Halgen — Гибель с Империей

— Так Киев и ждет нас, — усмехнулся воевода Путята, — Тебе ли, князь, не ведать, какие у него стены! Не хватит нам войска, чтоб их одолеть. Да и нельзя всю дружину отсюда уводить, неровен час — гости из степи пожалуют!

— Тмутаракань — самая богатая земля Руси, нигде не бывает столько заморских гостей, как у нас, нигде на Руси нет такой доброй землицы. Да и кораблей у меня много-много, а в иных землях их и вовсе нет. Кому же как не мне быть правителем Руси? И сделать для того надо самую малость — придти в Киев и сесть на Киевский стол. Как сделать это, я уже знаю, и сейчас вам о том поведаю!

Тысяцкий Фома глянул в окошко и его взгляд скользнул в безбрежном синем море, которого не увидишь в иных землях. Недалеко от княжеских палат море расцвечивалось множеством веселых парусов, готовых в каждый миг полететь над волнами и разлететься по разным странам, ведомым и неведомым. Сам город был похож на сокровищницу — множество белых амбаров с товаром, золотисто-зеленые виноградные сады, похожие на пчелиные соты каменные дома. Что же тогда говорить про саму сокровищницу здешнего князя, который не признавал иной одежды, кроме как сшитой из драгоценного шелка?

— Помогут нам кипчаки. Мы договоримся с Белеш-ханом, и он поведет свое войско прямо к стенам Киева. Войско у него большое и быстрое, оно обнимет Киевград со всех сторон так, что и мышонок не проскочит в несчастный город. И будет в городе глад и жажда, хан и к Славутичу людей за водой не подпустит! Но перекрыть саму реку он не сможет — не ходят его кони по воде, а стрелам и до середины Славутича не долететь. Поморит киевлян Белеш голодом и жаждой, тут мы и подойдем, на ладьях. Пристанем к берегу, и Киевляне встретят нас с радостью, как встретят любое войско, которое придет к ним на помощь. А мы прежде всего дружину Великого побьем, и самого его с престола свергнем и за ворота выгоним!

— Как же с кипчаками быть? Что, думаешь, они сами уйдут, когда мы в Киевград придем? — спросил Фома.

— На Белеша мы позовем Сохала, знаешь ведь, что они враги кровные. Только Сохала так будем звать, чтоб он позже нас к Киеву пришел. Там они с Белешем побьются, покрасят своей кровушкой холмы, что вкруг Киева. И когда ослабнут они, мы из города выйдем и прогоним тех, кто еще уцелеет. Кого и в полон возьмем, чтоб после нам служил!

— Но после может еще какой князь подойти, и опять Киевград взять! — усомнился Юрий.

— Никто после меня Киев не возьмет! Не будет такого человека на всей Руси. Я буду Великим до последнего своего вздоха, — твердо сказал князь Олег, — Ведь я — самый богатый русский князь, злата и серебра не счесть в моей сокровищнице. На них я найму и варягов и русичей в свою дружину, а вокруг Киевграда построю еще три стены и откопаю три рва, по двум из которых потечет вода, а по третьему — огонь греческий!

— А что если Белеш возьмет Киев прежде, чем мы к нему придем? Людишки-то у него лихие, до грабежа охочие! — почесал затылок Путята.

— Дивлюсь я тебе, мой воевода! — вскричал князь, — Али не знаешь ты, что человеку степи никогда не взять города, если ему в том не поможет человек леса?! Подумай, чем они пробьют могучие стены, чем раскроют неприступные ворота? Не может лошадка, хоть даже юркая, степная, через десятиаршинную стену перескочить!

— А как спешатся они, да лесенки приставят? И полезут?!

— Много они налезут, кривоногие? Если и полезут, то один русич по десятку их со стены скинет! Нет, не взять им города приступом! Али не знаешь ты, что кипчаки измором всегда города берут?!

— И то верно, — согласился Путята, — Значит, кораблей нам надо заготовить поболее, да гребцов посильнее набрать!

— За тем дело не станет! — бодро отозвался тысяцкий Ярослав.

Внезапно от стены отделился белобородый старик, который, сокрытый в тени, прежде не был виден для собравшихся. Фома и Путята даже вздрогнули его, выросшего будто из воздуха. Это был Рогволд, старый учитель самого князя.

— Ты бы, сынок, — обратился он к Олегу Тмутараканскому, — Прежде на богомолье в Царьград подался. На все — воля Божья. Не будет ее — и кипчаки тебя просто обманут, с них станется. Сделают вид, что к Киевграду пойдут, а сами здесь затаятся, и как ты уйдешь — побьют нас и пожгут твой город. А в Киеве тебя войско Великого побьет, и не будет у тебя ни Киевграда, ни Тмутаракани. Это я так, к примеру сказал, много еще чего другого может случиться, что и домой не вернешься, и на стол Киевский не сядешь! Потому пока здесь к битве будут готовиться, ты бы взял войско малое, да с ним бы в Царьград на богомолье и сходил бы!

Олег Тмутараканский кивнул головой. Он собрался последовать совету своего старого учителя.

— Пойдем в Царьград, — сказал он Путяте, — Ты пойдешь со мной. Возьми сотни три витязей и десяток ладей.

Прошло немного времени, и белые паруса ладей медленно сливались с пенными барашками и крикливыми чайками среди вод синего моря. Слезы тех, кто остался на берегу, смазывали их контуры, обращая просто в крошечные белые пятна. Вскоре стерлись и эти пятнышки, растворились в синеве широкой морской дороги, не оставив за собой даже следа. Прощавшиеся повернулись и пошли прочь, орошая дорогу своими слезами, смешавшимися со стекающими с лиц морскими брызгами. Среди них особенно выделялась высокая женщина, затянутая в драгоценные шелка, шею которой покрывали ожерелья из заморских кораллов. То была княжна.

Один из азов воинского искусства, которому обучается всякий воин — не оборачиваться при расставании, как бы ни жгло сердце, как бы душа тяжелым ястребом не рвалась обратно. После того, как расставание свершилось, грядущая битва должна сделаться для воина всем — и домом, и возлюбленной, и родной. Ничто не должно отвлекать воина от битвы, ведь она — девушка ревнивая, не простит и крошечной измены, наказав за нее единственным своим наказанием — смертью. Пусть и шли они сейчас не на сечу, а на богомолье, но ведь путь по морю — он сродни битве, и затерянный среди его волн человек подчас сам не знает, живой он или мертвый.

Олег знал этот закон, и потому его глаза смотрели лишь вперед. Сейчас более всего ему хотелось быстрее закончить этот поход, чтобы скорее совершить уже главное — войну на Киев. После он, конечно, опять вернется в Царьград, но уже не каким-то князем Тмутараканским, а Великим князем всея Руси. Тогда он сможет побыть на той земле долго, неспешно разглядеть все ее диковинки, степенно поговорить с каждым из ее мудрецов. Но теперь надо спешить, ведь жизнь так коротка, а он все еще — не Великий князь!

Подгоняемые попутным ветром, ладьи долетели до священного града почти без помощи весел, словно им и в самом деле помогала Божья воля. На третий день перед ними открылся ромейский берег, такой же, каким он был прежде, когда Олег его видел в прошлый раз. Но чего-то ему все-таки не хватало, хотя вроде все и было — и белые скалы, и угадывающийся вдалеке большой город. Уже со второго взгляда князь понял, чего же теперь недоставало этому городу — на море у его подножия не виднелось ни одного паруса. Без них казалось, будто город мертв, и рискованное путешествие оказалось бесцельным, привело туда, где ничего нет. Змея тревоги сама собой скользнула по княжескому сердцу. Но своего волнения он не выдал дружинникам, приказав им править строго к берегу. «София стоит, где стояла всегда. Если Храм цел, значит цел и город!», размышлял он.

Ладьи уткнулись носами в прибрежный песок. Воины, оставив зыбкие корабельные палубы, наконец ступили на привычную земную твердь. Неясный морской путь был окончен. Оставив три десятка для охраны ладей, войско потянулось к великому городу. По дороге попался водяной источник, чему витязи неслыханно обрадовались. С радостью они подбежали к живительной прозрачной воде, так не похожей на ту затхлую теплую жидкость, которую они вот уже три дня пили на своих кораблях. А князь тем временем продолжал вглядываться в далекий город, и в его душе рождалось все большее и большее не спокойствие. Уж больно тихим, больно безжизненным был этот всегда шумный город.

Русское войско входило под древние стены. Греки встречали его с радостью. Эта радость не понравилась Олегу, он почуял в ней что-то нехорошее. Так, как встречали их греки, обычно встречают то, в чем чуют последнюю свою надежду. Но что за беда стряслась в этой земле, защитить от которой может лишь немногочисленная русская дружина?

Олег заметил, что город выглядел как-то странно. Повсюду были сложены камни, кое-где дымили костры, на которых в горшках кипела смола. В других местах в землю спешно вкапывали большие глиняные бочки-пифосы, которые тут же заполняли водой. На лице каждого встреченного воина стояло застывшее выражение тревоги, смешанной с откровенным страхом, из-за которого он даже не мог твердо держать в руках свой меч. Чувствовалось, что каждый клочок городского пространства сейчас живет подготовкой к кое-чему нехорошему, имя чему — осада. Причем они, видно, сильно опасаются за свои силы, которых им не хватит для победы над могучим супостатом. Отсюда и неописуемая радость при появления русского войска. «Руси! Руси!», только и слышалось на каждом углу, среди улиц и переулков самого большого города всего мира.

Вечером Олега принял сам император Алексей. Благо, в Тмутаракани греческих купцов было едва ли не больше, чем русских обитателей земли, и тмутараканцы знали греческий не хуже родного. Потому не потребовался и толмач, можно было говорить с царем с глазу на глаз.

Олег был наслышан о пышности приемов византийских императоров, при которых случались даже и чудеса. Сказывали, что трон вместе с императором возносился к самому своду палат, а голос ромейского правителя делался похожим на величественный в своей силе гром. Тем больше дивился князь, когда император принял его в маленькой зале, а говорил с ним тихим голосом, ни разу и ни чем не показав своего величия.

— С заката пришла к нам напасть. Пришли латиняне, и их видимо-невидимо, много больше, чем есть у меня войска. Можешь, князь, сам убедиться в этом, если взойдешь на западную нашу стену и глянешь вниз. Там много-много костров, едва ли меньше, чем звезд на небе. А потом взойди на восточную стену, и тебе покажутся много-много кораблей с крестами на парусах. Это — их корабли, они привезли в наши земли смерть и разрушения. Те люди носят кресты, но творят зло и смерть. Понятно, они понимают Христову веру не так, как мы, но как же ее надо понять, чтобы изобразить крест нашего Господа на своем щите, обагренном безвинной кровью?! И они говорят, что их вера — не ересь, а ересь как раз вера наша! Это ли не святотатство?! Но что им скажешь теперь, когда их много, и у каждого из них — меч. Пройдет немного времени, и они ворвутся сюда, и их мечи, несущие на себе крест, станут вонзаться здесь во всех, и в воинов, и в матерей, и в детей. И в это страшное время Господь послал нам вас, единоверцев наших, и ваши мечи скажут в битве главное слово, отгонят иноземцев от нашей святой земли!

— Нас слишком мало… Я шел сюда не на бой, а на богомолье, к чему мне было брать войско большое?! — мрачно ответил князь.

— Не в силе Бог, но в правде! И малое войско одолеет большое, если оно праведное, а его ворог — нет! — ответил император. Каждое его слово было выверенным и четким, как хорошо обточенный драгоценный камень. Едва простор между полом и сводами маленькой залы заполнял голос императора, как у князя пропадало даже малое желание спорить. И Олег в своих мыслях смирился с тем, что чаемый им поход на Киев будет отложен, а ныне он встанет здесь, и, если потребуется, то будет биться до тех пор, пока его тело вместе с телами других воинов не стечет в теплую, но не родную землю ромейскую. Князь мыслил, как подобает мыслить воину, каждое мгновение жизни которого перетекает из будущего в прошлое под знаком непрекращающегося ожидания битвы.

На прощание император объявил Олегу, что ставит его во главе своего войска. Покинув императорские покои, князь собрал своих воинов. Все вместе они отправились на молебен в Святую Софию. А после князь отправился смотреть укрепления города, дивясь высоченным каменным домам, подобных которым он никогда не встречал на родной Руси. Но хоть на Руси и не было исполинских зданий, но сражений среди городских стен у русичей было куда больше, чем у ромеев.

Олег приказал перегородить многие улицы дополнительными стенами, чтобы ворвавшийся в городское нутро враг быстро заплутал в его лабиринте, не найдя дороги ни к императорским покоям, ни назад, к спасительным воротам. Сами же ворота Олег приказал засыпать изнутри землей. Еще он научил греков изготовлению огненных колес, этого оружия, незаменимого при городской обороне. Сколько их прокатилось на Руси по головам супостатов, навсегда убив в них волю к победе и вообще всякие желания!

Оглядывая стены и прилегающие к ним улицы, князь заметил их малолюдство, удивительное для столь крупного города. Даже в малых русских городах когда у их ворот стоит супостат, возле стен бурлит намного большая жизнь, и людей там не в пример больше. На Руси в годы лихолетья свои города защищают не только воины, но и все их жители. Малые дети помогают варить смолу в котлах и кипятить воду, чтобы потом раскаленная смола и кипяток пролились на головы супостатов. Старики и старухи перевязывают покалеченных, приносят к стенам еду и питье, чтобы накормить и напоить усталых воинов. Куда же здесь делись люди, где горожане?!

Большим было удивление князя, когда он обнаружил множество городских домов запертыми, но за их плотно затворенными окнами и дверями явно текла чья-то жизнь. Оттуда доносились приглушенные голоса, но когда князь принимался колотить по воротам, они замолкали, и дома делались будто безжизненными. Князь кричал по-гречески, что еще немного — и в город придут латиняне, от которых не спасут ни ворота из русского дуба, ни засовы из Галицкого бука. Но все было тщетно, жители скорее желали полечь в своих домах безвинными жертвами, чем влить свои силы в битву, и с Божьей помощью одержать победу.

Князь беспомощно смотрел на слепые и глухие жилища. Будь это в Тмутаракани, он бы разбивал двери и засовы, силой вытаскивал бы нерадивых горожан на улицу и заставлял бы их слиться с общим делом. Но здесь он не был хозяином, и мог лишь просить и увещевать, получая в ответ затаенное хитрое молчание.

На одной из улиц он встретил Путяту.

— Хитрый этот народ, греки! — сказал воевода, — Каждый желает, что за него станет биться другой, а он в своем домике потихоньку отсидится!

— Кого они обхитрят? Свирепых латинян так не обхитришь! Только самих себя! — ответил князь.

Князь и воевода поднялись на Западную стену, и едва не ослепли от блеска множества доспехов. Когда глаза привыкли к свету, в них зарябило от множества знамен, и на каждом из них обязательно красовался латинский крест. Скоро все они пойдут сюда, на бой, и надо сделать стены неприступными для них, чтобы неповадно было впредь латинянам прикрывать черные дела знаком Спасителя!

Олег прошелся по стене, с тревогой глядя на немногочисленных греческих воинов, среди которых попадалось уж совсем мало горожан. Даже три сотни его дружины едва ли помогут делу, несмотря даже на ратное искусство, которым всегда так славились русичи.

С Восточной стены виднелась рябистая гладь Золотого Рога, заполненная зловещими рыбинами вражьих кораблей. На них тоже мелькали мечи и доспехи, а каждый парус нес на себе все тот же латинский крест. Оставалось только гадать, откуда враг нанесет свой удар — с запада или с востока, с суши или с моря. Ведь людей у защитников города было так мало, что если их еще поделить на две части, то враг неминуемо войдет в город.

«Плохо, если они еще наши корабли обнаружат и пожгут их. Охрана там совсем слабая — три десятка всего», подумал князь. Но его мысли тут же перешли обратно на оборону Царьграда. Чтобы сделать еще, чтобы спасти этот славный город и его святыню, великий храм Софии?!

Неожиданно на стене им встретился сам император. Одетого в доспехи, его трудно было узнать среди других греческих воинов.

— Куда же подевались ваши корабли?! — спросил Олег, — Ведь ромейская сторона всегда была сильна морем!

— Нет у нас больше кораблей, — с грустью ответил царь, — Немного лет назад мы заключили договор с Венецией, по которому у нас не должно быть флота. По тому же решению они должны защищать земли наши с моря. И теперь вот где их корабли! — сказал правитель, указав рукой в сторону бухты.

— Теперь ясно, что на стены полезут они отсюда! Ведь те, кто преступил клятву, будут злее всех остальных, и драться будут с удесятеренной яростью. Войско надо собирать сюда, — сказал Олег, и тут же велел Путяте собрать все свои три сотни к Западной стене.

На стену поднялась сотня воинов-армян, которых можно было узнать по цветастым одеяниям, надетым поверх доспехов. Их вождь напряженно посмотрел в сторону Золотого Рога и что-то по-своему сказал своим воинам.

Путята подозвал Олега.

— Смотри, князь, ветер — попутный. Можно взять пару наших ладей, подвести их к бухте и поджечь, спустить на корабли супостата!

— Но как же наши люди! Они же не успеют на берег выбраться, всех латинские стрелы пронзят! Даже если из десяти латинян и один попадет, все равно смерть всем будет! И кольчуги не наденешь, ведь в море прыгать придется, они сразу на дно утянут!

— На все воля Божья, — спокойно ответил Путята, — Угодно будет Господу, чтоб полегли — поляжем, а нет — так выплывем… Ладьи поведу я сам!

Олег задумался. Он лишался лучшего воеводы и друга. Но единственная возможность победить была в испепелении венецианского флота, когда супостаты еще не залезли на стену, а беспомощно толпятся на своих кораблях, мешая друг другу. К тому же опытный воин Путята знает, на что идет.

— Ну что же, бывай, — сказал князь, и трижды обнялся со своим воеводой, осенил его крестным знамением.

— Коня воеводе Путяте! — крикнул он.

Воевода вскочил на коня и стрелой понесся к северной стене, от ворот которой шла дорога к русским кораблям.

Тем временем снизу послышались гнусавые звуки латинянской мессы, на вражеских кораблях появились нечестивые латинянские священники в черных одеяниях. Сейчас они благословляли своих воинов ворваться в христианский город, рассыпая по его улицам огонь и смерть, убивать и калечить православных людей. Зашуршали бумаги индульгенций, на которых стояли размашистые подписи папы Иннокентия Третьего, смертного врага Православия. «Сейчас начнется», догадался Олег. За его спиной звонко заговорили колокола Константинопольских церквей, их перезвон сразу заглушил латинскую мессу, придавая воинам веру в победу.

Латинские корабли стали разворачиваться, собираясь вылить свое содержимое на мирный Цареградский берег, чтобы обратить белый город в груду прокопченных и облитых кровью руин. Угрожающе заблестели черточки обнаженных западных мечей.

Внезапно из-за поворота пролива выпорхнули две белые русские чайки, в которых Олег без труда узнал свои ладьи.

Белые искорки приближались к серой щепе супостатовых галер. Вот одна, а потом другая расцвели маленькими огненными цветками, такими прекрасными с высоты городской стены. Они шли в самую гущу неприятеля, собираясь осветить воды бухта отблесками гигантского костра, в который вот-вот сложатся дрова латинского флота.

Латиняне узрели русских. Галеры принялись разворачиваться, натыкаясь друг на друга. Одна из них накренилась и рухнула в воду, другая врезалась в берег. Враг отплевывался стрелами, но в общей сумятице они летели в разные стороны, больше поражая своих, чем впиваясь в борта русских ладей.

Уста Олега сложились в молитве. Вот уже огненные точки подошли к супостату вплотную, а русские воины, одетые в одни лишь рубахи, посыпались за борт. Князю показалось, будто он узнал своего воеводу, который степенно перекрестившись, тоже бросился за борт. Со своих кораблей посыпались и латиняне. Им было хуже — тяжелые доспехи тянули их ко дну, и их бронированные тела быстро проваливались в пучину.

Но тут произошло страшное. Видно, ни с того ни с сего переменился ветер, и два плавучих костерка неожиданно развернулись и понеслись прямо на еще не доплывших до берега русских воинов. Олег закрыл глаза…

Тем временем крестоносцы стали оправляться от испуга. Внизу затрубили боевые рога. И вот уже неприятельские корабли упираются в берег, наполняя узкою полоску, отделяющую их от городской стены, массами закованных в броню, лишенных лиц железных страшилищ. Каждая вновь подошедшая галера делала еще один плевок, добавляя еще порцию жуткого железного народа, которому и без того сделалось тесно под городскими стенами. Над вражьей толпой выросли лестницы. Вот-вот, и супостаты попрут вверх, переваливаясь через древние укрепления.

Олег оглянулся. Двое его воинов старательно помешивали варившуюся на костре, сложенном прямо на стене, смолу. Остальные натягивали тетивы луков. Тоже самое делали и соседи русских — армяне и греки. Князь снова посмотрел вниз — первые из латинян уже прикасались к камням старых стен, бережно запоминая это мгновение. Олег махнул рукой, после чего сам схватился за лук. Рой беспощадных стрел с воем понесся вниз, жаля штурмующих во все слабо защищенные места. Снизу раздались крики и неразборчивые слова латинских молитв. Кто-то там уже визжал, сложившись в три погибели, кто-то выпучив глаза и превозмогая боль выдирал из своей плоти русскую стрелу.

Вторая волна стрел, третья, четвертая, пятая… Прикрываясь щитами, враги медленно подползают к стенам, бросают на них свои лестницы, которые кому-то из латинян, быть может, сейчас чудятся лестницами в небо. Византийские и русские воины сбрасывают тяжкие лестницы, дождавшись, когда на них налипнет достаточно железных муравьев. Вот уже под ногами вражьей стаи беспомощно валяются бронированные тела, бессильные снова встать на ноги. Их топчут железными же сапогами, по ним проходят все новые и новые ряды врагов.

Снизу тоже летят стрелы. Вот молодой грек падает, и его бессильная рука тянется к латинской стреле, застрявшей в его груди. Рука бессильно замирает и падает в лужицу крови, а глаза беспомощно застывают во взгляде на широкое небо. Кто-то рвет свои одеяния на тряпки, которыми завязывает раны, чтобы скорее вернуться к битве. Уши слышат лишь свист стрел, крики и вопли сливаются в один неразрывный вой.

Стрельба приобретает четкий ритм. Стрелы летят одна за другой, и князь видит, как «радуются» его дарам те, кто сейчас внизу.

— Подбавьте им жара! Они, видать, замерзли там! — весело кричит князь.

И вот уже зловещий котел со смолой плывет к краю стены. Примеру русских следуют и остальные воины. То там то сям показываются шипящие прокопченные котелки.

Черные струи летят вниз со всех сторон. Против смолы броня бессильна, ведь в любых доспехах всегда найдется с десяток щелей. Жар обязательно их найдет и затечет внутрь, превратив железную кожу в самую настоящую печку, которая только лишь усилит страшные муки. Расчет русского князя оказался верен — поток смолы ударил в самую гущу латинян, и превратил их из гордых воинов в жалкие воющие и катающиеся по земле тела. Некоторые из них бросились прочь к воде, со страшными криками, не разбирая дороги, сбивая с ног тех, кто шел им навстречу. Не всем повезло оказаться на мелком месте, над многими вода навсегда сомкнула свои объятия.

Внизу возникла заминка, штурмующие отпрянули от стены. А котлы снова встали на огонь костров, чтобы заготовить новую порцию адского варева.

— Они мечтали о Рае, но сейчас еще на Этом Свете узнали, что же есть ад, — сказал Олег, и схватился за лук.

Ему в спину ударил колокольный звон. Князь решил, что услышав этот звон выйдут из своих домов те, кого он недавно так и не дозвался. Пройдет немного времени, и стена покроется людьми Царьграда, и вместо нескольких сотен луков их станет тьма тьмущая, вместо трех десятков смолистых котлов — многие сотни. Тогда недруг побежит вспять, провалится в воды Босфора, вцепится в зыбкие палубы пылающих, опрокидывающихся кораблей…

Но никто так и не пришел, а ряды защитников редели. Уже и несколько русичей бездыханно лежали на стене рядом с живыми. Их вид придавал воинам новые силы, и в дополнение к стрелам и смоле вниз покатились всем известные русские огненные колеса. Под стеной вспыхивали огненные лужи, в которых прямо в доспехах запекались тела бронированных супостатов. Падая с высоты, колеса мяли шлемы, ломая шеи несчастных крестоносцев, роняя их тела в уже выросшее под стеной железное кладбище.

Кое-где враги все-таки закрепили свои лестницы, и уже карабкались по ним. Но едва над стеной появлялась железная голова супостата, там тотчас появлялся русич, и сбрасывал его тяжелую тушу вниз вместе с лестницей. Тут же грохота и воплей в музыке битвы сделалось еще больше.

Обожженные и избитые латиняне пятились к своим кораблям. Но тут неизвестно откуда внизу возник массивный крестоносец. Он поднял меч и что-то прокричал в сторону своих, после чего появилась еще одна лестница, которая зацепилась за край стены недалеко от русичей.

— Дождемся, когда он здесь будет. В полон возьмем! — сказал Олег своим воинам и взялся за палицу. Он притаился за зубцом стены недалеко от того места, где в нее уперлась вражья лестница.

А снизу уже лез могучий крестоносец, следом за которым карабкались его товарищи по оружию. Новое оживление началось и возле кораблей, там опять замелькали лестницы, и блестящая толпа железных муравьев ринулась вперед. Движение по шатким ступеням давались с трудом грузному воину, вдобавок еще и закованному в сталь с головы до ног. Но он не терял присутствия духа и временами останавливался, чтобы взмахнуть мечом и призвать за собой свое воинство. Шаг за шагом он приближался к заветной вершине, за которой он желал узреть… О том, что желал узреть он, знал лишь сам крестоносец.

Но едва его железная голова выросла над стеной, как могучий удар палицы расплющил шлем и оглушил несчастного латинянина. Олег дал знак, и двое русских воинов оттащили его прочь, остальные оттолкнули лестницу. Тут же принесли котел и угостили столпившихся внизу крестоносцев еще одним смоляным «обедом». Те отпрянули к кораблям, и расталкивая друг друга взгромоздились на их палубы.

С пленника стащили железо, и он предстал перед пленившими беззащитным, одетым в невинно-белые одеяния. Лишенный панциря, он не был страшен, и даже не походил на врага.

Русичи остывали от битвы. На костре, где только что варилась злая смола, теперь стала кипеть добрая каша. Воины приготовили ложки. Кое-кто не дождавшись обеда, заснул прямо на верху стены. Тут же появилось и греческое вино, не пьянящее, но утоляющее жажду.

Пленник приходил в себя. Тем временем на стене появился дьякон. Оказалось, что он немного понимал по-латински и согласился быть толмачом при допросе плененного крестоносца.

Когда пленник открыл глаза, ему поднесли чашу с вином. Потом Олег стал спрашивать:

— Кто ты таков?! Какого роду-племени?!

— Я — рыцарь Джованни из Розиньяно, вассал маркграфа Бонифация Монферрата, войско которого сражается против вас, — перевел дьякон.

— Зачем вы пришли в эти земли? Что вы хотите? — спросил князь.

— Этого я не ведаю. Наше войско шло освобождать святой гроб Господень из злых рук неверных! И я взял в руки свой меч, чтобы биться за святую Палестину, земля которой хранит следы ног Спасителя!

— Палестина отсюда далече, — вздохнул князь и дьякон перевел его слова, не забыв и вздохнуть.

— Я не хотел воевать Ромею, — ответил Джованни, — Но таков приказ моего сюзерена, обсудить который я не имел воли! А если судьба меня бросила на битву, и Папа благословил меня на нее, то следует делать лишь одно — биться, и сражаться надо доблестно. Разве твои люди, чужеземный князь, поступают иначе?

Вместо ответа Олег кивнул головой. В те годы воины разных народов думали и поступали всегда одинаково, и в чем-то князь, конечно, восхищался латинянином, вины которого в том, что он оказался здесь — не было. Но, по своей воле или не по своей, он оказался-таки в недобром деле, и стал пленником Тмутараканского русского воинства.

— Отчего вы стали искать святой Иерусалим здесь, в Царьграде, где нет неверных, где живут добрые христиане?! — резко спросил Тмутараканский князь.

— Я не могу знать мыслей своего сюзерена. На Константинополь он велел идти после того, как мы долго простояли на острове Лидо близ Венеции. У нас не хватало провианта, не хватало оружия, и Бонифаций поклялся на Евангелии, что достанет все необходимое, даже если за помощью в Богоугодном деле придется обратиться к черту. Он просил помощи у Венеции, этого странного города, где нет короля, и где правят нечестивые простолюдины-богатеи, у которых мошна вместо сердца. Какой стыд я пережил в те дни, глядя на венецианских посланцев, то и дело приходивших в шатер моего сюзерена! Они смели отказывать воину, смели спорить с ним, и нисколько не страшились наших мечей и копий! А в одну из ночей я едва не заколол себя мечом от стыда, лишь воля Божья удержала меня от смертного греха. К Бонифацию Монферрату явились те, кто… — Джованни вздрогнул, — К нему явились иудеи, и он говорил в своем шатре с ними. И они, кто ниже комьев грязи на моих подошвах, смели с ним спорить! До чего-то они договорились, а наутро Монферрат велел нам собираться в поход на Ромею. Мне, вассалу, не оставалось ничего делать, кроме как идти с ним…

— Много вас?

— Два десятка сотен.

Пленник о чем-то задумался, а потом неожиданно сказал:

— Сейчас вы ждете второго приступа. Но его не будет. Монферрат уже куплен златом, и отныне доверяет ему больше, чем честному стальному клинку. И Ромея падет не от стали, но от звонких монет…

Олег посмотрел по сторонам. Внизу крестоносцы оттаскивали своих раненых и убитых воинов на палубы кораблей, то и дело размахивая руками и призывая защитников города не посылать в них стрел. Враг он виден, он — внизу, и в его сторону можно направить блестящие острия мечей. Но где же монеты, о которых говорит пленник? Как найти их тайные пути и обрубить их тяжелым русским мечом?! Нет, не найти их, тем более русским, чужим в этом городе, который они защищают! И остается только дальше держать оружие направленным в ту сторону, где блестит своей железной чешуей видимый враг…

— Отведите пленника к императору, — приказал он двум проснувшимся своим воинам.

— Скажите только, войско какого народа меня пленило? Вы македонцы или болгары? Говорите друг с другом по-болгарски… — попросил на прощание Джованни.

— Мы — русичи, — ответил князь Олег.

Пленник посмотрел на него с удивлением и восхищением одновременно. Впервые за свои годы он увидел людей, пришедших с той земли, где он никогда не был и едва ли побывает. С той страны, которая по мнению людей его народа, существует либо в сказке, либо на обратной стороне Земли.

Когда увели пленника, Олег стал смотреть на город. Вечерело, и в домах, где были заперты ворота, начинал мерцать слабый свет, что говорило о том, что они полны жизнью. «Если бы они хотя бы вдвадцатером убили или полонили одного латинянина, то город был бы спасен. Неужто они думают, что их затворенные ворота защитят от латинских копий и мечей, что у купившегося иудейскими деньгами победителя, если он придет сюда, будет к ним хотя бы капелька милости!»

Тем временем на стене в сопровождении двух воинов появился царь. Он поблагодарил русичей за важного пленника, а потом стал говорить о войсках, которые идут по длинным Византийским дорогам к осажденной столице. «Самое большое войско идет из Ларисы, в нем сто сотен мечей! Если прислушаться, то уже можно услыхать цокот копыт их коней! Завтра они будут здесь, и Ромея будет спасена, а латиняне повержены. Быть может, мы пойдем и дальше, на те их земли, которые прежде, при Константине, были наши! Ведь из Фессалии идет еще войско, чуть поменьше, но тоже великое. Держаться нам осталось лишь до завтра!»

Император пошел дальше, повторял свои слова для греков и армян, для болгар и македонцев. Его голос растворился в темноте наступившей ночи. Где-то размеренно стрекотали цикады, под стеной кто-то еще охал и приглушенно кряхтел, но никакого цокота копыт слышно не было. Князь выставил дозорного и спокойно заснул, растянувшись прямо на камнях стены.

Во сне он видел стоявшего в поле воина, которого со всех сторон облепили золотые мухи. Бесполезно витязь махал мечом, напрасно поднимал булаву — мухи лишь чуть-чуть отлетали в сторону, чтобы наброситься вновь, пролезть через мельчайшие щели и зазоры в его латах и впиться-таки в беззащитное, хоть и бронированное тело. Обессиленный воин упал, и Олег увидел его глазами одну из мух, которая больше походила не на крылатую козявку, но на маленького бесенка.

Пробуждение пришло неожиданно, вместе со страшными криками и надрывным колокольным звоном. Князь привычным движением схватил рукоять меча и выставил его в ту же сторону, что и в прошедший день — к заполненной вражьей щепой воде бухты. Но там он не увидел ни души, между тем треск, грохот и крики нарастали за спинами воинов, то есть в самом городе. Олег обернулся, и вместо ровного города увидел огромную огненную чашу. Видимые с его места ворота были широко распахнуты. «Кто же их раскрыл-то?!», подумал Олег, и тут же перевел свой взгляд вниз.

А там уже вовсю плясали огненные языки, лилась кровь, рушились стены, и сновали латинянские стальные муравьи. Греческие воины тщетно дрались с ними, сбиваемые с ног и пронзаемые длинными вражьими мечами.

«Вы же здесь с малых лет жили, каждую улочку знаете, каждый тупичок! Соорудите засады, вооружитесь чем можете, и разделите врагов на путанных ваших улицах, чтобы они потеряли друг друга! А там поодиночке их и перебить сможете!», мысленно призвал Олег горожан.

Но дома оставались немыми и запертыми. Вот к одному из таких домов подбежал латинянин. Отставив в сторону щит с большим крестом, он с размаху ударил мечом по воротам. Те стояли неколебимыми. Он обернулся, и тут же рядом выросли трое латинян с большим бревном в руках. С трех ударов ворота разлетелись в щепки, и крестоносцы провалились во мрак чужого дома. Оттуда на дорогу полетели какие-то предметы, выпорхнули одежды. Один из рыцарей вытащил за черные волосы девушку. Вслед за ним из дома выскочил грек, видимо — хозяин, в его руке блестело что-то короткое, наверное — нож. Но разве пронзить ножом каленые доспехи?! Латинянин отпустил девчонку, размахнулся мечом, и остывающее тело грека рухнуло к его ногам. Появившуюся тут же гречанку он просто пнул своим железным сапогом, отчего та, трепыхаясь, рухнула на тело мужа. Крестоносец еще несколько раз пнул их ногой, после чего бросился за их дочкой, которая попыталась-было спастись бегством. Спасаться было некуда — со всех сторон виднелись лишенные лиц железные головы.

Князь Олег оглянулся — кроме русских никого на стене не было. К чему теперь стоять на ней, если она теперь уже никого ни от кого не защищает?! Поздно и ставить засады в городе, когда враг подошел к самому его центру, откуда уже доносился звон мечей и чьи-то крики. С противоположной, западной стороны тоже напирал враг — ворота были распахнуты и там. «Кто же все-таки открыл ворота?! Ведь это… Это мог сделать только свой, горожанин. Но к чему ему было это делать?! Неужто он рассчитывал на пощаду…», подумал князь. Нет, он не дивился, такое случалось и в русских городах, но там осаждающими были все же свои, русичи, и горожане все же могли молить о пощаде. Но чего ждать, о чем просить здесь, где враг — беспощадный иноверец?! И откуда здесь, в этом чужом городе, у латинян появились друзья, распахивающие им ворота на погибель своим соплеменникам? Неужели дело в золотых мухах?

Отвечать на вопросы было некогда. Надо было идти вниз, чтоб хоть чем-то помочь несчастным, хоть и нерадивым, горожанам, защитников которых уже не осталось. Олег протрубил в боевой рог, и войско пошло вниз, в глубину города-чаши.

Русские воины хорошо знали, в каких местах у латинян находятся швы между частями их вроде бы непробиваемых панцирей. Умело направленные мечи отсекали супостатам когда руки, когда ноги, а когда и головы. Тяжелые булавы и палицы со звонам били по шлемам, обращая спрятанные под ними головы в колокольные языки. Кого-то удалось спасти, вывести за северные ворота, где врага еще не было. Большой кусок города оставался для врага недосягаем, даже когда пал царский дворец, и почти весь Царьград потонул в вое пламени и латинянской вакханалии. Но все напиравший враг теснее и теснее сдавливал немногочисленное русское воинство, стараясь оттеснить его от северных врат. Прижавшись вплотную друг к другу, воины выдерживали вражьи удары и медленно отходили к воротам.

Внезапно над строем крестоносцев взметнулся раненый конь с округленными от боли и страха глазами. Брюхо коня было распорото, по земле, по разбросанным драгоценным и дешевым предметам, по кровавым лужам и по головам убитых латинян волочились его кишки, они цеплялись за брошенные мечи и копья. Последнее дыхание несло коня, и он прыжком перескочил через русский строй, после чего захрипел и рухнул на землю. Князь Олег обернулся и увидел двух всадников, мужчину и женщину, одетые в черные страннические одеяния. В них с трудом можно было узнать царя Алексея и царицу Евдокию.

Новые силы латинян сдавили русичей со всех сторон, и, отмахиваясь мечами и боевыми топорами, войско ушло в северные ворота. Теперь путь был лишь назад, к ладьям. В спину ударяли звуки страшной вражьей оргии, слившиеся в вой, похожий на шакалий.

Ладьи оказались целыми и невредимыми, на прежнем месте. Над волнами все так же трепыхались их паруса-чайки. Возле них князь увидел воеводу Путяту, замотанного в окровавленные тряпки и сделавшегося седым.

— Не закалена еще та стрела, что пронзит мое сердце, — сказал он, — Мы с Тимошкой и с Родей все же выплыли, и сюда добрались!

Времени на раздумья не было. Поредевшее войско погрузилось в ладьи. В одну из ладей попросились бывшие царь и царица, чтобы быть перевезенными на другую сторону Босфора, откуда они уже сами доберутся в Ларису, к отцу Евдокии. Кораблики отплыли от священного берега, и князь Олег еще долго смотрел на страшный костер, пылавший там, где еще недавно он видел прекраснейший из всех городов.

А впереди черной ночью раскинулась бездна. Каково теперь будет жить в родной Тмутаракани без чувства близости святого Царьграда, со знанием того, что по ту сторону синего моря более ничего нет!

Царь тем временем молча смотрел на звезды.        

— Русский князь, ты до последнего стоял за мою землю. Я тебе благодарен, но наградить тебя нечем. Позволь, я награжу тебя своей исповедью?!

Олег ничего не ответил, и бывший император продолжил:

— Много чего погубило мою родину. Враги — в последнюю очередь, бились мы в иные времена и не с такими врагами, но земля все одно оставалась нашей. О виновных говорить можно много, но я поведаю лишь о своей вине.

Происхожу я из знатного рода Дука, и с малых своих лет был вхож в царский дворец. Как восхищало меня его великолепие, с какой жаждой смотрел я на высокий трон! А слова императоров я впитывал, подобно тому, как морская губка впитывает воду!

Алексей посмотрел на Олега. Тот снова ничего не ответил, лишь заметил, что ничего не знает о морской губке. Пояснять Алексею было некогда, иные мысли теснились в его голове.

— После я узнал о том, что мои предки тоже некогда восседали на троне, а после наш род оттеснили. И тогда при каждом взгляде на трон я стал представлять на нем себя, и каждой своей молитве прибавлял слова «Господи, верни мне то, что должно быть моим, пусть за это сбавится мне годов жизни земной!» Так я и вырос, не упуская случая лишний раз взглянуть на трон и разглядеть там самого себя. И когда я стал большим, то подошел-таки к трону близко. Я сделался личным другом императора Алексея Четвертого, но позже подговорил гвардию к неповиновению, а его самого вместе с отцом заточил в подземелье. И получил как будто власть над Империей, а на деле — над городом, окруженным врагами, лишенном сколько-нибудь сильного войска. Но и тогда я опасался за свою власть, а потому приказал отравить тех, кто томился в подземелье. Быстро нашелся мастер по ядам, знающий свое ремесло. Зелье убило отца, Исаака, но оказалось бессильным против его сына. И тогда в подземелье спустился я сам, и приложил свои руки к горлу Алексея. Помню его трясущееся горло, ходящие ходуном сосуды на вые. Я сжал свои руки, выдавливая из него самую душу, и выдавил ее. Но, выдавив душу из соперника, я выдавил из своего народа веру в Империю, в ее императора. Поэтому когда ворог пошел на город, почти никто не встал на его защиту. Вот она, моя крупица вины…

— Ты, Правитель, до конца стоял за свою землю, за свой народ. И грех на свою душу ты взял за него… — ответил Олег.

— Я отправлюсь в Ларису и узнаю о войске, которое вышло к столице, — сказал свергнутый царь, — Будем продолжать битву! С нами — Господь…

— Поменяемся крестами, — предложил князь Олег Тмутараканский.

И они поменялись наперсными крестами, сделавшись крестными братьями.

Утром они расстались. Бывший царь Алексей Дука и бывшая царица Евдокия, затянутые в черные одеяния, пошли пыльной дорогой прочь от морского берега. Ладьи Олега, не ставшего Великим, понеслись от суши по мокрой дороге моря.

Когда Алексей Дука и Евдокия добрались до земли с красивым именем Лариса, их ласково принял правитель того края, Алексей Третий, сам некогда бывший императором. Но после ласкового приема он приказал слугам схватить Дуку и… выколоть ему глаза. Сиволапые прихлебатели выполнили все мгновенно, в полном соответствии с указанием, и ничего не понимающий Алексей Пятый успел лишь запомнить широкое красное солнце на безбрежной синеве неба, да нависшую над ним ветку оливок. После этого весь мир провалился в черную, как его теперешние одеяния, бездну. Чьи-то руки подхватили его тело и вышвырнули прочь с того пространства, которому он еще недавно доверял. Отбросили от тех людей, которым он верил.

Затянув тоскливую песню об утраченной вере, Алексей Пятый растворил свои надежды и чаяния в разверзшейся бездне мрака. По этой бездне он еще куда-то брел, то и дело спотыкаясь и натыкаясь на что-то твердое. Его невидящие глаза пытались отыскать хотя бы крошечный островок света, или хотя бы — не-тьмы. Но поиски были тщетны, мрак не оставлял никакой надежды. Идти, собственно, было некуда. Каждая щепотка земли, каждая ее песчинка могли быть чем угодно, но только не частицей некогда великого царства, исчезнувшего теперь навсегда и оставившего пустоту, ту самую, которую теперь и видел былой Правитель.

Предававший и преданный царь добрел-таки до того места, где он некогда созерцал престол, и ненадолго обрел его, чтобы потом утратить вместе со своей империей и со всем видимым миром. Его возвращение случилось для кого-то, сам же он ничего не увидел кроме темноты навалившейся вечной ночи. Руины некогда великого города, развалины его дворца, остатки трона не стали бесхозны, они отошли к какому-то тщедушному государству, созданному завоевателями скорее не для того, чтобы оно БЫЛО, но для того, чтоб никогда больше не было Византии. По битым камням среди закопченных стен и обугленных крыш бродили одуревшие от грабежа, безделья и безнаказанности завоеватели. Им сразу бросилась в глаза неизвестно откуда появившаяся фигура человека в черной одежде, который стучал своим посохом по старым камням. Ходил от камня к камню, наносил удары, и слушал отдававшийся глухой звук.

Странный грек не понравился, уж очень он не походил на жителя погибшей и порабощенной страны. Его схватили и отвели к правителю выросшего на этой земле, словно крапива на пожарище, недогосударства.    Латинскому правителю Балдуину хватило одного взгляда, чтобы узнать в слепом страннике поверженного царя. Приговор возник тут же — сбросить Алексея Дуку с Восточной стены, той самой, где некогда решилась судьба города.

Бывшего царя вели по родному городу. Мимо разграбленной пустой Софии, мимо порушенных храмов и домов, мимо поломанных акведуков и вырубленных садов. Но ничего не созерцали пустые глазницы царя Алексея, кроме бесконечного мрака, не оставляющего и частички живого пространства. Куда его ведут, он не знал, ибо не понял слов, сказанных кем-то невидимым на чужом языке. Но когда он почувствовал путь наверх, то догадался о близости своей погибели, и рука сама прикоснулась к подаренному Олегом кресту. Смерть его не напугала, скорее — обрадовала, ведь только в ней был конец удушающего, непролазного мрака, который теперь давил его со всех сторон. Если представлять гибель, как потерю света, то она уже случилась, и смерть следующая может лишь снова его зажечь…

Алексей Дука Мурзуфл ощутил толчок в спину, и его плоть тут же потеряла вес. Струящийся со всех сторон свет одолел мрак, недавно казавшийся вечным и бесконечным, и обратил царя Алексея в бесплотное световое облачко.

Олег Тмутараканский вернулся на родину, но ненадолго. Вскоре он опять собрал ладьи, но отнюдь не в боевой поход на Киев. С немногочисленным отрядом своих воинов он странствовал из одного русского города в другой, призывая князей прекратить распри, и соединив силы, собрать войско для освобождения Царьграда. Князья-родственники его радушно принимали и с радостью соглашались на его предложение. На самом деле князей, конечно, радовало то, что этот князь не претендует на их земли и не собирается мешать их желанию заполучить Киев или хотя бы какое-нибудь соседнее княжество. Прощаясь, они обещали отправиться в освободительный поход, но не сейчас, а чуть позже, когда будут решены более важные дела. Тело Руси продолжали сотрясать кровавые битвы, род шел на род, и никому не было дела до далекой земли, завоеванной латинянами.

Тмутаракань тем временем беднела, как и остальная Русь. Ведь после исчезновения Византии Русь перестала быть путем из варяг в греки, разорвался древнейший купеческий путь. Не было больше здесь ни шелков, ни драгоценных каменьев, ни заморского вина. Берега Тмутаракани сделались пустыми, только лишь немного княжеских ладей еще стояло возле них, но и те быстро гнили и приходили в негодность. Большое общерусское войско все не приходило, и ждать старым кораблям было нечего. Глядя на них, умер и правитель этой земли, князь Олег Тмутараканский, некогда храбро защищавший стены Царьграда. Когда князя хоронили, его рука сжимала подаренный Алексеем Дукой Пятым крест.

Товарищ Хальген

2010 год