Дневник: serglanskoe

Запоминай как облако плывет какие длинные расклешенные тени ложатся от деревьев на траву и как плывет туман он как живой и чудится что дышит а ты идешь по утренней тропе и небо кажется тебе все выше и в нем кружатся птицы так легко как будто состоят они из пуха который бог шутя пустил летать над нашей жизнью в полной тишине.

(комментариев: 0)

СЕРГЕЙ НОСОВ                                                                 О     БОЛТОЛОГИИ                        Судьбы русского поэтического слова                     Главное    отличие    советской     поэзии от русской поэзии — пристрастие     к рифмованным разговорам, к «болтовне    в рифму» и    решительная неспособность даже и выдающегося советского    поэта создавать музыку стиха,    изображать словами как красками, музицировать словами, рисовать словами    или, говоря иносказательно, пользоваться поэтическим словом    как кистью и смычком, а не как возможностью    громко покричать, поругаться,     поучить     или     даже — и    это самое умное, что мог позволить себе в поэзии истинно советский стихотворец любого ранга — со значительным    и солидным видом порассуждать «в рифму».                 Именно этим    высоким «болтологическим градусом» в своих стихах разительно отличаются,    например,    советские поэты Евтушенко и Кушнер от    несоветских поэтов Пастернака и Мандельштама, хотя «и те, и эти» в основном жили, вроде бы,    при той же самой, одинаковой для всех,     советской    власти.             Первые — только и делают,    что разговаривают    и разговаривают    в стихах и просто не умеют писать иначе: рифмуют свои     рассуждения и мысли, иногда к чему-то громко призывают «в рифму» (имеем в виду Евтушенко)     и     делают вид, что это и есть поэзия — поэзия «для народа», конечно, поэзия как рифмованная проза    и    чистая    риторика или, проще и откровеннее    говоря,    как то довольно    бессмысленная, то наставительная, «учительная» болтология, чутье на которую и     радостное одобрение которой у советской власти     было несомненное и    всегда    безошибочное.                Без промаха отсеивавала    советская власть     «своих» от    «чужих», «пригодных    для советской печати» — от «непригодных»,     «инородных» и, соответственно,    преследуемых    в той или иной форме и степени    (можно и просто не печатать — как Кривулина, а можно и    на Север выслать — как Бродского) за попытки использовать поэтическое слово «не по советски» — капризно     рисовать им    или    виртуозно музицировать,        созидать    с    помощью    вдохновенного    поэтического слова прекрасные и странные, иногда неизъяснимые миры свободы,    не имеющие никакого определенного    отношения к тому, что    происходит    на улице, на производстве    или, тем более, на партсобрании.                    Совдепия    благополучно развалилась под истошные вопли     о благословенной    «перестройке»     уже четверть века назад. Но    навыки насиловать    Поэзию    рифмованной болтологией, привитые России    покойной советской властью     «всерьез и надолго» — остались.                 Никто    из солидных поэтов    былой    совдепии теперь не признает, что он — поэт социалистического СССР    (это уже     неловко), но, конечно же, каждый    кто им был — им благополучно и остается.    Как тот же Александр Кушнер.                    Кушнер    как печатался при советской .власти, так и теперь печатается    во всех журналах — в «патриотических»    и «непатриотических», в «левых» и «правых», в     тех которые из «пятой колонна» и в тех которые «за Родину, за Путина» —    и везде разговаривает и     разговаривает    более или менее в рифму, видимо, по советской привычке     полагая, что    это и есть проявление    подлинной Поэзии.                 Последняя публикация стихов Кушнера — в    оппозиционном «путинизму» и любящем     даже    новомодние изыски в художественном слове     общественно-литературном журнале «Знамя» — так    откровенным образом и озаглавлена:     «Тихий разговор» («Знамя», 2015, №6).                    Любопытно, что никаких особо ярких и примечательных художественных образов в    этих своих очередных «тихих разговорах»    в    стихах Александр Кушнер даже не пытается и создавать     — нет или    почти нет в них ни запоминающихся художественных сравнений, ни ошеломляющих метафор, ни    чарующих    художественных иносказаний, а видны преимущественно водой льющиеся из строки в строку     «слова, слова, слова»    и только и    слышно    нескончаемое, неутомимое    «разговаривание»    под видом причастности к истинно    поэтическому слову:                        «К испытаньям душа ни готова                         Ни в семнадцать, ни в семьдесят лет.                         Ей бы радости    снова и снова                         И    наглядных    весенних примет!»             Ясно, азбучно ясно по этим весьма внятным    строкам     чего нашему    престарелому ныне    поэту    все так же    хочется — очень хочется ему столь же любезных как    и    в былые веселые    годы «весенних»    удовольствий и радостей, а вовсе не каких-то там испытаний или даже, тем более,     прозрений.         Это само собой разумеется. Только для    причастности    к большой    Поэзии    этого — маловато. Как маловато, например, для истинной причастности к такой    Поэзии, например, следующих,     очень    незамысловатых признаний:                             «Напрасно скалы    придвигаются                                И соблазняет пистолет:                                Из-за любви и    впрямь     стреляются,                                 А из-за Ватерлоо — нет!»                 Заметим в     связи с этими строками что,    были     все же     в истории и те    доблестные войны, и те предводители доблестных войнов, которые предпочитали    погибнуть в бою, чем проиграть    битву врагу и позорно сдаться в плен, хотя нашему разговорчивому поэту    это — совершенно неинтересно. Ему, конечно    же, весьма и весьма приятно    представлять,     что можно запросто проиграть    «битву     жизни» и вовсе не расстроиться, а даже наоборот — найти и в этом свою выгоду, свое место под солнцем…                 Иногда Александр Кушнер     бывает, однако, и еще более    откровенен в стихах-признаниях,    разговаривая в них    сам с собою     не без     удовольствия:                                «Как мы стихами восхищаемся                                 Какой-нибудь строкой поэта!                                 Не взять ли слово    «пресмыкающееся»                                    В стихи, хотя и странно это…»                 Действительно «пресмыкающихся» в стихах нам всем очень не хватает!                                 Иногда, впрочем, Александр Кушнер, вдруг    наивно или как бы наивно    озадачивается посреди своих поэтических    признаний: «Зачем открывается дверца шкафа // Тайком, ни с того, ни с сего,    сама?» Однако, тут же    начинает     отнекиваться     от такой невидали, как и от    всего необыденного, небывалого и необъяснимого: «Я не отвечаю за эту дверцу, //    За мысли и чувства не поручусь.»                Все неординарное    и непредсказуемое для Кушнера — за пределами его    мира.                 Строгий расчет и неукоснительное    трезвомыслие    в     стихах — главное для    советского и постсоветского    поэта    Кушнера,     «стержень»     его творчества.    Если же    это расчетливое    трезвомыслие     вдруг    подводит, то поэту Кушнеру становится очень горько и он с обидой признается: «А я –то думал:    надо впечатленья // Копить и     чуть    ли не нумеровать.»                     Тем не менее, признанный поэт былого СССР, Александр Кушнер, умеет     поговорить иногда    хорошо, убедительно    и авторитетно    и с самим Богом.    Ни больше, ни меньше:                 «Ко мне он не сходил с Синайской высоты,                    И снизу я к нему не поднимался в гору.                    Он говорил: Смотри, я буду, там где ты                     За письменным столом сидишь, откинув штору.                     И он со мною был, и он смотрел на сад.                     Клубящийся в окне, не говоря ни слова.                     И я ему сказал, что он не виноват                     Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.»                    Вполне логично, что    и сам Бог получил     наставления и    ободрение    в собственной «благой деятельности» на земле    от поэта    Александра Кушнера…    И, конечно же, получил    при личной встрече и в частном разговоре — может, и чаю и попили вместе, если у тов. Кушнера была минутка-другая поболтать с товарищем    Богом    приватно…                     Удивляет в цитированных выше строках другое — вдруг ворвался в них, пусть    как бы     ненароком    и совсем осколком, образ сада,    «клубящегося в окне». Посреди     самодовольного    описания авторитетной    личной «беседы с Богом» неожиданно, совсем    вдруг    проскальзывает     — сад, клубящийся в окне.     Хорошо, ведь, этот образ     и звучит, и видится — как колыхание теней и     изваяния тумана.., хорошо, поэтично и неизъяснимо прекрасно.                        Видимо, и тов. Кушнер что-то    о тайнах    былой русской (досоветской) поэзии косвенно знает — или слышал:    может быть    при личной беседе с тов. Блоком во время приватной     встречи в своем    кабинете за чаем с    узнал…                        Тогда, помнится, Бог уже вышел    из кабинета тов. Кушнера, вежливо    попрощавшись, а    уловивший «голос революции» отечественный классик, Александр Блок только вошел, вежливо поздоровавшись… И оба они в порядке очереди очень внимательно выслушали тов. Кушнера — и оба все    поняли и хорошо усвоили: «Что    делать?» и «Кто виноват?»,    и про то    как «декабристы разбудили Герцена»    тоже    в очередной раз, наверное, узнали    и удивились…                        Вместе с тем тов. Кушнер никогда ни за кого ни прямо    голосовал, он — только разговаривал, разговаривал преимущественно сам с собой (это особо примечательно)    в полном недоумении    и при полной прострации созидающей поэтической    мысли:                         «Я у окна стою в недоуменье,                             Вечерней тенью залит и уныл.                             Как будто день сказать хотел осенний                             О чем-то    мне под     вечер — и забыл.»                                                                                    _____________________________________________________             Однако, не будем больше мучить сарказмом славного советского и постсоветского поэта, Александра Кушнера,    который издавна нравился тихим интеллигентам, любившим и    при советской власти, и после ее безвременной кончины посидеть-поговорить-посудачить на кухне    «о том и сем» и при этом ничего решительно не только не делать, но и всерьез не    думать… Пусть эти    смирные    люди    хотя бы вдоволь наговорятся —    тяжело же всю жизнь молчать, ничего при этом толком не ощущая и    не думая…         Мы    же     пишем, собственно, о другом —    об экзистенциальном смысле настоящей     поэзии.    Он непременно должен    быть. И выражается этот    экзистенциальный    смысл большой Поэзии    всегда в чем-то до конца неизъяснимом — в вольно и    странно клубящихся поэтических образах, чувствах, звуках, созидающих в неожиданных своих    сочетаниях целый мир, непостижимый    в своей красоте и чарующий, а вместе с тем приносящий нам ощущение     высокой духовной осмысленности существования, которое ничто кроме    поэзии принести не может…                 Невольно вспоминаются при этих словах замечательные    строки Георгия Иванова:                                            «Эмалевый крестик в петлице                                                И серой тужурки сукно                                                Какие печальные    лица                                                И как это было давно                                                 Какие прекрасные лица                                                    И как безнадежно бледны —                                                    Наследник. Императрица,                                                    Четыре великих княжны…»             За этими строками —     в ореоле    поэтически прекрасного, вся    навсегда     потерянная безвозвратно, ушедшая     в небытие    былая, досоветская Россия,    императорская Россия… Хотя, ведь, и не был же Георгий Иванов стойким монархистом, но как истинный Поэт — создал замечательный экзистенциальный образ    поруганной, убитой красоты и высокой    гармонии осененной императорской    властью и избранностью     русской жизни,    безжалостно расстрелянной — пролетарской революцией.             И за этим образом — вся истории России ХХ века,    мучительная, страшная, поучительная, горькая… И для того и существует настоящая поэзия, чтобы    подобные образы создавать, чтобы одухотворять ими человеческое существование, которое без них — мельчает,    духовно гаснет, тонет в    тине обыденности и пошлости….             И никакие высокие убеждения и верования,    никакая религия, никакие Идеалы с    большой или маленькой буквы тогда    уже    не помогут,    сколько не надрывайся в стихах от истошного    крика, сколько в нехитро рифмованных строках    ни поучай жить «по правде»     или сколько ни похваляйся в них, что ты и с самим Господом Богом «на дружеской ноге»…             В ерунду обратится все это    если Поэзия — вот,        как под пятой приснопамятной советской власти —    превращается в пустозвонство рифмованной риторики, в безудержную    болтовню в стихах, в простые и пустые    рифмованные    разговоры.         ; СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ: Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде ( Санкт-Петербурге) в 1956 году. Историк, филолог, литературный критик, эссеист и поэт. Доктор филологических наук и кандидат исторических наук. С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником    Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) Российской Академии Наук. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли и в том числе нескольких    известных книг о русских выдающихся писателях и мыслителях, оставивших свой заметный след в истории русской культуры: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М. «Советский писатель». 1990; В. В. Розанов Эстетика свободы. СПб. «Логос» 1993; Лики творчестве Вл. Соловьева СПб. Издательство «Дм. Буланин» 2008; Антирационализм в художественно-философском творчестве основателя русского славянофильства И.В. Киреевского. СПб. 2009.     Публиковал произведения разных жанров во многих ведущих российских литературных журналах — «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», в парижской русскоязычной газете «Русская мысль» и др. Стихи впервые опубликованы были в русском самиздате — в ленинградском самиздатском журнале «Часы»    1980-е годы. В годы горбачевской «Перестройки» был допущен и в официальную советскую печать. Входил как поэт в «Антологию русского верлибра», «Антологию русского лиризма», печатал стихи в журналах «Семь искусств» (Ганновер), в петербургском «Новом журнале» и многих др. изданиях. После долгого перерыва вернулся в поэзию в 2015 году. И вновь начал активно печататься как поэт — в журналах «Нева», Семь искусств», «Российский Колокол» и др. В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий — премии «Поэт года», «Наследие» и др.    Стихи переводились на несколько европейских языков. Живет в Санкт-Петербурге.

(комментариев: 0)

Часы на стене старомодны как девушка в белом у окна за ним сад и конечно цветы и естественно осень цветы увядают и девушке грустно и в руках у нее кружевной старомодный платок и клубится туман и слова утонченно красивы и воздушна печаль и наполнен бокал тишины.

(комментариев: 0)

Распаренные улицы в марле ночного тумана одинокие прохожие желтый глаз светофора напоминающий игрушечный маяк и всеусыпляющая летняя тишина парчовая проза умиротворенности в которой приятно неспешно        шептаться сидя на белой скамейке у большого черного пруда в расслабленном нежном покое когда тела точно соответствуют чувствам и рябь на воде кажется маленькой зыбкой душой гонимой вздохами ветра.

(комментариев: 0)

У вечности на старческой ладони мы просто крошки спутанных мгновений которые случайно зацепились за скользкий край земного бытия прилипли к будням и покорно тонут в их мелкой прозе шлепая губами и что-то робко жалобно прося у старого и выцветшего бога оставшегося только на картинке.

(комментариев: 0)

Ты как кукла с большими глазами та которую девочка нежно уносит в кроватку где она будет спать и по прежнему видеть свой кукольный сон из обычных и старых чудес они снова с тобой происходят превращая тебя то в пылинку то в чудесный цветок то в несчастную каплю воды неизменно летящую вниз на холодную землю то в красивую бабочку на одинокой поляне в лесу над которой так важно плывут облака.

(комментариев: 0)

СЕРГЕЙ НОСОВ                                                            ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРИЗРАКИ         Как     «утопить»    опостылевшую действительность в омуте вымысла, как превратить ее в    воздушный фантом, который     счастливо сдувается    с    «обеденного стола»    жизни простым дуновением    легкого ветра фантазий? Обо всем этом прекрасно знал    не    только приснопамятный    «социалистический реализм» со всеми его извращениями — прекрасно    знала об этом и русская классическая литература.         Рискнем    заметить:    наиболее известные и замечательные    герои этой классической нашей    литературы — обыкновенные призраки.            В действительности, в «яви» русской жизни    их никогда не было, нет     и не будет.         Ошибался, наивно ошибался    романтик российского имперского консерватизма, Конст. Леонтьев, когда и пафосно,    и забавно    заявлял во всеуслышание, что нам, мол, верноподданным Императора,    не    такие графы    нужны как граф    Толстой, а такие графы    как граф Вронский, которого, между прочим, придумал как раз    «нежеланный» для России, в глазах Леонтьева, граф     Толстой.     Леонтьеву совсем    не приходило в голову,    что    без Толстого не было бы и Вронского, что без Толстого не существовал бы, наконец, и сам роман «Анна Каренина», и многое другое, что сумел гениально выдумать    «ненужный» России граф Толстой.        И заметим, что подобное восприятие изящной словесности    как    некой    квинтэссенции     реальности для русского общества всегда было очень    типично.         Славная наша    писательница Тэффи, например, вспоминала, что была    в юности    влюблена в князя Болконского    из толстовского «Войны и Мира». А не менее славный поэт Яков Полонский    вспоминал и нечто    еще более удивительное: что был он в юношеские годы влюблен в    Царь-девицу из сказки Ершова «Конек-горбунок». То есть воспринимать обыкновенную популярную детскую сказку как материальную реальность в России    для пылкого молодого человека с умом и талантом —     вовсе не проблема.            Это весьма примечательно на    самом деле, что в нашей России     традиционно подтверждался и подтверждается         на все сто процентов следующий    мудрый философский    тезис: человек видит только то, что ему кажется, а кажется человеку только то, что    он желает видеть.             Так, если тебе кажется, что ты счастлив — ты и счастлив, если тебе    кажется, что у тебя горе —     тебя     горе непременно и охватывает. Причем,     в чем это горе для тебя заключается    даже неважно: ты «по полной программе» переживаешь свое горе, если веришь, что оно к тебе явилось.    И,    конечно, горя может и вовсе    не случиться,     если ты его переживать не хочешь.         Например, умирает близкий тебе ( по родству или так просто — «близкий близостью душевной» ) человек — жалко, конечно, но ничего не поделаешь,    судьба..,     иногда даже находятся «плюсы» в случившемся — наследство, больше места в квартире, свобода… Но может умереть просто твой любимый кот или пес или    даже твои любимые рыбки в новом аквариуме — и ты страшно страдаешь и плачешь в подушку,    если, конечно, вовремя     настроишься на то, что, вот,     пришло в твою жизнь нежданное большое горе.        Герои Чехова, в частности, горько страдали лишь от того, что    вырубают их любимые деревья    («вишневый сад»), поскольку почему-то связали в своем сознании с судьбой этих деревьев свою собственную судьбу…         Так, в принципе, можно связать свою судьбу с чем угодно — с тем, что какой-то черный кот, например, вздумал перебежать тебе дорогу, с тем, что солнце     скрылось за тучи как только жена ушла в магазин и     бросила тебя    ради каких-то тряпок…            Человек, как принято говорить, творец… И потому, собственно, человек (в отличие от животных)    в основном сам творит те    состояния жизни, в которые попадает.            Это только кажется, что действительность существует независимо от нашего сознания —     наше сознание само творит окружающую действительность так же как наши «мозолистые руки», например, способны передвигать куда угодно вожделенную    кровать в нашей спальне…    В России    это давно доказано самой    «плотью жизни». Одно время    у нас считалось,    что люди     явно    не равны    друг другу, что    каждому из людей — свое. Одни — сытые    дворяне, другие — бедные крестьяне;    одни — важные господа, другие — жалкие крепостные рабы. Объединяло этих людей только то, что все они поклонялись    верховному «помазаннику Божию» т.е.    Императору.             Потом такая жизнь перестала нравиться, и было твердо решено, что все равны. То есть    «равнее всех», конечно, коммунисты (они всегда впереди), но и остальные, «прочие граждане»    тоже равны, поскольку у них просто ничего нет и владеть им нечем, делить им нечего..                Наконец, надоело и это —    скучно, не за что бороться, кроме бесплотного коммунизма, все    люди братья и нельзя толкнуть даже соседа, не говоря о начальниках…             И тогда было    решено вернуть в    мир    борьбу и «рынок». Рынок быстро    восторжествовал,    и все стало продаваться и покупаться, включая, естественно, любовь, совесть и саму жизнь.                                                         Однако, такой «демократический правопорядок»     импортированный с Дикого Запада с опозданием    лет    на двести, оказался    слишком экзотическим.            И тогда    прошли к мудрому    компромиссу:    продается, но — не всегда,    равны,    но — не все, воруют — только избранные. Однако, при этом    все дружно,    «соборно» верят в Бога. Больше всех верят большие начальники,    затем по    «степени веры по Всевышнего» идут крупные    бизнесмены, затем начальники поменьше, бизнесмены помельче…    и так до последнего пьяницы.    Но и он —    не без креста, хотя и с бутылкой вместо головы.             Такой    «правопорядок» был быстро признан самым родным и «суверенным»,    что и было    доведено    до сведения граждан с    помощью    самых современных    средств массовой информации. Возникает только один    «итоговый»     вопрос: а чего мы, собственно, лет эдак сто    с лишним    так суетились? Отвергали, ниспровергали, снова устанавливали    и опять с вожделением    ломали до самого     основания.., а чего во имя? Намного    мудрее было бы: ломать — понемногу, отвергать — не всерьез, принимать — полушутя. Так и жили бы в свое удовольствие    в окружении    тихой гармонии: и насилие нестрашное, и вранье не    чрезмерное, и днем довольно светло, и ночью довольно темно,    и зимы холодные есть, и лето теплое бывает.., чем не «Божья Благодать»! Однако, вернемся к художественной литературе. Александр Герцен в «Былом и думах», если называть вещи своими именами, ненавязчиво похвалялся, что он, мол, нашел реальный    «аналог»    лермонтовскому Печорину — некого Печерина, свободомыслящего юношу-студента, что-то пылко сочинявшего, сочинявшего, сочинявшего, а затем    покинувшего Россию     навсегда и    ставшего    где-то    в Ирландии католическим монахом. Герцен, по сути дела «из любви к искусству» (чтобы увидеть лично и потом     красочно рассказать    как прав был    юный гений, Лермонтов, как в России «душно» человеку с умом и талантом) даже     писал письма    этому Печерину, встречался с ним… Но тогда уже     фанатик-католик, который публично жег протестантские Библии, Печерин этот    все же    мало походил на лермонтовского Печорина, одинокого    разочарованного во «всем и вся» скитальца.     Прототипа, увы, так и не вышло… Да,    и не могло выйти.    Лермонтовский Печорин — персонаж насквозь выдуманный.    Таких как он в реальной русской     жизни не существовало. Да, были, конечно, праздные дворяне, которые    пресыщались жизнью даже раньше, чем в нее по настоящему вступали и все норовили попробовать,    все испытать, чтобы затем на все и наплевать, «проигрывая в карты»     и своих крепостных, и свою душу. Но их образы далеко не так красивы и загадочны    как образ Печорина из «Героя нашего времени». И вообще эти    «герои нашего времени» — Онегины, Печорины, Рудины, даже Обломовы — персонажи, прежде всего, сказочные. Это какие-то романтические    рыцари    без войска, рыцари «лишенные наследства» из средневековых легенд… Наряжены они их создателями, конечно, в «русском стиле», но по сути своей —    они    аляповато    украшают    российскую действительность, а не ярко отражают    ее, как доказывала традиционная русская критика во главе с Белинским.         Не хотели, традиционно не хотели в России    признавать, что художественной литературой всецело правит вымысел, правит своевольная и прихотливая, а нередко необузданная, диковатая писательская фантазия. Эта     фантазия    создает и создавала    не    реальных героев «русской жизни» (или, допустим, немецкой жизни, китайской жизни…),    а только некие красивые, обольстительные или, наоборот, ужасные, отвратительные тени и призраки. Однако,    наивному читателю всегда кажется, что эти тени и призраки материально существуют,    реально    по жизни бродят —     он в них верит, а писателей, творцов этих призраков, этого вымысла — обожествляет. И все это — совершенно зря!    Никаким самоучителем по жизни,    никакой открывательницей истин    художественная литература не является.    Фактически литература находится        в    тягостном    рабстве у произвола безудержной    фантазии    и жить    без    «вывертов» и «гримас» этой    фантазии    просто не может. Чему,    если быть    до конца откровенными,    научили нас Толстой и Достоевский? —_ Да, ничему не научили, живем как и жили, скорее даже еще суетливее,    мелочнее    и пошлее, чем в прежние эпохи!    А что эти наши национальные гении проповедовали? — В сущности, только     общеизвестное:    смирение, нестяжательство, веру в добро и красоту. Не будь    их романы    и иные творения    сладостным художественным    вымыслом, никто    и не стал    бы их особенно долго и всерьез     слушать — прописные истины, как известно, быстро надоедают.     Так называемая    жизненная мудрость    русской классической литературы    и ее так называемая философская глубина    в весьма значительной степени     —    обыкновенные мыльные пузыри, готовые лопнуть от любой серьезной критики в любой момент. Мы не шутим. Наша классическая литература — преимущественно литература «больших идей». И мы убеждены, что     при всех возможных исключениях и оговорках,     во многом, очень во многом был    прав Владимир    Набоков, не воспринимавший всерьез «идейность» большой литературы и «литературу больших идей», ядовито посмеивавшийся    над    Достоевским, Горьким, Томасом Манном. Однако,    сам-то    Набоков    в конце концов со всей своей верой в безидейное «чистое искусство» к чему     пришел? — К своей «Лолите»,     к апофеозу больного сознания, лелеющего и смакующего свои извращения как «самое дорогое» в реальной жизни, среди ее, якобы, всепожирающей    пошлости. Этим и    прославился, как    известно, на весь мир. И этим, в сущности,    Набоков славен в современном мире и до сих пор,    поскольку «Лолита»    его    как бы то ни было есть    действительно лучшее, наиболее художественно    впечатляющее и убедительное из всего, что    Набоков написал. Но    признаемся себе    честно: такая    слава, увы,    не самой высокой пробы, что-то родственное «славе» маркиза    Де-Сада…         Кстати, эта набоковская девочка, Лолита     — тоже призрак, своего рода сладостное эротическое привидение, посещавшее набоковские писательские грезы, а отнюдь не сколько-нибудь    реалистический персонаж. Можно сказать, она слишком соблазнительно    прекрасна, чтобы существовать на самом    деле.         Девочки     возраста    набоковской Лолиты, конечно, были, есть и будут, но они — не феи, а еще достаточно глупые дети, и для того, чтобы наделять их даже в своих    фантазиях    чертами «фей    любви» надо, увы,    перечеркнуть в себе весь здравый смысл,    а попросту говоря, в достаточной степени «рехнуться».         Так что еще неизвестно, кто в конечном счете более был «не в себе», — утонченно-изощренно-извращенно и бездонно    похотливый     Набоков    или «жестокий талант» Достоевский,    который своих героев    с    христианской любовью    мучил и мучил, мучил и мучил, мучил и мучил…         Достоевский проповедовал духовно светлые «большие идеи», но его сознание     было вместе с тем не чуждо    извращенного мучительства.    Набоков эстетски отрицал любые «большие идеи» в литературе во имя «чистой    красоты» , но и его сознание     было не чуждо извращенного    сладострастия, чреватого похотливо    наглой    эксплуатацией «детской плоти» и тем самым    все тем же    мучительством…         Кричащие литературные противоположности сошлись в парадоксальном    «поцелуе»,    равно свидетельствуя об одном —     в    так называемой    большой литературе    очень часто торжествуют искусно воплощенные в художественное слово болезненные «вывихи» сознания и фантазий, принимаемые    за откровения     и художественные прозрения, тогда как оценивать их должна по большей     части    психиатрия.         Художественная литература —     точка преломления безудержных фантазий,    неуемного лицедейства (актерского    подражания жизни во всех ее видах и формах) и торжествующего алогизма, «выворачивающего наизнанку» весь здравый смысл, который в жизни    содержится. И это —    художественная литература, «изящная словесность» в своих лучших,     на века    запоминающихся    проявлениях и достижениях, таких, например, как творчество Гоголя,    Кафки, Джойса, того же Набокова.            Что же говорить о литературе «второго эшелона» и «второго сорта»… Это    нередко и даже чаще всего просто «мрак и бред», где каждый «творец» изгаляется в своих диковатых    фантазиях     как только может, что, надо сказать, и нравится массовому читателю,    который и ищет в «читабельной» художественной литературе только способное поразить,    ошеломить, озадачить    (как «щелчок по лбу» среди бела дня), ищет, говоря     по    старинке,    «эдакое», чтобы потом глубокомысленно, важно заявить: «вона оно как закрутил-то,    господин сочинитель,    чудно».                     Новую жизнь, настоящую, материальную,    из крови и плоти    художественная литература    (и классическая, и, тем более, не классическая, с историческим предназначением — «в макулатуру нашего времени»), естественно, не создает (из слов реальность не создается!), а жизнь старую, уже существующую — не копирует и, если «краюшком» все же отображает порой, то, в сущности, так же «точно» как издевательская галерея кривых зеркал    в парке культуры и отдыха…         Так что же     все таки    литература тогда так    неустанно творит? — Ответ очевиден как ясный день: только тени и призраки, «бродячий» вымысел, способный закружить голову, замутить воду, одурманить, ошеломить и околпачить.         В этом смысле и в этом «контексте» лучший    и наиболее убедительный в своей роли литературный герой в нашей, ставшей классикой, литературе — булгаковский    Воланд    со своей славной свитой «кудесников»,    берущий на себя роль    мага    и демиурга, а, в сущности, весь состоящий из упоительной «дьявольщинки», которую обиженный     советской властью    и необычайно талантливый писатель, Михаил Булгаков, с наслаждением выпустил «на волю», в жизнь, чтобы сполна    отомстила она и его жестокой    к талантам    эпохе, и его    недругам,     и его    более удачливым и пронырливым коллегам по «писательскому цеху» за ту     вакханалию привилегий и удовольствий,    которую они себе посреди советской бедности и бытовой неустроенности благополучно «урвали»…         В одном из последних своих    записанных интервью, уже незадолго до смерти, Борис Стругацкий заметил, некоторым образом комментируя явления нашей классической литературы, что в писателе должен быть необычайно развит актерский талант. Это очень верно. Писатель постоянно искусно     мимикрирует в своем творчестве, как бы гримасничает и гримасничает, создавая «рожицы» (образы) своих героев    как создавал их, в частности, Гоголь…             И не случайно эти гоголевские «хари», — эти Ноздревы, Собакевичи, Городничие и прочая    «нечисть», —     так    живучи, так легко, как привидения, «перескакивают»    или «переползают»     из эпохи в эпоху,    что    проницательный, зоркий на «нечисть»    Бердяев более чем    полвека спустя    после     появления этих гоголевских «харь» на «Свет    Божий»    назвал их с ненавистью и злостью мерзкими    «духами русской революции» (революции 1917 года), о которой эти гоголевские «хари» на самом деле, сидя в своих поместьях и чиновничьих креслах в середине Х1Х века,     и знать    не могли, и ведать не ведали…         И прав, увы, прав был Бердяев!    Призраки тем и отличаются от живых людей, что    они — бессмертны. Стареть     призраки    просто неспособны,    они только     перевоплощаются и перевоплощаются… без устали и без конца. И    видят эти призрачные, бесовские «хари» наши выдающиеся Гоголи и Гофманы, Кафки и Набоковы…    и отображают, отображают.., смакуют и раскрашивают.    И рождаются тогда в литературе    не    только    глупые, пошлые и старые     Коробочки, но и юные, нежные и сладостные    Лолиты.., и бредят ими наши славные писатели, лелея «бесовщинку»    в самих себе.            Вы спросите: а как же    наша «здоровая и честная»    литература, где же наш «Буревестник» и    наш человек, который «звучит гордо»? — Как где? — Известно где: в мусорной яме жизни и истории,    большевикам, знаете ли,    продались    с потрохами… А где же князь Андрей Болконский? Где Пьер? — Опять же, известное дело: в эмиграции     с 1917 года, англичанами давно стали, то ли лордами, то ли лейбористами… А кто же остался-то, где наши нынешние герои? — В который раз приходится повторять:    известно где — в животном мире. Вы почитайте Пелевина — «Жизнь насекомых». Хороший писатель, правдивый    и такой весь из себя отечественный, суверенный.    Второй Платонов.     Вместо «Котлована»     у него «Чапаев и пустота» написана.    Славная книга,    веселая.         На этом позвольте     закончить нашу    статью,    поскольку место    для таких статей как наша в нынешних журналах строго    ограничено — квота, знаете ли, новые правила,     минкульт и минюст распорядились, «18+», забота о несовершеннолетних, борьба с гомосексуализмом    в массах.., да, и вообще — жизнь у нас и без литературных привидений     и    призраков    полна     чудес.

(комментариев: 0)

Позвольте вытирая руки этой фразой допить прозрачный стакан вашего взгляда и выйти в аквариум томной прохлады и извольте раздвинуть изящные шторы интимности ставится нежная точка в финале она совместима с улыбкой улыбки — люблю они носят комфорт на усталых плечах за нами как слуги.

(комментариев: 0)

Неизбежное белое утро как смятая простынь на растерзанной за ночь кровати или примочка от боли озверевшим желаньям и их толкотне суете в подворотне сознанья где могут как в давке на площади в бешеный праздник вообще задавить если выйдешь с резиновым шариком счастья беспечно гулять попадая под грохот оркестра в котором и тонешь среди машущих рук и зияющих пятнами лиц на замызганном сером асфальте.

(комментариев: 0)

Видишь ли я и тебя бы прилежно любил если бы оставался лежать на горячем песке у воды всю свою жизнь и она бы заснула у тебя на коленях пушистым котенком но я не живу в том краю где растут как грибы после славных дождей очень нежные чувства и вынужден плыть по холодному небу скомканным облаком гонимым неистовым ветром существующим только затем чтобы пух тополиный кружился чтобы платья у девушек    летом пытались взлететь выше чем плечи прохожих а также чтобы зеленые листья шумели восторгом оваций до неподвижной как мертвое тело зимы.

(комментариев: 0)

Сирота в пальтишке силуэт двора-колодца молчание за ним окрик квартального надзирателя властный выворачивающий    карманы и смех частый прыгающий со скакалкой незаконнорожденный ждать некого метла дворника на шаг опережая своего владельца равномерно двигается по двору растирая большие серые лужи уже вечер в окнах появились желтки ламп сгущаются сумерки и дребезжа звонит телефон старый с вертящейся ручкой.

(комментариев: 0)

Осень приходит как светлое чувство прохладой скользящей как призрак в тени пожелтевшей аллеи пустынного парка где нет никого кроме сгорбленной памяти утром сменившей портрет постаревшей мечты с голубыми глазами и фигурку Амура на розовой тумбе с тяжелой и острой стрелой.

(комментариев: 0)

Вокруг земли проплыли корабли когда они вернулись на рассвете все та же жизнь туманилась вдали все те же были женщины и дети и облака поверх высоких мачт все так же тихо и красиво плыли и слышен был все тот же детский плач и те же девушки смеялись и любили и это странно круглая земля конечно же такой же и осталась все так же зеленели тополя все то же небо куполом казалось и наша жизнь в которой все смешно по прежнему кружилась и кружилась и это ведь случилось так давно а может быть всего лишь снилось.

(комментариев: 0)

Какая теплая сегодня тишина она как будто прилипает к телу и солнце ее гладит и большие опять повисли в небе облака пузатыми домами без дверей где можно жить и ангелам и душам а нам нельзя мы навсегда остались их провожать глазами на земле.

(комментариев: 0)

Город тот был на реке печали и она катила свои воды в голубое море тишины в городе была святая башня вся из очень синего стекла и на ней стоял холодный ангел провожая в вечность облака и была у ангела надежда старая и добрая как мир что когда-то унесут на небо на руках весь город облака.

(комментариев: 0)