Akhenaham — Чёрный ветер

В лесу стояла тишина, удивительная для этого времени года. Ни пения птиц, ни шебуршания мелких животных, только кузнечики, казалось, продолжали стрекотать в высокой траве опушки, да и те делали это как-то приглушенно.

Тишина эта длилась и длилась и длилась, лишь усиливаясь с каждым прошедшим часом. И когда солнце уже начало заходить над горизонтом, что-то в ней изменилось. Звук, нечто среднее между скрипом и скрежетом раздался из центра опушки. В воздухе появлялось чёрное пульсирующее пятно. Постепенно расширяясь, оно будто поглощало в себя само пространство, трава и деревья увядали, будто за считанные минуты уходили дни, месяцы, годы их жизни.

   Кузнечики не стрекотали, странный, совершенно не натуральный, неуместный для леса звук захватил пространство. Рост пятна прекратился, когда то охватило больше половины опушки. Пульсация всё усиливалась, как оно резко стянулось к центру, обретая очертания человека.

   Антрацитово чёрные волосы, болезненно бледное лицо с нечеловечески правильными чертами, серые глаза, будто испускающие из себя яркий свет. Появившийся был одет в нечто напоминающее рваную хламиду, так же удивительно насыщенного чёрного цвета. Он выдохнул. Осмотрел окружающий его мёртвый лес, по лицу его расплылась улыбка.

"Как странно" — подумало то, что лишь внешне походило на человека. "Странно и освежающе — ощущать себя живым”

— Дальше

— Имя — прошептало существо, двигаясь с места и входя под древесные кроны — Людям нужны имена. Меня будут звать Эррет — мох скукоживался и осыпался прахом под его босыми ногами, существо обратило на это внимание — Слишко много следов — оно остановилось, взмахнуло рукой, исходящая от него до этого момента тёмная дымка резко стянулась к груди — Так лучше.

---

Повозки медленно тянулись по узкой лесной дороге. Бедно одетые, исхудалые люди громоздились на них, с опаской вглядываясь в деревья. Мужчины сжимали кто сук, кто топор, женщины прижимали к себе детей, часто что-то тихо шепча. Несколько человек, одетых в стёганые куртки с оружием на ремнях шли рядом с повозками, более спокойные, собранные, они внимательно всматривались в деревья, а на лицах их проступала нервозность.

Двое переговаривались.

— А я говорю тебе, Дирт, зря мы здесь пошли. Хрен знает, что водится в этом лесу. В лучшем случае попадёмся на нож какому атаману, там хоть договориться можно, а если тварь какая…

— Ты и сам отлично знаешь, что северный тракт закрыт, а пойди мы вдоль моря, избежать людей графа не удастся. Или ты бы понадеялся на их милость, а ?

— А может и понадеялся бы! Все же люди...

— Тьфу ты, лось, а наивен как последняя баба. — собеседник Дирта отвернулся, выругался про себя и замер на месте.

— Эй, смотри, что это там ?

Мужчина всмотрелся в дорогу, потянувшись к булаве, висевшей на его поясе, Дирт так же замолчал, настороженно глядя вперёд.

Им на встречу, прихрамывая на одну ногу, в окровавленной одежде, шёл человек. Повозки остановились. Дирт вышел вперёд, держась за меч в своих ножнах.

— Стой где стоишь! — крикнул Дирт фигуре перед ним. Та подняла голову, на грязном, почти детском лице — смятение

---

Смятение сменилось смесью из радости, страха и отчаяния, когда парень бросился в ноги стоящим перед ним воинам.

— Господин, прошу, помогите, там, впереди! — срывающимся голосом кричал юноша через слёзы — Отец, ему нужна помощь!

— Тихо! — громко, подавляя страх, сказал Дирт — Всё по порядку.

— Всё было хорошо, мы двигались через лес, до города, оставалось совсем немного… Как из леса… Монстры… Охрана умерла в считанные минуты… Отец, ему нужна помощь!

— Тихо, чёрт возьми! что за монстры ?

— Не знаю… Они, они пили кровь, набрасывались на людей и присасывались к ним, как пиявки… Охрана усыхала на глазах, я бросился бежать…

— Упыри ? — с явным страхом на лице сказал тот, с кем Дирт разговаривал ранее. — Мать твою, Дирт, а я говорил, говорил я! Нужно валить, пока не поздно!

— Отставить! — прорычал Дирт. — Мужчинам покинуть повозки, зажечь факела, встать вокруг каравана, женщинам и детям укутаться чем найдёте, сидеть тихо!

— Ты что, драться с ними собрался ? С упырями? Совсем ополоумел ?!

— Заткнись, лось, проклятый и делай что сказано!

   Люди пришли в движение и караван окутал лёгкий хаос. Детский плач, испуганные переговоры. Между тем однако, вокруг повозок быстро загорелись множество факелов. Испуганные и растерянные, но не знающие куда бежать люди подчинились твердому голосу опытного командира.

— Нам конец… — полупрошептал спутник Дирта, уже держащий зажженный факел в одной руке и крепко сжимая палицу с утыканным гвоздями наконечником в другой.

   Дирт лишь промолчал внимательно всматриваясь в окружение. Прибежавший к ним мальчишка встал с колен и стоял сейчас за их спинами, бормоча что-то про отца, но воин совершенно не обращал на это внимания. Ему редко доводилось сталкиваться с нечистью, но весь его опыт подсказывал, что если та встанет на их след, то бежать с караваном, полным беззащитных людей, им не удастся. Единственным вариантом, пожалуй, было, бросить большую его часть на съедение монстрам в надежде, что это отвлечёт тех на достаточное время, чтобы оставшиеся смогли уйти… Но сейчас он так поступить не мог.

   В напряжённой тишине, разбиваемой лишь бреднями мальчишки, прошло сначала десять минут, потом двадцать, затем полчаса.

— Как далеко отсюда на вас напали ? — спросил наконец Дирт, когда спустя сорок минут так ничего и не произошло, а парень, кажется, начал успокаиваться и приходить в себя.

— Не знаю… Бежал, что есть мочи, сначала бросился в лес, потом вернулся на дорогу…

— Хм… Кабан! — обратился Дирт к своему спутнику.

— Командир, я знаю этот взгляд, только не говори…

— Именно. Собери отряд, мы идём на разведку.

— И на что я, чёрт дери, подписался…

Кабан с обречённостью повернулся в сторону повозок, выкрикивая имена и раздавая команды. Дирт же, пока собирался отряд, пытался добиться от встретившегося им мальчишки хоть какой-то дополнительной информации, но все его попытки остались безуспешны. И вот, спустя еще пяток минут, рядом с Диртом стояло семеро вооружённых увальней в поношенной броне и с выражениями полной обречённости на лицах.

— Ну что, солдатики, выдвигаемся.

Караван стоял в полной тишине, освещённый факелами, отражающимися в глазах испуганных людей. Отряд медленно продвигался вперёд и некому было заметить, что на одном лице, ещё недавно искажённом гримасой боли, удивительно юном лице с поразительно глубокими серыми ( или уже чёрными ? ) глазами, появилась лукавая улыбка.

---

Высоко стоящее над горизонтом солнце освещало уставшие лица обитателей каравана. Лес позади, перед ними — обширные поля и высокие городские стены за ними. В глазах и движениях ещё виден ужас прошедшей ночи, но на место ему постепенно приходят облегчение и надежда.

А кто-то уже идёт, даже несмотря на бесонную ночь, с широкой улыбкой на лице.

— Чёрт бери, Дирт, не знаю, с каким демоном ты заключил сделку, но я готов продать ему душу при первой возможности! Мы живы!

— Для радости тебе нужно так же мало, как и чтоб обмочить портки…

— Ха-ха! Я уже вижу, как буду обмывать нашу удачу в первой же таверне! В борделе! И снова таверне!

Дирт лишь поморщился. Им действительно невероятно повезло. Удивительно повезло. Он посмотрел на мальчишку, обогнавшего караван и уверенно идущего сейчас в сторону города.

Иссушенные тела, телеги, набитые товарами, неестественная тишина и почти никаких следов борьбы. Как будто не упыри, но злой ветер забрал жизни тех людей. И этот мальчишка, так быстро пришедший в себя... Купеческое воспитание ? Дирту всё это не нравилось. Тревога не отпускала его. И ещё больше беспокоило, что он не мог найти ей причины.

— А вино-то у бедняги страшно хорошо! Ты попробуй, Дирт — размахивал Кабан украденным бокалом.

   Жизнь ударила в виски хмельным перегаром разложения. Каждый вдох — пощечина: гнилая сладость перезревших слив из развалов, едкий пот носильщика, трущего плечо о каменную кладку, медвяная вонь гноящихся ран у нищего на паперти.

Эррет замер в переулке, прислонившись к стене, покрытой мхом и похабными надписями. Его пальцы впивались в сырую штукатурку. По коже бежали мурашки — невидимые жуки с ледяными лапками.

Он, рождённый в вакууме между мирами, где мысль творила реальность, теперь заперт в эту... Мясную темницу.

   Два глаза: Слепые щели, впускающие лишь капли света. Они видели тень скорпиона на камне, но не замечали паутины незримых нитей, связывающих водоноса с торговцем рыбой — нитей долгов, похоти, страха.

Два уха: Жалкие раковины, ловящие обрывки:

— "...три серебра за девку, клянусь, чиста..."

— "...колодец на Пятничной опять трупом воняет..."

Глухота к симфонии душ — к тому, как стонет городская стена под тяжестью веков, как шепчутся крысы в сточных желобах о приходе Черного Ветра.

И все же... Боль в сбитой коленке (споткнулся о камень),

Жар крови, пульсирующей в натруженных ладонях (таскал мешки с зерном),

Тошнота от тухлой селедки в ближней лавке — Каждая клетка вопила, требовала внимания, доказывала, что она — центр Вселенной.

   О, ирония!

   Он, способный одним желанием иссушить реку, был пленён дрожью в мизинце от прикосновения ветра.

    Он, чьё истинное тело пожирало пространство, трепетал от зуда под мышкой, где грубая рубаха натирала кожу.

    Эррет засмеялся. Звук вырвался хрипом из пересохшего горла — человеческого, такого хрупкого. Смех перешел в кашель. В углу рта выступила капля. Кровь? Слюна? Слёза?

    Он лизнул губу.

    Солёное.

    Ещё одно открытие в этом безумном зверинце чувств.

    Он шагнул из тени переулка на солнцепёк. Свет ударил в глаза, заставив щуриться. Где-то рядом звякнули монеты. Запахло жареным луком.

    Солнце било в макушку, раскаляя камни мостовой. Толпа текла вокруг Эррета мутной, шумной рекой. Он зажмурился, пытаясь отфильтровать хаос:

Шарканье сотен ног.

Визг колёс по булыжнику.

Детский плач, похожий на пиление ржавой пилы.

И над всем этим — всепроникающий гул. Гул жизни. Он вибрировал в костях, звенел в зубах. Невыносимый. Восхитительный.

Наступил на острый камень, торчащий из грязи. Боль ударила в подошву — яркая, чистая, как удар колокола. Он замер, вслушиваясь в её эхо. Она видоизменялась:

Острый шип в момент контакта.

Тупая волна тепла, растекающаяся по стопе.

Фантомная пульсация после того, как он убрал ногу.

Удивительно, — подумал он. Крошечное повреждение — и весь аппарат сознания перестраивается вокруг него. Эгоистичная машина.

У колодца на Пятничной площади толпились водоносы. Эррет подошёл ближе. Запах стоячей воды смешивался с трупным душком, о котором шептались вокруг. Он сосредоточился на ближайшем человеке — тощем мужике с вёдрами на коромысле. В его ауре преобладал тускло-серый цвет усталости и страх перед надсмотрщиком.

Эррет коснулся этого страха.

Мужик вздрогнул, будто его хлестнули кнутом. Он оглянулся, глаза бегали по толпе, ища невидимую угрозу. Пот выступил на лбу. Он поспешно начал набирать воду, расплёскивая её.

Интересно. Минимальное вмешательство — максимальный отклик. Эррет почувствовал сладковатый привкус адреналина на собственном языке. Их эмоции заразны.

Возле ноги Эррета лежал подвявший цветок, выпавший из корзины торговки. Он наклонился, из любопытства прикоснувшись к увядшему лепестку. Цветок мгновенно обратился в черную пыль, разлетевшуюся от дуновения ветра. Торговка, стоявшая рядом, ахнула и перекрестилась.

— Дурной знак... — прошипела она соседке, отодвигаясь от Эррета. — Чёрный Ветер цветы косит...

Запах жареного лука сменился тяжелым духом жареного мяса. Из харчевни доносился хриплый смех. Эррет остановился у входа. Его желудок сжался, выдавая урчание. Физиологический рефлекс.

Он вошёл. Дым, чад, гомон. За угловым столом трое подвыпивших мужчин рвали зубами бараньи рёбра. Смачные звуки, блеск жира на подбородках. Эррет наблюдал, как:

Слюна наполняет их рты при виде пищи.

Челюсти работают, мышцы шеи напрягаются.

Удовольствие разливается по их красным лицам.

Но внутри Эррета поднималось нечто иное. Не голод. Отвращение. Грубая манипуляция веществом. Примитивный акт разрушения плоти ради поддержания другой плоти.

Он подошёл к стойке.

— Мясо, — сказал он хриплым голосом.

Хозяин, толстый, с засаленным фартуком, протянул деревянную миску с чем-то тёмным и дымящимся. Эррет взял кусок пальцами. Жир обжёг кожу. Боль. Снова.

Он поднёс мясо ко рту. Запах ударил в ноздри — плотный, животный. Челюсти сомкнулись. Мышцы напряглись, разрывая волокна. На язык хлынул шквал:

Соль.

Железо (кровь?).

Дым.

Что-то прогорклое (жир?).

Он проглотил. Комок пошёл вниз по пищеводу — ощутимое движение, почти болезненное. Потом... пустота. Ни экстаза, ни насыщения. Лишь тяжесть в желудке и жирный налёт на нёбе.

Бессмысленно, — заключил он, отодвигая миску. Эта форма требует топлива, но не даёт награды. Ещё одна ловушка.

Внезапно хозяин харчевни схватился за горло. Его лицо посинело, глаза вылезли из орбит. Он закашлялся, изо рта брызнула пена. Люди закричали.

Эррет наблюдал, как по телу хозяина расползаются чёрные прожилки. Побочный эффект? Или... Он посмотрел на свою руку, коснувшуюся миски. Там, где кожа соприкоснулась с деревом, осталось темнеющее пятно гнили. Контаминация. Даже через посредника его прикосновение смертельно.

— Чёрный Ветер! — завопил кто-то в панике.

Крик "Чёрный Ветер!" повис в воздухе, как искра над порохом. На миг харчевня замерла:

Ложка застыла на полпути ко рту старика.

Кружка грохнула о пол, разбрызгивая пиво.

Потом рвануло.

Толпа хлынула из дверей, опрокидывая столы. Женщина с ребёнком на руках врезалась в Эррета. Её рука мелькнула у его лица — тёплая, липкая от пота. Прикосновение. Он ощутил:

— Страх — едкий, как уксус.

— Ярость — что её толкнули.

— Боль — ребёнок царапал ей шею.

Слишком много, — пронеслось в его сознании. Сенсорная атака. Он инстинктивно оттолкнул волну эмоций.

Женщина отлетела, как кукла, ударившись о каменную водосливную тумбу. Хруст костей прозвучал негромко, но чётко. Ребёнок взвыл. Кровь растекалась по плитам тёплым ручьём.

Хаос перешёл в истерию. Люди давили друг друга, карабкаясь к выходу. Кто-то упал под ноги, крича.

Эррет подошёл к пьянице. Тот пятился, спотыкаясь о скамью, лицо залитое потом и пивом.

— Не... не тронь... — казалось, в этот момент он увидел в стоявшем перед ним мальчишке саму смерть.

Эррет коснулся его страха. Сжал. Как губку.

Глаза мужчины остекленели. Изо рта вырвался хриплый вой. Он рванулся на Эррета с голыми руками, слюна летела брызгами. Слепая ярость.

Эррет отступил на шаг. Рука пьяницы просвистела в сантиметре от его лица. Мужчина рухнул на четвереньки, забился в судорогах. По его коже поползли чёрные трещины, как по пересохшей глине. Он взорвался изнутри — не кровью и костями, а чёрным пеплом, осевшим на пол липкой сажей.

Ужас толпы достиг апогея. Но Эррет не видел лиц — он чувствовал волны:

Животный страх.

Ярость

Отчаяние

Адреналин на его языке теперь был густым, как мёд. Страх обжигал кожу, как пар. Ярость вибрировала в костях. Это был... восторг. Не человеческий. Хищный. Божественный.

Паника выплеснулась на Пятничную площадь. Водоносы опрокинули колодезный сруб. Гнилая вода хлынула в толпу. Крики:

— Вода отравлена! Чёрный Ветер в колодцах!

— Бегите!

— Спасите детей!

Эррет стоял на ступенях харчевни, наблюдая. Его "человеческая" оболочка трещала по швам. Антрацитовые прожилки проступали на шее, руках. Тени вокруг него сгущались, поглощая солнечный свет.

Казалось, его никто не замечал, пока не:

Из мечущийся в панике толпы появился старик в рваной мантии с символом солнца на груди. Жрец. Дрожащими руками он поднял амулет:

— Именем Света! Уйди, порождение Ть...

Эррет вдохнул. Не воздух. Сущность старика. Его веру. Его страх. Его жизнь.

Жрец замер. Амулет почернел, рассыпался. Кожа обвисла на костях за секунду, превратив его в мумию, которая рухнула к ногам Эррета.

Да... — подумал Эррет, ощущая прилив силы. Это не топливо. Это... нектар.

Он поднял голову. Его глаза — теперь два уголька ада — скользнули по толпе. Выбор цели был осознанным. Женщина с ребёнком (чистый ужас). Кузнец с молотом (слепая ярость). Девушка, молящаяся у трупа (жгучее отчаяние).

— Бегите! — кто-то успел крикнуть.

Но было поздно. Эррет шагнул вперёд, и Чёрный Ветер наконец задул по-настоящему.

Караван приближался к воротам в длинной очереди из повозок, всюду слышался гул голосов. Разговоры: непринужденные и деловые, вселяли спокойствие после страшной ночи.

Спокойствие это, однако, долго не продержалось. Сначала один человек, сматерившийся на попытавшуюся остановить его стражу, затем второй, третий, выбегали из городских ворот. Далеко за стенами, в центре города, образовывался чёрный столб дыма. Где-то горело здание. Вскоре хлынула уже толпа, расталкивая тех, кто пытался в город попасть.

— Что же это происходит, Дирт? — В недоумении спрашивал захмелевший кабан. — Что там творится? Пожар? Мятеж? — Он не договорил, но его взгляд, в котором вновь начал мелькать уже отпустивший было страх, скользнул к Дирту,

Дирт не ответил сразу. Его глаза, узкие и острые, как лезвие ножа, сканировали хаос у ворот. Он видел не просто толпу. Он видел панику в чистом виде. Ту самую, что сметает все разумные мысли, оставляя только инстинкт бегства. Люди давили друг друга, бросали пожитки, матери теряли детей в давке. Запах… запах доносился не только дыма. Был в нём и сладковатый, тошнотворный оттенок гниющей плоти, знакомый ему по болотам, где гибли целые отряды.

— И пожар тоже, — пробормотал Дирт, его голос был низким и ровным, но Кабан уловил в нём стальную струну напряжения. — Но не мятеж. Слишком… хаотично. И смотри. — Он кивнул в сторону городской стражи у ворот. Те уже не пытались навести порядок или остановить бегущих. Они стояли, прижавшись к стенам, лица под шлемами были землисто-серыми, в глазах недоумение готово было смениться страхом.

— Тьфу! Трусливое отродье! — плюнул Кабан, но его бравада звучала фальшиво. Он тоже видел лица стражников. Видел то, что видел Дирт. — Так что же? Упыри прорвались? Те, что в лесу?

— Не знаю, — честно ответил Дирт. Его рука лежала на рукояти меча. Он вспомнил иссушенные трупы в купеческом обозе. Вспомнил глаза того мальчишки — слишком спокойные, слишком… пустые, когда опасность миновала. Вспомнил чёрный пепел вместо крови. «Чёрный Ветер». Шёпот из толпы уловил его слух. — Но что-то похуже. Гораздо хуже.

К ним протиснулся, спотыкаясь и задыхаясь, старик в разорванной рубахе. Его лицо было исцарапано, в глазах стоял безумный блеск.

— Бегите! — захрипел он, хватая Дирта за рукав. — Пока не поздно! Чёрный ветер!

— Что? — резко спросил Дирт, задерживая старика. — Что происходит?

— Ветер! Чёрный Ветер! — завопил старик, пытаясь вырваться. — Погибель человеческая! Как было сказано! — Старик забился в истерике, из его рта летели брызги слюны и крови. — Все умрём! Все!

Дирт отпустил его. Старик тут же исчез в мельтешении бегущих. Кабан перевёл шокированный взгляд с беглеца на Дирта.

— Чёрный Ветер? — переспросил он, не веря своим ушам. — Байка церковников? Да не может быть!

— Байка? — Дирт усмехнулся, но в его глазах не было ни капли юмора. Только холодная ясность и нарастающая тяжесть. Он вспомнил, как мальчишка улыбнулся у ворот. Как солнце не отразилось в его глазах. Как слишком чисты были раны на трупах его отца и охраны. Не от когтей или зубов. От… высыхания. — Да, Кабан. Всего лишь байка.

С башни над воротами вдруг забили в набат. Гулкий, прерывистый звон, полный отчаяния, потонул в общем рёве. Стражники у ворот переглянулись и… побежали. Бросив посты, смешавшись с толпой, они ринулись прочь от города.

Звон набата захлебнулся, словно перерезанный ножом. Но его место занял другой звук — нарастающий, как прибой, гул чистого ужаса, вырывающийся из городских ворот вместе с бегущей толпой. Он давил на уши, леденил кровь.

— Чёрт… — Кабан сглотнул ком в горле, наблюдая, как последний стражник, бросивший копьё, исчез в мельтешении тел. — Да где ж это видано, Дирт? Что с ними? Раньше хоть дрались, али в ноги падали… а эти… как овцы перед волком!

Дирт не отвечал. Его взгляд, прищуренный от едкого дыма, был прикован к черному столбу, поднимавшемуся из сердца города. Туда, где бушевал Чёрный Ветер. Холодок по спине — тот самый, от прощания с мальчишкой у ворот — сжался ледяным узлом. Бегство — мираж спасения. Если это вырвалось… оно настигнет. В лесу, в поле, за любыми стенами. Останется только Оно. И страх. Вечный спутник.

Он повернулся к Кабану. Лицо — каменная маска. Но глаза… глаза горели стальным огнём решимости, который Кабан знал и перед которым инстинктивно съёживался.

— Кабан.

— Командир? — Мурашки побежали по спине. Тон. Всегда этот тон перед адом.

— Собери пятерых. Самых крепких. Кто не обмочится от страха и рукой не дрогнет. Остальным — ждать тут. Не расходиться. Факелы жечь. Детей — в кольцо.

— Ты что… — Кабан аж подпрыгнул. — Туда?! В эту пасть?! Дирт, да ты окончательно…

— Возможно. — Дирт уже поправлял ремень ножен, щит притоптал к ноге. Движения — чёткие, скупость жеста. — Но если этот Ветер... — Он не стал говорить вслух мысль, сверлившую мозг: Мы привели его сюда. Бежать… бесполезно. Снова. — Собирай отряд. Быстро. Идём в город.

Кабан открыл рот — и захлопнул, увидев взгляд Дирта. Тяжёлый вздох. Плевок под сапог. Разворот к повозкам. Палица пошла в ход, как палка для построения, голос сорвался на ругань:

— Грот! Лис! Боров! Кремень! На перед! Живо, твари косорукие! А ну ломанулись!

Дирт стоял лицом к городу. К дыму, пожиравшему небо. К рёву паники, что бился о стены, как живое чудовище. К клубам чёрной копоти, застилавшим солнце. Он не знал, что ждёт впереди. Не знал, есть ли шанс. Но знал точно: иногда надо развернуться и пойти навстречу Ветру. Чёрному Ветру.

Давка ослабла. Основная волна беженцев пронеслась мимо, оставив за собой след из потерянных вещей, опрокинутых тележек и… трупов. Тех, кого затоптали. Дирт шагнул под свод ворот первым. Воздух внутри был густым, спёртым, пропитанным гарью, пылью и… сладковато-трупной вонью, знакомой по лесу. Той самой, что висела над караваном купца.

— Тьма… — прошептал кто-то сзади. Боров, молодой парень с секирой. Его лицо было белым как мел.

Дирт поднял руку. Тишина. Вернее, относительная тишина. Отдалённые крики, треск пожаров где-то в глубине, вой собак. И этот… гул. Низкий, вибрирующий. Будто сам город стонет.

— Строй клином. Щиты сомкнуты. Ни шагу без приказа. — Голос Дирта резал тишину, как нож. — Кто отстал — сам виноват.

Они двинулись по главной улице. Картина была сюрреалистичной. Пустые лотки рынка. Распахнутые настежь двери домов. Валяющиеся тюки, разбитая посуда. И трупы. Не изуродованные. Не растерзанные. Высохшие. Как мумии. Кожа — пергаментная, обтягивающая кости. Лица — маски вечного ужаса с открытыми, пустыми глазницами. Ни крови. Ни ран. Только пыль на плитах под ними. Как всё это могло произойти так быстро ?

— Солнце… — Кабан перекрестился, цепенея. — Да это ж… как те в лесу… Точь-в-точь…

— Молчать! — рявкнул Дирт, но холодок внутри усилился. Подтверждение.

Они шли медленно, щиты — стеной. Дирт сканировал переулки, окна верхних этажей. Пустота. Казалось, весь ужас сконцентрировался там, в эпицентре дыма. Но атмосфера… Атмосфера сгущалась. Воздух стал тяжёлым, липким. Дышать — как через мокрую тряпку. Нарастало давление — не физическое, а… ментальное. Чувство беспричинного, животного страха. Боров начал нервно покашливать. Лис крепче сжал древко копья, костяшки побелели.

— Командир… — Кабан хрипло прошептал. — Чую… недоброе. Сердце колотится, как воробей в клетке… И… запах. Чуете? Тот самый… лесной… только… сильнее.

Дирт чуял. Сладковато-гнилостный дух, как увядающий цветок, смешанный с озоном перед грозой. И этот… вибрационный гул, теперь отдававшийся в зубах. Он шёл оттуда — с Пятничной площади.

Они свернули за угол. И замерли.

Конец улицы упирался в площадь. То, что там творилось, не поддавалось описанию. Это был не хаос. Это был апокалипсис в миниатюре.

Толпа металась, как раненый зверь в клетке, но не могла вырваться. Что-то невидимое, как стена паники, сжимало площадь. Предметы гнили на глазах: Деревянные ларьки рассыпались трухой, каменные плиты покрывались чёрным лишайником и трескались. Воздух мерцал: В нём плавали тёмные разводы, как чернила в воде, поглощающие свет.

   В центре, окружённый кольцом разрушения и безумия, стоял Он.

Мальчишка. Тот самый. Но теперь — лишь жалкая оболочка. Его кожа просвечивала, обнажая пульсирующую антрацитовую тьму внутри. Волосы стали струящимися тенями. А глаза… Два уголька ада, испепеляющие всё, на что падал взгляд. Он не двигался. Просто стоял. И вокруг него жизнь увядала, страх материализовался, а паника становилась осязаемой силой.

Рядом с ним, на чёрной, безжизненной земле, лежала высохшая фигура в рваной мантии — жрец Солнца. Мумия. Предупреждение.

— Боги милостивые… — выдохнул Кабан, и в его голосе не было бравады. Только леденящий душу ужас. — Это… это он? Тот паренёк?.. Но… как?..

Дирт молчал. Его рука сжимала рукоять меча так, что пальцы ныли. Он знал. Знал интуицией старого волка. Бежать поздно. Осталось только одно: идти навстречу. Навстречу Чёрному Ветру. И надеяться, что в этой мясорубке отчаяния найдётся хоть одна слабина. Хоть одна ниточка, за которую можно ухватиться. Хоть шанс искупить вину за то, что привели Смерть в человеческом обличье в этот город

Дождь бил в витражное окно, превращая герб лорда — золотого грифона на лазури — в расплывчатое пятно. В камине потрескивали дубовые поленья, но тепло не пробивало могильный холод, витавший в комнате. Лорд Гейлор сидел за массивным столом из чёрного дерева, пальцы с длинными, ухоженными ногтями барабанили по полированной поверхности. Перед ним стоял человек в пропитанном гарью и дорожной грязью плаще. Капитан дозора Торвин. Его лицо было землистым, под глазами — фиолетовые тени. Он пах дождём, конским потом и… смертью. Той самой, сладковато-трупной.

— …И вы утверждаете, капитан, — голос Гейлора был ровным, как лезвие, но в глубине глаз плавала капля чего-то, что могло быть ужасом, а могло — просто раздражением от испорченных планов, — что от города Тарнхольма остались лишь… стены? И костяки домов? За три дня?

Торвин кивнул, сглотнув. Его горло пересохло, несмотря на дорогу под ливнем.

— Так точно, милорд. Стены целы. Башни целы. Ворота… распахнуты. Но внутри… — Он сделал паузу, пытаясь подобрать слова, которых не было. — Внутри — пепел. Серый, мелкий, по щиколотку. Дома стоят, как обугленные скелеты. Крыши провалились, балки торчат, словно рёбра. Камни… камни местами крошатся, как гнилые зубы. И… тишина. Тишина, от которой звенит в ушах. Ни птиц, ни собак, ни крыс. Ничего.

Лорд Гейлор медленно поднял бокал с тёмным красным вином. Не пил. Просто смотрел на густую жидкость.

— Население? Караваны? Гарнизон? Мои сборщики налогов, наконец?

— Никого, милорд. — Торвин опустил взгляд на свои грубые сапоги, оставляющие грязные пятна на роскошном ковре. — Ни живых. Ни… целых мертвых. Только… — Он снова сглотнул. Вспомнил ту единственую «находку». — Только тени. На стенах. На камнях мостовой. Тени людей… в последних позах. Кричащих. Бегущих. Обнимающих друг друга. Как будто выжжены могучим светом… или тьмой. И… мумии. Горстка. Высохшие, как осенние листья. Среди пепла.

Лорд поставил бокал. Звук стекла по дереву прозвучал невероятно громко.

— Причины? Нападавшие? Осада? Колдовской огонь? Говорили же о панике в городе перед… исчезновением.

Торвин напрягся. Вот оно. Шёпот.

— Люди… уцелевшие на окраинах, те, кто бежал в первые часы… Они не видели войск, милорд. Не видели огня… изначально. Они видели… панику. Дикую, беспричинную. Будто сам воздух стал ядовитым. Говорят о… — Он запнулся. — …о Чёрном Ветре. Шепчут, милорд. Только шепчут, крестятся. Что он пришёл в облике мальчишки. Что одним прикосновением иссушал людей. Что он пил страх. Что его взгляд испепелял. Что колодезная вода стала гнить… Что жрец Солнца попытался его изгнать и… обратился в прах у всех на глазах. Бредни перепуганных людей, конечно, но… — Торвин развёл руками. — Других свидетелей… нет. Кто остался… те не говорят. Уже никогда.

Лорд Гейлор откинулся в кресле. Его лицо было непроницаемым. В камине треснуло полено, выбросив сноп искр.

— «Чёрный Ветер»… — он произнёс это словно пробуя на вкус. Без насмешки. С холодной расчётливостью. — Удобная страшилка для простонародья. Чтобы списать собственную трусость и хаос. Пожар, паника, давка… а потом, возможно, мародёры с огнем… вот и весь ваш «Ветер», капитан. Город сгорел дотла из-за некомпетентности гарнизона и глупости толпы.

Торвин промолчал. Он видел тени на стенах. Чувствовал ту тишину. Нюхал пепел, в котором не было привычной едкости гари, а была лишь… пустота. И сладковатый запах тления. Но спорить с лордом было равносильно самоубийству.

— Возможно, милорд. Вероятно. — Он выдавил из себя.

— Вероятно? — Гейлор приподнял тонкую бровь. — Это не доклад, капитан. Это факт. Тарнхольм пал жертвой собственной паники и нерадивости властей. Город мертв. Это — главный факт. Ваша задача теперь — не гоняться за сказочными ветрами, а обеспечить порядок. Чтобы слухи не поползли дальше. Чтобы паника не охватила соседние земли. Чтобы… — он ткнул пальцем в лежащий на столе документ, — …Перечень утрат был максимально точным. Налоги, товары, имущество… Город мёртв, но его долги — живы. И их кто-то должен покрыть.

— Слушаюсь, милорд. — Торвин склонил голову, пряча глаза. В них не было ни страха, ни покорности. Только усталость. И глубокая, ледяная уверенность: ложь лорда была тоньше и страшнее любого Чёрного Ветра. Город не просто сгорел. Его сдуло. И ветер этот дул не из мира людей. А истина… истина была похоронена глубже, чем пепел Тарнхольма.

— Ступайте, капитан, — лорд махнул рукой, вновь уставившись на бокал. — И… пошлите мне нового писаря. Этот список требует аккуратности.

Торвин поклонился и вышел, оставив лорда наедине с вином, треском огня и невысказанным вопросом, витавшим в тяжёлом воздухе кабинета: Если это был всего лишь пожар... то почему капитан пахнет могилой?

Дождь за окном усилился, смывая остатки мира, который был всего три дня назад. Тарнхольм стал призраком. А Чёрный Ветер — шепотом в ночи.

Дождь стучал по свинцовым крышам столицы, смывая копоть и сплетни. За тысячу миль от пепла Тарнхольма, в заброшенной оранжерее загородной усадьбы, пахло тлением. Розы гнили на корню, листья орхидей скручивались в чёрные трубочки. В центре этого увядающего великолепия стоял юноша в слишком чистой, слишком простой одежде. На его лице сияла лукавая улыбка, отражавшаяся в мутных стёклах теплицы.

— Настоящий ужас, — его голос звучал мягко, почти ласково, но каждое слово заставляло вянуть ближайший цветок, — всегда носит фрак и считает монеты над пеплом. Какой изящный паразитизм! Тарнхольм стёрт с лица земли? Отлично! Посчитайте утраченные налоги, взыщите долги с мертвецов, продайте пепелище под залог. Жизнь — товар. Страх — валюта. Смерть — бухгалтерская запись. — Он сорвал увядающую камелию, наблюдая, как лепестки чернеют и крошатся у него на ладони. — Я столь многое понял.

Теплый, заплесневелый воздух оранжереи сгущался вокруг него. Тени удлинялись, цепляясь за гниющие стебли.

— Люди. — Он произнес это слово с отстранённым любопытством учёного, рассматривающего редкий, ядовитый гриб. — Отвратительные куски плоти, столь полные… всяческой пустоты. Жажды власти, что гаснет с последним вздохом. Мечтаний, рассыпающихся прахом при первом дуновении истинного страха. Любви, которая гниёт быстрее этих роз. — Он бросил чёрную пыль бывшего цветка на землю. — И всё же… очаровательные в своей слепоте. В их упорном нежелании видеть ветер, пока он не снесёт стены. В их таланте ткать паутину лжи поверх бездны. В их… упорстве. Как тот командир. Дирт. Шёл навстречу. С мечом против бури. Глупо? Бесполезно? Да. Но… какая редкая чистота жеста! Последняя вспышка угля перед тем, как стать пеплом.

Он подошёл к большому, покрытому паутиной зеркалу в раме из почерневшего дерева. Отражение было нестабильным. Лицо юноши мерцало, проступали черты антрацитовой пустоты, серые угли глаз горели ярче. Улыбка стала шире, лишённой всякой человечности.

— Я пил их страх. Поглощал их сущность. Видел, как гаснут искры их душ. — Он повернулся от зеркала, его тень на стене на миг стала чудовищной, бесформенной. — Это не ответ. Это… закуска. Вкусная? Да. Но не утоляющая голод. Люди… они лишь сосуды. Хрупкие. Временные. Наполненные бурлящим, кислым вином эмоций. Но сам источник… — Он протянул руку, и тень на стене повторила жест, коснувшись невидимых нитей, протянутых сквозь пространство. — Источник страха вечен. Он в самой ткани этого мира. В его несовершенстве. В его боли. В его ожидании конца.

Лукавая улыбка вернулась на человеческое лицо, став ещё более отстранённой, почти блаженной.

— Это было. Интересно. Познавательно. — Он сделал шаг к забитому выходу из оранжереи. Мох на дверях мгновенно пожелтел и осыпался. — Путь ясен. — Его глаза вспыхнули холодным светом. — Как же они ошибаются.

Он толкнул дверь. Сгнившее дерево рассыпалось беззвучно. На пороге он обернулся, окинув последним взглядом сад тленья.

— Прощайте, розы. Спасибо за пустоту. Она была… восхитительна.

Юноша шагнул в серый свет дождливого дня. За его спиной оранжерея окончательно сложилась, как карточный домик, в облако чёрной пыли и пара. Чёрный Ветер дул в сторону столицы. Навстречу фракам и монетам.