Толик Назаров кивнул головой, соглашаясь.
— Добрик, поиграешь сегодня в центре. Все угловые, все верховые мячи твои. Попробуй не забей — Ёршику скормим.
Ческидову:
— Серёга, ты чуть оттянешься, у тебя хороший пас, будешь разводящим. Только помни, все пасы на меня, на свободное пространство в угол. Не создавай нападению проблем. Возле меня всегда будут два-три придурка: я в угол, они за мной — пятачок будет свободный. Лупи — не хочу. Все поняли?
— Защита, стоять насмерть. Если валить, то подальше от штрафной — судья не наш, как дудеть будет неизвестно. А вообще, вначале поиграйте попроще — на отбой, а дальше посмотрим, как игра пойдёт.
Никто никогда не спорил с Сашкой, даже Андрей-капитан: его дело — дисциплина в команде. В игре все слушались Ломяна без ропота. А если нет, то и пендаль по мягкому месту от Шиляя не задержится.
— Всё, встали.
Парни напротив казались крупнее.
— Толя, — Миша Мамай руководил защитой. — Справа становись, особо не мудри, чуть что — выбивай за боковую.
Видя мой мандраж, ободрил Борька Калмыков.
— Не дрейфь, Агарыч. Этим бананам мы сейчас накостыляем.
От избытка спортивного настроя он подпрыгнул, пытаясь зацепиться за перекладину ворот, а она ухнула, треснула и чуть не упала. Борька спрыгнул, вжал голову в плечи, ожидая на неё обломки, но лишь труха посыпалась на его курчавые волосы.
Судья в больничном халате дал свисток. Игра началась. Мяч укатился к тем воротам и застрял надолго. Если позволите, я дальше противника «болячками» буду называть — поле у больницы, и живут они тут все неподалёку. Разве только Октябрьские ближе к болоту.
Продолжу. «Болячек» мы прижали к их воротам и не давали высунуться из штрафной. Гол должен быть, но всё не было. Не было хорошего последнего удара. Была сутолока, была свалка у ворот, даже «косьба» откровенная на пяточке. Но арбитр молчал, забыв про свисток. Наш центральный защитник забеспокоился, задёргался, подался вперёд.
— Толян, следи за этим.
Я с края переместился к центру, поближе к скучающему в одиночестве форварду. Он был длинный, худощавый, смуглый, черноглазый и черноволосый, весь упругий и гибкий, точно силок для птиц. Лет ему было шестнадцать, а может, даже и больше. И бегал он, как олень. Это я тотчас же почувствовал. Мяч сильным ударом выбили из штрафной. Долговязый сорвался с места и помчался к нему. А я за ним. С техникой-то у него было слабовато. Пока он усмирял пузырь, я подлетел. Чтобы обыграть меня он пустил футбол далеко вперёд на ход себе. И обогнал меня в три скачка. Он вышел один на один с воротчиком, но без мяча. Тот уже был в руках Калмычка.
— Где, сука, бегаешь? — зло бросил мне Борис, далеко с рук выбив мяч.
— Я на перехват пошёл, — оправдывался, смущённый и растерянный.
— Бегать научись, перехватчик. Мишка, Мишка, вернись к воротам!
Но Мамайчик и сам уже нёсся на свое место крейсерской скоростью.
— Фу, блин, чуть не пропустили. Иди на край, прижмись ближе к игре, не делай разрыва. Там такая мясорубка. Ну, быть драчке, точно быть — ребята бурые, злые, играть не могут, по ногам секут. Чесян уже хромает.
Долговязый форвард ещё дважды получал мяч, рвался к нашим воротам, но не обыграть, не обогнать Мишу Мамаева он не смог. Тогда сместился на мой край.

— Ближе, ближе, Толян. Атакуй его при приёме — ты же видишь, он тебя делает на прямой. Прижмись к нему, ни на шаг не отставай, — поучал Михаил. — Похоже, эта глиста — всё, что они имеют.
Всё исполнил, как сказали, и мне пару раз удалось сорвать его атаки даже ещё не начавшиеся. Уже говорил, с техникой он не на «ты» — мяч от него отскакивал, как от стенки, а я подхватывал, перехватывал и навешивал в штрафную. Долговязый совсем расстроился и оттянулся к своим воротам. Я следом и оказался как бы в нападении.
А гол назревал. Дважды мяч попадал в штангу. Угловые следовали один за другим. Однажды удар был такой сильный, что мяч улетел за больничный забор.
Пока за ним бегали, долговязый подошёл ко мне и толкнул в грудь:
— Ты что здесь делаешь?
Я поискал глазами судью.
— Автобус жду.
— Что? — долговязый рассвирепел. — А ну катись отсюда.
Он вытянул руку вперёд, указывая в каком направлении я должен был катиться.
— Витенька! — крикнул их воротчик, выбивая свободный в направлении долговязого.
Но Витенька отвлёкся на меня и прозевал пас, а я нет — подхватил мяч и понёсся к воротам, точно щенок, которого долго держали на привязи. Никого не было впереди, справа и слева защитники ко мне не успевали. Можно было уже бить. Но я нёсся вперёд и сам себе командовал: «Ближе! Ближе! Приготовься! Вот сейчас». Я видел растерянные глаза их воротчика, который почему-то не бросался мне навстречу, сужая угол обстрела ворот, а наоборот — пятился назад, вжимаясь в сетку.
Что-то сейчас будет. Я подготовил правую, более сильную, ногу для удара. Ну?!
Нога запнулась за другую, подставленную, и я кубарем полетел вперёд, да с такой силой и скоростью, что запутался в сетке.
Пенальти!
Тут даже больной судья развёл руками.
Пока отсчитывали метры и устанавливали мяч, я плевался землёй и кровью — губу прикусил. Долговязый хмуро посматривал на меня.
Пенальти. Воротчик пригнулся, раскинув руки точно для объятий. Миша Мамаев разбежался и ударил. Мяч, словно из пушки пущенный, скользнул вратарю по плечу и вздыбил сетку за его спиной. Гол!
Гол!
Мы бросились обниматься. Ликовал Ёршик за воротами. Нет, не зря мы звали Мишку — Деревянная Нога: его удары вряд ли кто возьмёт.
Между тем, воротчик побледнел и зашатался.
— Так я и знал, — заявил он, вытаращив глаза — вот-вот они вылезут из орбит. — Я так и знал.
Он прижал ладонь к ушибленному плечу, сел в пыль и заплакал.
К Мишке Мамаеву подскочил здоровяк-болячка:
— Ты что, придурок, сделал? Ты что сделал, гад? У парня ключица сломана, и ты туда ударил.
— Так я что, нарочно? — Миша пожал плечами. — Куда попал…
— А вот я нарочно, — сказал детина и пнул Мишку по мягкому месту.
Мамайчик оторопел на несколько мгновений, а потом бросился на своего обидчика. Они сцепились намертво и упали в траву. Напрасно свистел судья — их уже было не растащить. Хотя нет, вскоре Мишка оседлал своего обидчика и, схватив за волосы, вбивал его лицо в пыль. При этом они ругались и рычали, как дикие звери.
Страшно было смотреть, не то, что лезть разнимать.
Не испугался Ёршик. Он схватил Мишку под мышки и оттащил в сторону.
— Потом, ребятки, потом. Все счёты потом. Сначала доиграйте, а то, не дай Бог, такой куш мне сорвёте. Играть! Играть! Судья! — он захлопал в ладоши, как немец из концлагеря — арбайтен, мол, арбайтен!

Мы побрели на свои места, а «болячки» покатили мяч к центру. Но время первого тайма уже истекло.
В перерыве.
— Ты как? — спросил меня Андрей. — Играть сможешь.
Он заставил меня открыть рот, показать язык и зубы.
— Шатаются?
Я мотнул головой и обречённо посмотрел на свои колени — в кровь сбитые и грязью заляпанные. Да них никому дела нет.
— Ничё ты, Толян — похвалил Бориска. — Чуть гол не забил. Тебе в нападении надо играть, а не у ворот отсиживаться.
Мишка лёг на спину и натянул на голову мокрую от пота, грязную майку. Переживает. Возможно, после игры ему снова придётся драться с этим верзилой — таковы законы улицы. Но я знаю Мишку — у него добрая душа, и он переживает за воротчика. Ему жаль паренька со сломанной ключицей.
— Что, Валер, побегаешь? — предложил наш тренер Халве.
Тот томился в запасе и, конечно, обрадовался — схватил мяч и попытался жонглировать, разминаясь. Получилось ровно настолько, чтобы все развеселились.
Ох, хитрющий же ты, Ломян. Всегда знает, чем команду поддержать. Вот только установки твои не сработали: переоценил ты соперника — так себе командочка, «бей-беги, думай не надо».
— Да, Халва, — сказал Гала. — Видела б тебя сейчас Галочка Ткачёва, сразу б сердце отдала, без лишних церемоний.
Галя Ткачёва была местной дурочкой, так что комплимент очень даже сомнительный. Халва его и не стерпел. Он бросился на обидчика, но рядом сидели друзья, и они общими силами завалили Валерку.
Серёжка озабоченно пощупал его лоб:
— Горячий. Никак любовная горячка?
Все весело и безобидно расхохотались. И сам «влюблённый», поднявшись и отряхнувшись, также присоединился к общему веселью. Однако то была военная хитрость. Угадав минуту, он вдруг схватил Галу за шею, другой рукой его соседа — а это был Юра Куровский.
— Да! Бойтесь! У меня лихорадка. И я вас сейчас стукну лбами.
И он так их стукнул, что они завопили от боли, а остальным стало весело.
Перед началом второго тайма пришли парламентёры.
— После игры домой не спешите — будем драться команда на команду, а если вы против, то мы отметелим вот этого.
«Вот этим» был Мишка Мамаев.
— А один на один не желаете? — пришло время Андрею Шиляеву отвечать за своё капитанство. — Готов с любым из игравших.
Незадачливые парламентёры съёжились под его взглядом.
— Мы сказали, что велели.
— Это, наверное, Лёха Стадник мутит, — заметил Ломян. — Видит, что игра не прёт.
— А что, можно и подраться, лишь бы взросляки не лезли, — это Сула взъерошился.
Ну, вот и всё, ослепительный день померк. Драться мне совсем не улыбалось — не любил я это дело. Нет, мог, конечно, как Мишка, на обидчика броситься. Но чтобы вот так хладнокровно говорить о ней, готовиться.… Ну, не Лермонтов я, не Пушкин, не дворянин, одним словом — не умею дуэлянтничать и говорить о ней хладнокровно.
Во втором тайме мы их окончательно добили. Я уж и счёта не помню. Андрей забил, Добрик, Толик Назарян. А сколько Сашка Ломовцев… Никто уж не считал. Все думали о предстоящей драке. Особенно я. Правда, тешился бесплодною надеждой — может, обойдётся. Всё выбирал себе соперника, с кем бы мне сцепиться. Но таких маленьких и щуплых там не было. А долговязый, подставивший ножку, теперь сам держался ко мне поближе и всё ухмылялся. Похоже, он свою жертву нашёл.

На удивление, второй тайм отыграли очень даже корректно. Ни сносов не было, никакой другой грубости. Видимо «болячки» готовились взять реванш в другом.
Мишка сильнейшим ударом послал мяч за боковую.
— Отдыхай, ребята!
Но никто не побежал за футболом. Так, поплёлся не спеша один из соперников — им вбрасывать.
Ломян душу отвёл — таскал за собой полкоманды, финтил, крутил, обводил. Соперники вяло-привяло пытались отнять у него мяч.
Они же первые и закричали:
— Судья время.
И судья свистнул.
Ёршик, ликуя, пустился вприсядку. А Лёха Стадник объявил о начале третьего тайма, в котором каждый может свести счёты с каждым. Мы, как и перед игрой, выстроились в центре поля.
Какой-то паренёк, упитанный и коротконогий, но, судя по кривому носу, большой любитель подраться, ткнул в Вовку Грицай пальцем:
— Вот эту харю я отметелю с большим удовольствием. Иди сюда, иди ко мне, мурло поганое.
Вовка не пошёл — он набычился и вдруг ринулся на обидчика, боднул головой в грудь и навалился на упавшего. Началась потеха!
Кто-то кинулся кривоносому на помощь, но крутанулся вокруг своей оси, пойманный Ческидом за шиворот. Вторая пара нашла друг друга.
Всё, завертелась кутерьма! Толпа кинулась на толпу и наоборот — на толпу кинулась толпа.
Я попятился. Видел, как побежал прочь Гала — может, и мне за ним? Но то была военная хитрость — Сергей бросился под ноги преследователю и через мгновение сидел на нём верхом и барабанил по его морде кулаками.
В это мгновение кто-то схватил меня за шиворот.
— Попался, гадёныш!
Я испугался. Закричал так громко, что больные, толкаясь и путаясь в халатах, кинулись в дыру в заборе. Нападавший попытался закрыть мне рот грязной ладонью. Я цапнул её зубами, а головой дёрнулся так, что у моего врага лязгнули челюсти. Ещё пнул его по коленке. Но противник был много сильнее. Он выкрутил мою руку и всё клонил лицо моё к земле, всё ниже и ниже. Ой, мамочка, сейчас сломает.
Я лягнул его и, кажется, попал, куда не следует — вернее, следует, так как долговязый форвард (а это был он), выпустил меня и взвыл, заскакал, зажимаясь. Я бросился бежать. Но он быстро оклемался — и разве от него убежишь. Он прыгнул на меня, свалил в пыль и принялся душить обеими руками, сам отчаянно хрипя, будто это ему не хватало воздуха. Он бы задушил меня, это точно. Но.…
Как много в нашей жизни бывает этих спасительных «но».
Его лицо вдруг исказила гримаса боли. Он отпустил меня и вогнул спину, как пресс-папье на столе бюрократа.
— Зачем же гвоздём-то? — взрыдал он.
Долговязый вскочил и бросился наутёк, заламывая руки, пытаясь оторвать от спины доску больничного забора, гвоздём впившуюся ему меж лопаток. Он так и скрылся с глаз, волоча за собой нечаянный груз.
Валерка Халва поднял меня с земли, зачем-то потрогал мою челюсть, заглянул в глаза — живой? — а потом подмигнул и охлопал ладони, будто стряхивая пыль:
— Не дрейфь, Тольчина.
Бегство одного, будто разом ослабило силы остальных. Все, кто мог, кинулись прочь. Тех, кого пинали наши пацаны, бросился спасать Стадник:
— Всё, всё. Аллес! Финита и комедия. Судья время — конец последнему периоду.
Судьи и след простыл. Короткая, но жестокая и кровавая схватка наша перепугала больных — забыв на лавке халат, они ретировались в свои палаты.
— Ну, что, Лёха, — ликовал Ёршик. — Беги за винищем. Сейчас и отметим.
Закончу на этом. Про футбол взялся рассказывать, а что бывало до и после игры — тема других басен.

4

Финальный день спартакиады школьников Увельского района пришёлся на последний день бабьего лета. Стадион переполнен народом, собравшимся посмотреть состязания, поболеть за своих, насладиться последним теплом догоравшей осени и вообще порадоваться жизни. Работали буфеты, играла музыка, диктор объявлял результаты и фамилии, набранные очки каждой из школ. После соревнований лёгкоатлетов, на поле должны были выйти юные футболисты.
Оглашая список заявленных команд, диктор запнулся и продолжил после паузы совсем другим тоном, каким объявляют выход клоуна на арену:
— … и дворовая команда «Лорды с Болотен-стрит».
Перед тем, у судейского столика была перепалка.
— Ну, «Вымпел», там, ну, «Метеор»… Какие к чёрту «Лорды»? Хотите, чтобы вас на приветствие «мордами» обозвали. Так и будет. Вот увидите.
— Да какая тебе разница? Ну, «Лорды», значит «Лорды». Это ж здорово! Ребята сами пришли, сами заявились и хотят сыграть. Оставь — пусть играют.
— Меняйте название.
— Не будем, — упёрся Гала. Это была его идея, и он её отстаивал.
Надо сказать, к осени у нас поменялось руководство команды — Шиляй с Ломяном до того расплевались, что оба подали в отставку. После выборов тренером стал Сергей Колыбельников (надо же!), а капитаном Серёга Ческидов.
— Не будем, — упёрся Гала. — Либо пишите так, либо мы пошли.
— Не больно-то и нужны.
— Э, прекрати. Давай, парень, вашу заявку — готовьтесь к эстафете.
Команда расположилась на двух крайних скамейках в углу трибуны. Заявление диктора вызвало у народа оживление и интерес к нам.
— Эй, дылда! — окликнул Сергея Ческидова какой-то недоперепивший гражданин. — В такой погожий день лучше всего в лесу. Отвёл бы ты, курносая кряква, своих утят на свежий воздух, на природу.
У Сергея действительно был широкий нос, которым он не очень-то и гордился.
— Шёл бы ты, дядя, пока есть на чём, — Ческид сплюнул, чтобы показать своё презрение к обывателю, но получилось как-то не очень удачно — попал на свою коленку.
Дядю сменили другие насмешники. Две деревенские девчонки остановились поглазеть на «дворовую команду», от удивления позабыв о прежнем занятии — облизывать мороженое.
— Клянусь коленкой Венеры! — воскликнул Гала. — Перед вами сплошь холостяки — подходи, налетай, без суеты выбирай.
Девчонки, прыснув, пошли прочь.
Молодой человек, рыжий и в веснушках, подошёл рассерженный:
— Послушайте, где ваш представитель? Два раза по громкой объявляли. Сколько можно? Значит так, была жеребьёвка — команды поделены на две группы. В вашей — Увельские сорок шестая и сорок четвёртая школы. Игра по круговой. Победители выходят в финал. Ну, и, конечно, игра за третье и четвёртое места. Сейчас будет эстафета. Участвуют по десять человек от команды. В случае ничьей на футболе, победа присуждается той команде, у которой лучший результат по эстафете. Всё ясно?
Нам всем было ясно, а кивнул кэп — Серёжка Ческидов.
Став капитаном, он очень серьёзно относился к своим обязанностям. А вот Гала наоборот, в тренерах дурака валял ещё большего.
Он и заявил тотчас же:

— Я не побегу — позориться-то. И вообще, у меня ноги болят, а одна даже короче другой. Мать мне постоянно говорит: и в кого ты у меня народился — разноногий.
— Знала бы она, какую ты ей славу создаёшь, — сказал Андрей Шиляев, — обломала б о твою спину хороший дрын.
Минут тридцать спустя стадион потряс шквал ликующих возгласов, приветствующих победителя эстафеты. А я, бежавший на последнем этапе, в этот момент ещё томился, поджидая палочку. Потом побежал в гордом одиночестве под свист и улюлюканье трибун.
Да какой с нас спрос — дворовая команда!
Позорный провал на эстафете поверг всех в уныние. Кто-то предложил смыться под шумок. На него прицыкнули — бывало и хуже.
— Какой чёрт придумал эту эстафету?
— А что? Цивильное решение всех спорных вопросов, а то привыкли кулаками.
— Тоже мне команда! Ну, и названьице.
— Кому не нравится, пусть катится в свою школу — если возьмут, конечно.
— Выборы придумали — тоже мне, английский парламент.
Наспорившись, вышли на поле.
Предстояла игра с сорок четвёртой школой — с нашей, между прочим, родной. Два тайма с перерывом лишь для смены ворот результата не дали.
— Стало быть, ничья в не нашу пользу? — спросил Халва возвращающуюся хмурую команду.
Гала махнул рукой:
— Всё гадко, как всегда.
Сидели на скамейках, с тоской наблюдая за игрой сельских команд. Кто-то принёс слух — в сорок шестой школе есть суперигрок Сергей Москвин.
— Этот что ль? — спросил Серёжка Колыбельников знакомую девочку из сорок шестой школы, указав на долговязого красавчика-блондина.
— Он самый! — восхищённо подтвердила фанатка.
Мне девушка понравилась, а Москвин нет. Ходит, как гусак, шею вытягивает, будущих соперников выглядывает и копытом бьёт от нетерпения. Впрочем, наверное, ластами — или что там у гусака?
Может, от этих мыслей смелости набрался и вдруг брякнул:
— Если будете за нас болеть, мы вашего кумира сделаем.
Девушка взглянула на меня большими синими глазами, лукаво усмехнулась и показала фигу. Уходя, пару раз оглянулась.
Гала руки развёл:
— Толяха! Дон Жуан! На трибунах бабьё клеит. Учись, братва.
Новый выход на поле «дворовой команды» был встречен насмешками и свистом с трибун.
На приветствии мы гаркнули:
— Команде напротив, физкульт привет!
А они:
— Команде «Морды.…»
Ну, морды, так морды. Погнали наши городских!
На этот раз игра задалась. Минут через пять мы забили первый гол. Его приветствовали жиденькими аплодисментами. А Сашка Ломовцев — автор гола — скрестив руки на груди, будто мавр, картинно поклонился трибунам.
Стадион притих, наблюдая, как четвёрка наших нападающих — Ломан, Добрик, Колыбеля и Толик Назаров — переигрывали всю сорок шестую школу. Пожарной каланчой торчал в центральном круге Москвин, наблюдая, как разгораются события возле его ворот.
Второй гол ещё до перерыва забил наш новый тренер — Серёга Колыбельников.

— Не останавливайтесь, ребята! — крикнули с трибун, быть может, чтобы ободрить школьников, а Гала принял это на свой счёт — исполнил реверанс не хуже заправской балерины.
Трибуны развеселились.
Я заметил, почти вся наша команда с надеждой посматривала на болельщиков, будто выпрашивая поддержки и участия, вместо свиста и оскорблений. И, надо сказать, число наших сторонников не очень-то увеличивалось даже после того, как мы во втором тайме закатили ещё два гола.
Валерка Халва, прозванный за вечное сидение в запасных Массажистом, встретил нас улыбкой во всё румяное лицо. Он придумал собственный жест и охотно демонстрировал — два больших оттопыренных пальца встречаются. Тот, что смотрит вверх, демонстрирует нашу игру, вниз который — участь побеждённого на древнеримском ристалище.
Настроение поднялось ещё больше, когда команда Москвина растащила сорок четвёртую школу со счётом чуть меньшим. Она будто встрепенулась, поняв, что с нами упустила все шансы на первое место, которое им заранее предсказывали трибуны.
Наблюдая за их игрой, я ёжился от подспудного страха — как это нам удалось обыграть такую команду?
— А переигровку не могут назначить? — спросил, волнуясь.
— Не дрейфь, Толян — ещё раз накажем, — Сула похлопал по широкой спине нашего нового воротчика Серёжку Малухина — Малуха на воротах стоит глухо.
Переигровки не было. За третье место Москвин бился с красносельскими ребятами, а нам в финале досталась команда из Нагорного. Они уверенно вышли из подгруппы, выиграв обе встречи. Они и в эстафете победили — на все руки от скуки.
Трибуны вновь оживились — начался матч за третье место.
— Смотри, смотри, что творит, — восхищённый игрой Москвина, я потряс тренера за плечо.
Тот лежал на лавке и меланхолично смотрел в серенькое небо. Опустил руку, не глядя, сорвал травинку и сунул в рот.
— Кончилось лето. Эх, где же вы, денёчки золотые?
— И юбочки короткие, — в той же позе и тональности вторил Васька Добрик.
Шуты гороховые! Им бы лишь комедию поломать да порисоваться.
— Посмотрите-ка на них, готовые чемпионы лежат.
— Ты это трибунам скажи, Толян — да чтоб все девочки слышали и в очередь вставали за автографами.
Финальная игра красотой не блистала. Была тяжёлой, вязкой, контактной, даже грубой. Нагорненцы действительно быстро бегали и хорошо играли в пас. Им лишь везения не хватало, чтобы завершить хотя бы одну из многочисленных атак. Впрочем, не везло и нам. Не забил пенальти наш капитан. Меня здорово снесли на краю нашей штрафной. Уж мяч был в игре, а я всё сидел, ощупывая помятые рёбра.
Малуха спросил:
— Играть сможешь?
— Не знаю.
Игра где-то стопорнулась — Гала подбежал злой и мокрый от пота:
— Ты ещё ляжь и постони. Агарыч, от кубка до твоих губ бегать да бегать — вставай.
— Отстань, — я махнул рукой и поднялся.
Потом был перерыв. Потом был второй тайм, такой же вязкий и безрезультатный. Игра катилась к ничьей. Судья уже посматривал на хронометр. И в этот момент.…
И в этот момент Сашка Ломовцев забил гол. Это было какое-то чудо. Нет не гол, а его прорыв. Он обыграл троих, нет четверых, на ложном замахе уложил вратаря. Завёл мяч в уже пустые ворота и принялся там жонглировать. На трибунах невольно захихикали трагикомичности момента и охнули, когда он, натешившись, вонзил пузырь в сетку.
Мяч ещё не установили в центре поля, а от судейского столика забегали курьеры. Организаторы вдруг спохватились, что кубок школьной спартакиады придётся вручать какой-то уличной команде, банде беспризорников — без формы, без тренера, с идиотским названием.
На трибунах, как я понял, мало было объективных болельщиков — все переживали за свои школы, а теперь разом обрушились на нас.
— Морды с поля!
— Долой беспризорников!
— Катитесь на свою улицу котов за хвосты таскать.
— Судья, пендаль!
За воротами совсем маленькие мальчишки устроили травлю Малухи.
— Рыжий, рыжий, косоглазый.
У нашего воротчика действительно были пшеничные волосы, и один глаз — стеклянный.
Судья безбожно тянул время, надеясь на чудо. Но всё-таки вынужден был дунуть в свой инструмент, когда Ломана снесли в штрафной. Но это был не пенальти, а конец игры.
Матч ещё не закончился, а судейская коллегия, представители школ и районо решили в этом году футбольный кубок не вручать никому.

5

Была середина осени — самое непредсказуемое и изменчивое время года. Причём, изменчивое почему-то всё больше в сторону дождя и промозглого ветра. За высокими окнами школы торжествовала обманутая ненадолго выглянувшим из-за туч солнцем золотая листва клёнов. А в классе было прохладно и пахло осенним дождём.
Новая учительница литературы вела урок. Ученики меньше шалили, тише болтали, гадая, какая она — вредная или ничего. Вроде бы ничего — симпатичная, и мальчишкам даже сюрприз пообещала в конце урока.
Лично меня её появление и обещание не вывело из благодушного состояния успевающего ученика. Я грустил вслед ушедшему лету, думал, смогу ли научиться играть в хоккей так, как это у меня получалось в футболе? Останется ли у нас команда, или каждый будет играть за свой класс?
— Всем понятно? — учительница положила мелок и присела за кафедру. — Тогда вспомним пословицу — не боги горшки обжигают — и начнём.
Пословица навела меня на мысль — а что если встать и молча уйти. Интересно, как поведёт себя новая учительница — двойку поставит? за родителями отправит? Но ничего такого я не сделал, а открыл тетрадь и начал писать сочинение на тему «Самый замечательный день прошедшего лета».
— Кто напишет, — сказала Нина Николаевна (так её звали). — Может сдавать тетрадь и идти домой.
Класс начал пустеть задолго до конца урока. Последние сдавали тетрадки вслед за пронзительным звонком. От судьбы не уйдёшь, думал я, давно уже поставив точку в сочинении, и с сомнением поглядывая на преподавателя.
— Что, рифма не идёт? — подняла на меня глаза Нина Николаевна. — У тебя весь урок было такое одухотворённое лицо, что мне показалось — ты пишешь стихами.
Мне почему-то подумалось, что она это на полном серьёзе.
— Не-а, я стихами не умею. Но вы сказали, будет сюрприз в конце урока — вот, сижу, жду.
— Ах, да, я и забыла. Так мальчишки же ушли. Ты передай, пожалуйста, тем, кого увидишь — сегодня в детской спортивной школе открывается футбольная секция. Тренер Николай Дмитриевич Синицын, это мой муж (она слегка покраснела), записывает всех желающих. Передашь?
Задолго до этого дня в кабинете директора ДЮСШ два брата Синицыных Николай и Михаил Дмитриевичи вели задушевную беседу.

— Ты знаешь, Миша, в жизни обязательно наступает минута, когда хочется сесть в кресло, снять тапочки, положить ноги на стул, включить негромкую музыку и задуматься о смысле жизни. Иногда эта минута растягивается на несколько часов.
— И что же ты надумал, выбрав минутку, чтобы убить несколько часов?
— А я подумал и давно подумываю — почему только лыжи и гимнастика? Что делать мальчишкам, которые хотят играть в футбол?
— А установки сверху? А региональные привязки? Ты рассуждаешь, как тренер, а я-то — директор. С меня, знаешь, какой спрос? О-го-го!
— Ты не ответил — что мальчишкам-то делать?
— Да играй ты с ними в футбол! Играй, ради бога, и вешай на грудь значки «Юный гимнаст» Мне отчётность, тебе — удовольствие.
— А если мальчишкам славы хочется и совсем других наград. Что тогда?
— Знаю я, чего им хочется — перехочется. И ты, Николай, не прав, тысячу раз не прав. Я столько трудов положил, чтобы школу открыть, бюджет утвердить, а ты меня на подлог подбиваешь.
Младшему Синицыну стало грустно. Не хочет его брат понять, никак не хочет. Хотя его, как директора, можно понять и даже простить.
— А ты бы попробовал, заикнулся.… За спрос-то в нос не дают.
— Может, и бьют, — хмурился Михаил Дмитриевич, искоса наблюдая за братом и размышляя, между тем.
Коля наблажит — а ему расхлёбывать. А может, представить это, как инициативу снизу? Такое поощряется.
— Сейчас, после успеха в Англии, футбол стал очень популярен в стране. Почему мы-то в заду плетёмся?
— В чьём заду? — улыбнулся директор.
Кажется, он уже принял решение. Да, инициатива — это поощряется. Да, футбол теперь на подъёме. И за спрос не бьют в нос. Надо посоветоваться в районо и ехать в область.
— А-а, — Николай Дмитриевич раздосадованный отмахнулся.
— Послушай, Данко, с зажигалкой вместо сердца, вопрос я твой подниму, а что получится, не знаю. Выгорит — твоё счастье, нет — притихнешь. Договорились?
В фойе, где стоял теннисный стол, а вдоль стен скамейки, и бак с водой на табурете, собралось десятка полтора мальчишек. Они были из разных классов, из разных школ даже, но, примерно, одного возраста.
Я успел передать слова учительницы только соседям-одноклассникам, двум Толькам — Калмыкову и Рыженкову. Втроём мы и пришли, робко присели на скамеечку, наблюдая за остальными.
Я обычно сравниваю незнакомых людей с теми, кого уже знаю, выявляя через внешнюю схожесть, черты характера, либо углядывая в объекте наблюдения природные признаки животного мира — хитрую лисью мордочку, повадку увальня-медведя, некрасивое очарование раскосой лани, грозный оскал бульдожьей морды.
Вон тот мальчик наивен и открыт, живой символ «колун-головы». А этот, с ухмылкой енота на тонких губах, явно выдаёт себя за другого. Двуличие, вообще-то, никого не удивляет. Но совсем другое, когда перемена лика происходит на твоих глазах.
Соседом справа на скамейке был мальчик немного выше меня и намного плотнее, упитаннее. Если бы не подвижная жестикуляция, которой он сопровождал поток слов, можно было подумать, что он и есть один из представителей типа «увалень». Мне понравились его задорное лицо и короткая, «ёршиком», стрижка.
Сосед слева вызывал апатию. Он был мелкий, щуплый, и не переносимый болтун. Для такой говорливости кому-то надо было напиться, а этот пьянел от самой жизни. Карман его курточки был полон семечек, которые жидкой струйкой вытекали на пол.
Болтун и скряга, подумал я о нём.
Однако анекдот он рассказал классный.

— Ползёт мужик по пустыне на исходе сил видит — кувшин. Потёр — оттуда джин. «Слушаю и повинуюсь». «Домой хочу». «Пошли». «Я быстро хочу». «Тогда побежали».
Кто услышал и понял — расхохотались. Остальные с улыбками за нами наблюдали.
Я всё никак не мог освоиться, чувствовал себя незваным гостем, молчал и застенчиво улыбался. Ко мне привязался какой-то лопоухий пацан, признав мою природную скромность за трусость. Он только что вошёл и внимательно осмотрел всех присутствующих. Подошёл ко мне, протянув руку.
— Здорово!
Завладев пятернёй, сдернул меня с лавочки и тут же уселся на это место.
Я безропотно отошёл к порогу и загрустил.
Разумеется, мальчишки живут на каждой улице. Но если на Больничной — ленивые и трусливые, на Рабочей — задаваки и забияки, то на Красноармейской — шпана и хулиганьё, одновременно ленивое и задавастое. Они всегда ходили гурьбой и в драке стояли друг за друга.
Я так и решил, что вновь вошедший — с Красноармейской. Что с него возьмёшь? Спокойнее — уступить. Но лопоухий продолжал борзеть.
— Ты что, недоволен, жаба?
Разговоры разом стихли. Все ждали моего ответа. В таких стычках и перепалках познаются характеры, выявляются лидеры. Лопоухий заявил о себе. Твоё слово, Анатолий Агарков. А я молчал, размышляя. Почему жаба? Ничуть даже не похож. Ни внешне, ни характером. К чему это он? Наверное, из кинофильма «Два бойца», в котором герой немцев так крестил. Мне почему-то разонравился перст судьбы, который оставил меня в классе после звонка, привёл сюда вместе с товарищами, которые сейчас хмурились и отворачивались, будто моё унижение — это моё личное дело, и их не касается. Мне вдруг сделалось безынтересно жить и захотелось встать на четвереньки и завыть протяжно, тоскливо…
— Сам ты жаба конармейская (мы иногда так обзывали красноармейских)
— Что-о? — лопоухий поднялся и вразвалочку подошёл ко мне, с нагловатым прищуром заглянул в глаза. Не сильно ткнул меня кулаком в бок. Потом взял за плечи и стукнул спиной о стену.
Так, конечно, не дерутся. Видимо, он и не хотел — просто утверждал своё превосходство. И я не стал его бить, а просто толкнул изо всех сил в грудь. Лопоухий побежал спиной вперёд. На его пути оказался бак с водой и кружкой на крышке. Он каким-то гимнастическим кульбитом умудрился перекувыркнуться через это не очень-то устойчивое сооружение, а уже потом обрушил его на себя.
На грохот падающего тела, табурета, бака и потоков воды в дверях показались братья Синицыны.
— Что здесь происходит? — загремел Михаил Дмитриевич.
Николай Дмитриевич, одним взглядом разобравшись в ситуации, и, предотвращая репрессии, положил мне руку на плечо:
— А вот этого хлопчика беру сразу.
Сначала была зима. Футбольное поле расчистили от снега, залили водой и сделали ледяной каток. Мы занимались в спортивном зале. Потом наступили весна и слякоть. И лишь только подсох газон, Николай Дмитриевич вывел своих питомцев на свежий воздух. Мы разминались, а он наблюдал — на груди его глухо тренькал шариком судейский свисток.
За живым забором из акаций, на гимнастической площадке пыхтели на снарядах лыжники — ребята старших классов. Сезон для них закончился, начался период общефизической подготовки. Томился бездельем их тренер — рыжеволосый малый кавказской национальности, по фамилии Фрумкин, по слухам мастер лыжного спорта.
— Дивная картина! Секретное оружие Николая Синицына, — запустил он из кустов «шпильку» и подошёл полюбоваться на её результат.
Мальчишки работали над техникой владения мячом — некоторые от усердия высунув языки. Старались, хотя не у всех получалось, а иные «финты» вызывали улыбку.

— Аллах свидетель, Николай Дмитрич, в гимнастике у тебя мелюзга поталантливее была. Помнится, один даже фигу пальцами ног умудрялся показать.
— Ничего, и эти смогут. Было бы кому показывать, — добродушно улыбнулся Синицын и обернулся к одиноко сидевшему на скамейке пацану. — Ты меня не понял? Без записки учителя до занятий не допущу. Мне двоечники не нужны.
— Да исправил я её, исправил, — ворчал паренёк, отводя глаза.
— Тогда так, — рассудил тренер. — Если не врёшь, выходи на поле. Узнаю, соврал — выгоню насовсем.
— Да исправил я её, проклятую, — бубнил паренёк, но на поле не спешил: знал, чем рискует.
Фрумкин развеселился:
— Один мой знакомый жениться решил, а через неделю выгнал молодую. Она, говорит, спать по ночам любит и три раза в день ест. Где ты видел, Николай Дмитрич, чтоб мальчишки двоек не таскали? Или со своей Ниной Николаевной кисейных барышень воспитываешь и плюшевых леди? Её-то я ещё пойму, тебя — никак.
Синицын его не слушал.
— Слабак! Иди сюда. Каким местом стопы бьёшь по мячу? Где научился? Кто учил?
Это он мне разнос устроил.
Пока объяснял и показывал, как надо бить по мячу, Фрумкин томился за его спиной — болтать ему хотелось, а больше не с кем. Он лишь скользнул по мне взглядом, и презрительная усмешка растянула его тонкие губы. Я думаю, ему так «понравился» мой наряд — дырявые гамаши, куртка с надорванным рукавом и донельзя стоптанные ботинки.
— И всё-таки ты не прав, Дмитрич. Мальчишки должны таскать двойки, бить стёкла и драться, чтобы закалить свой характер. Горцы говорят, нет большей трагедии для мужчины, чем отсутствие характера.
Синицын оглянулся на него:
— Я за то, чтобы они стали мужчинами, спортсменами и порядочными, культурными людьми.
Фрумкин хихикнул:
— Знаю, знаю. Порядочный человек — это тот, кто делает гадости без удовольствия.
Николай Дмитриевич не поддержал разговора, грузно ступая, пошёл в дальний конец поля, объяснять что-то другим неумехам.
Фрумкин, на вид рано сформировавшийся подросток, настырен был и характером. Лёгкой трусцой догнал Синицына, забежал вперёд, заглядывая в лицо:
— Хочешь, в футбол сыграем? Мои ребятки хоть постарше, так твои же профи. А?
— Согласен, — Николай Дмитриевич резко остановился. — Сыграем, только без грубостей.
— Ну, что вы, что вы — конечно, конечно. С вами пообщаться, так и в люди можно попасть.
Фрумкин опрометью, не огибая луж, бросился через поле собирать своих лыжников. Мастера плоских досок и тонких палок выскочили на поле, как застоявшиеся кони, с гиком и ржанием. Они прыгали друг другу на спину, как ковбои на родео, и всё пытались покататься на чужом горбу, не обращая на нас никакого внимания.
Поначалу игра складывалась под их диктовку — ордой бегали за мячом, орали и глумились друг над другом, и часто падали, на сыром газоне чувствуя себя, как коровы на льду. Синицын судил, а Фрумкин бегал у кромки поля, свистом и рёвом заменяя полновесную трибуну. Каждый раз, когда кто-нибудь из его великовозрастных воспитанников оказывался на газоне в ореоле грязных брызг, он ликовал:
— Во, бычара племенная!
Потом лыжники подустали. Так и не «распечатав» чужих ворот, сгрудились у своих, с трудом, и всё чаще грубостью останавливая наши атаки. Когда футболисты забили лыжникам гол, их тренер выбежал на поле.
— Каррамба, коррида, и, чёрт побери! Выходит — каждый поц может обижать спортсмена?

Играл он не лучше своих питомцев, и прыти его ненадолго хватило. Вскоре он уже передвигался по полю пешком, а голос дошёл до истошной хрипоты.
— Коси шпану!
Лыжники, пропустив второй гол, выглядели крайне подавленными. Синицын откровенно веселился. Фрумкин еле сдерживал себя:
— Ну, всё, пацаны, вы разбудили во мне старого хулигана.
Вратаря, здоровенного детину, пропустившего третий мяч между ног, обругал:
— Все люди, как люди, а ты, как хрен на блюде.
Воротчик покрутил пальцем у виска, как только увидел спину тренера.
Минуту спустя темпераментный Фрумкин уже вопил из центрального круга:
— Что вы телитесь, как беременные тараканы?
— Разговорчики на поле! — предупредил Синицын. — Накажу.
— Ты, Коля, содержательный такой, как американский холодильник, — окончательно сник лыжный мастер.
Измотанные бестолковой погоней за мячом, наши почти взрослые противники всё чаще стали проигрывать и силовые единоборства. После очередного, когда футболист умчался с мячом, а лыжник растянулся поперёк лужи, Фрумкин бросил в сердцах:
— Что ж ты ему в морду не дал?
Его воспитанник, размазывая грязь по лицу:
— Боюсь увлечься.
Игра у меня шла. Пасы были точны, финты удачны, столкновения без последствий. Матч доставлял удовольствие. Не понятно, почему не ликуют соперники. Возможно, их не устраивало само мироздание как таковое — полностью или в деталях. Например, смена времени года. Нарушение очерёдности жизни и смерти. Или земное притяжение. Или здесь имеет место расхожесть общепризнанного мнения о том, что в здоровом теле соответствующий дух. Лыжники вон какие здоровые — духу в этих телесах меряно-не-меряно.
Николай Дмитриевич дал свисток об окончании тайма.
— Может, хватит?
— Нет, играем, как условились, — не согласился Фрумкин. — Никаких перерывов, только смена ворот.
Теперь Синицын над ним потешался:
— Курить-то тебе, похоже, заказано. И вместо трико, мой тебе совет, надевай две пары трусов — легче бегается.
Фрумкин отмахнулся. Николай Дмитриевич добродушно рассмеялся, потирая ладони.
— Ну, как тебе мои кисейные барышни?
Фрумкин уважительно поднял брови.
— Хорошие ребятки. Показательные советские школьники — пионеры, отличники, спортсмены и собиратели металлического лома.
— То-то же, — сказал наш тренер и дунул в свисток, возвещая начало второго тайма.
Видимо, пока менялись воротами, рыжий наставник что-то внушил своим подопечным. Во втором тайме «косьба» пошла откровенная. Нас роняли по всему полю — с мячом и без оного, били по ногам, хватали за майки. И главным хулиганом стал Фрумкин. Судья то и дело дул в свисток, спорил с нарушителями, назначал штрафные.
Игра потеряла блеск. Футболисты поприуныли, а на грубость стали отвечать грубостью. Фрумкин получил сзади по ногам и кубарем покатился через лужу. Реакция тренера лыжной секции была несколько неожиданной — он совершенно потерял лицо и внезапно заголосил приблатнённой лагерной туфтой:
— Что за шухер на балу? Да я таких бушлатом по зоне гонял. Ты у меня сейчас дерьмо будешь хавать, сучара бацилльная!
Синицын остановил игру, подхватил мяч. Наступила пауза, в результате которой конфликт иссяк сам собой.
— Идите-ка вы, братцы, мазать лыжи.
Взгляд холодный и твёрдый, как угол чемодана.
Лыжники стадом потянулись с поля. Последним — Фрумкин, весь в грязи, как неудачный матадор. Футболисты собрались вокруг Синицына, довольные игрой и вовремя наступившей развязкой.
День был тёплый и солнечный. По небу гонялись небольшие облака. Над головой тренера вибрировал первый апрельский шмель.

6

Мама говорила, что спортивный лагерь пошёл мне на пользу — я спал и просыпался с улыбкой на лице. Может, это и так, может, и был я счастлив во сне, но в реальной жизни всё было как раз наоборот. Это было время первой и, как водится, несчастной любви.
Перед летними каникулами Николай Дмитриевич объявил, что на стадионе открывается спортивный лагерь, в котором будут отдыхать и совершенствовать своё мастерство лучшие спортсмены района. Для футбольной секции дали пятнадцать путёвок. Я попал в число счастливчиков — повезло, а может, заслужил.
Первая неделя прошла интересно, а потом попал в число нарушителей порядка и правил. Ко мне пришли ребята с нашей улицы, стояли в кругу, курили, болтали. Налетел директор лагеря Михаил Дмитриевич Синицын.
— Ага, курцы! Нет, не наши. А вот этот наш. Наш?
Я кивнул.
— Иди за мной.
— Твой, Николай Дмитрич? — спросил он в тренерской.
— А что? — вскинул на меня взгляд Синицын-младший.
— Курит, паршивец. Губит своё малолетнее здоровье.
— Я не курю, — буркнул я.
— Он не курит, — подтвердил Николай Дмитриевич.
— Как ты можешь за них ручаться? Пацаны — утром не курит, вечером научится.
— Верно говорите, — кивнул слепой баянист по прозвищу Музыкальное Сопровождение. — Никотин это такая штука — если утром не закурить, то и просыпаться не стоит.
— Иди, — сказал Николай Дмитриевич.
— Нет, не иди, — поправил его директор. — А иди и помни — в следующий раз выгоню. Понял? Сейчас же, в наказание, неделю будешь дневалить. Время пошло.
Время пошло скучное. Правда, дневальные не ходят на зарядку и все массовые мероприятия, зато им приходится трижды в день мыть пол, охранять лагерь, когда все уходят в столовую, кино или баню. Три дня я честно вытерпел, а потом решил, хватит — преступление не соответствует наказанию, и всерьёз стал задумываться о побеге из лагеря. На нашей улице сейчас со скуки не умирают.
В тот памятный день всё предвещало что-то неожиданное. Хотя я с утра решил, что, если не произойдёт чего-нибудь замечательного, к вечеру ноги моей не будет в этом концлагере — была нужда в драгоценные дни каникул ползать с тряпкой под раскладушками!
Однако предчувствие томило. Я только не знал, как они связаны между собой — происшествие и беспокойство. То ли беспокойство — симптом происшествия. То ли происшествие есть результат беспокойства. Но что-то должно произойти — это как пить дать. Мою натуру не обманешь.
После сончаса все ушли в кино, и я остался один. Никто не мешал, можно было собрать вещички и топать домой. Но я взял мяч — новенький, с двуцветными пятиугольными клинышками, его ещё «олимпийский» зовут — и пошёл в хоккейную коробку. Семеро пацанов с облупленными носами повисли на заборе.
— Слышь, мастер, запни мяч в кусты, а мы найдём.
Я посмотрел на них и не ответил.
— Слышь, давай сыграем, проиграешь — мяч заберём.

— А выиграю?
Пацаны переглянулись.
— Щенка хочешь? Овчарку. Можем квасу принести, целую флягу, на костянике.
— Щенка мне не надо, а за квас можно. Тащите.
— Сначала выиграй. Ты один что ль будешь?
— Зачем один? Ребята из кино придут и сыграем.
— Э, нет. До вечера нам ждать не резон. Сейчас играем?
— Ну, играем, — пожал плечами я не совсем уверенно. — Тащите свой квас.
Мальчишки исчезли за забором. А я, обеспокоенный, пошёл в спортзал, оборудованный под спальное помещение. Не все ушли в кино — были два гимнаста, два лёгких атлета. Я их тут же завербовал. Девчонки спрашивали — в чём дело? Я только рукой досадливо махнул.
В коробке уже поджидали, и флягу, спрятанную в кустах, показали — в ней что-то шипело, пенилось и вкусно пахло.
— Мы впятером, — хмуро объявил я, терзаемый самыми недобрыми предчувствиями.
— Отчего же? Семь на семь! — сказал чей-то звонкий голос.
У низкого заборчика коробки стояли две лагерных девчонки. Одна была достаточно упитанной, чтобы обращать на неё внимание. А вот другая….
Девочка была стройна и красива. Короткорукавая голубая майка открывала ей шею. Тени лежали возле хрупких ключиц. Я и раньше её видел, но — как это лучше выразиться? — не приглядывался, что ли. И сейчас ещё не знал, что эта девчонка в невообразимо жёлтых шортах — моя первая любовь. Но пройдёт только час, и мир переменится.
— Играйте, — я махнул рукой, а облезлоносые захихикали.
— Идите все вперёд, — расставил я игроков. — А я останусь на защите.
Я всегда играл в обороне и понадеялся на свой опыт и мастерство. В ворота встал шустрый паренёк из Рождественки по кличке Курячок. Он прославился тем, что перед отбоем нёс похабщину и каждую свободную минуту подглядывал за девчонками. Ещё он был лёгкоатлет и здорово бегал. О футболе только слышал, что и доказал, затащив мяч в свои ворота с первой же атаки.
Проигрывать не хотелось. Я поменял тактику. Всех отправил в защиту, а сам устремился к воротам противника. Носился, как угорелый, финтил, крутил, обманывал, бил и отбирал мяч. Ценой невероятных усилий счёт удалось сравнять.
Для такой игры надолго сил не хватит, с тоской думал я.
Помощь пришла неожиданно. Вдруг просто здорово заиграла девчонка в жёлтых шортах. Она также ловко отбирала мяч, лихо обводила. А один её удар с центра площадки вколотил мяч в верхний угол ворот.
После матча, зачерпнул костяничный квас, протянул ей кружку и представился:
— Толя.
— Таня, — сказала она, отхлебнув.
И тотчас содрогнулась земля от взрыва в далёком карьере. Это было как знамение свыше. Я ещё внимательнее посмотрел на девочку.
— От кого такие навыки?
— От старших братьев.
— А они живут…
— В Нагорном.
— Понятно. Бивали и таких.
Сказал-то правду, совсем без бахвальства, а Таню задело.
Одевался я тогда простенько — спортивные штаны со штрипками, застиранная футболка, куртка со следами отпоротых карманов и видавшие виды кеды. Шорт жёлтых, увы, не было.
— Ты одежду шьёшь на заказ или покупаешь в галантерейном магазине? В отделе «Новогодний маскарад»?

Я промолчал, и, кажется, это задело её ещё больше. Когда болтун Курячок сморозил очередную хохму, я рассмеялся вместе со всеми, а Таня заметила:
— Когда ты смеёшься, то очень похож на дурочка.
Это было уже слишком, прямо через край — чего напустилась, что я ей сделал, хорошего? Машинально пригладил вихор. И тут же замечание:
— Волосы не чешут, а моют. Знаком с шампунем?
Мне и квас встал поперёк горла, и радость трудной победы куда-то улетучилась. Вот привязалась, злючка-колючка. Вон Курячок полпальца в нос засадил, а она — ни полслова. Да ну её на фик! А хороша, чертовка!
Раздираемый этими противоположными чувствами, выплеснул из кружки недопитый квас и пошёл прочь. Сначала решительно, а потом всё медленнее и медленнее. Вот заноза, думал, точно же в сердце запала, теперь из головы не выбросишь, не выгонишь, не выдавишь… Голова, она такая штука, что в неё взбредёт, потом думаешь, думаешь, никак избавиться не можешь, словно маньяк какой, до следующего стресса.
За спиной заскрипел шлак на гаревой дорожке под лёгкими шагами.
— Подожди, капитан — ты что, обиделся?
Я остановился — не бежать же от девчонки, в самом деле.
— Ты драться умеешь?
— Теперь скажи, что твой отец мастер спорта, и у тебя разряд по боксу.
— А любишь?
— Нет, не люблю. Красивые драки бывают только в кино.
Зачем она спрашивает? Наверное, мой драный вид подходил к образу уличного хулигана.
Таня остановилась.
— Хочу ещё морса.
— Они его квасом называли.
— Много они понимают.
Мы вернулись — в толпе мне с ней было как-то спокойнее.
Квас ли морс, но мне показалось, что там и хмеля хватало. Постепенно нас развезло — стало много смеха без причины. Курячок, тот вообще не умолкал — захлёбывался словами и напитком тоже. Таня смеялась и в избытке веселья касалась ладонями моей груди, укладывала голову на моё плечо. Всем вдруг стало понятно, что мы пара, что мы нашли друг друга — и даже стали поздравлять.
Таня смеялась и дёргала меня за ухо:
— Жених!
Флягу мы не осилили, притащили в спортзал и допивали всем коллективом после отбоя. Пустую отдали владельцам на следующий день. В футбол они больше не зарубались и мяч не клянчили. А я их считал хорошими друзьями, потому что они познакомили меня с Таней.
Мы гуляли под кленовой сенью стадиона. Она рассказывала о себе, своей семье, школе, подругах, а я слушал. Я никогда не дружил с девочкой и не знал, как себя надо вести. Её прикосновения очень волновали. И ещё я думал, раз мы встречаемся наедине, то должны целоваться. Целоваться я не умел. Что делать?
За забором стадиона — луг. На лугу паслись кони.
— Слушай, лошади так быстро скачут и не падают.
— У них четыре ноги.
— Какой наблюдательный!
Она стояла рядом, плечом к плечу. Завиток золотых волос ласкал её щёку в лёгком румянце. Я покосился и подумал — вот так бы вместе, рядом, плечом к плечу через всю жизнь. Это ли не счастье? О чём она думает?
Солнце, остывая, исчезло за забором. Время отбоя. Я проводил Таню до крыльца спортзала. В коридоре было тихо и сыро — дневальные только что помыли пол.
Хотели попрощаться, но получилось так, что мы поцеловались.
— Милый…. — сказала Таня.

За дверью послышались шаги.
— …. ты выбрал не лучший отель, и нам придётся спать врозь, — закончила она прерванную мысль, развернулась и ушла.
Я не пошёл на мальчиковую половину. Разве уснёшь после первого поцелуя любимой девушки? Сидел на трибуне и всё поглядывал на дверь, надеялся — а вдруг выйдет, вдруг догадается, что её ждут.
Совсем стемнело, но звёзд не было. С севера подкрался холодный ветер. Откуда-то издалека, будто небытия, доносились слова песни:
— Подари мне лунный камень, талисман твоей любви….
И я понял, что ко мне пришла любовь. Понял и испугался, как же я без неё теперь буду жить? Ведь, наверное, ни пить, ни есть, ни дышать не смогу — так захватило.
Таня, Танечка, Танюша…. Какое красивое имя! Нет, что я? Прекрасное, наипрекраснейшее, лучшее во всём мире имя. Блин! Были бы мы постарше, сказал — выходи за меня замуж, и вся кадриль. Сейчас-то что говорить, что делать?
Знаю, девушкам надо подарки дарить. Откуда у меня, иждивенца, деньги? Бандитом что ли стать? Или этим, Оливером Твистом? Вот парень! У него и девушки не было, а денег — полные карманы. Правда, воровать, оно как-то не очень. Таня первая же от меня отвернётся. А может, нет?
Ох, пропала моя головушка!
Озноб вконец достал. Я поплёлся спать, не решив главную проблему — как теперь жить?
Наутро решил, что надо вести себя по-другому. Женщины не любят тех, кто спрашивает, унижают тех, кто просит. Вывод — ничего не проси и ни о чём не спрашивай. Бери, что хочешь, сам. А если не хватает наглости, притворись равнодушным ко всему на свете — будто всё пережил, много знаешь, и ничем тебя больше не взволновать.
Посмотрим, посмотрим….
Таня подошла в нарядной кофточке с большими пуговицами.
— Купаться идешь?
У меня не было плавок, и я соврал:
— Дневалю. Вчера после отбоя на дира попал.
Чтоб вы знали: дир — это директор на нашем жаргоне.
Таня пожала плечами:
— Я пойду.
Конечно, разве она будет чем-то жертвовать ради меня? Всё для тебя, любовь моя. Всё, что б ты была счастлива. Хочешь, я остановлю солнце, и оно будет светить, сколько ты пожелаешь?
Она ушла с толпой на озеро, а я, обиженный, слонялся по лагерю. Полдня без неё, это хуже недели дневальства. Потом до отбоя прятался — хотел наказать её, а вышло, что себя. Всю ночь метался в любовном бреду и получил тычок от соседа:
— Кончай стонать.
На зарядку выбежал самый первый, чтобы убедиться, что Таня — это не сон. Братцы, она существовала на самом деле. Более того, увидев меня, помахала рукой из шеренги девочек. Ветер разметал её волосы. О, как я их любил, как завидовал ветру-проказнику.
После завтрака всем лагерем отправились в лес. Она щебетала, а я держал её за руку. Мне захотелось уйти подальше от посторонних взглядов. Наверное, моё желание уединиться, Таня восприняла, как любовный призыв. Как хорошая актриса на сцене, девочка ответила мне целой серией испытывающих взглядов. В её голосе зазвучали строгие нотки.
Остановились табором на лесной поляне. Перекусили, затеяли игры, разделись позагорать. Я стянул с себя майку.
— А дальше? — Таня подошла ко мне сзади. Она была в красивом купальнике и резиновых пляжных туфлях. Она была воплощением женской грации и совершенства природы.

— Дальше комариков боюсь.
Поймав мой восхищённый взгляд, она смущённо отвела свой.
— Ты что-то хотел сказать, — она зашагала вглубь леса, я следом.
Любовался ею и догадывался, что она не случайно идёт впереди, давая возможность разглядеть её гимнастическую фигуру. У неё были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Такие же бёдра. Талию стягивал плотный купальник. Между лопатками залёг крутой желобок.
Я уже заметил, что на Таню обращают внимание не только мальчишки, но и тренеры, и посторонние мужчины. Это вызывало в душе глухое раздражение. За её любовь и спокойствие я готов был драться с любым, невзирая на личность и возраст. Я её телохранитель — вот моя задача до нашей свадьбы.
Мы оказались в сумрачной тени густого леса. Не был уверен, что Тане здесь нравится. Возможно, ей хотелось быть там, где резвится народ — где раздаётся напряжённый стук волейбольного мяча, где медленно, как леопарды в джунглях, ходят рыхлые мальчишки. Они втягивают животы, расставляют локти, короче, изнемогают под бременем физического совершенства.
Несколько мгновений прошло в лёгком замешательстве. Видно, зря я дал Тане понять, что хочу уединиться. Девочка могла подумать, что на неё охотятся. Но такие пошлости не для меня. Тем более, что совсем недавно дал себе слово быть сдержанным и небрежным. Даже гордился этим решением.
Мы уселись на траву. Причём, я чуть поодаль, во избежание ненужной близости, которая противоречила моим спартанским установкам. Молчание тяготило.
Таня сказала после глубокого вздоха:
— Такой прекрасный день, как бы всё грозой не кончилось.
Задрал голову, чтобы узнать, не собираются ли тучи. Туч не было. О чём я с английским достоинством и возвестил. Снова наступило молчание. Свою немногословность оправдывал не только новыми чертами характера, но и тем, что я — отпрыск бедного семейства, что у меня рваные кеды, и нет плавок. А она — красивая девочка из обеспеченной семьи, и за её внимание я должен в лепёшку разбиться. Таков закон любви и природы.
Таня вынула из сумочки транзисторный приёмничек. Раздались звуки джаза, и девочка в такт завертела головой, закачала плечами. И я выпустил пар застоялого напряжения. Даже прилёг непринуждённо, травинкой стал щекотать её голое бедро. А потом совсем осмелел и поцеловал коленку. Она взъерошила мою шевелюру и погрозила пальчиком.
Боже! Как хорошо на свете жить! Она любит меня! Без сомнения, любит. Лучшая на свете девочка любит меня. Эге-гей! Где вы, монстры и вампиры, вурдалаки и лешие? Кому тут башку оторвать ради любимой дамы?
Таня читала мои мысли.
— Здесь, наверное, леший живёт, — сказала она с милой улыбкой.
— Пойдём в гости?
— Нельзя незваными.
— Ну, подождём, может, позовёт.
Мы были вдвоём целую вечность. Иногда я замечал будто бы упрёк в Таниных глазах. Старался не думать о причинах. Конечно, догадывался, но старался убедить её мысленно — всё у нас будет, девочка, всё: вся жизнь впереди. Но сейчас посмотри вокруг — как она прекрасна, как прекрасна ты, и я рядом. Разве этого мало?
Конечно, и мне хочется с тобой целоваться и всё такое прочее. Но куда спешить? Вдруг сделаю что-нибудь не так, и тебе не понравится. Не прощу — и руки оторву себе. Вот если б ты сама… Я-то на всё согласный…
— Пора, — заявила Таня с обидой. — Какие планы на вечер?
— Вечером кросс.
— Как я уважаю в людях развитое чувство долга! Желаю тебе сегодня сломать ногу.
— Так и сделаю.

— Ну и тип!
Со стороны можно было подумать, что мы вернулись врагами. Впрочем, со стороны чёрт знает, что можно подумать. Где мы были? Что делали? На нас косились ребята. Тренеры качали головами. А я был доволен собой, своей собачьей выдержкой, и твёрдо знал, что любим.
Футболисты растянулись цепочкой. Я бежал уже седьмой круг по стадиону, и пот градом катился по лицу. Таня с толстой своей подружкой присели на скамейку.
— Эй, капитан, как ты бегаешь на таких худых ногах?
— Кое-как.
Мы не общались, не гуляли вдвоём уже пять дней. За эту вечность превратился в законченного неврастеника. Как выяснилось, эффект сдержанности требовал её присутствия. Чтобы относиться к ней просто и небрежно, я должен её видеть. А без неё свет был не мил, и я всё чаще поглядывал на люстры — выдержат ли худое тело с вконец измотанной душой.
Таня подсела в столовой.
— Жуй-жуй, я подожду.
И потом:
— Почему ты на танцы не приходишь? Вечерами все на танцплощадке — тебя нет. Сегодня придёшь?
— Ты приглашаешь?
— Да, чёрт возьми! Что за правило взял — за тобой девушка ухаживает.
— Ты знаешь всё наперёд. Зачем расспрашиваешь?
— Не знаю. Скажи.
— Брось, знаешь. Такая умненькая…
— Может, хватит?
— Хорошо, скажу. Я полюбил одну девочку — очень сильно, навсегда. Она — само совершенство, просто мечта. И я боюсь коснуться этой мечты, боюсь разочароваться. Ты понимаешь?
Таня подумала, глядя мне в глаза, и сказала строго:
— Либо ты дурак, либо святой — я таких не встречала. С тобой даже жутко.
И добавила:
— Так ты придёшь на танцы?
— Как скажешь.
— Хорошо. Я возьму над тобой шефство и сделаю из тебя человека.
Как вам моя уловка? Нет, правда, чувствую — зацепил девочку крепко. Пораньше бы такое объяснение. Ну, ничего, кустиков и на стадионе хватает.
Блин! Да я же пошляком становлюсь. Никогда не стремился. Любовь виновата. Мне кажется, я её уже ненавидел и охотился только за телом, отринув душу. Фу, чёрт, путаница в мыслях!
Она ушла, и я опять в тоске провальной. Люблю её, чертовку, без памяти. Она рядом — меня какой-то бес зудит.
Танцы начинались, когда на стадион ложились длинные фиолетовые тени. На эстраде крутил катушки старенький магнитофон. На бетонной площадке шаркали ногами танцующие. Возле Тани вился Курячок, и я не стал подходить, лишь издали помахал рукой — мол, я здесь, как приказано. И она кивнула — вижу.
Потом они исчезли куда-то вместе, и я возненавидел белый свет. Томился, томился, скрипнул зубами, сжал кулаки и пошёл искать. Наткнулся на Бугорских ребят. Объяснил в двух словах, чего хочу — они согласились помочь. Обошли весь стадион — Курячка и след простыл.
Снова его увидел рядом с Таней на танцплощадке. Указал пальцем, и друзья оттеснили моего соперника с площадки, а потом схватили за руки, за ноги и уволокли в кусты. Я пришёл следом.
— Тебе объяснить или сам поймёшь?
— Чё, боксёр?

— Сейчас узнаешь.
Курячок огляделся — вокруг незнакомые лица.
— Один-то посыкиваешь?
— Представь себе — да.
Курячок вдруг сорвался с места, но я был начеку. Мой удар, помноженный на его ускорение, дал невообразимый успех — противник грохнулся на спину всем своим существом. На мгновение отключился, но потом сдавленно хрюкнул и пополз на четвереньках. Мальчишки засмеялись, а он полз напролом, пока не уткнулся в мои колени.
— Привет. Как делишки?
— Помаленьку. Где здесь выход?
Я вернулся на площадку с сознанием исполненного долга перед дамой своего сердца, ибо принадлежал теперь к великому сословию мужчин, способных драться за любовь на дуэлях. Таня шагнула мне навстречу. Танцевать я совсем не умел, но положил ей руку на талию — будь, что будет.
— Да обними ты меня, как следует, — заявила она. — Вот так. Уже лучше. Ты что никогда раньше не танцевал с девочками?
— И с мальчиками тоже.
— Будем учиться.
— Как скажешь.
— А ты начинаешь мне нравиться.
— Просто привыкаешь.
Эту ночь мы не ложились спать. Гуляли по стадиону, пока не угомонились взросляки, а потом ушли в посёлок, где и шлялись до утренней зари.
Наконец-то между нами воцарило согласие. И до конца смены мы ни разу не ссорились, даже обид, недомолвок не было. А секрет прост, и, если хотите, я вам его открою. Она повелевала, я — подчинялся, она говорила, я — слушал. Как джин из кувшина: «Слушаю и повинуюсь», я повторял:
— Как скажешь.
И шёл исполнять. Не бежал стремглав, как мальчишка, а солидно, без спешки, обстоятельно, по-мужски. Если это была безумная фантазия, она успевала меня остановить — вовремя отменить своё приказание.
Ей это ужасно нравилось.
Я больше не подходил к ней первым, даже рукой не махал, приветствуя. Ничего не просил, ни в чём никогда не упрекал. Не нужен был — и меня не существовало. Я включался, когда она этого хотела. Мне это тоже нравилось — роль могучего мавра. Я зажал все свои чувства и желания в кулак. Лицо моё стало суровым и непроницаемым.
— Ты так сильно повзрослел, — заметила она однажды.
— Это плохо?
— Не знаю. С мальчишкой было веселее.
— Оглянись — вон их сколько. Один Курячок чего стоит.
— Да ну его. Попросила подыграть — подразнить тебя, а он целоваться полез. Правильно ты ему надовал.
Настал последний день. Я взял свой рюкзак и вышел из спортзала. Таня стояла в толпе нагорненских спортсменов. «Всё?» — спросил я её взглядом. Она отрицательно покачала головой. Они пошли на вокзал — я следом. На перроне мы отошли в сторону. Минута была критическая, и я решил нарушить данный себе обет.
— Выходи за меня замуж.
Она постучала пальчиком по виску.
— Не сейчас, потом, когда совсем повзрослеем.
— Есть время подумать. Слушай, ты не приезжай ко мне — наши мальчишки тебя изобьют. Они уже сейчас хотят, но я сказала — только попробуйте. А там они тебя точно поймают.
— Как скажешь.

— Заладил: «Как скажешь, как скажешь» Господи!
Она обняла меня за шею и поцеловала в губы, потом ещё раз и ещё — отстранилась, когда я её обнял. По её щекам текли слёзы.
— Прощай! Может, ещё увидимся.
— Как скажешь.
— Я тебя люблю.
— Это разве плохо?
— Плохо. Теперь страдать буду.
— Мы будем встречаться на соревнованиях.
— Ты полюбишь другую.
— Или ты.
— Или я, — согласилась она. — Но такого, знаю, у меня никогда не будет.
Подошла электричка.
— Иди же, иди! Не могу больше! — она рыдала вовсю.
На неё оглядывались пассажиры. Друзья крикнули:
— Таня!
— Иди же!
Я понял, что она не сядет в электричку, если я не уйду. Повернулся и пошёл, не оглядываясь — как приказано. Шёл и думал, что жизнь коротка и печальна, а любовь прекрасна и вечна.

7

— Ну.… И что?
Николай Дмитриевич читал «Положение», а директор ДЮСШ нетерпеливо ждал ответа.
— Ну и что? — повторил он. — Что ты мне ответишь?
— Что ответить? Ехать надо.
— В Крым, Троицк? Куда ехать-то.
— Мне в Крым, ребятишкам в Троицк.
— Кто с ними поедет?
— Найдём.
— Ищи.
И тут…
Тут в тренерскую вошёл Анатолий Пельниковский, один из лучших футболистов и капитан районной команды. Был он в шелковой тенниске, пиджаке внакидку, расклешенные внизу брюки открывали носки парусиновых туфель.
— Дмитричам физкультпривет!
— А вот и наш спаситель.
— А что? Годится. Я не против.
— Вы, мужики, чего? Народ вы руководящий, можно сказать, интеллигентный, а я — простой работяга, институтов не кончал, так, чтобы всё было в ажуре, говорите попонятнее, — сказал Пельниковский и сел, напряжённо вглядываясь в лица собеседников.
Он не без умысла похаживал на стадион в не матчевые и тренировочные дни — спортивная карьера катилась к закату, и Анатолий Романович подумывал о непыльной работёнке где-нибудь у кромки футбольного поля. Через минуту, войдя в курс проблемы, волновавшей Синицыных, он уже широко и щедро улыбался, фамильярно похлопывал по плечу директора ДЮСШ, и видно было, как он был счастлив.
— Ты как на счёт выпить? — пытался остудить его Михаил Дмитриевич.
Пельниковский заулыбался и округлил глаза:
— Только с командой и только после игры.
— Ты это забудь, — построжал Николай Дмитриевич. — В Троицк с ребятишками поедешь. Чтоб ни-ни…

Анатолий что-то говорил, ворковал, понизив голос, смотря влюблено то на одного брата, то на другого. А говорил он обыкновенное, что всегда говорится в таких случаях — ехать ему хотелось, в футболе он разбирается, к ребятам будет строг, а особенно к себе.
— Всё, мне пора, — хлопнул по коленам Николай Дмитриевич, кивнул на стол. — Адреса и телефоны в журнале — собирай хлопцев. Миша поможет с освобождением на работе и командировочными.
Как же радостно Пельниковский подал свою рабочую пятерню — езжай, загорай, отдыхай, не переживай. И потянулся к журналу….
Был один из тех летних тёплых дней, когда мальчишек, предоставленных самим себе, свободных от школы, и спортивной тоже, трудно застать дома.
Три рубля восемьдесят пять копеек — это всё, что я могу взять с собой в поездку. Скажем, не густо. Эх, был бы отец дома, а у матери разве выпросишь. Есть да не даст, скажет — на хлеб, на то, да сё. Ей, понятно, семью кормить. А мне ехать на соревнования. Надо тоже понимать. Может, я чемпионом приеду.
Чёрт, и что так скоро? Рыжен прибежал — давай, поехали, народу не хватает. То же мне, приглашеньице — как затычку для бочки. Ну, вещички я собрал в пять минут, и метрики отыскал. Вот деньги… Может, сестра выручит?
— Даже не думай.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на диван и зареветь. Но возраст… Блин, не всегда быть плохо малышом. Впрочем, деньги это так — на мороженое и газировку.
— Проезд, кормёжка — всё оплачено.
Мог бы и не говорить — я и так знаю. Ах, это ты для моей мамы. Ну и дурак ты, братец. Всегда лучше, когда они есть, и плохо — наоборот.
Всё, пошли. Мир этому дому. Батяне привет.
Когда любишь футбол, никакие жертвы ни страшны. Исключительно из любви к футболу Михаил Дмитриевич задал этот вопрос, внимательно изучив заявочный список.
— Что-то футболёров я всего пять штук нахожу. Кто же остальные?
— Семь, — поправил Пельниковский. — У двоих возраст не проходит — подменили метрики. Остальные тоже не балерины — собрал, как говорится, кого дома застал. Ехать надо и играть. Что с деньгами?
— Идти надо и получать, в спорткомитете, — в тон ответил Синицын.
Я привык в спокойную минуту анализировать свои чувства и обстоятельства, которые формировали их к этому моменту. Но прошло уже полдня, а этой минуты всё не наступало. Душа ещё не оторвалась от дома, а тело резалось в карты в электричке в кругу знакомых и не очень ребят. Мы едем в Троицк! Мы будем играть в футбол, отстаивая честь района! Это было здорово! Это было понятно. А что дальше? Лишь только за мной захлопнулась дверь родного дома, как я почувствовал, что погружаюсь в пучину порока.
— Закрой свой водоразборный кран, — советовал я партнёру, тасуя новенькую колоду карт. — Ты туп, как индюк и играешь не лучше.
В голосе моём не было аромата мятных конфет. И все мы были такие — дьявол вербовал в свои ряды оптом. Видели бы нас наши родители. Но они, увы, не видели и не слышали — они остались где-то за чертой горизонта. А мы уже формировали коллектив, который в официальных бумагах числился командой, а по сути своей был бандой неслухов.
Футбол, само собой, футболом, но мы едем в город, где текут реки сгущенного молока и мёда. Это был мир доступный прежде только нашему воображению. Что ещё человеку надо? А надо хотя бы изредка менять свой образ. Дома — ты паинька, и всем от этого хорошо. В электричке, рядом с такими же сорванцами, ты — сорвиголова. И что же в этом плохого?
Ввалились мы на стадион с утомлённым видом. Футбол, волнения, дорога….
— Какая гостиница? — удивлённо спросили Пельниковского. — Вы что, тут гостить собрались? У нас система олимпийская: проиграл — вылетел. Вы бы лучше спросили, когда назад электричка.

— Да вы что? — изумился Анатолий Романович. — Вы, наверное, уже места поделили? И счёт каждой встречи запротоколирован? Любопытствую поглядеть.
— Давайте вашу заявку и медицинское свидетельство, — улыбнулся главный судья соревнований. — А мой совет обдумайте.
Через четверть часа он вышел к нам с результатами жеребьёвки. В два часа мы играем с хозяевами. В четыре бьётся другая пара — Южноуральск с Пластом. Всего четыре команды, из них три — городские. Блин! Вот подфартило! Нет, ребята, не на свой бал мы приехали, и знать расписание электричек — мудрый совет.
Пельмень был весь расстроенный. А нам-то что? Нам футбол погонять, на город поглазеть, а прямо сейчас — не плохо бы и потрескать.
— Какая столовая? — наш раздосадованный тренер отмахнулся и привёл к какой-то палатке с пирожками и газировкой.
Кормил, поил от пуза — денег-то полные карманы, на недельное проживание. Веселила газированная отрыжка. Капец противнику — не запинаем, так запугаем.
Пельмень угостил курящих сигаретами, и мы уселись на газоне в дальнем углу стадиона обсудить предстоящий матч. Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся листву деревьев и запах цветов, мы отчаянно матерились. И было о чём. Решались самые насущные вопросы — кому и где играть. Мы не играли в этом составе ни одного дня, ни единого часа. Мы не знали, кто как играет и играет ли вообще.
Определившись с воротчиком, Пельмень стал набирать защиту. Плечистого парня по фамилии Луговой назначил «чистильщиком». Меня сунул на левый край. Так я же не играю левой. Зато правой хорошо навешиваю в штрафную.
— А ты вообще-то играешь? — окрысился тренер.
Да и чёрт с тобой! Могу и на левом, могу и на скамейке запасных, могу вообще…. Я плюнул, отвернулся и стал смотреть, как лениво перепинывались у ворот наши будущие соперники.
В два часа пополудни судья дал свисток.
Если бы мы знали, что перед нами главный претендент в победители турнира, то начали бы поскромней, как это говорится, игрой от обороны. Но мы этого не знали, также как и мало что знали друг о друге. Выпендриваясь скорее перед своими игроками, чем перед болельщиками (которых, кстати, не так уж много для большого стадиона большого города — у нас такие толпы собираются, что плюнуть некуда) и соперниками, мы рванули вперёд. Троичане тоже нацелились на наши ворота, и мы сошлись бескомпромиссно, в открытой и красивой борьбе. Сначала в центре поля, а потом всё чаще возле их штрафной. Сошлись две тактики. Они играли широко, продуманно, всей командой атакуя и защищаясь. А мы наобум — схватил и попёр, пока не отобрали. Какой там пас! Забудьте! Каждый за себя, каждый славы алчет. И надо сказать, пока было здоровьишко, была и прыть, а наша тактика приносила плоды.
Первую плюху закатил я. Не верите? Я и сам того.… Но факт. Не забил, а закатил.
Случилось следующее. Левой-то я не могу. Несусь с мячом по краю, размахнусь и вспомню — удара не получится. А противники его ждут — кто ногу подставляет, кто спину, и все жмурятся. Ну, а я толкаю мяч на ход и дальше. Бегать я мог, этого не отнимешь — что на стометровке, что с «пузырём» по полю. С третьей попытки добрался до ворот — противоположных, конечно. Бить надо, а мяч опять под левой ногой. Я ударил. Вратарь прыгнул. Кстати, хороший воротчик. Но.…
Но левой я бить не мог. Исключения не было и в этот раз. В момент удара здорово ковырнул почву, мяч нехотя подлетел и не спеша направился к воротам. Перед упавшим воротчиком ударился о землю и радостно поцеловался с сеткой.
Потом Пельмень комментировал этот эпизод так:
— Ложным замахом уложил вратаря и в пустые ворота… Класс! Учитесь у профессионалов.
Левая ступня заболела, будто я на неё молоток уронил. А потом и плечи — так хлопали товарищи, поздравляя. Я думаю, это от зависти.

Вторую Бардик протолкнул в сутолоке воротчику между ног. Хороший вратарь, повторяю, но сегодня ему не везло. А Бардика по метрикам звали Васей Бардук, но все — Бардик, Бардик. И я тоже. На секцию он не ходил, но играл здорово. Маленький, крепкий, с толстыми мускулистыми ногами — на них он развивал такую скорость, что гоняться бесполезно. Но главное их достоинство — они будто сделаны из железа. По ним били и случайно и нарочно, но после этого хромал, как правило, умышленник, а не Вася. Я вообще ни разу не видел его лежащим на газоне. На своих коротких и кривых он стоял, как скала, а носился, как тайфун. Вот он-то и засунул мяч вратарю между ног.
На трибунах засвистели, заулюлюкали — за своих болели. Судья только руки развёл — тоже своим подсуживал.
В конце тайма заявил о себе Луговой. Нет, он вообще здорово и надёжно играл в защите. Но вот подошёл бить штрафной и так пробил.… До ворот было метров двадцать, а может, тридцать — кто считал. Вообщем, из-за штрафной. И мяч не на излёте, а на подъёме влетел под штангу. Красиво. Красиво и воротчик прыгнул, но день был явно не его.
Ушли мы на перерыв с перевесом в три мяча. Нормалёк.
Пельмень довольный шлёпнул меня по коленке:
— Отличившимся по кружке пива.
Нормальный тренер, со своей системой поощрения.
— Меняю на стопарик беленькой.
Моё заявление привело в восторг вспотевшую братву — сразу несколько рук потянулись ко мне с минералкой.
После перерыва соперника нашего было не узнать — во всех смыслах. На поле вышло так много новых игроков, что я узнавал одного только воротчика. Замены заменами, господа-товарищи, но надо и совесть иметь. Я видел, как побежал к главному судье соревнований Пельниковский, как махал руками, что-то доказывая или объясняя, а потом сёл на скамейку в гордом одиночестве и зажал ладонями уши, будто отродясь не слышал столь обидных слов, которые довелось услышать — и они заболели.
Под свист и крики болельщиков троичане ринулись на наши ворота. Их желание овладеть ими, было сродни чувствам Робинзона, вдруг увидевшим в Пятнице прекрасную незнакомку. Они влетали в сетку, оставив мяч за спиной — в руках воротчика или ногах защитника. Желание было — похвально. Мастерства — не занимать. В этот день у них не было самого главного в футболе — удачи.
Видя такой расклад, что уже не до рейдов в тыл противника, предложил правому крайнему Афоньке (Сергею Афонину) поменяться местами — благо Пельмень нянчит свои уши и совсем не смотрит за игрой. Серёга отругнулся матом и поскакал за мячом, ссутулившись, склонив голову к плечу и высунув язык — ни дать, ни взять гончая на заячьем следе. А зря он это делал. Забыл уроки Н. Д. Синицына.
— Защитник, прежде всего, думать должен. Зачем бегать? Надо видеть поле и, не суетясь, ждать — соперник сам прикатит мяч. Но уж тут не плошай.
Вот Луговой не плошал. Он стоял, как скала, о которую разбивались волны атак. Юрка Архипов играл в «рамке», ну, просто, как зверь. Длинный, гибкий с великолепной реакцией и отличным чутьём момента он не зря был назван лучшим вратарём турнира. Иногда — я сам тому свидетель — он оставлял пустым угол ворот и бросался к свободному игроку на перехват. И владевший мячом вместо того, чтобы «впузырить» его в пустой угол, как послушный бандерлог, посылал верхом в Юркины руки.
Впереди у нас был один только Бардик, который с центра поля переместился к нашей штрафной. Но защитником играть не мог. Он и здесь, в опасной близости ворот, финтил, держал мяч, который отобрать было практически невозможно. Порой его атаковали одновременно четверо-пятеро, возникала куча мала, но Бардик неизменно оставался на ногах.
Команда, а особенно воротчик, злилась на него. Чего греха таить — концовку мы играли на отбой. Особенно это здорово получалось у меня. Я закручивал навесом правой, и мяч улетал за кромку поля, на трибуну, за трибуну. Судья в сердцах погрозил мне пальцем, но наказывать не решился. Так защищаться можно, сказал бы Николай Дмитриевич. И мы защищались, защищались, защищались…

Если бы троичане забили второй гол немного пораньше, то ещё неизвестно, как бы повёл себя судья. Но они забили, когда время уже истекло, и рефери бессовестно растягивал его. Однако, взглянув на безрадостную, еле плетущуюся от усталости — атакующие всегда тратят больше сил, чем защищающиеся — толпу хозяев поля, он сразу же за первым дал второй свисток, помахал в воздухе рукой — будто пиявку стряхивал — и указал на центр поля.
Игра окончена.
Пельниковский встал, сунул руки в карманы, плюнул на скамейку и шагом близким к строевому направился в судейскую. Все движения свидетельствовали о том, что теперь ему чужда нерешительность.
Удивили соперники. Не все, но многие подошли после игры и вполне искренне стали поздравлять нас. Воротчика вообще чуть не на руках носили. Приятно, но подозрительно. Только много позже я случайно узнал причину такого к нам отношения. Второй период против нас играла тоже команда клуба «Кожаный мяч» только другой возрастной категории. Старшей, естественно. Они честно отыграли и искренне удивлялись, что закатили мячей меньше, чем мы за то же время в первом тайме.
Помывшись в душе, переодевшись, с минералкой в руках мы перебрались на трибуну. На поле уже разминались соперники. Вы себе представить вряд ли сможете, какое это счастье — принять душ в знойный день, надеть чистую рубашку, потягивать прохладную газировку. А главное… быть победителем. Девчонки идут — оглядываются. Вновь пришедшим объясняя, тычут болельщики в нашу сторону. Бремя славы!
Пластовчане с южноуральцами сыграли вничью, и ушли с поля. Мы, недоумевая, ожидали пенальти, а болельщики потянулись к выходу. Но подошёл Пельниковский нетвёрдой походкой и, путаясь в словах, внёс ясность. Положение пересмотрели, и игры пройдут по круговой системе. Завтра день отдыха, а послезавтра мы играем с пластовчанами.
— Как же так? — мне показалось, что у меня отняли уже заслуженный кубок — только что закончившаяся игра на это намекала.
Анатолий Романович посмотрел на меня пьяно-ласковым взглядом.
— Сынок, — сказал он, — если соскучился по мамке, скажи — я дам тебе денег на билет. Остальные за мной, в гостиницу.
Про гостиницу Пельмень свистанул сверх всякой меры — «Заезжим домом колхозника» называлась наша обитель. В Красном уголке вокруг бильярдного стола накидали матрасов, подушками служили наши спортивные сумки, одеял тоже не было. Постояльцы — в основном торговцы с юга, день торчали на базаре, а ночами пьянствовали в номерах, изредка выскакивая в коридор с воплями:
— Запару! Зарэжу!
Мы их быстро приструнили. Одного даже, самого ретивого, с воинственно изогнутым носом, Анатолий Романович выкинул в окошко второго этажа. Он тут же приковылял и улёгся спать — в клумбу угодил. Гонору выше крыше, а возьмёшь за шкварник:
— Братэлла, нэ убывай!
Гнилой народец.
Устроившись, отужинали в ресторане — отпраздновали победу. Правда, рестораном он становился после девяти вечера, но интерьер-то оставался и в семь. И кухня тоже.
После ссоры с торгашами наш тренер пропал куда-то и явился под утро, изрядно уставший.
— Не кантовать, — приказал он и завалился спать, выдав Луговому сумму, которой точно хватило на завтрак и обед.
Мы были предоставлены самим себе, и я подумал, что пришло время избавиться от карманных денег. А где это лучше сделать, как не на базаре? Тем более, что плестись далеко не надо — вот он, за забором. Однако входил я в этот вертеп продавцов и покупателей скорее как ловкач и пройдоха. Таковым я хотел себя ощущать. Мне хотелось быть им. И себя-то я убедил. А как остальных?

Мне очень хотелось кого-нибудь надуть. Только тщетно вспоминал приёмы Ходжи Насреддина, Остапа Бендера и прочих умников — ничего в голову не приходило. Грицаевский что ль попробовать метод? Я встал напротив какого-то нацмена и воззрился в его маслиновые глазки. Он протирал апельсины и громоздил пирамидой перед собой. Долгое время не обращал на меня никакого внимания. Наконец:
— В лоб хатыш?
Ну, что тут ответить? Обозвать урюком? Запустить камнём? Развалить его апельсиновую пирамиду? Ну, не бандитская у меня рожа, не грицаевская — и я молча позорно ретировался. А может, вдохновения в тот день не было? Так, мыслишки были, а вдохновения — увы.
Афоня с Рыженом лопушили старушку, торгующую леденцами. Её звёздочки, петушки, рыбки из плавленого сахара чем-то подкрашенного сродни были шедеврам гончарного искусства.
— А вот тоже ваш земляк, — затянули меня ребята в свою бессовестную компанию. — Вчера гол забил.
Старушка подслеповато улыбнулась и угостила петушком на палочке. Её рассказ был нетороплив и печален. Они зажиточно жили в увельской деревушке и бежали в город от коллективизации. Освоили леденцовый промысел и живут им без малого сорок лет. Родину свою малую она любит и помнит. Сирень под окном, белёные завалинки, песни под зорю, когда с хозяйством всё управлено.
— Деда-то как схоронила, совсем одна в избе осталась, хоть Лазаря пой. И пела, кабы не эти…
Она кивнула на коробку с леденцами.
— Не наживы ради — на людей посмотреть хожу. Милиционер тут как-то подходит, говорит: «Разрешение на торговлю есть? Товар конфискую». А забирай — вечор опять наделаю. На другой день идёт и козыряет. То-то.
Подумалось, как бы нацмен апельсиновый юлил перед ретивым блюстителем порядка. Глазки масленые, гаденькая улыбочка до ушей, в руках по апельсину — бэри, дарагой, рыбатышкам — и хвостиком виль-виль, виль-виль. Что, нет хвоста? Вот я и говорю, рано им Всевышний его оттяпал, шерсть оставил, а хвостика лишил. Надо бы им ещё пару-тройку поколений на деревьях пожить — интеллекта ни на грош.
Только перед ужином поставил себя Пельмень в вертикальное положение. Спросил, хмурясь:
— Тренировались?
Мы взяли мячи, и пошли во двор — на стадион идти смысла не было. Стали в круг, лениво перепинываясь. Въехала фура. Мой базарный знакомец суетится — товар с юга подошёл. К нам:
— Братэллы, разгружам машын — едым апельсин.
Беру инициативу в свои руки:
— А писю в карман?
Он узнал, фыркнул, отвернулся. Ушёл, а я поведал о нашей первой встрече — ребята меня поддержали. За разгрузку взялись беспокойные наши соседи, а мы, рассевшись поодаль, комментировали, примерно, такими замечаниями.
— Да-а, тяжела копейка трудовая.
— Вечерок так потаскаешь и не рад будешь апельсинчикам.
— Труд из обезьяны сделал человека, а из хачика навряд ли.
— Это точно.
Мы поужинали — они таскали. Стемнело, спать легли — они таскали. Среди ночи разбудил топот ног, гортанный говор.
— Пельменя на вас нет, — проворчал кто-то потревоженный.
Наш тренер явился утром с воспалёнными глазами и дурным запахом изо рта. Он ворчал и прятал взор. Пошли завтракать в столовую «Дома колхозника».

Мы с Бардиком подзадержались, сражаясь в шахматы, и шмыгнули через двор этой забегаловки, сокращая путь. Через все открытые двери видно было, как парили кастрюли на плите, ещё дальше наши ребята рассаживались за столы. А здесь вонь от сваленных в кучу ящиков и бочек сбивала дыхание, белые толстые черви чуть не сняли с нас обувку.
— Ну, я им сотворю сейчас броненосца «Потёмкина», — пообещал Васёк.
Но Пельмень прицыкнул на него, и всё обошлось. Только ясно стало — настроя на игру нет. Шли мимо кондитерской фабрики. Духан стоял — слюнки бежали.
— Никакой культурной жизни, — заметил Кухарик. — Слышь, Анатолий Романович, может, в культпоход сходим — на фабрику.
Никто его не поддержал. Так и пришли на стадион, как рабы на стройку, так и вышли на поле. Я думаю — и не я один — эту игру провалил Пельмень, а вытащил Луговой. Мы надеялись сыграть тем же составом, в той же расстановке. А что менять? Сыграли мы не плохо. Противник известен — смотрели, видели. Пельмень решил усилить наступающую мощь и угнал от ворот «чистильщика» Лугового, поставил его в центр полузащиты. Меня в тот же ряд на левый край. Я никогда не играл хавбека и не стремился. Моей спине нужна опора в виде своих ворот, линии штрафной. Если здесь всё в порядке, я, оттолкнувшись, могу и до чужих добежать. Но играть в бескрайнем пространстве не мог — не было душевного комфорта.
Провалив защиту, мы вроде бы насели на вражеские ворота, но время шло, а результата не было. Потом мяч влетел в нашу калитку — Архипа за него трудно винить. Неопытную защиту растащили по краям, и на пяточке в тот момент Афончик остался один против троих нападающих. Луговой с углового сравнял счёт. Причём, сделал это классно, закрутив мяч в верхний дальний угол ворот. С трибун раздались жидкие аплодисменты.
В перерыве Пельмень ожил немного, но только руками да языком, требуя «дожать», — голова была в отключке. Козлу понятно, защита не справляется, а он: «Вперёд, ребятки, вперёд». Опять мы навалились на пластовчан и опять вытащили мяч из своей сетки. Пельмень что-то кричал нецензурное за нашими воротами. Потом его Гена Кирияков, тренер южноуральских ребят, куда-то уволок. Луговой сравнял счёт в своей манере с углового. Кое-как мы доиграли и злые-презлые ушли с поля. Не поднял настроения и проигрыш соседей южноуральцев.
Вечером Пельмень повёл нас в кинотеатр. Ну, думали, культурная жизнь началась — кино посмотрим, а он заставил собирать использованные билеты. Не день — сплошной кошмар. Утром Анатолий Романович сунул Луговому трояк, сказал: «Держитесь» и уехал в Увелку за деньгами. И мы держались, как могли. Позавтракали в обители червей и зловония двойной картошкой без котлеты, чаем и хлебом, пошли бродяжничать. А что ещё делать голодным беспризорникам?
Кстати, тогда я и познал феномен их, настоящих беспризорников, бесстрашия. Когда нечего терять, то и бояться нечего. Чтобы мы не совершили теперь, на чём бы не попались — за всё ответит Пельниковский, пропивший наши деньги и бросивший нас на произвол судьбы. Ну, так, здравствует свобода! Вперёд, навстречу судьбе! Ура!
Вшестером бродили по городу, раздумывая, чтобы замутить. Молодая красивая цыганка схватила меня за локоть. Цыганка, потому что широкая пёстрая юбка до щиколоток, такая же блузка.… Или не блузка — не силён я в женских нарядах. Роскошные антрацитовые волосы и такие же глаза.
— Помоги, парень, мне, помоги.
Она затащила меня под арку пятиэтажки.
— Моего мужа хотят втянуть в нечестную игру и обчистить. А потом его убьют. Я знаю.
Она высунулась за угол и указала на странную троицу. Стоя кружком, два невзрачных цыгана в пёстром и грязном тряпье играли в карты с высоким очкариком лет двадцати пяти, совершенно лоховской наружности.
— А что я могу сделать?
— Разгони их.

— А сама?
— Меня не послушают. Помоги.
— Ты мужа получишь, а я что?
— Хочешь, счастья нагадаю? А чего хочешь?
Бес сидел на мне верхом в ту минуту. И ещё думал, обидится — отстанет
— Дай грудь потрогать.
Цыганка поджала губы, но сказала, чуть помедлив:
— Потрогай.
Я шагнул к ней и почувствовал, как дрожь схватила правую коленку. Под блузкой, как я и думал, никакого тряпья не было. Волнующая упругость плоти вошла в мою ладонь, и, казалось, нет на свете силы способной разрушить этот контакт.
Цыганка сделала шаг в сторону и назад.
— Потрогал?
— Я не так хочу.
Помедлив, посверлив меня испытующим взглядом, женщина потянула тесёмочки бантика, и блузка распахнулась до пояса юбки. Я шагнул вперёд, а левая моя коленка пустилась в пляс. Рука шмыгнула за отворот, плоть прильнула к плоти, меж пальцев застрял набухающий сосок. Взгляды наши скрестились, высекая искры, звон ударил в мои уши. Господи, подумал, как она меня презирает — как фашиста, как маньяка, как.… В следующий момент мне стало не до её мыслей. Трико, спортивные трусы и плавки под ними уже не в силах были скрыть моих желаний. С болью в горле сглотнул слюну, отвернулся, отошёл в сторону.
— Ну, доволен? Поможешь?
Чёрт! Не отступишь. Она всё сделала, что я хотел — теперь моя очередь. Платить надо за удовольствия.
— Помогу, — вытолкнул из глотки. — Сейчас отдышусь.
Сосед Латыш дядя Саша поучал, как собак укрощать.
— Они боятся дураков и пьяных. Коли ты трезвый, сунь кепку в зубы, растопырь руки, наклонись и зарычи. Собака от такого дурня с будкой на цепи убежит.
Кепки нет, палки нет. Бить надо того, покрепче, как учил Андрей Шиляев. А потом ногой в пах маленькому. Повезёт — управлюсь, очкарик не в счёт.
Импровизация возникла в голове в полушаге до мордобоя.
— А чем это вы тут занимаетесь? Анатолий Агарков, оперативный комсомольский отряд. Предъявите документы. Тогда пройдёмте — за углом у нас машина.
Не давая опомнится ошалелым картёжником, развернулся, сунул два пальца в рот, свистнул пронзительно, как только мог.
— Наряд, ко мне!
Минута была критическая. Могли кастетом по башке, могли финку под локоть. Однако инстинкт природный подсказывал — спиной стоять безопасней: не надо загонять хищника в угол, он может броситься. Пусть уходят — я дал им шанс.
Повернулся, когда вдали затих топот убегающих. Очкарик стоял в растерянном одиночестве, в обеих руках карты.
— Вещдоки прошу сдать. А вам, гражданин, стыдно. Вас жена ждёт…
Последнее было лишним — очаровательная цыгануха уже спешила к нам на всех парусах своих юбок. Провожая парочку взглядом, гадал — оглянется или нет. Не оглянулась. Все бабы такие — подумал зло — используют нас и выкидывают по ненадобности.
Друзей нашёл там, где оставил. Они кидали жребий судьбе.
— Может, тряхнём кого?
— Антоха, ты языкастый, докопайся до кого-нибудь — кипеш устроим.
— К чёрту, домой пошёл.
— По рельсам в Увелку.
— По тротуару в «Колхозницу».

У Бардика была одна, но пламенная страсть — шахматы. Вот и ныне он в гордом одиночестве возлежал на бильярдном столе и решал какую-то задачку на клетчатой доске.
— Сыграем?
— Сыграем.
Мы перебрались на подоконник открытого окна.
Отец, чемпион своего завода, научил меня двигать фигуры задолго до того, как сестра научила читать. Потом совершенствовал мастерство во всякую свободную минуту. Васёк мне был не соперник, но нравилось, как он музыкально сопровождает свою игру.
Разобравшись в дебюте, Бардик пошёл взламывать королевскими пешками мою сицилианскую защиту — право первого хода обязывало наступать. И запел:
— Вот переулок твой, но нет ответных глаз.
Песня лирическая, мне незнакомая и красивая.
— Вернулся я домой, а ты не дождалась.
Я отвлёкся от шахмат и послал Тане из Нагорного мысленный импульс — где ты, сердце моё? с кем? помнишь ли?
— У этих вот ворот шаги твои стерёг.
Красивый голос Бардика на высоких нотах зацепился за люстру.
— Где он теперь мелькнёт, твой тонкий свитерок?
Внизу по тротуару проходила девица — ничего себе, симпатичная, и за пазухой было на что посмотреть. Она остановилась, задрав подбородок, послушала и даже в ладоши над головой похлопала, как кролик ушами.
Пельмень приехал с деньгами, радостно-возбуждённый. Накормил нас ужином в ресторане и опять куда-то исчез. Появился утром в отглаженных брюках, чисто выбритый, с запахом одеколона и перегара.
— Матрасы сдаём, вещи забираем — мир дому сему.
Как было велено командой, Толя Луговой подошёл, насупив брови.
— Всё, всё, — Пельмень был удивительно покладистым. — Играйте, как хотите. Да игра-то уже сделана.
Устроители турнира в последний день сделали то, что забыли сделать в первый — открыли его. Команды построили, поздравили, пожелали….
Потом троичане натёрли мозоли сеткам ворот, так часто их оттуда доставали ребята из Пласта. И, наконец, центральный матч турнира. Расклад такой — если южноуральцы нас делают, то первое место у хозяев, если мы их, то у нас. В случае ничьей ситуация запутанная — баланс мячей в пользу троичан, но в личной встрече победа наша. Так что, всё решает судейская коллегия, и что решит она не в нашу пользу, сомнений не было. Нам нужна только победа.
Пельмень, как и обещал, со своим уставом в наш монастырь не полез. И все встали по своим привычным местам — я на правый край в защиту, Луговой поближе к вратарю, ну и так далее.
Игра началась вязко, медленно, без азарта, при гробовом молчании трибун. День выходной — народу натекло прилично. Наши парни совсем бегать разучились — лупили по воротам сразу, как только мяч пересекал центральную линию. Но разве так забьешь!
Южноуральцы, тоже мудрецы, истаскали нашу полузащиту, но дальше центральной линии ни шагу. Даже по воротам не били. Двадцать минут прошло — я и мяча не коснулся. Что за дела?
Потом у них за воротами замаячил тренер Гена — тут же защитник сыграл рукой. Луговой реализовал пенальти. Трибуны взорвались.
— Позорники! Шкуры продажные! Катитесь обратно в свой колхоз.
Противно стало на душе — мы и мячу забитому не рады. Всё ясно — легли под нас южноуральцы. Наверное, Геша с Пельменем о чём-то пошептались и прокатили все надежды хозяев. Троичанам так и надо, но нам-то такая слава зачем?

Доиграли первый тайм, под свист и улюлюканье вышли на второй. Ничего не изменилось на поле. Мы глаза друг от друга прячем — игре не рады. Потом как-то неудачно отбил южноуральский воротчик мяч перед собой, и набежавший Бардик внёс его брюхом в сетку. Что тут началось! Южноуральцы будто с цепи сорвались, бросились всей командой вперёд. И понять их можно — приказано проиграть, они проигрывали, но два мяча это слишком, два мяча, ни в какие ворота…. Но, извините, и нас не по помойкам собирали. Короче, встрепенулись ото сна две команды, и такая метелица завертелась на поле, что любо-дорого посмотреть. Сил-то нерастраченных уйма — считай, полтора тайма шагом ходили. Никто не хотел уступать. Они нам гол, следом мы им ввалили.
Свисток финальный прозвучал неожиданно и нежелательно.
Не буду утомлять Вас рассказом, как скупо нас поздравили, как безрадостно мы приняли поздравление. Юрдос Архипов был признан лучшим в калитке. Я бы ещё Лугового отметил, но лучший защитник, оказывается, живёт в Пласту, а полузащитник — в Южноуральске. Лучший форвард турнира и самый результативный играл дома.
Пельмень петухом ходил — набрал на вокзале пива и угощал всех желающих.
Дома была мама и гора земляники, которую она отбирала на варенье.
— Вовремя. Садись, рассказывай и помогай.
— Ты, матушка, сначала бы накормила богатыря, напоила, в баньке попарила, а потом и спрашивала.
— Ну, подожди, сейчас картошку подогрею.
Я прилёг на диван подождать и уснул. Снилась мне наша с Таней свадьба. Она в белом платье с фатой — ослепительно красивая. А я в бутсах, гетрах и трусах, на майке надпись «ZENIT», под мышкой футбольный мяч — дурак дураком. Её папахен подарил нам связку ключей — от квартиры и машины с гаражом.
Какой-то проныра-репортёр:
— Скажите, как вы добились всего этого?
— А вот так!
Я бабахнул мяч бутсом, он от потолка на стол, полетели бокалы, зазвенел хрусталь, пролилось вино — быть кому-то виноватым. И…
Нет, я не проснулся. Мама — спасибо ей — не стала меня будить ни к столу, ни к ягодам. Я проспал до утра и встал с дивана послушным сыном благодетельных родителей.

Лето приключений

Настоящий друг не позволит тебе совершать глупости в одиночку.
(народная мудрость)

1

Приходит время, и начинаешь задумываться — кто ты? что ты? для чего? кто враг твой, а кто друг и почему? Про улицу и пацанов что говорить — сотни раз дрались и полтыщи мирились. А вот дома….
Отец? Отец, конечно, мой друг. Он любит меня не за политые грядки и собранную малину — он светлеет лицом просто от того, что я рядом. Глупый ли вопрос задам, а может совсем дурацкий — не отмахнётся, отложит свои дела и всё обстоятельно разъяснит. Не ругает за плохие отметки и не суёт нос — а вот за это я ему особенно благодарен — в мои тетрадки.
— Тебе жить, сынок, ты и учись. Дашь возможность тобой гордиться — буду рад.
Он чуть в пляс не пускался, когда я демонстрировал жирнейшую в полстраницы пятёрку за какой-нибудь школьный шедевр.
— Наша порода — Агарковская!
Они (родители) давно поделили нас (детей) на «твою» и «моего». Хотя иронией природы внешне и характером сестра Людмила более напоминала отца, а я вылитая мать — мелкий, робкий, остроносый.
Люся училась прилежно — так ведь девочка! — но в школе не блистала. Улица была её стихией. Ходить, драться и материться она научилась в один день. Не было для неё пределов и авторитетов за стенами дома. Не скажу, что она лупила всех подряд, нет — в обычной обстановке она была обычной девочкой. Но лишь запахнет жареным, Люся преображалась.

Однажды спёрла дома рубль и купила на него кусок жевательной серы у бабки Рыженковой. Ему цена красная — десять копеек, но старуха сдачу зажилила.
Мама пропажу обнаружила и на Люсю:
— Что жуём?
Ну, та ей всё и выложила.
Мама к соседке:
— Как не стыдно — малого-то ребёнка….
— А пошла ты! — ощерилась старуха.
Люся была тут, жвачку в пыль выплюнула, подняла камень — бац в окошко!
— Отдай рупь, сука!
Бабка заголосила, рубль отдала, а вечером отец ей стекло своё вставил.
Вот такие номера откалывала моя старшая сестра.
Любила ли она меня? Тут и гадать не надо — нет, нет и нет! С самого своего рождения — родители-то работали — стал для неё обузой. Таскала с собой по девчоночьим посиделкам — реветь, капризничать и жаловаться запрещала под страхом наказания.
Чуть подрос, драки пошли промеж нас нескончаемые с одинаковым финалом — мне доставалось. Ещё подрос — драки прекратились. Не потому, что сдачи уже мог дать, характер начал формироваться — девчонок обижать нельзя. Уходил от любого конфликта, а сестра ещё больше психовала, «рахитиком» обзывала, ревновала к отцу, к школьным успехам, выискивала слабины, подмечала промахи и высмеивала. Жил постоянно на острие её критики, и никакой поблажки. Разве так относятся к родственникам? Вот у Андрея Шиляева старшая сестра Таня — ну, как не позавидуешь? Мне такую — я бы для неё в лепёшку расшибся.
Мама…. Может, она и любила меня, но где-то в глубине души, очень глубоко. Отец построил семейные отношения так, что мы с ней как бы оказались по разные стороны баррикады. Мой сын — Агарковский корень! И мамина родня — Шилкина порода. Апалькова — у мамы девичья фамилия. Кто такие Шилкины — до сих пор не знаю. Но в тогдашних ссорах с сестрой нередко вставлял:
— У-у, Шилкина порода.
Мама это слышала, и в восторг не приходила.
Этот сакраментальный вопрос — любят ли меня мама и родная сестра — мучил меня денно и нощно. Как проверить? Да очень просто — томсойеровским способом. Нужно удрать из дома и посмотреть — кто заплачет, а кто возрадуется. И тогда окончательно выяснится — кто есть кто, к кому и как следует относиться. Мысль о побеге из родительского дома, однажды родившись, уже не оставляла меня больше, чем на один день — вечерами перед сном каждый раз возвращалась. Совсем маленьким мечтал удрать в Карибское море — там тепло, и сокровищами усыпано песчаное дно. Но подрос и понял, не реально — далеко, дорого, да и через границы без паспорта вряд ли прошмыгнёшь. Думал о Крыме — там тоже тепло, но сокровищ не было. И на что жить — уму непостижимо. Бродяжничать? Милостыню просить? Как-то не солидно для настоящего пирата. Воровать — воспитание не позволяет. Крым помаячил и отпал.
А вот здешние леса и болото вполне годились для обитания — летом, конечно. Грибы, ягоды, птиц ловить можно, а в гнёздах у них яйца — ну, чем не пища. На болоте рыба кишмя кишит — запастись только инвентарём, ну или, на худой конец, чужим попользоваться. Только страшно ленивый не прокормит себя летом в наших краях.
Поживу, посмотрю, кто там дома заскучает, а к осени вернусь. Эта мысль не нравилась только одним — скучно без друзей, да и жутко, поди, без них-то в лесу. Чай не остров необитаемый — нагрянет кто-нибудь недобрый в шалаш, придушит сонного. С товарищами — другое дело. С товарищами сам чёрт не страшен!
Стал приглядываться к окружающим и чувствую — всё не то. Рыжен природу не любит — ему бы толпу зевак, да форсить с утра до ночи. Рыбаку рыбалка и охота нужны, реальные, а не какие-то надуманные приключения. Да ещё дружба его с Пеней охладила наши отношения — ни воровство Толькино, ни дурные привычки (курение, например) не вызывали моего восторга. Мишка Мамаев, старший друг, тот гитарой увлёкся, и по вечерам всё больше с девочками на лавочке — возраст.

Такие проблемы держали меня на привязи, но желание росло, зрело, и должно было осуществиться наступившим летом — я это чувствовал.
Ещё в прошлом году решил завязать с футболом — была тому причина. Когда зону в Троицке выиграли, Пельмень, пива натрескавшись, трепался в электричке — на финал поедем. Команда мы, говорил, что надо — прославимся в областном масштабе, и на Союз замахнёмся. Я дома тоже не молчал — расхвастался перед родными, перед друзьями. И всё ждал — ну, когда же, когда?
В августе Рыжен пропал куда-то, вдруг появляется — расфуфыренный такой, важный, бахвальствующий без конца. Ездили они на область, не плохо показались — все матчи выиграли и лишь один, финальный, проиграли. И то — очень спорно. Столкнулись Ваня Готовцев с соперником бестолковками — челябинский-то финалист только шишку почесал, а наш, как упал в беспамятстве, таким и унесли с поля на носилках.
Когда грузили в «неотложку», скривился врач:
— Доигрались, стервецы. До похоронки доигрались.
Наши-то и струсили. Играть надо, а они на поле не идут — смерти боятся. Никакими силами не заставишь. Организаторы бузят — долой команду с турнира! Потом остыли, прослезились — травма-то серьёзной оказалась. У Ивана черепушка треснула, и «крыша» поехала. Дурачком, короче, стал, инвалидом — ни в школу, ни (позднее) на работу, никуда не надо стало. В футбол, понятно, не играл уже, но любить не перестал. До сей поры болеет — ходит по кромке поля, кричит на все игровые ситуации:
— «Злак» (в наши годы — «Урожай») — чемпион; «Спартак» (или «Динамо», или «Торпедо», или…. кто бы там к нам не приехал) — кал!
Это не констатация фактов, это его, Вани Готовцева, мнение — увельских в чемпионы, а приезжих в сортир.
Отвлёкся. Вернули увельскую команду в турнир, только в последнем матче засчитали техническое поражение 0:2 (а счёт-то по нолям был в момент столкновения). Посчитали, оказалось — заняла наша районная команда второе место в области и первое среди сельских команд. А меня там не было. Рыжен был, а меня не взяли. Обидно. В Троицке я ж неплохо отыграл — гол забил. Рыжен ни одного, и в области не отличился — а форсит, куда деваться, будто всю игру команде сделал. Потом их, сельских чемпионов, по областному телевидению показали в программе «Сельские огни», что по вторникам выходит. Как Рыжен от гордости не лопнул — загадка природы. Степенным стал, рассудительным, на нас свысока поглядывал — сермяжина. О футболе судил с видом знатока, о его звёздах — будто вчера с ними пивасик брудершафил.
Сил терпеть такого задаваку не осталось, и я решил с футболом завязать. Отныне и навсегда! Раз такие хвастуны приживаются — мне там не место. Рыбак ещё раньше бросил секцию — совсем закурился, теперь и я не пойду. Буду в шахматы играть или в кружок «Умелые руки» запишусь, «Кройки и шитья» — всё больше пользы, чем от футбола. Профессионалом мне не стать, так стоит ли напрягаться — ноги, голову ломать?
А тут как бы ни в первый день наступивших каникул Рыжен прибегает:
— Тезка, помощь нужна!
В очередной раз влюбился мой сосед и одноклассник, футбольная знаменитость.
Девушка была прелестна без преувеличений. Училась в параллельном классе, жила неподалёку и звалась Татьяной. Правду сказать, приметил я её ещё раньше Рыжена и влюбился раньше. Только чувства мои чувствами и остались: такой я растяпа — не умею в любви своего добиваться. А случилось это так. Я учился в классе лучше всех мальчишек, а Надя вообще лучше всех — за это она в Артек ездила, а мне только грамоту дали, как победителю в районной математической олимпиаде. Нас некоторые учителя сравнивать стали, чтобы возбудить здоровое соперничество. Но куда ей до моих успехов в математике, а мне до её в русском — на том и примирились.

Только Надюха зовёт меня к себе домой:
— Помоги задачки решить.
Пришёл, помог — она мне чаю с мёдом. Вкусный мёд, а больше не приду, думаю. И она это чувствует — суетится, не знает, чем угодить. Тут её подружка и соседка заглядывает — эта самая Таня. Хорошенькая такая, скромная. Последнюю черту давно приметил. Её старшие братья, родной и двоюродный, не последние люди в Октябрьской ватаге, могли по слову сестры всю школу на уши поставить. А она ходила и взгляд прятала, будто стыдилась хулиганистых братьев.
Таня с нами чаю попила, задачки посмотрела, как решили, литературы немножко коснулись, и…. пошло, поехало. Надюха хитрая, видит, что я подружкой увлёкся, зовёт к себе и добавляет — Таня придёт. И Таня приходила каждый раз — наверное, я ей тоже понравился. Две четверти встречались на явочной квартире, а потом, в преддверье новогодних каникул, заспорили.
— Все мальчишки — хвастунишки и трусишки, — утверждает Надежда.
И Тонька, сестра её младшая, вторит. Таня молчит, но, видимо, соглашается. Разговор катился к тому, чтобы мне на кладбище ночью одному….
Я:
— Дождёмся лета — и ночи потемней, и жмурикам теплей.
Может и отбился бы, но Тонька, малолетний изувер, другое удумала:
— Пиходи на площадь к ёлке.
День назначила и час — девчонки её поддержали. Вам это свиданием покажется, а я-то знал, о чём идёт речь. У ёлки на площади все увельские ватаги пересекались — дня не проходило без потасовки. Прийти туда одному, одинаково, что партизану в гестапо заглянуть за куревом или за спичками — мол, холодно в лесу, окажите милость.
Согласился прийти и не пришёл. Не то чтоб сильно испугался — ну, отлупили бы, так не привыкать, а могло и пронести. Честно — забыл, заигрался. А девчонки помнили и приходили, а потом, после каникул, ну меня шпынять. Тонька, конечно, а Надя простила и опять в гости зовёт. Таня взгляд свой прелестный прячет и не здоровается. Так и не состоялась наша любовь, а могла бы.
Теперь Рыжен на неё глаз скосил и меня зовёт за компанию. Пошёл, сам не понимаю зачем. Сели на скамеечку под её окнами. Рыжен гитару щиплет — та, бедная, воет, и приятель ей вторит:
— А на дворе стояла жгучая метель,
А мы с цыганкою помяли всю постель.
А тары-бары, шуры-муры до утра,
А ночь прошла, и расставаться нам пора.
До утра мы не выдержали, но до первых петухов отсеренадили честно. Не вышла к нам Татьяна. И никто не вышел, а могли бы. Например, её хулиганистые братья — так бы нам накостыляли…. Рыжен с тем умыслом и позвал меня — одному-то больше достанется, а на двоих расклад половинный.
Не успокоился приятель мой, с другой стороны к сердцу красавицы подступает. Предложил её меньшим братьям — родному и двоюродному — в футбол сыграть на Танин поцелуй. Те не поняли его и согласились. Они думали, что если проиграют, то не будут препятствовать встречам Рыжена с их сестрой. Это даже льстило. Это как будто он у них разрешения добивался. А Рыжен — уж я-то его давно знаю — совсем другое имел ввиду, договариваясь о футбольном поединке. Проигравшие братовья, по его версии, должны были держать строптивицу за руки, когда он своим мокрогубым ртом…. в её прелестные губки. А может, и не дошло бы до насилия — взглянет на него, виртуоза кожаного мяча красавица и растает её неприступное сердце….
Договорившись о поединке, Рыжен примчался ко мне:
— Выручай, Толян.
Я уже навсегда завязал с футболом, а тут опять «за рыбу деньги».
— Ладно, — говорю, — выручу.