Блоги

вот бы вылечить бесплодие у своих собственных стихов, вот бы вылечить свое собственное творческое бессилие, избежать всех повторяющихся рифм и паразитов-слов, исправить все, что плохо написано. а до тех пор рука упрямо выводит: "этого персонажа зовут (вставьте имя)" "этого персонажа зовут (мое имя)". я жду получения медицинского диплома, но не уверен, что это поможет мне вылечится и перестать быть двумерным.

стать сильнее, быстрее, свободнее, чуть проворнее, чуть поворонистей, чуть полегче, чем был да чуть радостней, позабыть про весь быт и усталость всю, стать успешнее, совершеннее- вот и все, что осталось мне.

—Вы принесли самую хорошую плату, какую когда-либо платили ха убитого воина или еще заплатят. Но это не вся плата. Где вертел? Да и на горе вы еще не кричали. Луг Длиннорукий. Из саг о детях богини Дану Солнце в твоих волосах, моя смерть, И от радостной близости крови кривится лицо, но как будто бы это не видят — ты смотришь на море, Где девы, внизу, под водою, смеются и жарят на вертеле Мясо без запаха, ты обернулся, сказал — "принеси мне" — губами, налитыми темною кровью фоморов. Руки твои не белей, моя смерть, Не белее моих, но я сам расстегнул бы булавку плаща, разорвал бы я сам на себе красновышитый ворот. Если тебе не по нраву мой выкуп, так выбери кровь или сердце; Блестит под ногам — поднял — это просто ракушка, но глаз твой был черен насквозь, о убийца Балора. Сам я смотрел на тебя, моя смерть, Будто полный презрения, ненависти и презрения, смерть моя, та, что познаю я скоро. Где же душа твоя бродит, взгляни на меня и ответь — Но душа, и твоя, и моя, так темна и так тягостна, как и вода разрушающего берега непрозрачного моря. www.diary.ru/...

что это за тридцать секунд разницы между прибытием и отбытием, отплытием и небытием, между мной и тобой расстояние вполне измеряется временем, и светофоры визжат в припадке оргазма каждые полминуты каждые полдороги. понастроили бетонных коробок, не пройти ,не проехать, не пробежаться, как смешно признавать, это мой родной город- словно вечное отражение в луже-асфальте. что за тридцать секунд, что не могут исправить все ошибки прошлого, настоящего, будущего, что не могут вернуть всех персонажей что были так легко мною заброшены? что за тридцать секунд, их хватает только на удовольствие для светофоров, впрочем, даже, кажется, это главное, для последующих просьб, увещеваний и уговоров, преимущественно себя, чтобы сделать что-нибудь новое, чтобы не пахло весной, а запахло, наконец, поездом.

когда я вырасту, когда я перестану думать, что жизнь— это что-то иное, чем просто течение времени и каждодневная забота о будущем, когда я отложу в сторону бумагу и карандаш и стану делать все так, как положено, пожалуй, возможно, и даже чуть-чуть вероятно, что я, наконец, успокоюсь и всем вместо меня вдруг станет отрадно. ведь пока я летаю, как полоумный, на кончике копья Сетанты, и бегаю за тенью буйного Луга, не видать мне покоя, в этом вся правда и вся моя скука.

Яков Есепкин На смерть Цины Шестьсот двадцатый опус Нам Христос золотые слова Полагал, расточаясь во крови, Как церковная вера мертва, Мы соидем алкати любови. Буде истинно слово горит И Христосе возжалует чадов, Он тогда нашу святость узрит, К нам прельется и цветь вертоградов. А не станется краски златой, А кровавые лики сотлеют, Низойдем от иконы святой – Мертвым крови елико жалеют. Шестьсот двадцать первый опус Тяжело и вовек премолчим, Затупятся ль холодные косы, С голубых рукавов источим Васильковые темные росы. Не могли ото пиршеств земных Упасти хоть лазорные крошки, Так у ангелов красок иных Мы не спросим: горите, волошки. Сколь небесную цветность алкать Изжелают цари в Назарете, Будут мертвых певцов окликать – И тогда мы явимся во цвете.

Когда на твою искренность тебе отвечают "да ладно, тебе же по@уй, к чему притворство?" остро хочется утопиться в зелёном чае. Почему в чае? Потому что он честен и ни чем не притворяется. Его путь честен. Семя на неизвестной китайской плантации прорастает в чайный куст, затем безымянный китаец соберёт листочки с верхушки этого куста, бережно скрутит их, высушит и отправит на фасовку. После фасовки чай пройдёт огромный путь из Китая по просторам нашей необъятной родины, чтобы в конце концов оказаться в моём заварочном чайнике и превратить воду в чай. Но, что важно, он был и будетё чаем. Без притворства. Я хочу утопиться в зелёном чае.

сменить номер. распахнуть души покровы, исправить ошибки прошлого, настоящего, будущего, солнца, луны, неба, всех, кого знал и всех, кого среди друзей отродясь не было, пятого, десятого, жертв чужого распятия, расшестия и разбитого, сведенного с ума и преданного, озадаченного, покалеченного, солнцем обгаженного, ветром умытого. снять бы со всех оковы сна, а потом со спокойной душой, чтобы все вновь по новой, чтобы никто не узнал. сменить номер...

у меня здесь ничего не вышло. прошлое не вернется ко мне, нет ,нет, прошлое не стучит в мою облезлую старую дверь, о нет! сколько бы я ни извел деревьев, превращенных в листы бумаги, и жертв чернильных камней, тех, что так похожи на кляксы, ничего не изменится. у меня никогда не получится стать чем-то большим, чем мои слова, чем-то более ярким, чем книжный персонаж. ничто не отнимет мои песочные часики, они висят в моей грудной клетке, вращаются против часовой стрелки, заменяют мое сердце (давно намотали на свой перешеек), исполняют роль текущего положения вещей. когда я встречаю кого-то из тех ,к кому ехал в этот город, они меняют свое положение (вверх-вниз) чаще, чем в одну-две секунды. у меня здесь ничего не вышло (можно плакать) никогда не смогу стать больше, чем человеком (можно смеяться) наверное, мне просто хватит слушать истории о тех, кого я знаю в лицо.

Яков Есепкин На смерть Цины Шестьсот восемнадцатый опус Паки ангелам в небе летать, Паки нам во канавы глядеться, Будем желтые звезды считать, И куда еще мертвым подеться. И приидут опять вещуны Соглядать вифлеемские нети, Днесь и кущи земные темны, А трилистия горше соцвети. Только вспыхнет блажная Звезда, Ангелочки презрят убиенных, Мы о золоте выйдем тогда Из всенощных садов недотленных. Шестьсот девятнадцатый опус Бросят ангелы красный жасмин Во отверстые нашии гробы, Вспламенеется горний кармин Ярче золота ангельской пробы. Как распятия наши горят И цветами блажные дивятся, Пусть чудесно тогда говорят Ангелки и в жасмине резвятся. А приидут со персти купцы И вопросят: зачем он алеет, Мы кровавые снимем венцы, Зрите цветность — се кровию тлеет.

с каждым порывом ветра, с каждым взятым аккордом, куда-то закидывает меня, куда-то меня засовывает, словом, "я" скукоживается, прячется, исчезает, я люблю слушать не-блондина где-то внутри меня, я люблю слушаться своего не-блондина, того, кто остался где-то внутри того, что привычно откликается на слово "я", но с каждым порывом ветра, и с каждым клавишным кликом, я становлюсь все меньше, а ты становишься больше, как будто бы, словно, чаще, еще вот-вот — и меня не станет, конец моему не-блондину, тому, кто бывал мной раньше.

сегодня мне приснилось, что я- налитая до краев чаша, того и гляди все расплескаю, не дойдя до кровати. и так и не смогу не попасть в загребущие лапы очередного безумного ученого. он поймает меня, решит, что я —то, что ему нужно. решение всех проблем. сделает из меня эликсир или лекарство в таблетках, а может, и в пузырьке, напишет рецепт, противопоказания, инструкцию по применению со словами: принимать орально, то бишь через рот, и вот, пока весь мир меня жрет, в четыре часа утра я проснусь в своей насквозь сухой постели, будучи ночью принятым внутрь— как написано, через рот.

Яков Есепкин На смерть Цины Шестьсот шестнадцатый опус Это белые розы горят, А иных и не зрети успенным, О любови ль оне говорят, Исполать огоням яснопенным. Мы шиповник Христу принесем, Яко розочек нам пожалели, И расскажем Ему обо всем, Как во трауре нощном истлели. В палом цвете блеснутся шипы, Мертвым боли никто не содеет, Перевил тот шиповник столпы – Днесь над каждым он тягостно рдеет. Шестьсот семнадцатый опус Яснобелый жасмин исцветет И багряный шиповник доспеет, И Господь ко святым нас пречтет, Всяк тогда лишь одесно успеет. Золотые веночки сберем, Розы чермные выкрасим кровью, Яко истинно мы не умрем, Поклонимся хотя бы шиповью. И сиим ли цветы оплетать, Станут певчими книжники зваться, Так и будемся нощно летать, Во кровавом соцвете взвиваться.

наблюдения за день клокочут в горле, все детские мультики строятся на отношениях с противоположным полом, чайник кипит ровно 4 минуты, а кофе пьется исключительно за разговором. казалось бы, созидание— процесс увлекательный, но для меня почему-то разрушительный, западающие клавиши не являются альтернативой, а еще хочется резко стать пострашнее на пару-тройку градусов исключительно только на улице, я отказываюсь ходить в гости, хотя спать стало страшнее в два-три раза- возвращение из сна в реальность равносильно похмелью и привыканию к какой-нибудь заразе вроде алкоголя или сигарет, а может, чего-нибудь похуже, вроде Мадоки, но это не имеет никакого отношения к делу, ведь я— всего лишь случайный набор, все думают, что мелких маленьких клеточек, а я утверждаю— набор букв на черной клавиатуре.

рожденный без пятнадцати двенадцать, похожий на пятнышки слов, помеченный моей кровью, будь здоров, будь здоров! и давай, иди, давай же, иди, приведи ко мне господи, или же не приведи господи, или же... впрочем, иди, иди, иди за серебряной или же за длинной рукой, иди и приведи ко мне что-то, за что мне платить придется собой или чем-то более дорогим, чем было, есть или будет у меня, впрочем, я давно уже ни о чем не мечтаю, собираю себя по кусочкам- как известно, буковка "Я" вполне себе собирательный образ.

Любви порой мне не хватает, Когда тебя я вижу-сердце тает. Скажи привет ,скажи люблю, Чтобы жизнь осмыслить всю мою, Чтоб только ты со мной в рай, Иди и крылья расправляй, Лети вперед, лети к закату Ведь большего мне и не надо Прости меня за эти строки И чувств нежнейшие пороки.

Яков Есепкин На смерть Цины Шестьсот четырнадцатый опус Пожалеют Христу васильков, Юровые цветы переимут, Всекровавых тогда лепестков Отберем, яко тени их взнимут. Не соити за мрачный Аид, Мы огонь излили на церкови, Укорять ли жалких аонид – Преалкайте обрядовой крови. А не хватится немощных сил, Голубые цвета расточатся, Чернь явим, только б Он вопросил: Где кровавые чада влачатся. Шестьсот пятнадцатый опус Чермной краски июнь перельет И деревия станутся красны, И шиповье багрянец увьет, Яко вретища наши закрасны. И почто во садах жития Мы смарагды Христосу копили, Расточается зелень сия, Туне мертвых огнями слепили. Ах, ночных еще будут певцов Созывать в эти кущи-зелени, И тогда безо чермных венцов На шипы мы преклоним колени.

В церковь вошла старушка. Совсем бы простая была бабушка, если бы за ней не следовали четверо бритоголовых молодых людей в тёмных костюмах. Парни замерли у входа, блокируя дверь. Старушка подошла к короткой очереди ждущих исповеди прихожан. Священник, принимающий исповедь, увидев старушку, замолчал. Очередь тихо и незаметно рассосалась. Оставшийся в одиночестве исповедник испуганно посмотрел на старушку. Та в ответ уколола его острым взглядом выцветших глаз, поправила чёрный платок на голове и с показным смирением склонила голову: — Исповедаться пришла, батюшка. Поп был из новых, недавно рукоположен в сан, зато из местных. Нервно сглотнув, он сделал разрешающий жест. Старушка подошла ближе. Склонилась перед молодым священником, подставила голову под епитрахиль. — Грешна, батюшка. — Немного шепелявя, начала она. — Веруешь ли в Господа нашего… — Заученно сказал поп. — Верую, верую. Ты меня не сбивай, дай сказать всё как есть. — Старческий голос прозвучал властно. — Слушаю. — Смирился поп с нарушением канона. — Грешна я, батюшка. — Глядя в пол, начала старушка. — Всю жизнь грешила. Поп весь обратился во внимание, и бабушка повела свой рассказ: — Сама я из деревенских. Замуж рано вышла. За городского да богатого. По любви, между прочим. Муж меня к себе увёз, в Киев. Сынок у нас родился, Славик. Хорошо мы жили. Да, хорошо жили. Приятно вспомнить. Но недолго счастье длилось. Игорёк-то мой рэкетом занимался. Известный был человек. Да как-то раз пожадничал, много дани запросил. Убили его фраера позорные. Пришлось мне всё дело в свои руки брать. Я тогда бедной вдовой прикинулась, стрелку этим гадам назначила… Долго рассказывать. В общем, я их всех где коварством, а где силой извела под корень. За мной тогда вся бригада мужа стояла. Да и родственники мужнины помогли деньгами, советом и своими боевиками. Я и отомстила, и порядок навела. Многих тогда убили на разборках, очень многих. И грех этот на мне, батюшка. — Время было такое. — Вздохнул поп. Старушка хмыкнула и продолжила: Взяла я дело покойного мужа в свои руки. Дань ещё увеличила, и никто даже пикнуть не посмел. Много забот было. За ними не заметила, как сын вырос. Военным стал. Генералом! Всю службу по горячим точкам мотался. В основном, на юге. Горяч был, горячность его и сгубила. Попал в засаду, когда уже домой из похода возвращался. Так и сгинул на чужбине. До сей поры не знаю, где могилка его. И этот грех на мне, батюшка. Повисла недолгая пауза. Священник молчал, не зная, что сказать. Старушка пожевала губами, повела затёкшей спиной и продолжила бубнить в пол: Славик молодым погиб. Даже жениться не успел. Хотя я ему невесту хорошую приглядела. Да… Зато байстрюка он нагулять успел. И с кем! С моей же ключницей! Там смотреть-то не на что было: ни рожи, ни кожи, прости Господи. На что сынок позарился? Он в поход, а она мальчика родила. Да ещё набралась наглости Вовой его назвать. У нас отродясь в роду никого с таким именем не было. И быть не должно! Хотела я их извести, да сын в письме упросил… Девку я с глаз долой в деревню отослала, а выродка её — под присмотр к дальней родне в Новгород, от себя подальше. С тех пор ничего о них обоих не знаю, и знать не хочу. И за грех это не считаю! — Повысила старушка голос, хотя поп вовсе не собирался с ней спорить. Пожевала губами, успокаиваясь, и закончила: — Что ещё сказать? Почти всю жизнь я в безверии прожила, пока по делам в Грецию не съездила. Там и крестилась в православном храме. Не от большой веры. Это для дела надо было. Восприемником моим большой человек стал, и я горжусь этим, хотя знаю, что гордыня — грех. И грех этот на мне. Старушка вздохнула: — Чувствую, мне теперь недолго жить осталось. Как знать, успею ли исповедаться перед смертью. Пришла вот заранее. Покаюсь, думаю, перед Богом. Может, простит грехи мои? Поп смущённо и быстро сказал: — Именем Господа отпускаю тебе грехи, дочь моя. — Спасибо, батюшка. — Старушка истово перекрестилась и припала холодными губами к мягкой руке священника. Поп, убирая епитрахиль, рискнул добавить от себя лично: — С внуком Вы бы повидались всё же. Он же один у Вас. Старушка с видимым усилием выпрямила спину, вскинула гордо голову и пошла к причастию. На полпути обернулась и довольно громко сказала попу: — Какой этот ублюдок мне внук? Пусть радуется, что я, княгиня Ольга, вообще его в живых оставила! Княгиня Ольга умерла в 969 году, через два месяца после этой исповеди. Спустя девять лет её внук Владимир с новгородской дружиной захватил власть в Киеве.

Яков Есепкин На смерть Цины Шестьсот двенадцатый опус Буде некому роз отнести Иисусу, воспрянем со тлена И начнем всекроваво тлести, И начинет пылати Селена. А не станется ангелов тех, Украсят пированья святые, Мы тогда для иродских потех И загасим венцы золотые. Хороши будут наши цветки, Лишь терницы багряной коснемся, Вспыхнут золотом их лепестки, Изгорят — и в огонях вернемся. Шестьсот тринадцатый опус Юровые луга соцветут, Отродятся некровные корни, И веночек Христу доплетут Из шипов, как и терния горни. А были василечки живы, Цветом красным в плетеньях горели, Так и розам алкать синевы, Яко Божие те акварели. Все во терние цвет-васильки, Иль на розы Христосу глядеться Разве наши сухие цветки О веночке Его будут рдеться.

Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет ... , И звезда с звездою говорит. В небесах торжественно и чудно, Спит земля в сиянье голубом. Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем? Нет, не жду от жизни ничего я. И не жаль мне прошлого ничуть. Я ищу свободы и покоя, Я б желал забыться и заснуть. Но не тем холодным сном могилы, Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь, Чтоб, всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел.