Рыссси — не те дрозды

    Утро клюнуло в окно потускневшим клювом, ударилось глазом, размазывая по стеклу полусырую яичницу. Белок сполз вниз первым, не успев вытереть за собой сопли. Желток лимонной проседью растёкся по сырому воздуху, высох ломкой коркой, зашелушился, осыпался. Было спокойно, невозмутимо, сон приятными щупальцами ковырялся в моей голове, впивался жирными галлюцинациями. Что-то существовало не так, будто кто-то ломал спокойствие, крошил корку желтка, рассыпал повсюду. Под кроватью всхлипывали часы, протыкая ржавыми стрелками бетон матраса, за обоями привычно продирались наружу тараканы. У тараканов на завтрак обойный клей закончился, вот они захотели поискать что-нибудь повкуснее. Эти звуки съёживались каждое утро, я ловил их полуоткрытым ртом, они были похожи на обойный клей. Но клей съели тараканы, звук изменился, теперь он был за окном, давил тараканов, они уже не шуршали за обоями, влажно шлёпались за плинтус.

    За окном кто-то пел. Я подумал, что за окном никто петь не может, разве можно что-то услышать утром, кроме лопающейся ткани матраса? Знаете, стрелка часов касается полосатого тела, оно вскрывается от скальпеля патологоанатома. Вываливаются куски спрессованной ваты, рана настолько большая, что в неё можно засунуть руку по локоть, поискать другие внутренности. У матраса не бывает печени, но лёгкие довольно влажные, они сопровождают моё хлипкое дыхание. Пели за окном, матрас спокойно меня выдерживал, стрелки, поблёскивая рыжей стружкой, лежали замерев. Громко, очень громко пели. Я, вытряхнув из головы щупальца (некоторые так прониклись, что вытряхнулись частью), прилип к окну, можно сказать, растёкся. На ветке старого каштана сидел мужчина по пояс голый, пел. На лице мужчины желтел неопрятный клюв, вымазанный в чём-то сладком и с налипшими перьями, волосатая грудь пестрела разными пёстрыми волосами, когти на ногах крепко держали человека. На голове человека сияла корона, взятая из новогоднего костюма снежинки.

    Восхищённые галки сидели поодаль и бестолково покачивали в такт головами, местами аплодировали крыльями, галчата подпевали не в унисон. Сон мой комками вязкой каши расплющился, шлёпнулся в эмалированную кастрюлю склизким блином. Я положил блин в нагрудный карман твидового пиджака, спустился вниз, встал под дерево-акапеллу. Акапелла дрожала тонким листом с придыханием:

                                                                   Вы слыхали, как поют дрозды,

                                                                   Нет, не те дрозды, не полевые

                                                                   А дрозды, волшебники дрозды.

    Мои нервы оторвались лёгкой паутиной, сплелись в толстый клубок, и я полез на вершину акапеллы, чтобы, возможно, спеть главную партию. Корона на певчем шевельнулась, длинные ногти его крепче впились в тонкую ветку, ветка прогнулась, но крепостной вал держал оборону, песня лилась рекой, мне показалось, что захлёбываюсь. Солист отдавал вялой синевой, утро бодрило, мелодично дёргалось. Он пел с надрывом. Пришлось прервать аплодисментами, криками «браво» и «бис». Певец откашлялся словами, торопливо глянул на меня. Я на него:

— Вы кто? — деликатно вопросил я, отчего тонкая ветвь запульсировала живописной листвой.

— Король Дроздовик, — мужчина обхватил дерево ногами, корона дала крен, цепляясь за левое ухо.

— Не могли бы вы перелететь на другое дерево подальше, Король, у меня овсянка подгорела.

— Добавьте немного холодного молока, тучи разойдутся, пойдёт грибной дождь.

    Мне захотелось придушить Дроздовика, эта мысль застряла глубоко в пиджаке, вытащить её не удалось. Попытался потрясти подмостки, но начал скользить вниз, певец хрипел в объятиях с деревом. Не получилось. Злость хватала за шею, предлагала верёвку с мылом. А грибной дождь всё не собирался. Нужно было что-то делать с овсянкой, она к этому времени впиталась в твид, тяжёлыми мокрыми пятнами просочилась в грудную клетку, от этого стало знобить. Попытался успокоиться, чтобы понять фальшивит ли Дроздовик. Дроздовик не фальшивил, хотя больше не пел, обречённо хватал из воздуха облупленным клювом потерявшихся мошек. Мошки налипали на клюв, Король слизывал их шершавым языком, жмурился от удовольствия, словно и не было меня.

    Я посмотрел на себя. Я был. Я сидел на ветке каштана вместе с Королём Дроздовиком, мы оба пытались понять, когда пойдёт грибной дождь, чтобы закончилось утро. А потом меня не было, хотя Король смотрел в упор. Но утро не заканчивалось, поэтому дождь не начинался. Я пришёл. Ветер лёгкой волной гнал дерево подальше от моих окон, каштан согласился, сделал шаг в сторону, и тогда пошёл грибной дождь. Утро мгновенно прошло мимо, Дроздовик подставил клюв под тёплые капли, песня стекала мутной водой вниз, её не стало слышно совсем. Король сказал:

— Тебя нет, есть я. И у меня корона. И у тебя пригорела овсянка, вам нужно уходить.

    Я спустился вниз, солнце расколотым блюдцем бултыхалось в шорохе дождя, стало совсем тихо. Вверху кто-то хохотнул ненадолго. Наверное, показалось. По дороге встретил дворничиху Анну Валентиновну, в миру её звали Принцесса из-за пышного дворницкого фартука и величавой стати. В правой руке Анна Валентиновна несла стёртую до основания берёзовую метлу, в левой железный совок. На лице её блаженно растекалась улыбка, лицо меня пропустило мимо, не заметив «здравствуйте». Обернулся — дворничиха взмахнула совком на длинной ручке, зацепилась за ветку каштана, оттолкнулась метлой, спустя секунду сидела вместе с Дроздовиком. Внезапно понял, что сейчас начнут петь.

                                                               Жил старый дрозд,

                                                               Он пел всегда перед грозой,

                                                               Кому не лень.

                                                               Пел в полный рост,

                                                               И не летал за горизонт там, где светлей.

    Послышался шелест крыльев, воздух покрылся мелкой рябью — они полетели, прижавшись друг к другу, корона упала с Короля, разбилась в мелкую крошку, но никто не заметил. Я заметил, что это были овсяные хлопья. Потом с неба в метре от меня свалились метла и тяжёлый совок. Собрал метлой хлопья в совок, на плите кипело молоко, лёгким грибным дождём рассеивало вечерний сумрак. Кто-то клювом постучал в окно, пора было засыпать овсяные хлопья в кипящее молоко. Клюв проник в комнату и застрял в оконной раме. Я подошёл к нему, он раскрылся и склевал овсяную кашу.

    За окном кто-то пел. На тонкой ветке старого каштана сидела наша дворничиха.

                                                                   Шапки прочь, в лесу поют дрозды,

                                                                   Для души поют, а не для славы.

    Вверху стремительно росло гнездо, напоминающее замок. Сквозь прутья торчал жёлтый клюв, облепленный перьями и овсяными хлопьями. Анна Валентиновна зачерпнула половником гнездо и положила в мою кастрюлю. Пошёл грибной дождь, утро скатилось в клюв Королю Дроздовику. Мошки всплывали чёрными точками в кипящем молоке.