образовалась серая гладь мата. Юра снова стоял на земле.

— Все, теперь на олимпиаду! — кричал тренер, — Я не сумел в твои годы, значит ты сумеешь!!!

Он еще долго кричал, обнимал Юрия, едва ли не пускался с ним в пляс. Но Юрию сейчас было не весело. Ведь он вернулся обратно, в этот пропахший потом зал, не оставшись там, где он только что побывал. Отчего это? Отчего Олимпийский Мишка отправил своего атлета обратно, словно тот и не сделал своего прыжка, не выдохнул душу вместе с криком «Зевс!!!!!!!»?!

Но делать было нечего. Оставалось лишь повторить свой прыжок. И Юра собирался на очередную олимпиаду. С сумкой на плечо он отправился в аэропорт, и вскоре оказался в чужой стране, среди чужих лиц и чужих журналистов, пишущих на нерусском языке. Впрочем, ему ли ко всему этому было привыкать? Юрий только отметил, что ему очень не понравился символ этой олимпиады. Им была какая-то водная тварь, ни то крокодил, ни то рыба. В памяти сразу всплыла детская сказка про поединок медведя с крокодилом. Там медведь победил.

Вскоре Юра оказался в домике олимпийской деревни, которых за свой короткий век он перевидал множество, все они были похожи один на другой, и он мог бы обойти этот новый домик даже с закрытыми глазами. Упражняться в этом искусстве не было времени. Надо было тренироваться в главном. И Юра тут же принялся тренироваться, следуя все тому же совету старого тренера. Работая с необходимыми мышцами, Юрий воспроизводил в себе несметное множество миров, каждый из которых говорил ему о своей достаточности, о том, что Юра уже пришел к тому, к чему продирался сквозь прожитые годы.

Лишь прыгать на тренировках Юрий не стал — боялся спугнуть тот главный прыжок, ради которого и прожил свои немногочисленные годы. Но его тело было готово, чтобы совершить этот прыжок, чтобы рвануться вверх, и подбросить свой дух в небеса, к вершине далекого Олимпа, где рвется в небо огонь, и где его ждет Зевс — Олимпийский Мишка.

Перевернутая чаша стадиона, тысячеглоточные крики. Легкая атлетика не футбол, любителей у нее не так и много, но олимпиада — она и есть олимпиада, тем более, что былой рекорд обещает быть порушенным. Где-то вверху змеится огненная струйка — слабенькое подражание той струе пламени, что рвется с вершины Олимпа. Одно только неприятно — что под этой пламенной змейкой вместо Олимпийского Мишки примостилось какое-то водное существо, в зеленых глазах которого чуется некое ехидство.

Но все идет своим чередом. Под ногами — дорожка, впереди — заветная планка, поднятая на ту высоту, которую прежде никто не брал. Дан старт, и пружина мышц, которую Юра усердно сжимал последние дни, начала яростно распрямляться. Решающий момент, и Юрий будто бы обратился в полет, неся в себе драгоценную частицу воздуха, которую он набрал в себя еще до разбега. Сейчас она, смешавшись с его духом, рванет в небеса вместе с победным криком, отдаленно напоминающим слово «Зевс!»

Все сработало. Ноги упруго коснулись мата, а уши остались девственно-чисты, их так и не коснулся отвратительный железный грохот.

Внутренний воздух уже подкатил к горлу. Он распер щеки, готовясь раскрыть отверстие рта и рвануть в высоту. Глаза Юры округлились, и по всему телу пошли волны, как будто в нем начался свирепый шторм.

В тот же миг ему показалось, будто стадион разом рухнул, превратив тысячи живых зрителей в зрителей мертвых. Вот-вот и грохнется сам факел, воткнувшись своей неживой, погасшей вершиной в землю самого стадиона. Глаза сами собой прикрылись, и Юра рухнул на мат, приготовившись к тому, что на него вот-вот посыплются истерзанные людские тела, перемешанные с порванными стальными жилами, кусками битого кирпича и бетона.

Мгновение прошло, а по спине Юры прогулялся лишь легкий морской ветер, напомнивший о том, что страна, в которой проводилась эта самая олимпиада — приморская. Атлет раскрыл глаза и с удивлением увидел прочно стоящий стадион, наполненный, как кукурузными зернами, целыми и невредимыми зрителями. Что же тогда случилось?

Все стало понятным, когда взгляд натолкнулся на рухнувшую планку. Сейчас она напоминала шлагбаум, который хоть и был поломан, но все-таки выполнил свой долг — не пустил туда, куда не следует. В стороне планки царило молчание, которое казалось особенно мертвым по сравнению с орущими трибунами. Кричать и плакать бесполезно — строгую планку этим не проймешь.

От предложенных еще двух попыток Юра отказался. Он чуял, что случившееся — уже навсегда, его путь мог быть прерван лишь один раз, и он уже — прерван. К чему ломиться туда, куда его не взяли еще раз, и еще раз? Разве можно трижды умереть, разве сам мир может кончиться три раза?!

Люди пьют по-разному. Одни потоком огненной водицы разжигают радость, другие гасят ею горе, третьи направляют ее поток на помощь мельнице какого-нибудь праздника потому, что «так принято». Четвертые пьют, когда это становится можно по тому, что прежде было нельзя. Пятые ходят в питейные заведения, как на работу, пьянящая жидкость превращается в сердцевину их жизни. Да мало ли, как пьют люди! Сказывают, что кто-то, не в силах пустить в себя пулю или затянуть на шее петлю, сознательно растворяет в пьяной луже свою жизнь, уводя самого себя на тот свет.

Юра пил по-особому. Алкоголь ворвался в его жизнь подобно бурной реке, поток которой с шипением поглотил пылающий факел Олимпа. Теперь не осталось ничего кроме этого водоворота, и выбирать стало не из чего. Юра ощутил себя камнем, катящимся с олимпийской вершины, и единственная свобода, которую он еще ощущал — это свобода катиться с все большим ускорением. Где-то есть твердая поверхность, о которую он разобьется, но и что с того? Все одно камень уже никогда не полетит вверх!

Неожиданно нашелся пропавший в детстве игрушечный Олимпийский Мишка. Просто нечаянно подвернулся под руку, когда хозяин в очередной раз осматривал нутро шкафа. Юра долго смотрел ему в глаза, а потом взял иголку и нитку, и переделал мордочку игрушечного зверя. Из улыбающейся он сделал ее трагичной, хоть и проколол во время этой операции все свои трясущиеся, непослушные пальцы.

Сбережения закончились. Единственное, что Юра умел делать в жизни — это прыгать. Но теперь он разучился даже и прыгать, его мышцы как будто растворились в едких спиртных потоках. В его нутре не было уже миров, там осталось лишь черное облако пустоты, которое готово было засосать в себя что ни попадя. В первую очередь, конечно, алкоголь.

Юра принял единственное решение — сдать свою квартиру, переехать на уныло-гнилую дачу, а на получаемые с жильцов деньги кормить свою пустоту. Так он и сделал. Жильцы показались ему ненадежными, даже подозрительными. Такими, что можно было усомниться о дальнейшем возвращении в родные стены. Но искать других не было сил, которые как будто и сами безвозвратно провалились в черный шар пустоты.

Так Юра и оказался в этом поселке, со всех сторон населенном дачниками и неудачниками. Первым было на него наплевать, а ему — на них. Со вторыми отношения не сложились. Они ему свирепо завидовали, что он, в отличии от них, видел много ликов счастья, бывал в разных городах и, что по мнению местных обитателей было главным — имел много денег. У них же всего этого никогда не было. А что он всего лишился, так это оттого, что он — дурак (какое емкое слово, в него влезет все счастье и несчастье вместе взятое, а также и все люди Земли!). Юра их тоже не любил. Ведь они всю жизнь оставались замшелыми лесными валунами, у которых из всех чувств были лишь чувства холода и тепла да голода и сытости. Но, впрочем, их вражда ни к чему не приводила. Ругались иногда по чуть-чуть, больше — чтоб тоску разогнать, чем от злости. Драться с ним никто не решался, все-таки все знали, что он — бывший спортсмен.

И вот в жизни Юры появилось живое существо — кошка. Жить во имя кошки — слабоватый повод для задержки на этом свете, но что делать, если иных поводов — нет! Для того, чтобы сделать своей любимице приятно, Юрка однажды даже украл соседскую курицу. К счастью, кража осталась незамеченной — списали на бродячих собак и подумали, что неплохо бы на них сделать облаву. А Варьке тогда досталась целиком вся курица, хозяин отломил от нее лишь одно крылышко.

Так прожили они осень, зиму, весну и лето. Но на следующую осень Варька ощутила, словно какая-то сила тянет ее на улицу, туда, где разными голосами перепевают друг друга местные коты. Она не сознавала, что же с ней твориться, но чувствовала, будто прочные путы тащат ее прочь.

В ту ночь, когда кошка не могла больше сладить с собой, ее хозяин спал. Бесшумной тенью она прыгнула ему на грудь и лизнула в лицо.

— Варенька, погулять хочешь?! — прошептал он.

С трудом поднявшись на дрожащих, непослушных ногах, он встал и отворил скрипучую дверь. Кошка выбежала на улицу, но замерла, уставившись на своего хозяина.

Юра отчего-то подумал, что кошка — это единственное в его жизни воплощение женского начала, которое не разлито по всему миру, а сокрыто в одном-единственном любимом существе. Сейчас это существо от него уходит, и он слишком сильно любит его, чтобы остановить, не пустить. Остается лишь верить, что она вернется, и ждать его, подгоняя лишенные кошки дни глотками спирта, будто сапожными пинками.

А кошка? Человеческая любовь — вещь сильная, она способна добраться даже до недр хищного существа и заставить его что-то почувствовать. Варька чувствовала. И еще кошка чуяла, что видит своего хозяина в последний раз. И потому мялась, то отбегала, то возвращалась обратно. Звериное в ней яростно сражалась с чем-то не звериным (хотя и не человеческим, и вообще не понятным). Из глаза на землю выпала слеза, которую заметил хозяин, хотя его сознание было наполовину разбавлено крепким самогоном. Но зверь все же взял верх, и серой струей кошка потекла в окрестную природу, которая высилась вокруг высокими травами, деревьями и кустами, источавшими из себя острый кошачий запах.

Кошка растворилась в темноте, и Юра закрыл дверь. «Через пару дней нагуляется и вернется», сказал он для своего успокоения и налил стакан едкой жидкости, пнув ногой позолоченный облезлый кубок, на котором сохранились две выгравированные буквы «ЗА», все остальное давно стерлось, канув в пучину прошлых времен.

«Может, возможно вернуться в начало, представить то время, когда еще всего не было, когда я не был олимпийцем…» — тоскливо подумал Юрий, понимая, что это — невозможно. Дальше мыслей уже не было, лишь только их обрывки, расходящиеся от каждого глотка спирта подобно водяным кругам…

Кошачий загул — история бурная, со свирепыми криками, с драками, с непонятными для человека интригами. Человек может лишь дивиться, отчего кошка белому пушистому красавцу предпочитает облезлого, похожего на старую щетку, котяру. Вокруг Варьки местные коты выводили свои душераздирающие песни. Но кошка неожиданно зашипела, задела когтем по морде самого приставучего кота, и кинулась прочь.

Кошки — существа огненной стихии. Их глаза ярко сверкают в темноте, словно источают из себя огонь. Юркое, проворное кошачье тело — сродни языку пламени, оно легко взметается вверх и стекает вниз. Поэтому нет ничего удивительного, что кошки особенно остро чуют пламя. Часто они выходят целыми и невредимыми из страшных пожаров. Варька тоже почуяла огонь, и бросилась туда, где уже расцветал смертоносный огненный цветок.

За несколько минут до того, как кошка почуяла огонь, к жилищу Юрия приблизились две человеческие фигуры с невидимыми во тьме лицами.

— Все как по маслу, — прошептала одна из них другой, — Осталось только этого лоха убрать!

— Говно вопрос, — ответила вторая, — Все одно, как два пальца обоссать!

Если бы Юра не был отделен от них хоть и хлипкой, но непрозрачной деревянной стенкой, если бы он не спал, а смотрел на них, то узнал бы в жутких незнакомцах своих городских квартирантов. Но вместо них он сейчас смотрел тот сон, которого давным-давно не видел. Ему вновь привиделась вершина Олимпа, или дворца-башни, как Юра назвал ее в детстве. Себя же он почуял опять маленьким, еще тем Юрой, который даже и не помышлял о своем первом прыжке. Перед ним струилась огненная река, перетекающая в звездную дорогу Вселенной. Снова, как и тогда, появился Олимпийский Мишка, только между ним и Юрой уже не было ступеней. Они стояли рядом.

— Идем! — сказал Мишка, снова озарив Юрино лицо своей улыбкой.

Олимпийский Мишка обнял Юрия и они нырнули в огненную речку, которая тут же вынесла их в самое небо. Мимо понеслись созвездия, некоторые звездочки проскальзывали в такой близи, что к ним запросто можно было протянуть руку. Юра почувствовал, как он сам расширился до размеров Мироздания, и все звезды, которые были рядом, тут же оказались как будто в его нутре.

Олимпийский Мишка широко улыбался и что-то пел. Юра тоже запел, превратившись в одно из слов песни Мишки.

Черные фигуры, полюбовавшись на свой результат, как живописцы на свой шедевр, растаяли в ночном мраке. Со всех сторон послышались крики и топот сороконожки — людской толпы.

Яростный огонь плясал по бревнам, выглядывал из окон. Казалось, что внутри пылающей избушки сейчас творится радостный пир. Собственно, так наверное и думали местные дачники, которые с широко открытыми ртами наблюдали за буйством стихии.

— Чего зырите?! Цирк вам здесь, что ли, … вашу мать? — рычали на них неудачники, которые с ведрами и топорами пытались что-то сделать против огненной стихии. Но все они были пьяны, и орудовали неорганизованно. При этом часто останавливались, чтобы бросить два-три непечатных выражения.

К прибытию казанных машин огонь уже присмирел и спрятался в глубину черных угольков. Пищи для его радости не оставалось, и он будто бы погружался под землю, засыпал, чтобы когда-нибудь проснуться снова в другом подходящем для пляски месте.

Кошка смотрела слезящимися глазами на дымные струйки, которые прорывались кое-где из останков избушки, обращенной в землю. Варька еще не понимала, что произошло, и ее ноздри жадно вбирали в себя дымный запах, тревожно отыскивая в нем привычный запах хозяина. Но его нигде не было. Кошка носилась кругами вокруг былого места своей жизни, обжигая лапы лезла на свежее пожарище, разрывала горячий пепел. И везде ее ждала пустота. Только в одном месте ее усы нащупали край какого-то гладкого предмета, который чуть-чуть пах ее хозяином. Это был прокопченный край кубка, на котором уже не осталось былой позолоты, даже буквы «ЗА» оказались сокрыты под слоем сажи. Варька прижалась к нему, как будто он и был ее хозяином, обратившись в неживой и всеми забытый грязный кубок. Наверное, так оно и было, ведь не было ничего кроме этого кубка, что бы осталось от Юры на Земле. Останков тела специальные люди не обнаружили, хотя и перерыли пожарище большими лопатами, то и дело отгоняя путавшуюся под ногами кошку. Потому в положенных документах записали, что Юра не погиб, но «пропал без вести». Под тем и была поставлена большая и серьезная круглая печать.

К утру люди разошлись. Под лапами Варьки осталась лишь черная от угольков земля, а над ее головой — бескрайнее синее небо, немое ко всем вопросам, как кошачьим, так и человеческим. В нем не было видно следа ни от только что законченной жизни, ни от исчезнувшей избушки, хотя все это поднялось туда.

Но кошачья жизнь все равно текла дальше. Варька не знала иного места под этими круглыми небесами, кроме черной точки пожарища, на которой она и осталась, примостившись маленьким серым пятнышком.

Была та жизнь в самом деле или не было, я не знаю. Ее тайна со следами радостей и горя осталась по ту сторону светящихся кошачьих глаз. Теперь эти глаза смотрят на меня, вбирая в себя уже мою жизнь. Кто знает, быть может, Дымка переживет и меня, и оказавшись у кого-то другого она будет хранить в себе еще одну жизнь. И если там кошку станут звать, скажем, Сонькой, она послушается. Но бросит удивленный взгляд.

Товарищ Хальген

2009 год