Три затяжки секса или неудачная попытка бросить курить.

1.
Насилие.



Сегодня я потерял девственность. Со мной это не впервые, но на этот раз было как-то особенно больно. Исчерпав лимит добродетели и самодостаточности, я грубо изнасиловал своё сознание и нежеланно забеременел мыслью — может стоит бросить курить? Вот тут все и началось. Ход моих мыслей был последователен, а потому безжалостно эгоистичен.
Бросить курить — чтобы дольше жить. Жить — чтобы читать и писать. Писать — о любви. О любви разной — горькой, нежной, страстной. Не важно. Все мы, так или иначе, пишем о любви, из-за любви и во имя любви. Мы пишем из любви к творчеству, мы любим читателей, которые уже стали друзьями, пишем о любви неразделенной, счастливой, забытой, мимолетной. В стремлении эпатировать читателя, мы наделяем любовь красивым телесным обликом и снисходим до извращения.
Многие считают, что любовь — это свобода. Романтику трудно с этим не согласиться. Однако, являясь романтиком, я должен вам сказать, что любовь это свобода, которая ведет к абсолютной зависимости. И зависимость эта — хуже наркотика.
Вдохновение рожденное от любви провоцирует желание творить, но наша зависимость от языка ограничена рамками — от словарного запаса — до таланта изложения. А между рамками — мы. Мы мечемся, ждем, ревнуем, творим, забываем сотворенное, и, выкурив последнюю сигарету, в отчаянии встаём на подоконник. Это секс с самим собой.
Мы снова курим.

2.
Наслаждение.



Её звали Кэт. Роскошная блондинка, чье тело представляло собой квинтэссенцию сексуальной чувственности. Она предпочитала быть сверху и чтобы мои руке не бездействовали. В пиковый момент страсти она выгибала спину, окидывала волосы назад и громко стонала. Силу её оргазма я определял по сокращениям мышц живота и конвульсивным движениям бедер. Полностью исчерпав сладострастную истому, Кэт склонялась надо мной и некоторое время смотрела в глаза.
Я любил её. Мужчины вообще всегда любят тех, кто их бросает. И почти всегда остаются равнодушны к тем, кого бросают сами. Жестокий парадокс.

*******************

Натали была другой. Я встретил её тогда, когда она ушла от своего богатого ублюдка. Семь лет в безвыходном заточении и вот она снова свободна.
Несмотря на годы сожительства, она была совершенно не избалованна сексом. Последние два года её мужчина в большей степени трахал свои собственные мозги и крепкий алкоголь. Так что редкие интимные моменты сводились к шороху простыней, ерзанью тел и перегару в лицо.
Наша первая близость была не так хороша, как последующие. Отвыкнув от наслаждения она была несколько закрепощена и не решалась осуществить свои фантазии. Но опытный мужчина всегда найдет интелегентный способ, чтобы дать понять — со мной можно всё. С этого момента начинается прекрасная в своей дерзости страсть и всепоглощающая нежность.
Когда она поняла, что её желания всегда найдут отклик, мы с головой бросились в любовь.
Натали обожала изысканные ласки, отдавая предпочтение легким прикосновениям и смене темперамента. Её возбуждала французская речь, частая смена позиций и ритма. Она играла сексуальные роли, давая долгую фору заправским актрисам. Порой она казалась мне развратной и ненасытной. В общем мы отлично подходили друг другу.
Чувствуя, что она уже близка к оргазму, Натали меняла умопомрачительную нежность на свирепую страсть. Мне приходилось хватать её за волосы, и, чувствуя, как она безжалостно царапает мне плечи, доводить её до безумия. Она кричала и через несколько секунд, задыхаясь от сладких слез, затихала и несколько минут лежала с закрытыми глазами запрещая мне прикасаться к ней. Потом она улыбалась, открывала глаза и начинала упоительно и долго меня ласкать. Она была прекрасна.

3.
Выдох.

Так что я там говорил о сигаретах? Бросаю? Ага, как бы не так! Пока я писал последние два абзаца — выкурил две сигареты. Кого я обманываю — самая вкусная сигарета бывает только после хорошего секса! И нечего разыгрывать страдальца.
Я думаю, что стоит скинуть изысканный черный смокинг и лаковые туфли, прекратить подрожать основателям французского экзистенциализма, принести в жертву амбиции, глубоко затянуться сигаретой и открыто смотреть в глаза правде. В порыве безудержного веселья, отказываясь от импортных наитий, подойти к морозилке, открыть её, вынуть большой кусок пахучего свежего сала, пошло намазать кусок черного хлеба горчицей и открыть бутылку водки. Громко крякнув, выпить, аппетитно закусить со словами — эх, бля! Треснуть кулаком по столу. Одев старую майку и дырявые спортивные штаны, взять чистый лист бумаги, ножом заточить простой карандаш и написать о русских березках, про гармониста и колхозницу, в чьих волосах путается запах свежескошенного сена, о любви, которой они предадутся на закате во ржи. О том, что доброта всего важней, о том, как колокольчик в поле вился.
А можно коротко и просто — Зима. Арсений застрелился.

А он целует губы шлюх и пьет дешевое вино в глухом неапольском борделе.
В мечтах забыть потребность рук не убивать при виде цели.

Сухой рефлекс вложив в клинок, он туз червей кровавой масти, браслет прикованный к запятстью, от жажды спившийся глоток.

Нет страшных снов и угрызений, чей силуэт скрывает мрак, тот без особенных затрат умеет жить без сожалений.

Днём, заказав портвейн на вынос, оставив здачу словно взнос, он на серебряный поднос монеты бросит. Отвернется, к себе в гостиницу вернется, опять напьется и уснет.

Однажды он, как впрочем все, кто выбрал страшный путь убийцы, от рук другого кровопийцы вдруг станет жертвой и падет.

И эта цепь, звено к звену, сюжет предсказанных событий. Жизнь поглощает смысл наитий, как ядовитую слюну.

В борделе старом также людно, вино не лучше, стул, кровать. Кто-то другой целует губы...
Зачем друг друга убивать?

А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?

                                   (В. Маяковский)




       На улице фокстрот звучал, из душа танго льется тихо, закат туман с рекой венчал под венский вальс с австрийским шиком.
    Природы подлинный размах в осенних красках желто-красных, а дождь из глаз её прекрасных играет джаз на мостовой.
    И в вечном блюзе фонари едва не гаснут от простуды, моей фантазии причуды мне будут сниться до зари.
       Мне тени шепчут — тише, тише... сыгрем в шахматы на крыше? Две королевы — слышишь, слышишь? Взлетают выше, выше, выше...
       Цветной союз зонтов и курток, букет озябших незабудок, сентябрь, кофе, шарф, перчатки, письмо моих друзей с камчатки, обрывки фраз, усталый дворник метет метелкой старый дворик, антракт, в фойе коньяк и дамы, Ремарк, Камю, Шекспира драмы, на утро чай и анальгин, а вечером опять один.
       На подоконнике герань свой скучный свитер пылью вяжет, потом надеть его прикажет... ах, не забыть её полить, мне отражение подскажет, как будем дальше вместе жить.
       И лишь короткая тропа меж комнатой и мрачным садом, соединит листву с фасадом, поклоном плачущих берез. А мы плетем венок из грез, любить мечтая в эту пору.

Сезон дождей, густой туман окутав плёс,
Отпив глинтвейн из старой кружки,
Пугает шелестом синиц и оседает на опушке.

Слегка запутав ветер в ивах,
Закат спускается к реке.
Скрипичный ключ на грифах лилий —
Татуировка на руке.

В твоей избушке так уютно,
За печкой дремлет домовой,
Я буду спать на раскладушке,
Под дрожь ресниц и голос твой.

Мне будут сниться миражи,
Рисунки в красках акварели,
Я запишусь в твои пажи,
И стану стражем у постели.

И городской архитектуре не одолеть былой гротеск,
Усталых хижин деревенских
и Волчьей речки мерный плеск.

Мы не искали выход из пещер, огонь в руках лишь пляска нервной тени. Я сбил о рифму локти и колени, не сохранив изящности манер.

Сухим пером на каменной стене, не нацарапать наши имена, но в поисках другого полотна, не выдержать оплату по цене.

   Так может лучше проза по дешевке? Удобство мягких форм, пристрастие к вину. Тонуть под главами, совсем уйти ко дну, сушить роман на бельевой веревке.

    Эссе на утро просто авантюра! Но как звучит, послушайте — «Эссе»... я зубы с тер об «с», как начал, так и бросил. А в очереди ждет миниатюра.

    Миниатюра! Вот царица стиля! Ненужно длинных образов, основа — лаконичность. Лишь соблюдай красавец строк периодичность, чуть прикурив сюжет от фитиля.

    Поэма — сразу хочется уснуть, тягучая как мягкая резина, каскадных строк упрямая лавина. Терпения хватает на чуть-чуть.

       Зануда повесть или стерва пьеса? Ноктюрн на буквах или книжный нотный стан? Рассказа кровь накапая в стакан, я пью за чистый лист, моя принцесса!

        Литература — книжно-буквенный наркотик, как только бросил, так ночами ломка. Переведусь в читатели и точка! Ведь так мягка библиотечная соломка.

Добрый вечер, маэстро, или просто сдавило грудь, Вы хотели модерн — получилось ретро, так кого Вы надеялись обмануть?
Все те письма, что Вы мне писали — ложь! И зачем Вам скажите такая блажь? Правда выйдет на свет, как из масла нож. По бумаге грязью Ваш карандаш.
Вы писали: «она позабыла вас, вышла замуж», теперь зеркала в овал. Ах, оставьте, маэстро, ужель и Вас декольте и запах её волновал?
Я предвижу маэстро в душе февраль, странный танец вьюги, мой снежный бал, и плетет узоры калейдоскоп, я надену фрак и покину зал.
   Мне теперь уж, маэстро, не по пути, к сожалению с ней и к счастью с Вами. Проходить одному хоть вброд хоть вплавь, все же легче чем в омут двумя ногами.
   Моя злость понятна, сквозь дымок сеть, я смотрю на звездных весов качели. Я бросаю перчатку, мой вызов слеп, мировой прогресс отменил дуэли.

Внутри меня треском ленты идет кино, почти безмолвное, но не немое. Оно по сути совсем простое, как ветер в форточку или крик в окно.
Бесшумным лифтом мелькают кадры, их дрожь запястья вплетает в созвучье строк. Бумага терпит сценарий скверный, актер бездарный....
Петля?
Курок?
Статистка дура! Дубль восемь. Герой завален под грудой снов. Интрига сцены — рисунок пыли меж двух сомнительных полюсов.
Коньяк?
Сигару?
Восторг оваций сменят медленный ток чернил. В моем экране пространство прозы стоп-кадр поэзии заменил.
    И вот уже у режисера за чашкой кофе нервный срыв, мой критик что-то гневно пишет ладонью камеру прикрыв:
Банально!
Скучно!
   Верный повод раздать массовке гонарар, запрятать «Оскара» в чулане и пленку сжеч.
Большой пожар,
где словно нервы тлеют угли моих амбиций и обид — бессмысленное суицидство.
Увы, искусство не горит.
   И вот по следу зыбкой тени, интуитивно, между строк, кто-то другой вплетает чувства роняя рифму на листок.

Ко мне приходят гости очень часто, в каминном зале тело в кресло опустив, мы зачарованно читаем чьи-то строки и смотрим на придуманный залив.
Вчера нежданно завалился странный тип, по виду древний Бог и вид приличный. И оказалось — это правда Он, не современный, а весьма античный.
Он говорил махая топором, что без войны нам не постичь прогресса, потом пришла заморская принцесса, я угощал их, помниться, борщом.
Мы пили с Кафкой звонкий брудершафт, курили травку ночью с Кастанедой, мне хвастался Наполеон своей победой, Ван Гог в окне расписывал ландшафт.
   Дали из лампы сделал мне собаку, швейцарский Гессе нанизал на нитку «бисер», София вяжет рифмой зимний свитер, а Модильяни с Пикассо затеял драку.
   Читатель, не волнуйся, я здоров! Всему виной моя библиотека. Единственная комната в квартире, обитель грез. Душевная аптека.

Угрюмо-серое, чуть с желтым здание,
На третьем этаже в окне лицо девушки
в запылившихся складках гардин.
Из мира напротив, на кленовой аллее стоящий,
в лицо ей грустно смотрит прохожий,
этого города
гражданин.
И казалось бы — все, посмотрели в глаза и будет.
Ну зачем лишний раз положась на авось
Неизбежно вымаливать шанс?
Ей бы штору задернуть, а ему второпях отвернуться,
Не нарушив обычный, обоим известный баланс.
Ему холодно, видимо.
Очень холодно.
На плите остывает кофе,
Одиночество трет углы.
Хочет он изменить пророчество.
Она хочет любви...
А ты, ты рисуешь судьбу обоих,
Как художник несбывшихся грез,
И ты тоже о ком-то мечтаешь под осеннего ливня плёс.
Она ждет неведомого знака.
Он так робок и совсем продрог.
Ей бы просто взять и улыбнуться.
А ему бы смелости чуток.
Нам всегда чего-то нехватает,
Словно капель счастья пожалел всевышний.
А он взял и все-таки решился...
Она счастлива...
А я... я третий.
Лишний.

Кальяном прокуренный будуар,
Шахматы на столе из слоновой кости,
На вечную мягкость персидских ковров
Ложится отзвук людей поедающих финики.
Здесь страсти ярче цыганских костров,
Много жестов в речи и прочей мимики.

Чуть отодвинув штору лучом,
Восход стремиться в комнату,
Под балдахин, на кровать принцессы.
Она же дремлет укрытая в тень
Нежной ладонью цветной завесы.
Ей сниться белое облако, а за ним,
На радуге утренней с флейтой фея.
И с двух сторон от волшебной игры немея,
Застыли ангелы с мраморной чашей «Сим».
Под сводом радуги плещет море,
На синей глади зеркальный блеск,
В нем отражается сон принцессы,
Вплетенный в сказочный арабеск.

   Теория большого взрыва уже доказана с лихвой, в моей квартире поселился весьма забавный домовой. Гремит посудой, в ванной лужи, на утро четко тырит тапки, вчера он из «Войны и Мира» все повыдергивал закладки. Ночами пляшет на кровати, летят подушки, ну дурдом, а вечером смакуя виски скрепит простуженным окном. Построил тараканов в кухне, те маршируют под столом, расставленные караулы ведут стрельбу шальным огнем. Соседке выписан мандат — «Передвигаться только ночью!» Она дала ему на лапу, за взятку — ссылка в яму волчью.     Шесть комаров — отряд разведки, шифруют письма у розетки, три мухи — вражеский десант, два рядовых и лейтенант.    
    Спасите, братцы, пропадаю! По спальне строевым шагаю. Завтра смотаюсь в самоволку, вернусь….
   И сделаю уборку)

— Не раскачивай луну и выключи свет.
— А где выключатель в твоем королевстве?
— За теми звездами... ну вон же, левее...
— Зачем тебе ночь? Снова будем играть в «Звездный пазл»? Надоело.
— Нет, будем играть в «Любовь», чур ты водишь.
— Я в Любовь не играю, мне не везет.
— Сам виноват, играть не умеешь.
— Нет, просто ты все время меняешь правила.
— В этой игре нет правил.
— Да, Любовь капризная игрушка. А давай ее кому-то подарим.
— Кому?
— Да хоть вон той девушке.
— Кому-то одному не дарят, нужны двое.
— Смотри, вон ее парень. Как раз двое!
— Кажется у них уже есть любовь.
— Это не любовь, так, интрижка.
— Откуда ты знаешь?
— Я ночью хорошо вижу.
— Скучно сегодня....
— Тебе всегда скучно. Иди на радуге покатайся, заодно мне красок для весны возьмешь.
— Она мне больше не даст.
— А ты на «Счастье» выменяй.
— У меня его нет.
— А я тебе дам.
— Давай.
— На.

Он не был вымучен из кисти, на чей-то старенький мольберт.
Все письма сожжены до пепла и запечатаны в конверт.
Осколочным, но очень точно. Сравнение цветка с песком.
Он уголь смоченный слюною. Геометрический альбом.
Не белый, может нервно бледный. Скорее выдох или взмах.
Для жаждущих — глоток последний. Идущий по "пути" монах.
Паром на ветхой переправе, на старых стенах тайный знак.
Вся жизнь — стремление к отраве. Табак помноженный на мак.

Вольнодумство в тюремных границах, только дата, я был здесь и точка!
Талый снег на продрогших ресницах, по-весеннему ранняя почка.
Словно взгляд, тот что брошен в прощание. Словно крик второпях — подожди!
Тихий шепот в цепочке молчания, полюбивший слепые дожди.

По рукам туго связан свободой, еле дышит под тяжестью снов.
Заигравшийся в паре с природой, свежий ветер в плену парусов.
Яркий свет у созвездия Лиры, вечный спутник орбиты Надежда.
Продает голубые сапфиры, не снимая домашней одежды.
Верноподданный правды по средам, междуречье рассудка и веры,
Панацея от разного бреда и лекарство от прочей холеры.
Среди сотен имен позабытый, в поднебесье направленный перст,
Самозванец в потертой сутане, на могиле поставленный крест.

— Привет, мадам! Вас как зовут?
— Клянусь, я Ольга.
— Позвольте вас заверить — я Сергей.
— Стандартная попыточка знакомства. Сереж, мартини девушке налей.
— Прошу. А что же будет дальше?
— Дальше песня. Попробуешь узнать мой телефон.
— Ты дашь?
— 517-29-38
— Стандартный МТС?
— Обычный Мегафон.
— Спасибо.
— Ты считаешь дело в шляпе?
— Вот уж если б. Раз все «по чесноку», то можно не хитрить. Сейчас симпатии добьюсь, добьюсь распложенья, потом попробую до дома проводить.
— А нафига, Серёжа? Нафиг надо, тебе впрягаться в этот геморрой? Поверь мой друг, на секс надежды нету...
— А если секс с шампанским и икрой?
— Проблема в том, что будет после секса. Ну оторвемся не по-детски, смысл какой? Ты на такси рванешь домой, звонить будешь по пьяни...
— Я не такой!
— А если честно?
— Да... такой.
— К тому же, милый, по дороге к дому, ты идиотски будешь пробовать шутить, я буду через силу улыбаться...
— Концовку предлагаю изменить. Я буду остроумен и галантен, я докажу несправедливость твоего наезда. Я интересен буду, буду смел и дерзок.... по крайней мере до дверей подъезда.
— Вот именно. А у подъезда будешь мяться, слюнявя мне щеку слегка прижмешь. В конце концов рискнешь мне впиться в губы...
— Пощечина?
— Ну я ж не девочка, Серёж. Зачем бить по щекам коль есть кокетство, стандартно в сторону — ах, что вы, что вы.
— Пожалуй это сгладит всю неловкость.
— Как видишь наши методы не новы.
— Я буду глупо обещать что позвоню.
— Я прошепчу — конечно, до созвона.
— Ты напрощанье чмокнешь меня в щечку.
— А ты сотрешь мой номер телефона.
— Мы оба знаем правду.
— Верно, знаем. Раз финиш позади, нет смысла рвать узду. Спасибо за мартини.
— И тебе спасибо.
— Ну, я пошла.
— Ага, и я пойду. Постой, а ты в кино сходить не хочешь?
— Как неожиданно! Вот это удивил!
— Не смейся. Я серьезно, это просто фильм, причем премьера
— Ну хорошо, пойдем, уговорил.

Она любовь свою продаст за пятихатку, цена бессмысленна — дешевый артефакт, вот счастье завалилось под подкладку, в театре грез бессмысленный антракт.
Подать к столу немного общей боли, умерить пыл страстей сухим вином, используя катализатор падшей воли, на чувствах кто-то строит ветхий дом.
Он скоро рухнет, я уверен, суеверен! Продажны честь и совесть в этот век. Фундамент слаб, а в чувства в самом деле, столь прагматично верит человек.
Куда, скажите мне, куда сбежала вся искренность невысказанных слов? Забыв про честность, искренность и даже забыв про страсть — подсчитывать улов.
А что взамен? Совсем немного ласки? Немного слов и что-то между строк.... вот так гроза с любви срывает маску, свой пошлый взгляд уставив в потолок.
Что если подождать и бить на взлете, чураясь современности границ, чуть-чуть за талию обняв при повороте.... питаться нежной слабостью девиц.
Нет, недоступна ветренность излишеств, повадки совести — чертог скупых сердец. Однажды выпив, ты уже Себе не верен,
аплодисменты,
хлопоты...
конец.

А что разлука — окурок в виски. Сухой остаток июльской пыли и резь в глазах. Не так уж больно терять рассудок беспечной дрянью, на двух изысканных мной языках.
   И если ложь обводным каналом сжимает горло до хрипа в нём, тебе прийдется, чуть выгнув спину, скулить от гнева и верить...
   Днём, когда измена камин погасит, задует вихрем фитиль лампад, печаль отпустит удушья вожжи...
   Незаслуживший других наград, стирать испачканый кровью китель, навылет в руку и финка в бок. Но китель — чёрт с ним, а сука память — твой вечный снайпер. И бьет в висок.
   Все эти шахматы в постели, экранизация Камю — моё стремленье, в самом деле, тебе сказать, что я люблю...
   «Люблю дымок спаленной жнивы...» Ах, это Лермонтов. Пардон. Ты так наивна и игрива. Почти не путаешь имён.
   Твоя изящная атака, оборонительный заслон — а в сущности простая драка. Известная нам с тех времен, когда делили власть и ложе, казну и войско, день и ночь. Твой стон мурашками по коже сбегает от соблазна прочь.
В тобою сочиненном списке моё ты имя зачеркнешь. Да, мы влюбились по ошибке, но с идиотов, что возмешь?
Китайский синий шелк с арабскими костями, шумит шатен камыш по краешку воды. Я окунаюсь в сон, я в грезы погружаюсь, и именно туда...
...ведут твои следы.

И пусть по крыльям вдохновенных строк, моих воздушных замков, облаков, читаются легко любви сюжеты, и льется сок с березовой коры. И с той поры два сердца мчатся в бесконечность, как к звездам устремляет взор мечтатель, по млечному пути, где ждет создатель, летят их души, обретая жизнь и вечность.
   Ведь на земле романтиков не больше, чем в телефонной книге номеров, такое же количество миров, где счастье длится несоизмеримо дольше.
Мы верили с тобой в открытость взглядов, я одиночество гонял по трем углам, любовь не делит чувства пополам, она меняет цвет ночных нарядов.
Однажды сумасшедший астроном, мне рассказал, что есть бином Ньютона, он делал корабли из прочного картона и отправлял по почте их потом.
На звездных картах нет названий улиц, созвездиям не нужно адресов, на самом деле чаши у «Весов», всего лишь свет моих далеких спутниц…
… и пыль времен.    И блеск моей надежды.
   Вот мы сидим с тобой на этой крыше и смотрим в небо, голову задрав. Я обнимаю нежно твои плечи...
И запускаю звездный телеграф.

По медным рельсам, словно мышь за сыром, бездушным караваном поезд мчится.
Стрелочник пьян и спит в своей каморке.
Кондуктор где-то вышел. Помочиться.
Стук колес, у кочегара уголь-порох, гудок напоминает детский плач.
На станции кефир по рубль сорок.
А по платформе скачет мяч.
Как водится — Татьяна вся в слезах, но пасажирам наплевать на детскую утрату.
Мужчины все практически пьяны.
Сегодня вторник и им выдали зарплату.
Шлифуя пивом водочный столбняк, три алкаша на чемонаданах режут в     домино.
Буфетчица Варвара грудью закрывая руки,
Рассеянно глядит в окно.
А наша Таня перешла на тонкий визг и визг тяжелого состава еле слышен.
Усталый дворник сделав перекур,
В кота стреляет косточкой от вишен.
Две бляди понимая что с утра клиент на станции обычно очень редок,
Решают взять вина и дуть в общагу,
На смену разбудить своих соседок.
Кондуктор справив малую нужду бредет по шпалам к стрелочнику в гости.
Три алкаша забросив домино теперь решают — в карты или в кости.
Варвара девкам отпускает алкоголь, кот убежал и дворник за работой.
Все при делах. Наш мячик ускакал.
И только Таня давится икотой.

Непростой это был револьвер, старинный. В барабане четырнадцать пуль, в каждой пуле безумный сидит пилот и уверенно держит руль. И уж если чертова дюжина в пыль, непременно одна шальная. Рисовал бы Сандро "Венеру" без тела, так душа бы была нагая.
Непрекрытая, словно как есть "из вод" — выходящяя и немая, будто ждет откровенной команды взвод и под выстрел взлетает стая...
Голубей,
снегирей или прочих синиц,
меж вязательних спиц,
неспящих.
Простодушных, без видимых нами границ, по своей же воле летящих.
Крик о помощи тонет, за криком птиц я курка не слышу, лишь в ноздри порох, барабанные перепонки от жажды стонут, краем глаза отчетливо вижу небо,
замолкаю ...
и тихий шорох.
Это шорох ресниц и опущеных век, это ритм биения сердца. Молча,
подношу к виску,
не сумел,
не смог.
Эх, хотя бы осечка...
Точка.