Что я могу?

«О, пёс! Иди сюда, хочу тебя погладить… Куда ты убегаешь? Ну же, иди сюда, твою мать! Иди сюда! Вот идиотская псина» — я смеюсь одними только глазами — «как я его поглажу?» — моя тупая шавка убегает куда-то из комнаты.

Подходит жена и улыбаясь что-то там мне лепечет. Я не хочу её слушать, я хочу уйти в соседнюю комнату, но остаюсь на месте и слушаю.

«Да, да. Ага. Я понял тебя, Лен. Иди куда хочешь. Угу. Ну конечно, он присмотрит. Давай, всё, вали.»

Жена уходит, а я замечаю, что она ярко накрасилась и оделась, как-то даже слишком для работы в обшарпанном офисе автомастерской. Она думает, что я ничего не знаю об ее интрижке на стороне, Думает, что я тупой. Думает, что я овощ в банке и ничего ей не сделаю. И хоть думать — это не ее сильная сторона, всё-таки она права. Я ничего не сделаю ей. Вообще, это она должна была мне что-то сделать много лет назад: избить, развестись, я не знаю, мстить самым изощрённым способом, а она ходит и улыбается, словно ничего этого не было. Словно я не перетрахал половину ее подруг, лишив ее тем самым всего, что было ей дорого, словно не поднимал на неё руку, словно я не был самым дерьмовым человеком в её жизни. Она ходит, сука, и улыбается, делает вид, что ничего не было и спит с нашим соседом. Это я знаю точно, но даже этот ее выпад — не месть, а внезапно случившееся с ней счастье, любовь, полагаю… А что я могу?

Ко мне подходит дочь.

— Па, я ушла с Гришей гулять. Буду поздно, — краем глаза, я замечаю, что Гриша уже стоит в проходе и сально улыбается глядя на мою дочь, как кот на сметану.

«Если он мяукнет, я не удивлюсь. Фу, Мария, кого ты выбрала? Что с ним не так, не пойму? А, нет, знаю что… Может то, что ему сколько, двадцать шесть? А тебе семнадцать, девочка моя! Семнадцать!»

Я перевожу взгляд с дочери на Гришу и обратно.

«Мерзкий».

Они выходят, я остаюсь один. Снова один на один со своими мыслями. И они начинают то хоровод, то шаманские танцы с бубном, то современные пляски, когда видно только жопу, которой трясут так, что того гляди отвалится. Это, кстати, я видел по телевизору. Мне включают один и тот же развлекательный канал на весь день и оставляют напротив, типа, мне сойдёт любое дерьмо…

«О, если бы я только мог это прекратить, просто — раз и всё.»

За годы после случившегося, я тысячи раз мусолил в своей голове одни и те же мысли.

«Я хочу, чтобы всё закончилось.»

Я слышу, как в соседней комнате возится уборщица, которую наняла жена. Слава богу, что у нее есть мои деньги, мой старенький замшелый бизнес, который я не успел просрать и конечно же моя пенсия! Уборщица заходит в мою комнату и не здоровается. «Что ж, я это запомнил…как там тебя зовут? Зухра? Зухра! Ты уволена! Зухра-а-а!» — внутри я смеюсь от этого нелепого фарса, происходящего в моей голове.

Зухра быстро протёрла пыль и вышла, даже не взглянув в мою сторону. Возможно, я для нее предмет мебели, элемент интерьера, тогда почему она не стряхивает серую пыль с меня…

Я вспоминал, как вчера наблюдал очень любопытную картину в центре которой моя жена и сосед. Ничего такого, мило болтали, пока я был в стороне и не мог их видеть, но слышал, как он шептал ей всякое. Бооожеее, если бы я мог, то покраснел бы, зуб даю. Но как жаль или наоборот, как хорошо, что за долгие годы изоляции в собственном теле я настолько привык к людской глупости, и к тому, что я ничего с ней не могу поделать, что перестал даже краснеть, бледнеть, моргать и прочие доступные мне микро-движения.

Ко мне заходит сын и садится рядом. Он смотрит на меня. Утро, а у него такой измученный и потерянный взгляд. Сын говорит:

— Давай вставать? — он берет мою руку, берет вторую и тянет на себя, хорошо, что я атрофировался настолько, что почти ничего не вешу.

«Как же я тебя люблю…» — думаю я и хочу посмотреть ему в глаза и иметь возможность говорить это постоянно.

Я заваливаюсь на него всем своим телом, руки плетьми падают на кровать. Он встаёт с кровати, обнимает меня крепко и надёжно, резко и быстро тянет на себя. Правой ногой подтягивает инвалидку и сажает меня в неё. Моя голова падает и болтается, как у тряпичной куклы, я вижу свои ноги.

«Как стыдно…»

Он поднимает и фиксирует мою голову в кресле, так, что я вижу перед собой его лицо. Он заглядывает мне в глаза и улыбается. Он знает, что я тут, что я вижу, слышу и понимаю его. Он говорит:

— Сейчас оденемся и пойдем гулять?

«Да, Слав, пойдем гулять…»

Я совсем забываю про злость. Я только жалею, что не могу хотя бы улыбаться.

«Пожалуйста, прости меня, сын! Прости. Я не понимаю, почему ты меня так незаслуженно…я этого не заслужил»

Он одевает меня, катит на улицу в сад. Ставит рядом со скамейкой и садится сам. Он начинает говорить:

— Знаешь, я сначала очень бесился от всего этого. Ну, ты понял: подгузники, мытьё, перевороты, развороты, гуляния…

«Господи, как стыдно! Пожалуйста, прекрати» — умоляю я одними только глазами.

Сын заглядывает мне в глаза и говорит:

— Стыдно, я понимаю, потерпи…потому что потом я привык. Привычка, знаешь, может переломить любого. Вон мать как переломило, ты же всеее видишь и понимаешь, в этом сомнений нет. А она словно не понимает этого, за всей этой рутиной она забыла совсем, что человек внутри тебя остался. Сестра тоже. Но я вижу тебя, я тебя вижу. Говори со мной…

Я отвёл взгляд в сторону забора и пересчитал все доступные моему зрению доски прежде чем начать:

«Спасибо… Я бы высказал тебе всё что думаю. Я бы жаловался и плакал. Я бы продолжал злиться, как и делаю это постоянно с собой, но мой монолог невыносимо…слишком затянулся… А что я могу?»

— Ты наверное очень злишься? А может, ты уже смирился со всем этим говном? Оно и понятно…

«Не говори так, я жив благодаря злости, благодаря ей, я всё ещё тебя вижу, хотя желание поставить точку сильнее любых других желаний»

— …быть запертым в клетке для любого зверя или человека — худшее из наказаний. Когда клетка — это ты сам, это сводит с ума наверное? Надеюсь ты ещё сохранил там рассудок… Мне вообще кажется, прости меня сейчас за то, что я скажу… ты бы хотел это закончить уже? Весь этот цирк, который ты видишь, это притворство ради притворства?

Меня словно током пробило от его слов, захотелось повернуться к нему, захотелось прижать его к себе и умолять, положа голову ему на плечо, прекратить моё существование. Целовать с остервенением и благодарностью, которой раньше я даже не мог вообразить лишь за то, что он понимает меня, что он разделяет мое, пусть и заслуженное одиночество. Но я не мог. Я ничего не мог, даже слюни себе подтереть.

«Да, родной, я хочу закончить с этим!» — кричал внутри себя, надеясь, что он меня услышит.

— Думаешь, я помогу тебе? — пробило током второй — Покончить с жизнью? — и третий раз.

Я заплакал, как тряпка, как нюня, которым никогда не был. Очень и очень горько заплакал, стало солено во рту от слёз, стекающих по впалым щекам прямо в открытый рот.

Сын смотрел на меня очень серьезно, почти с вызовом. В тот момент, впервые за долгое время своего существования я на миг лишь испугался самого заветного желания, потому что понимал — теперь мне есть кому помочь. Я смотрел на сына, взглядом умоляя сделать или сказать что-то ещё. Он сказал:

— Я не смогу…

«Нет, нет, нет, нет! Ты сможешь! Только ты и сможешь!»

Взгляд его потеплел и заулыбался. Он добавил:

— Наверное…

Я провалился в его теплый взгляд и в воспоминание, на которое навели меня его ярко-голубые глаза: я стою на своих двоих. Молодой и пьяный. Напротив меня стоит жена, напряжённая, как перетянутая струна — вот-вот лопнет. Лопается. Плачет. Кричит. Лупит меня пощечинами, а потом смотрит своими такими же холодными голубыми глазами, на фоне красных сосудов такими яркими-яркими и отходит. Просто отходит. Скрючивается в неестественной позе — лопнувшая струна, да… Из комнаты орет годовалая дочь. Я стою уверенный, что уйду без всяких проблем и обязательств. Я кидаю ей деньги и невнятное:

— Аборт.

Она берет деньги, вытирает свои сопли, слюни и выталкивает меня за дверь. Я всё ещё пьян, я сажусь в машину, набираю номер женщины, к которой хотел уйти. Моя Ксеня… Мне кажется, что я абсолютно свободен, беспредельно счастлив, хотя и немного расстроен беременностью жены, возникшей очень не кстати, но я счастлив. Я несусь по автостраде, я доволен собой и уверен, что после этого начнется новая жизнь. В общем-то я был прав, но разве мог я знать, что эта новая жизнь так сильно припечатает меня лицом в свое же дерьмо и будет настолько отличаться от того, что я представлял.

Помню, что Ксюха приходила в больницу, та, к которой я тогда уехал. Любил ее сильно, помешался прямо, а в больнице она так изменилась. Пара слезинок в свёрнутый заранее кафельно белый платок и на выход, больше ее не было. Потом жена начала таскаться, живот показывать, руку мою к нему прикладывать, я ничего не чувствовал, а ей-то что, она как завороженная была. Плакала много, поклялась там, что не бросит и простит. Ну и дура. Слава богу, со временем одумалась и влюбилась, да хоть в соседа, если честно плевать на это с высокой колокольни, главное, что мне не так стыдно перед ней. А потом ещё Славины глаза помню ярко, когда его буквально ткнули мне в нос, чтобы я мог его видеть.

Не развелся, не ушел, а остался гребанной обузой для нелюбимой женщины и ничего не могу с этим сделать. Вот он сын, появления которого я так сильно боялся, стал моей опорой, любовью и надеждой на избавление от всего.

— Пап, приехали — сын затащил меня в дом, положил в кровать и подмигнув, шепнул — мы ведь ещё подумаем, как решить твою проблему?

Он вышел и я снова остался один. Пытался спать — не получилось, да и рано ещё. Думать — не получилось. Тогда я осознал, что был абсолютно пуст: ни мыслей, ни эмоций, ни усталости — ничего, пустота старого колодца — кричи и будет эхо, только где-то там внизу должно быть обязательно сухое дно или немного тухлой воды, как и во мне. Я понял, прочувствовал, что внутри уже давно ничего не осталось, кроме одной протухшей мысли, которую я смаковал из года в год. А что мне оставалось?

Жена вернулась поздно ночью, дочь вернулась немного раньше. Они не подходили больше ко мне, не разговаривали, может надеялись, что сплю, чтобы в очередной раз не обременять себя бессмысленным пересказыванием событий их жизни, подбиранием слов, натягиванием тупых улыбок. Сын подходил раза три, потом ушёл, конечно ушёл, ведь и у него есть своя жизнь.

Пришла Света — социальная сиделка, здоровая такая бабища и соразмерно добрая. Мне она нравится, она читает вслух книги, помимо основных своих обязанностей. Я же настолько привык к унизительным процедурам умывания, подмывания, переодевания, что в моменте просто молчу. Глупо, я и так ничего не могу говорить, но внутри себя я постоянно разговариваю. Сначала я возмущался:

«Ну куда, куда ты лезешь? А вот там протереть как следует? Стерва. Не надо мыть меня этим вонючим мылом»

А потом смирился. Что я могу? За меня даже еду пережевывают. Как бы хотелось, кстати, съесть хорошо прожаренный кусок шашлыка, откусывать и жевать, жевать, жевать. Но что я могу? Что я могу…

Утро началось привычным образом, а потом началась непривычная суета, шорохи, шушукания и конечно поздравления. Столько поцелуев, матерь божья…

Меня нарядили в костюм. Поставили перед зеркалом. Гля, какой ферзь: слюна стекает аккурат на слюнявчик, чтобы не запачкать рубашку, голова на бок, взгляд тупой и умоляющий: «Убейте меня прежде, чем я выкачу в этом к гостям» и они выкатывают. Гости притворно улыбаются, гладят мои руки, целуют, что-то там желают.

Придурки. Я же вижу эти напуганные глаза, с каждым годом гостей всё меньше и глаза их всё напуганней. Даже мои родители явились. Мать, видно, опять рыдала, красная как помидор, глаза на выкате, смирилась бы уж. О, вот она к Лене подходит, сует деньги, в ноги кланяется. Отец такой седой и морщинистый, как шарпей.

«Ну, здорова, Бать, проходи, не стесняйся».

Несколько часов к ряду я просто сижу, как каменное изваяние и слушаю пожелания и тосты. Гости пьянеют, а я так и сижу. Гости частями уходят, а я сижу. К моему сожалению, я не могу закрыть глаза, чтобы не прослыть невеждой, хотя мне так хотелось задремать и все, наверное бы поняли меня, но…

В конце концов цирк уехал ещё на год, а я так и остался сидеть за столом, пока вокруг копошилась родня. Они убирали еду и посуду, не обращая на меня внимания. Мне показалось, что я слился с мебелью или стеной. И ведь ничего не могу, только сливаться с действительностью и ждать.

Вечером сын вызвался погулять со мной. Я был в радостном предвкушении, как девчонка перед первым свиданием. Ждал его сидел, ужасный костюм с меня сняли, я выдохнул с облегчением. Мне не нравилось выглядеть по-идотски вообще-то, но пришлось смириться и с этим. Во что нарядят в том и буду. Однажды жена купила мне костюм «под хохлому». Весь день, я, как расписное блюдце украшал собой то зал, то комнату, то кухню…

Сын спустил меня на улицу. Мы шли молча, как мне показалось минут десять. Бродили с ним сначала по участку, потом немного по улице за его пределами, потом опять на участок. Уже смеркалось и мне хотелось зевать, но получилось что-то вроде невнятного мычания. Вообще я предпочитаю молчать, чем издавать эти звуки беззащитного животного, но иногда без них просто не получается… Сын заговорил:

— Слушай, я помню о чем мы разговаривали и это не выходит у меня из головы. Я бы рад тебе помочь, но как я буду себя чувствовать после этого? Я не хочу прожить остаток жизни с чувством вины…

— ыыы-ыа — ответил я, нужно было что-то ответить.

«Конечно, я понимаю, бессердечно с моей стороны обрекать тебя на такие страдания. Прости, опять я думаю только о себе…»

— Смотри, какой закат!

«Да, прекрасный…»

Он привез меня к покатому берегу маленького самодельного прудика, который достался нам от предыдущих хозяев дома. Во всю срывали свои глотки лягушки, и все это было действительно прекрасно.

— Знаешь, пап. А ведь мать… — и он начал историю о том, как мать воспитывала его и сестру, как прививала любовь к семье, каким-то там ценностям. Я слушал его в полслова. Мне было не интересно всё это слушать, я и сам понимаю насколько тяжело ей было, меня интересовало только говорила ли она ему все подробности того дня? И если да, то как ему живётся с мыслью, что я не хотел его появления? И если он знал, то почему так носится со мной? А если нет…скорее всего нет. Мысли одна за другой начинали кружить голову. Сквозь поток мыслей в голове я слышал, как он говорил:

— Мама берегла нас, а вот бабушка тебя не щадила. Злилась, всё выговаривала…

«Всё — всё — всё — всё — всё…»

— Думал, "помогу" тебе и мне легче станет. И тебе, и мне легче станет. А потом решил не брать на себя ответственность. Пусть случай выберет, что с тобой будет дальше…я ушёл!

Он оставил меня на берегу одного и снял инвалидку с тормоза. Я столько времени провел в беспричинной злости на окружающих, а сейчас, в казалось бы подходящий момент, я не мог злиться и плакал от радости. Благодарил его за это решение и остался балансировать на покатом берегу — останусь стоять или утону, он будет не виноват, а я…а что я могу? Вижу, как на горизонте в закатном небе пролетает одинокая птица и падаю в воду. Вода обнимает меня ласково и нежно, я вдыхаю воду, я и есть вода. Я исполняю свое главное желание в свой последний день рождения.

«Спасибо»