Блоги

Птица ветра летела над степью. Она задевала своими крыльями заросли ковыля, гнала с безудержной скоростью чудесную травку перекати-поле. Возле хутора птица взмывала ввысь, боясь запутаться в густых ветвях яблонь и вишен. Лишь отдельные ее перышки — ветерки нежно притрагивались к белым хатам, светящимся в искристой от звезд южной ночи. Маленький Иванко притулился в самом уголке хатки, и старательно прислушивался к тому, что творилось за ее белеными глиняными стенами. Он слышал, что сегодня степь поет несколько иначе, чем вчера, хотя для глаз она осталась точно такой же. Быть может, где-то далеко, у самой черты, соединяющей небо и землю, сейчас идет путник. Ветер ударяется об него, и это вносит какую-то новую нотку в его песню, в песню самой степи?! И Иванко радовался, что живет среди бескрайнего поля, которое может входить в него звуком, таким разным в каждый день и в каждое мгновение! Чабан, дед Федот, говорил ему, будто есть на свете края, сплошь заросшие косматым лесом, среди которого зимой бывает такая тишина, что аж в ушах звенит. Должно быть, в тех немых краях и жизни-то нет, одна тоска кругом. Иное дело здесь, где что бы ты ни делал, куда бы ты ни ходил, с тобой повсюду будет эта степная песня, и родные поля никогда не устанут ее петь. В этот вечер хата была набита народом, который много говорил, и мешал Иванку слушать любимую песнь, которую он и считал своей настоящей батьковщиной, то есть родиной. Ведь звуки степи донеслись до младенца гораздо раньше, чем он появился на Божий Свет, они, конечно, проходили к нему и сквозь утробу матери. Но перебивать старших, тем более — отца, он не мог, и потому жадно ловил паузы в разговоре взрослых. А те все говорили и говорили о том, что для Иванко было чужим, непонятным и ненужным. Впрочем, по лицу батька он наблюдал, что пришлые люди тоже надоели ему хуже гнилой бульбы, но прервать беседу он не мог. Эти люди были одеты в белые воротниковые рубашки, уже изрядно запачканные обильной черноземной пылью. Их гладко выбритые лица сияли, подобно лунам. Так как ночь была безлунной, такое сравнение сильно забавляло Иванко. Ведь вместо одной луны виднелись аж целых три, и не на небе, а в самой хате! Прямо как в сказке! — Мы дадим вам больше земли, и вы сможете собирать урожай раз в десять больше, чем ныне, — громко говорил один из гостей, — Тогда вы сможете продать излишки в город и купить машины, а, значит, вырастить зерна еще больше. И заживете богато, обретете счастье! Свой хутор тоже перестроите, вместо хат сложите из крепкого кирпича прочные дома. Отец молча слушал, и только кивал головой. Только в конце фразы гостя, когда тот даже покраснел, и, казалось, что еще немного, и от него повалит густой пар, батя неожиданно спросил, когда же такая радость придет в наш хутор. — Когда отнимите у помещиков землю! — визгливо крикнули разом все три горожанина, — Поднимайтесь, и идите биться за свое право! А мы вам поможем. — Ну, добре, добре, — подтвердил отец и лукаво улыбнулся. В этих краях сроду не было ни одного помещика. Гости еще долго махали руками, что-то яростно доказывали и показывали, как хорошо заживется на хуторе благодаря тем истинам, которые они поведали его жителям. Руки то взлетали к небесам, будто хотели поиграть со звездами, то разлетались вширь, словно собирались обнять необъятное поле. Наконец, запас их слов иссяк, и они разом стали какими-то сморщенными и вялыми, как сдувшиеся ярмарочные шары. Попрощавшись с хозяевами, они пошли из хаты к серебряному свету звезд. Но один из гостей уже у самой двери неожиданно обернулся к Иванко: — Тебя как звать?! — Иванко. — На, Иванко, держи! И он протянул малышу пахучую городскую сладость, отчего тот сразу повеселел, и простил гостям прерванную степную песню. На другой день отец вдруг сказал матери: — Знаешь тех, городских, что у нас вчера были, сегодня заарестовали, в уезд под присмотром жандарма отправили. — За что? — Да, смутьяны они, оказывается… — Жаль их, — всплеснула руками мать. — Чего их жалеть, — махнул рукой отец, — Они, городские, сами с собой разберутся. — Но они же все для нас… — А чего для нас?! Может, кому земли и дадут, так потом весь урожай отымут, а нам даже и земли не дадут. Город он ведь таков, только хапать да жрать любит, а землепашцам — тем шиш с маслом, а то и без масла! Одни так хитрят, другие — этак, а хлебушка нашего всем охота, да побольше! Но Иванко не слушал отца. Он достал из-за пазухи городскую сладость, которая показалась ему сейчас самой добротой, переплавленной во что-то сахаристое, вкусное. И вот с человеком, чья рука протянула ему это пахнущее неведомыми плодами добро, теперь сделали что-то явно нехорошее. (Смысла короткого и хлесткого слова «арест» Иванко еще не понимал). Иванко прислушался к тому, что звучало за хатой, и явно различил в песне большого поля и грустные звуки, которыми степь плакала над вчерашним добрым гостем. Он забился в любимый уголок хаты, и по его лицу потекли соленые слезы. Эти капли, смешавшись с сахаром лакомства, породили на свет странный вкус, тоже чем-то похожий на степную песню. Грустные звуки с тех пор так и не пропали из песни бескрайних просторов. Им внимал Иванко, когда вместе с отцом шел пахать черное и жирное поле, когда по заданию родителя отправлялся пасти волов или купать коней. В один теплый день из далеких северных земель в хутор вместе с травкой перекати-поле прикатилось и новое, прежде не слышанное слово — «война». Правда, это, похожее на крик слово, жизни хуторка никак не коснулось, и осталось темой для разговоров на завалинках и сеновалах. Скоро оно стало чем-то вроде названия большой-пребольшой сказки, и Иванко, лежа вечером на печке, мог услышать от отца новую ее частичку, которую он рассказывал матери. Малыша забавляло, что в этой сказке очень много героев, и все они сражаются, и с каждым днем появляются новые, а конца истории не видать — не слыхать. Но наступил день, когда песня степи отчего-то стала как никогда грозной, даже злой. Ветер гнал на хутор целые облака пыли и сухого перекати-поле. Вместе с ними он пригнал и тех зловещих, угрюмых людей, втиснутых в седла грязных, давно не купанных и не чесанных коней с прилипшими к шее гривами. — Сиди в хате и носа не высовывай! — строго сказал отец. Он был бледнее, чем стены хаты, и Иванко боялся признаться себе в том, что он — боится. Ведь батько не может ничего бояться! Когда прошлым летом у соседей был пожар, он в горящий стодол ворвался, и порося оттуда вытащил! А теперь… Через оконце Иванко видел, как хмурый, похожий на северного лешего, бородач в линялой зеленой форме о чем-то расспрашивал его отца, и тот быстро отвечал, вздрагивая при каждом слове. «Никак нечистая сила с северных лесов пришла, да нас одолела!», испугался Иванко, припомнив сказки деда Федота. За окном к бородачу подошел молодой парень, одетый точно так же, как и он. В руках парня был длинный железный прут, и Иванко вздрогнул, вообразив, что те замыслили проткнуть насквозь хату вместе с ним. «Что же они сделают со мной потом?!», дрожал Иванко, и тут же вспомнил, как пек на костре яблоки, насажанные на длинную палку. Но незваные гости поступили иначе. Они принялись тыкать прутом в землю и вынимать его обратно, будто собирались убить кого-то, кто живет в тесных и душных подземных норах. Вскоре они оставили это занятие и направились к кринице. Старший принялся крутит ворот, а молодой заглядывал в глубину. «Что они, за водицей пожаловали?», опять удивился малыш и тут же принял этих странных людей за каких-то кудесников, зовущих на землю небесную молнию. Вскоре из колодезя показались два мешка, туго набитые зерном. По лицам «кудесников» скользнули улыбки, и они потащили находку к стоящей за воротами телеге, в которую была запряжена болезненного вида пегая лошадь. Отец вернулся в хату. — Ну вот, все обошлось, — с облегчением вздохнул батя, — Всегда надо отдать меньшее, чтоб сохранить большее, и с голоду не околеть… Внезапно плавную песнь степи разрезала тугая цепь барабанной дроби. Иванко барабана никогда не видел, и, тем паче, не слышал. Поэтому звук необычайно его удивил. «Впервые слышу, чтобы поле так запело», растерянно подумал он. Но то был вовсе не барабан, о чем и сказал испуганный, похожий на задушенный крик, шепот матери: — Стреляют! Что такое «стреляют» малыш, конечно, тоже не знал, но по лицу родителей понял, что это что-то нехорошее. Он стал вжиматься в печку так глубоко, что ему показалось, будто его тело впиталось в пористую глину, лишь одни уши остались торчать снаружи. Так и вжимался Иванко в печку до самого вечера, а его отец и мать столь же трепетно вдавливались в дерево лавки. Наконец, отец боязливо посмотрел в окошко, и на одном выдохе пробормотал: — Уехали! Сказав эти слова, он кинулся прочь из хаты. Следом за ним, трепеща на ветру своей белой косынкой, выпорхнула и мать. Иванку они ничего не сказали, и он решил, что следует бежать за ними. Когда Иванко выскочил за плетень и оказался на углу улочки, он тут же застыл и обнял толстую грушу, которая росла здесь же. Прямо перед ним стояли соседи, дядя Петро и дядя Гриц и в упор смотрели на него неподвижными стекляшками глаз, в которых Иванко сразу почуял что-то недоброе. Еще через мгновение он заметил, что их ноги висят над землей, как будто соседи летят по воздуху. Потом взгляд мальчишки выхватил веревочные петли, застывшие на шеях дяди Петро и дяди Грица. Иванко закрыл глаза руками и, что было силы, закричал. — Повесили, — мрачно сказал отец, — Жаль их, дураков, конечно, да сами виноваты. Зачем стреляли? Плетью обух перешибить хотели?! — Господи, прости их прегрешения, вольные и невольные, — промолвил незаметно подошедший дед Федот. — Здоровеньки, — поздоровался батя, — Небось и скот они весь того… — Нет, скотинка целехонька, я, как только пыль увидел, так ее сразу в балку сховал. — Добре. Так возьми сынка моего в подпаски. Он малец толковый! Так и оказался Иванко со стадом, чему был несказанно рад. Дед Федот все время рассказывал ему сказки и небылицы, и показал, как из простой яблоневой палочки можно сделать замечательную дудочку. Едва дуда оказалась в ручонках Иванко, его лицо расплылось в широкой, как степь, улыбке. Играть на ней он научился очень быстро, и уже скоро исполнял песню степи, все время внося в нее новые звуки. Потом маленький музыкант представил себе, как бы пел лес, если бы по нему пронесся степной ветер, и тут же сыграл эту мелодию. Получилось до того складно, что Иванко очень долго смеялся, после чего стал придумывать музыку ко всем сказкам, какие услышал в своей жизни. Так он и играл на своей дудочке, когда вошел в прохладу глиняных стен своей хаты. — Не дело это, — буркнул отец, покосившись на дудочку, — Мой отец бы увидел, так обязательно бы меня выпорол. Ведь руки для работы нужны, а не для песен, отвлекать их — грех. Для песен — уста, ими пой сколько хочешь, работе только польза будет. Это кацапы на дудках играть могут, у них все одно ничего не растет, потому что солнышка мало. А нам земля сама дарит, так надо не обижать ее, брать дары… Батька потеребил усы, словно о чем-то раздумывал: — Но сейчас времена иные. Работай, не работай, все одно — придут и отберут. Так что, Иванко, играй пока на своей дуде… И Иванко стал играть. Звуки плыли по широкому полю, то сливаясь с его песней, то отрываясь от нее, и взлетая в небеса. И малышу казалось, что так из той песни, что летит над землей, и той, что летит в небеса, слагается невидимый крест. Послушать его дудочку приходили соседи, дивился ей даже глупый скот. Злющий бык, подвластный лишь деду Федоту, и тот подходил к Иванко и склонял перед ним свою тяжелую голову. А свиньи поднимались из своих грязных ям, и их пропитанные салом, неповоротливые тела, пытались изобразить что-то, похожее на танец. Когда кто-то из соседей собирался зарезать свинью, он обязательно приглашал Иванко. Ведь заслушавшаяся его музыкой, свинья переставала чуять близость мясницкого ножа, и последние мгновения ее пребывания на земле проходили смиренно и тихо. Правда, такие праздники делались все реже и реже, пока не прекратились совсем. Скотина на хуторе потихоньку переводилась. После появления очередного продотряда у хуторян осталась всего одна свинья, такая старая, что могла сгодиться, разве что, на мыло да на чеботы. Хлеб тоже стал невкусным, половину его муки заменили горькие степные травы. Самая же беда случилась, когда дед Федот захворал, и не успел увести свое стадо в балку. Налетевший как из грозовой тучи продотряд увел весь скот, не забыв прихватить с собой даже двух старых волов, которые тихо доживали свой век, готовясь к отправке на живодерню. Тогда же городские нащупали самый тайный схорон хуторян, и выгребли из него весь хлеб подчистую. После потери скота дед Федот загрустил, и уже не вставал со своей печки. Вскоре он умер, успев перед смертью позвать к себе Иванко и подарить ему три необычные дудочки. — Ты молод, тебе еще пригодятся, — прохрипел он перед тем, как навсегда сомкнуть веки. Иванко стал играть только печальные песенки, которые хуторяне принимали за плач над ними всеми. Близость конца стала чувствоваться во всем, даже растерявшие свой мел стены хат покрылись многочисленными мелкими трещинками. Однажды среди ночи в хутор опять влился знакомый цокот копыт. Люди испуганно вжались в глину своих хат, второпях прикрыв окна и двери. Отважился выглянуть на улицу лишь отец Иванко, и вернулся он, к удивлению домочадцев, очень радостным. — Це наши! — крикнул он с порога, — Дядя Сашко с ними! Вскоре в хату вошел дядя Сашко, и на его голове красовалась огромная папаха, насквозь пропитанная степной пылью. Батька тут же достал бутылку горилки. — За Нестора Ивановича! — громко сказал он, поднимая стакан. Дядя Сашко выложил на стол три блестящие круглые банки. — Консервы! — сказал он, — Мы в городе взяли. — Не пойму, — удивился отец, внимательно рассматривая банку, — Они там в городе такие консервы варить научились, а у нас хлебушек и скотинку отнимают! Зачем, им наша еда, если у них своя есть, городская?! — Ха-ха-ха! — угрюмо засмеялся дядя Сашко, — Так ведь эту еду они из нашей скотинки да из нашего хлебушка и варят! А потом жрут себе вволю, и горилочкой запивают! — Э-эх! — тяжело вздохнул отец, и в бессильной ярости треснул кулаком по столу. — Но будут такие времена, что наша возьмет, — успокоительно промолвил дядя Сашко, — И тогда землепашцам привольно жить станет, как в сказке, и никто у нас ничего не отымет. Наоборот, город консервы для нас варить станет! — Иванко! — крикнул отец, — Сыграй на своей дуде что-нибудь веселенькое! И Иванко, сам того не ожидая, заиграл такую мелодию, которая была самой привольностью, воплощенной в звуки. Иванко аж затрясся. Он почуял, что то самое счастье, о котором последнее время столько слышно, но которого так никто и не видел, придет тогда, когда весь мир пропитает эта музыка. В упоении Иванко прикрыл глаза и увидел счастливый мир, в котором на каждом углу, на каждом клочочке земли стоит малыш, и играет на маленькой, беззащитной дудочке, свою привольную песню. Неожиданно отец повеселел, даже морщины в углах его глаз как будто разгладились. Серая от бесчисленных крупиц степной пыли кожа его лица неожиданно порозовела, и он весело рассмеялся. Улыбнулся и дядя Сашко: — Во времена иные музыкантом бы стал, на все бы свадьбы приглашали! — довольно сказал он, похлопав Иванко по плечу, — Только где они теперь, свадьбы. В конце времен, как известно, не женятся… Та веселая ночь красным камнем засияла в душе Иванко. Звуки привольной песни все время играли в его ушах, но слышались они какими-то приглушенными, будто доносились из соседнего села. Сыграть же эту песню заново Иванко не мог. Едва он пытался это сделать, как дудочка отзывалась кошачьим воем, будто противилась чему-то невидимому, будто невидимая ладонь зажимала ее поющие дырочки. Народу на хуторе с каждым днем становилось все меньше и меньше. Люди собирали свой нехитрый скарб в узлы, и, заколотив ставни своих хат крест-накрест, отправлялись куда-то в степь. Последняя фраза, которую они, как приговор, бросали вопрошающим, была сочетанием всего двух слов: «в город». А подросший Иванко продолжал играть на своей дудочке, провожая этих людей грустными звуками, оплакивая покинутую, поросшую горькой травой, щедрую землю. Так играл он и в тот день, когда отец неожиданно окликнул его из хаты. — Я тут маленько грамоте подучился, — сказал он сыну, — И сразу газетку городскую прочитал. Так вот, в городе, оказывается, консерваторию открыли. Иванко кивнул головой, не понимая, к чему клонит отец. — Так я думаю тебя туда отправить, — твердо выговорил батя, — Обучишься там у мастеров, как консервы варить, и сам при еде всегда будешь. Уж кусочек мясца всяко перепадет. Наверное, все, что они у нас отымают, туда, в консерватории, и идет… — Но, батя! — крикнул Иванко, и, впервые за свою жизнь, заплакал. Он не мог представить себе дальнейшей жизни без родной степи с ее песней, без похожего на чашу круглого неба, без светящегося в ночи своими хатами родного хутора, и, главное, без любимой дудочки, насквозь пропитанной его радостями и печалями, хранящей на себе тепло пальцев деда Федота.     Иванко представил себя в черном фартуке, набивающим блестящую банку чем-то мясным, пахучим. Разве возьмешься пропитанной мясными соками рукой за дудочку? Разве сыграет она привольную песню степи в узком пространстве консерватории, где во дворе мычит приведенный на убой скот? Что он, Иванко, будет делать после такой работы? Валиться в сыто-глупой состоянии на лежанку, и мурлыкать себе под нос о чем-то съестном? — Батя, не надо! — в отчаянии крикнул он. — Я же о тебе думаю! — с обидой в голосе крикнул отец, — Хватит, наголодался уже здесь, пора отъесться! А то будешь, как я, всю жизнь землю пахать, а потом у тебя все и отымут! Нам с мамкой деваться уже некуда, научиться чему-нибудь мы не сможем, только хлеб растить и умеем. Но ты — смышленый, быстро всему научишься, и заживешь как следует. Еще, быть может, нам поможешь! — Но я на дудочке играть хочу! — Для кого?! Посмотри, кругом ни души, а у нас с мамкой все равно под старость уши тугими стали. — Я просто так играть буду! Для Большого поля! — Ему твоей песни не надо, оно само петь умеет! Иванко задумался. Ведь действительно степь умеет петь, как раз у нее он и учился песням. Слушать же его песней теперь не сможет даже скотина, которая уже давно перевелась на хуторе.     И Иванко покорно надел на плечо торбу, собранную матерью, и зашагал в сторону города. Перед его глазами были лишь одни большие котлы, в которых варилось что-то вонючее, съестное. Будет ли у него в том жарком, пропитанном приторными испарениями мире хоть минутка, чтобы извлечь из-за пазухи подругу своего детства, и сыграть на ней принесенную из степи песенку? В городе он узнал, что никакой консерватории в нем нет. Надо отправляться в далекий, холодный и очень большой город. Иванко, повинуясь отцовой воле, отправился на станцию, и погрузился в прокуренное брюхо вагона. Когда просвистел паровоз и поезд тронулся, его сердце отчего-то сжалось, и выдавило из глаз капельки слез. Большое поле за пыльным окошком тем временем стало сдаваться перед наступающей с севера армией елок и берез. Сперва деревянное войско порвало его на лоскутки, потом захватило и сами лоскутки, переплело их корнями, забросало подлеском, затопило болотами. Ночью поезд продирался сквозь самую чащу, и по спине Иванко побежали мурашки. Ему казалось, будто вагон схватили лапы огромных лесных великанов, и теперь хотят вырвать из него последнюю частичку степи, которая скрывалась в маленькой дудочке, что бережно хранилась у Иванко за пазухой. Верхушки елей, подобно копьям, грозились пронзить тонкий металл вагона вместе с грудью Иванко, и вырвать из него степное сердце. Так в страхе и провел Иванко ночь. Наутро в окошко глянули серые северные деревушки, о которых он слышал из рассказов деда Федота. «Где уж тут петь? Если и споешь, то только сквозь слезы», с грустью подумал маленький музыкант. Вскоре лес стал редеть, и на его опушке появились каменные домики. Дома стояли все чаще и чаще, и, наконец, образовали нечто, что было гораздо страшней, чем лес, через который Иванко ехал ночью. То был большой город. Попутчики принялись связывать свои мешки. При этом они подозрительно косились по сторонам — вдруг что упрут. Иванко подхватил свой легонький узелок, и вышел на перрон. Его тут же подхватила людская река и понесла с вокзала прочь. «Не приехал бы в консерваторию, в жизни бы не поверил, что столько народа родиться может», удивился про себя Иванко. Увидев вокруг себя одни доросшие до самых небес каменные дома, Иванко сперва призадумался, а потом испугался. «Куда мне идти, где ее искать, эту консерваторию?!», раздумывал он. В конце концов решил искать ее там, где толпится жалкая в своем мычании, предназначенная к убою скотина. Оглядываясь по сторонам, он добрел до глухих городских окраин. Здесь повсюду серели помойные ямы, пахло мочой и навозом. «Да, в этих краях, пожалуй, моя дудочка и играть не станет», подумал Иванко. Он достал из кармана дудочку, и принялся дуть в нее. Какие-то звуки все-таки из нее вылетали, но в этих краях они казались до того жалкими и неуместными, что Иванко поспешил скорее спрятать свое сокровище. — Ладно песенки играешь! — сказал огромный детина, который стоял возле приземистого домика, окрашенного в белый цвет. На детину был надет фартук, до самого верха заляпанный кровью. Капли крови застыли и в его огромной бороде. Иванко застыл, как вкопанный, и, припоминая свои давние мысли, уставился на мужика. Его нос тут же уловил мясистый запах, а уши — мычание десятка коровьих глоток, которые, по-видимому, скрывались за обшарпанным желтым забором, что торчал возле домика. «Вот и нашел…», немного огорченно подумал Иванко, и глянул на покосившиеся железные ворота, за которыми, наверное, притаилась его судьба. — Здесь консерватория? — спросил Иванко, нисколько не сомневаясь в положительном ответе детины. — Да ты чего, хлопчик, очумел, что ли?! — удивленно пожал плечами детина, — Разве не видно, что тут — бойня! — А где консерватория? — недоуменно повторил свой вопрос Иванко, чем поставил мясника в тупик. Тот принялся старательно чесать свою бороду, выковыривая из нее куски запекшейся крови. — Вам, молодой человек, консерватория нужна? — спросила неизвестно как здесь оказавшаяся бабка культурного вида, голову которой украшала шляпа с матерчатой розой, — Так это в центр ехать надо на трамвае, а там пересесть на еще один трамвай. Иванко пожал плечами. Ну что же, раз надо ехать, значит — надо. Куда — уже не важно, ведь он и так уже успел расстаться с родным полем, проехать через темную лесную жуть, пройти сквозь каменистые лабиринты городских улиц. И Иванко двинулся дальше на едва живом, трясущимся и дребезжащем трамвае. Дома за окошком становились все затейливее и затейливее. Наконец, трамвайчик выехал на площадь, кажущуюся огромной после узких городских штолен, но все равно до смешного крохотной по сравнению с Большим Полем. — Вам, молодой человек, выходить. Вот она, консерватория! — равнодушно произнес кондуктор, — У Вас, кстати, табачку не найдется? Иванко отсыпал кондуктору прихваченного с собой самосада. — И это — консерватория?! — подозрительно спросил Иванко, косясь на огромный дом с колоннами. — Она самая! — ободрительно подтвердил кондуктор, — Я, молодой человек, в этом городе родился, каждый закуток здесь знаю, так что можете мне поверить. Иванко вышел из трамвая и направился к зданию консерватории. «А что тут удивительного? Хорошую еду и можно только в таком хорошем доме состряпать», размышлял он по дороге.    Но когда за ним захлопнулась дубовая дверь консерватории, Иванко чуть не упал. Он огляделся по сторонам, и закачался, увидев ангелов, смотрящих на него с лепного потолка. — Вот тебе и раз! — прошептал он. Главное же, что удивило паренька, это полное отсутствие съестных запахов. Пахло тут только сырой штукатуркой да деревом. Но зато уши Иванко уловили непонятно откуда льющуюся реку музыки, выливающуюся в окружающее пространство и, как будто, растворяющую все, что попадается на ее пути. Иванко почувствовал, как каждая частичка его плоти сама собой начала петь вместе с этой непонятной песней. — Вы, молодой человек, по какому здесь вопросу?! — неожиданно услышал Иванко сквозь поток небесных звуков. Он повернул голову и увидел небольшого роста человека с бородкой клинышком. — В консерваторию собрался, мне батька велел. — И что Вы умеете делать?! — пожал плечами человек с бородкой. — Ничего, — смутился Иванко. — А чем, по-вашему, здесь занимаются? — поинтересовался незнакомец. — Консервы делают, чем же еще… — промолвил совсем сбитый с толку Иванко. Бородатый человечек беззвучно рассмеялся, даже зрачки в его глазах как будто заплясали. — В таком случае, Вы и Ваш отец ошиблись. Здесь учатся музыке. А Вам следует искать более подходящее место, — продолжая хохотать внутри самого себя, сказал незнакомец. «Музыкой…», вздохнул про себя Иванко, и хотел что-то сказать, но, повинуясь чужой воле, все-таки направился к выходу. Его правая рука продолжала сжимать дудочку, которую он так и не выпустил из нее с тех пор, как играл возле бойни. — Постойте, — окликнул его человек с бородкой, — Я у Вас в руке дудочку вижу. Сыграйте на ней что-нибудь! «Пожалуй, сыграю. Пусть он почует мою родину, ведь ему, быть может, и не доведется на ней побывать!», решил Иванко. Он прикоснулся к своей дудочке, и из нее тут же полилась… привольная песня. Потрясающая песня далекой степи, такая необычная в этой каменной чащобе. Лицо бородача само собой будто расцвело, и его глаза открылись так широко, как будто вместо белого потолка он сейчас увидел круглое степное небо. — Прекрасно! Потрясающе! — воскликнул он, когда растаяли последние звуки Привольной Песни. Так и стал Иванко музыкантом. Товарищ Хальген 2007 год

Ты не знаешь как тепло искалеченной душе Знать что где-то есть ты,что живешь. Для тебя лишь сердце бьется..только... Крылья вот устали.Упадешь? -Нет.Не упаду.Не разобьюсь. Улечу,туда где Солнце. Чтобы теплый свет его лучей тебе отдать. В глазах твоих увидеть счастье. А там..что будет-все равно. Ведь главное-в твоих глазах увидеть счастье.. 28.12.2007

Никогда раньше не снилось СТОЛЬКО снов. Много. Разных. Есть грустные, страшные и очень хорошие. Почти как реальность, иногда даже реальнее... Что это значит? Душевное беспокойство? Что?

Не смотря на мои многочисленный просьбы, некоторые подарки до меня всё же дошли. Кстати, очень мило вышло, что две девушки, обоих зовут замечательный именем Надя, и даже фамилии у обеих начинаются на Д. Так вот они, с разницей в 2 дня умудрились подарить мне два совершенно одинаковых ежа! Я решила, что это знак свыше. Тут же одного их них переквалифицировала в девочку-ежа, другого, соответственно, в мальчика-ежа, и поселила у себя на столе. Их зовут Александр и Александра, Шурик и Шурочка. Вот, собственно и они, рядом — вечно спящий сосед по комнате — Жорик.


Ну, и, собственно, вся ежиная братия.


С лёгкой руки моей научной руководительницы. Я сказала, что-то мне все ежей дарят. Она удивилась: "А что? Разве год ежа?? Я что-то путаю?". И действительно, почему в восточном календаре нет года ежа. Наступающий год официально объявляю годом ежа!!! И все последующие — тоже. Сожжём восточный календарь! Даёшь везуху ежам каждый год!

nbsp;   

Девятая сессия сдана мною. И на отлично! Вот прелесть то!

Хочу снега. А то падать на горе как-то жестко с каждым днем, да и камешки чаще попадаться стали, корябают скользяк.

Изменился вид моей хомки.
Теперь он называется — "Рыжий кот".
Название такое, потому что зовут, бывает, меня так... за некоторые внешние и внутренние качества

Кому как, а мне нравится.

Опять еще один день. Небо такое же как и вчера: серое, холодное, безразличное. Проснулась днем в половине второго. Проснулась, и тут же практически забыла свой сон. Первый сон за месяц. Бессмысленная беготня за плохими людьми, и защита своего достоинства и жизни — самый банальный сон. Плед уже практически весь сполз на пол, и по телу начали бегать неприятные мурашки. К моему удивлению в ногах лежала моя Мурка, старая кошка, которую когда-то очень давно дедушка принес домой. Она всегда была веселой, игривой и умной. Никогда к чужим она бы не подошла, если бы рядом не стоял кто-то из нас. Но сейчас. Наверно она заболела. Нет, она осталась той кошкой, но характер... Вот она перебирается из ног ко мне на живот, сладко мурлыкая, будто убаюкивая себя и меня. Кошки восприимчивы. Думаю, ее изменения отходят от нашей атмосферы в доме, с каждым днем она накаляется все больше, и уже не известно, что произойдет в конце. Включила телевизор. Пролистав несколько кругов каналы, остановилась на первом. Шел какой-то фильм про новый год в больнице. По-моему глупый фильм. Встала. Неужели уже три часа? Ну вот, уже пол дня и выброшено в мусорку. Что делать дальше? Звонила Вероничка, и приглашала пройтись. Ну, вот он, мой ангел хранитель, не дающий мне сгнить в этой серой комнате, осточертевшей мне с самого детства. У меня в запасе два часа. Сделала себе крепкого чаю. Месячная порция кофе уплетена была мной за две недели, натощак утром, что бы проснуться. Не берегу я свое здоровье. И никогда не берегла, возможно именно из-за этого на теле всегда были и синяки и царапины, которыми я особо не афишировала, в отличии от моих знакомых. "Ой, смотри, как я зацепилась о проволоку! Как больно!"— и сунет мне свой палец, на котором можно лишь под микроскопом определить, есть там что-то или нет. В детстве болела вообще редко, раз в два-три года. Правда теперь чуть чаще, но не сильно и лишь какими-то дрянными простудами, на пару дней. "Да чихать я хотела на здоровье" — это что-то типа девиза у меня было прошедшим летом, когда из-за пика скандалов я выпивала по бутылке крепкого вина в день и скуривала само меньше две пачки сигарет. Не знаю, откуда у меня брались деньги на это все, но больше половины я просто выигрывала в карты у нерадивых болванов. Н-да... Это лето мне никогда не забудется. Не удивительно, почему я вернулась в свой школьный концлагерь еще более уставшей, чем после окончания прошлого учгода. Сейчас понимаю, что это все было не нужно, и ничего мне не дало кроме зависимости от табачного дыма, и желания еще раз хлебнуть. Никогда не относила себя к числу полных дур, думаю именно поэтому, собрав всю свою злость на себя, я послала все это к чертям собачьим. Да и, пожалуй, было ради кого все это бросить. Сейчас положение внутри ничем не лучше, с каждым днем все больше хочется курить, еще больше хочется залить подавленность вином. Боже, как хочется. Но сама понимаю, что все это глупо, ничего мне не даст, да и я сама БРОСИЛА КАК МОЖНО ДОЛЬШЕ. Время прошло не мало, но и не так много как хотелось бы. Говорить "навсегда", это обрекать себя на повтор ошибок, тогда как головой понимаешь, что еще чуть-чуть и будет легче. Зашли Вероника с Димочкой. Шестнадцатилетний парень, чертовски красивый и настолько же скромный. В первый раз я его видела, когда собиралась на первую встречу с репером в роли его девушки. Тогда, пожалуй, он мне голову снес, настолько он был привлекателен. НО, как видно, голова осталась на своем законном месте, следовательно, и бешенство пропало. Теперь, он еще один человек из области моих знакомых, по тому насколько я его знаю, могу охарактеризовать так: ребенок, скромняга, милый, добрый, очаровашка. Но, увы, я так и не нашла о чем с ним поговорить. Думаю, он будет подкаблучником. Но это не мешает, относится к нему хорошо. Просидев около часа за столом, решили идти пить что-то покрепче. Вероника, наблюдавшая за моим кислым лицом, наверно просто не выдержала жалящей тишины, и безвкусного сладкого чая. Пустились на встречу гостинице, куда отправили бедного Димку за пивом. По-видимому, продавщице, этакой даме бальзаковского возраста не устроило выражение добродушия на лице нашего спутника, и она посчитала этого кабана несовершеннолетним. Что ж, за то время как парень разбирался с кассиршей, а Верунчик разговаривала на полкилометра от меня со знакомыми, я успела из всего запаса своей наглости дозвониться до мамаши и потребовать у отчима подарок. Если бы видела я его чаще чем пару раз в пару лет, то думаю и относилась к нему я чуть мягче, а так, думаю, он слишком долго отдыхал от моего взгляда, время платить. Следующим звонком, был звонок моему старому другу, Антону, который немного иногда напрягает, но по душе вполне хороший человек. Напрягает лишь в том, что у нас слишком много общего, и оба мы любим, выгружать проблемы на других, поэтому нормального разговора с глазу на глаз не выходит. Ему уже девятнадцать, следовательно он как раз и может приобрести напиток. Сидели, сидели и ждали хоть кого-то. Верунчик не выдержала, и сама пошла за пивом, сделав серьезное лицо, т.к. я на эту роль не шла из-за моего шашечного шарфика и подростковой шапки с черепом. Ну, кто мне даст восемнадцать? И, наконец, третьим звено пошла я, за шоколадкой, которую мне так хотелось, плюс за стаканчиками, которые не удосужилась эта девушка купить. Стаканчики отдала Димочке сразу, и, Слава Богу. На улице ждали уже Антон, с сигаретой в зубах, к которому я подошла сразу и поздоровалась, и мамаша с мужем. Она налетела на меня, будто я ее минут пять назад избивала и только теперь она меня догнала. Отчим сунул мне коробку конфет, и уже было собирался тащить мамашу домой, но той по видимому захотелось продолжения. Мля... Каждый Божий раз, как она нахрюкается ее тянет на разборки, ей хочется орать на всю улицу свою правоту, и не дай Бог кому-то ее заткнуть. Два года назад, летом, когда приезжали мои тетки, на день рождения одной из них она напилась до такого состояния, что дома высказала все, был такой ор, что казалось, еще чуть-чуть и разорвутся перепонки. В тот вечер, Женька, мой двоюродный брат, успокаивал меня, т.к. я так тряслась, что бы выйти и облить ее холодной водой. Никогда не забуду, как на следующий день ей было стыдно даже выйти из комнаты, не то что бы заговорить с кем-то. Сегодня та же история. Она начала заводится, и О Небеса, как же вы меня сегодня выручили! Я просто промолчала, зная, что скандал не особо сейчас и нужен. Мне будет стыдно больше не перед ней, а перед моими знакомыми за такую мать. Если она начнет орать. А она бы начала. Уговорив отчима брать ее в охапку и тащить домой, я присоединилась к своей компании. Антон взял еще пива. Боги, как красиво смотреть с тринадцатого на город! Видно практически все! Как красиво! Старалась ни о чем не думать, ведь если о чем-то думать все будет испорчено. Да я и о многом продумала, все это время, что мне просто не хочется думать. Быть такой же легкомысленной как Вероника, и такой же беззаботной как Дима. Эх... Не сильно дало мне это питье, что даже разнесло меня не так как раньше, немного. Как же мне не хотелось домой. Будто тянуло бежать, куда глаза глядят, просто бежать отсюда, подальше, где нет людей. Где ничего нет. Ничего. Вернулась трезвая как стеклышко. И вновь навящевые мысли. Надоевшие за все мое время. Мое Рождество. Мое очередное Рождество. Ненужное, незаметное. Обычный, следующий день за вчерашним, одинаковый: серый, исчезнувший, бесследный....

Опять. Новый день. Такой же, как и вчера. Самый обычный, как по плану выстроенный из множества частичек в большой пазл, но без картинки, сохранивший в себе лишь один цвет. Какой это цвет? Цвет сокрытого тяжелыми тучами неба, цвет мокрого моросящего снега, цвет тягостного пыльного воздуха, цвет бегущих по бульвару людей спрятавших лица за широкими шарфами и искусственным мехом, цвет недовольной физиономии в зеркале, цвет выкрикивающих в след ругань уст, цвет завтрашнего Рождества. Ждала ли я этих зимних каникул? Сегодня первый день каникул. Интересно, они специально поклеили в мою комнату серые обои? Пожалуй, единственная запоминающаяся в этом доме вещь — это... это... Я обходила сейчас все комнаты. Отпечаток каждой это незаметность. Нет ничего выделяющегося, все в одном цвете: серый и бежевый. Мебель оставшаяся из советского времени: бесчувственная и угнетающая. И ровно настолько угнетающие выражения лица родных: без энтузиазма заправляющих оливье, и одевающих галстук. Видимо ежегодные празднества порядком поднадоели, и это кажется уже не столько ожидаемым, сколько привычным и необходимым что ли. Почему все так ждут Нового года? Что же особенного в самом старом празднике? Все чаще сталкиваюсь с мнением о том, что все это надоело, что многие люди просто будут спать как в самый обычный день. А что же делать мне? Думаю, спать я не буду. Я просто не смогу уснуть. Может быть залезть в Нет, и пообщаться с такими же одиночками? Не знаю. Эх, если бы можно было вернуть время, я уверена, что запросила бы себе в комнату яркие и жизнерадостные обои. Сижу сейчас и думаю: на кой черт, я сейчас сижу. Все повторяется. Зачем я тут сижу, Что я такое, Что это вокруг меня, Что из себя представляет мое нахождение здесь. Н-да... Уверена, что раньше жила я в каком-нибудь дворце готического стиля. Ни в чем не нуждалась, ни о чем не задумывалась. Ела виноград, лежа на балконе выходящем, на море и ни о чем не думала. Знала, что так оно и должно быть. Не нужны мне были ни книги, ни какие-то царевичи. Я себя любила, и плевать мне было на всех других. А что здесь? Я разучилась быть счастливой, я не умела ею быть. Не могу увидеть счастье, в которое мне вечно тыкают носом при скандалах. "Мы тебя вырастили, ты нам должна". Я что рвалась появляться на свет? Я рвалась оставаться с вами? Я вас умоляла оставить меня у себя? Нет. Мамаша проговорилась пару лет назад, в том, что хотела сделать аборт, узнав, что будет девочка. Клева. Что ее остановило? Теперь примите — распишитесь. Унылое создание, скандальное, эмоциональное, ранимое и ненавидящее всех. Наверно с небольшими штрихами желаемого — пацанского. Н-да... Наверно я себя жалею. Я этого заслужила. Не могу представить, если бы раньше узнав обо мне слишком много, со мной вообще бы разговаривали. За мою историю собралось столько компромата, что если бы он вышел за круг моей "семьи" я стала бы отбросом... Но сейчас положение не лучше. Одиночка. Которая не позволит издеваться над собой посторонним. И издевается над собой сама. Наверно это расплата за красивую жизнь. Уже не знаю чему и верить. Моя наивность довела в предпоследнюю точку. Я буду верить в Бога, если она станет предпоследней, за которой будут запятые, а не последняя точка. А пока я не знаю, во что верить. Трудно жить, не веря ничему. Относительно. Думала, это просто время такое, перебесится. Но слишком затягивается. Уже больше года. Я не знаю, кого молить, что бы все было обрезано, и сшито уже розовыми нитками, а не серыми. Надежда, уже ,пожалуй, сплавилась от поисков выхода. И ничего не осталось. Относительно. Около месяца каждый день голова раскалывается от внутренней боли, боли, которая от сердца перешла в мозг. Я к ней уже привыкла, это как повседневный прием горьких лекарств, от которых все равно толку с ноль. Сон тяжелеет и для меня становится все привычней спать по 5-6 часов в сутки. И вновь после кратковременного затишья возвращаются мысли о старом и добром аде. Мне не плевать на все, это все меня просто достало. Окончательно. Не чувствую уже той гордости, сопровождающей меня в ругани, Не чувствую той рассудительности, той доброжелательности. Эгоизм как червяк грызет все органы, парализуя все качества которыми раньше гордилась. Они не исчезли, а уснули наверно. Я хочу так думать. Пускаю все на самотек, не потому что надеюсь на выточку камня саленной водой, а потому что уже надоело прикладывать силы в то, во что сама уже не верю. Никогда не хватало поддержки. Ее не было. Я не знаю что это такое. Пересохло во рту. Беру кружку в которой уже лишь болотно-зеленые листья разбухшись залепили дно. Снова идти на кухню. В последнее время пью чай без сахара. Резко так. Раньше в обычную кружку сыпала ложки 4 не меньше. А теперь не могу в рот взять, такая гадость. И без сахара гадость... Люди, которые решаются на суицид, хотят привлечь внимание. Одна эта фраза будит не то что бы отвращение, но точно неприязнь к этим людям. Но почему никто не задумается, что в их понимании внимание. Порой мне так хочется, прижаться к плечу совсем незнакомого человека и расплакаться. И что бы он меня просто утешал, и повторял, что все будет хорошо. Не хочу сплетен о своей персоне, не хочу равнодушных. Пусть все будут врагами, пусть меня ненавидят — это лучше чем равнодушие. Именно равнодушие вокруг: в глазах моей "семьи", в глазах мамаши, в разговорах "подруг", в буквах знакомых по Нету. Везде. Один человек, которому я неприятна — моя бывшая подруга. Именно без кавычек. Она всегда мне выговаривала все в лицо, ложь и правду, свое отношение: лишь из-за этого она стала бывшей, и из-за этого ,этого человека, который завидует, я всегда буду помнить. Пусть она мне неприятна, но она не равнодушна. В какой-то частице своего "Я" она не плохая девчонка, но большинство все же принадлежит худшему. Поддержала меня, когда я была на пике, и бросила, когда все успокоилось. И предала. Никогда этого не забуду. Наверно все слишком близко приняла, но до сих пор у меня отвратительное чувство. Я очень редко обижаюсь. Те пустые нюни, которые называют обидой ничего не стоят. Я редко обижаюсь, но серьезно. Готова возненавидеть человека за обиду, если он не извинится, или еще хуже — сделает вид что ничего не было. На позапрошлый Новый год, который я встречала с мамашей, она выпила чуть больше нормы и мы поругались. Мы высказали друг другу все, что думаем, всю грязь скопившуюся внутри. Меня так трясло, что я не могла спокойно сесть. В эту же ночь я, накинув куртку пошаровала в город. 8-7 километров, не так уж и много для настоящей зимней ночи. Остальное время я просидела в парке, и позже уже пришла домой, что бы не возникло каких-то подозрений на то, что я "гуляла" ночью. Я не разговаривала с ней пол года. Мне было противно с ней говорить, видеть ее. Это наверно был самый "веселый" Новый год. С каждым праздником у меня есть ассоциации и воспоминания, которые со временем забудутся. Я это знаю. Вот и вечер. Зовут меня к столу. Копченая скумбрия, завонявшая на неделю весь мой зал; Свеча, старше наверно меня вдвое; Галушки, с отвратительной сладкой водой; малиновый густой кисель, Господи, сколько же туда всыпали крахмала; Салат из кукурузы, которую я так хотела вчера слопать; хлеб, до которого за весь вечер никто так и не притронулся; картошка, без которой наверно лишь мой День рождения проходит — вот и все что я насчитала на столе. Без оплаток. Что ж, уж лучше так чем вообще без ничего. Раньше как-то острей чувствовались праздники. Не могу объяснить, как я ждала Нового года или Рождества. Готовилась за месяц, что б все было гладко. И каждый раз разочаровывалась, из-за очередной ругани. Каждый праздник проходил под девиз "испортить, во что бы то ни стало". Может, поэтому я теперь и не особо радуюсь праздникам. Ожидая худшего. Никогда не забуду свое 15илетие. Без торта, без какого-либо стола. Очередной скандал, в присутствии моих двух знакомых — единственных кто поздравил, и пришел. Никогда не забуду. Если бы не они, на первой же машине остался мой след. Я не могу найти цену своей жизни. Она мне дорога, и одновременно я готова ее отдать даром. С каждым днем, я все больше запутываюсь в своих размышлениях, ценностях. И на следующий день, вновь забываю все, окрестив себя начать все заново. Прекрасно понимаю, что если что-то случится, я буду всеми ногтями царапаться по стене, дабы подняться на прежнее место. И в то же время, меня бомбардирует чувство лишенности, чувство изгнаности. Понимаю, и думаю иначе. Все бы отдала, что б вернуться в прошлое. В прошлую жизнь. Где я была принцессой. Зажиточной дрянью, считающей других отбросами и не обращающей на них своего внимания. Нет смысла, быть хорошей в нашем гнилом мире, в мире деградирующих людей. Людей, которым выгода ценней чужой жизни. Которым все что происходит ровным счетом фиолетово, до тех пор пока это не тронется их. Людей, которые так похожи на меня, ту что должна была жить в шикарном дворце. Деньги. Наверно их и не хватает для счастья. Для друзей, для своих прихотей, для НАСТОЯЩЕГО понимания. Сейчас, многие говорят, что деньги не дадут счастья. И в то же время каждый хочет их иметь, готов идти по головам за желанным богатством. Я не буду говорить, что мне плевать на эти бумажки, это ведь не правда. Да, я хочу быть богатой, да я хочу иметь все, да я хочу быть знаменитой. И при первом же случае, я сделаю все что бы такой стать. Только вот друзей больше не станет, не станет меньше желаний. С каждой тратой, аппетит будет возрастать вдвое; "друзья" отлипать лишь на время хождения в туалет; поклонники, затопят апартаменты красными розами — самым банальным, на что способен человеческий ум. Н-да... Может это и есть то самое счастье? Глупо. Не хочу быть тенью серой массы, думающей лишь о бумажках и "любви". Да они хоть знают что такое любовь!? Не мне судить, той что никогда не испытывала этого, и была обманута масками привычки. "Письмо незнакомки" Цвейга наверно ответ на вопрос. Сумасшедшая, тайная любовь... Моя голова, сейчас подобна взрывчатке с замедленным действие, они наполняется мыслями с невероятной скоростью, и когда уже не будет места для еще сотни, она взорвется. Очередной день, я просидела, глядя на мерцающий курсор, вслед за которым появлялись пустые буквы, общим счетом не выразившие и миллионной доли моих мыслей. И снова мне одиноко, и снова накачивается волна соленой воды из глаз. Как же все надоело... Очередной бессмысленный день в дыру времени, бесследно....

    Габриэль Гарсиа Маркес. Собрание сочинений. Том 1. Осень патриарха. История одной смерти, о которой знали заранее      нобелевская-премия   латинская-америка   хх   сюр   фантастика   любимое   10-10  
Габриэль Гарсия Маркес

Маркес Г.Г., «Осень патриарха»: Да здравствует генерал! Да здравствует настоящий мужчина!

«Инженеры посла Ивинга разобрали море на части, пронумеровали их, чтобы собрать под небом Аризоны, далеко от наших ураганов, и увезли его, мой генерал, со всеми его богатствами, с отражениями наших городов, с нашими сумасшедшими наводнениями и нашими утопленниками. (...) Он отдавал не только сами воды, видимые из окна его спальни до горизонта, но и всю их фауну и флору, режим ветров над ними, все капризы погоды и всю атмосферу до последнего миллибара; но он не мог вообразить, что они сделают то, что сделали: гигантскими насосами вычерпали предварительно перегороженные шлюзами, пронумерованные, точно квадраты шахматной доски, воды нашего старого моря, обнажив дно с потухшими вулканами, — в огромном кратере одного из них внезапно открылись руины древнего города СантаМариядельДариен, некогда поглощенного морем. Затем мы увидели флагманский корабль величайшего адмирала всех морей и океанов. (...) Они увезли все, что было основанием его власти и смыслом всех его войн (...)»

Маркес бесподобен. Я не знаю иного автора, кто был бы столь великолепен во всем: создать мир заново, на грани реальности, сюра и национального колорита, написать о чем-то так, как не делал и никогда не сможет сделать никто другой, подать роман так «вкусно» — «именно вкусно», что жаль каждого дочитанного до точки предложения, что оно кончилось так рано — это великий талант.

«Осень патриарха» — роман о диктате, его герой — собирательный образ всех латиноамериканских тиранов. Это человек без имени, возраста, отца, точной биографии и линии жизни. В книге дается так много вариантов, событий, что все они никак не могут принадлежать судьбе одного человека, но все принадлежат.

Книга начинается с момента, когда обезличенное «мы» — народ — решает войти в дворец диктатора, заподозрив, что он мертв. В страхе и смятении видят они хаос, творящийся там (коров, гуляющих повсюду и жующих дорогие гобелены), и находят тело своего правителя:

«...и там увидели его самого в полевой форме без знаков отличия, в сапогах; на левом сапоге блестела золотая шпора. Старше любого смертного на земле, более древний, чем любое доисторическое животное воды и суши, он лежал ничком, зарывшись лицом в ладони, как в подушку, — так, в этой позе, спал он всегда...»

Они не спешат радоваться или горевать, они боятся, ибо он уже умирал прежде, ибо труп его невозможно было опознать, так как никто из них не видел его живым, а признаки внешности, по которым они могли бы судить о его личности, были весьма сомнительны, потому что все, что знали они о своем генерале, было неразличимо похоже на выдумку, которую так сложно отделить от правды. «Мы знали, что он есть», но это все, что было известно народу наверняка.

Несмотря на страх людей, маркесовский диктатор на протяжении всей книги жалок.

«Да здравствует генерал! Да здравствует настоящий мужчина!»

-так приветствует его толпа. Но кто он, если разобраться? Во вступительной статье объяснялось, что «настоящий мужчина» — «мачо» — в фольклоре является в виде петуха, и в романе президент — личность настолько же властолюбивая, привыкшая покорять силой, но и настолько же беспомощная там, где сила неприменима. Он налетает на женщин без разбору, не раздеваясь, мнет их в спешке, не зная любви, от чего рождаются у него одни недоноски; он не может довериться никому из своего окружения, потому что рано или поздно, его обманывают; он бессилен в решении государственных дел, ибо знает один лишь метод — сила и смерть, хотя и понимает, что это не метод. Здесь показательна история с нечестной лотереей, в которой всегда выигрывал президент: детей, которые вытаскивали шарики из мешков и знали тайну обмана, похищали из семей, сажая родителей в тюрьму, однако, скоро их стало слишком много — всего 2000: их негде было держать и нечем было кормить.

«Еще до рассвета он отдал приказ посадить детей на баржу с цементом и с песнями отправить за черту наших территориальных вод, где баржа была подорвана зарядом динамита, и дети, не успев ничего понять, камнем пошли на дно. Когда трое офицеров предстали перед ним и доложили о выполнении приказа, он сперва повысил их в звании сразу на два чина и наградил медалью за верную службу, а затем приказал расстрелять, как обыкновенных уголовников. «Потому что существуют приказы, которые можно отдавать, но выполнять их преступно, черт подери, бедные дети!»»

У него было три любимых женщины: королева красоты, монашка и мать — то ли святая, то ли блаженная, но простая и чуждая богатству и власти:

«Она произнесла эту фразу с той же непосредственностью, с какой в день национального праздника, держа в руке полную корзину пустых бутылок, протолкалась сквозь строй почетного караула к президентскому лимузину: гремели овации, раздавалась торжественная музыка, кругом было море цветов, президентский лимузин вотвот должен был открыть парадное шествие, а Бендисьон Альварадо просунула свою корзину с бутылками в окно машины и крикнула: «Все равно ты едешь в сторону магазина, — сдай бутылки, сынок!»»

За мать и за власть он держался до последнего. Он был жалок, безграмотен и окружен враньем. Ради него служба безопасности устраивала овации, издавала газету с тиражом в один экземпляр, вела радио— и телевещание и даже высаживала цветы вдоль дорог, по которым он ехал. И все для того, чтобы диктатор видел свою державу сильной и процветающей в то время, как страна гнила и разваливалась, потому что власть силы неспособна строить и возрождать, говорить правду и пользоваться доверием, о чем, вероятно, догадывается каждый тиран, но слишком поздно, когда не остается ничего иного, кроме как продать море. Да и в жизни у него не так много вариантов, ибо «единственный достойный документ, могущий удостоверить личность свергнутого президента, — это свидетельство о его смерти». Остается только держаться. За власть. Больше не за что.

10/10

Поверь, я хотела как лучше... Но то, что получилось зависело не только от меня...

Где-то год назад я наткнулась на пост в жж про дневники мертвых людй.Тема странная,страшная.Когда читала-плакала..точнее слезы поняли..нужны в данный момент..а потом...потом было много чего.(много ушедших людей.Беспричинно,порой глупо(вечная им память)Разговоры за чашкой чая,бутылкой пива ,да поминальными 100грамм,которыми и не чокаясь..)Говорили о ней,той гостье,что не стучится в дом.Нет.А зачем?Она нас караулит под колесами авто с вдрыхг пьяным водителем,ловит с крыш многоэтажных домоф.поправляет посмертную петельку... А я все равно верю..Что есть только жизнь,ибо смерти нет.Ибо просто страшно нам перейти на другой уровень..недоросли еще..левелоф не набрали. "Смерть стоит того,чтобы жить, А любовь,стоит того,чтобы ждать..." (Звезда по имени Солнце-Вечно с нами В. Цой) А сегодня это пост оказался топе-100 яндекс..

Товарищи и товарки!!! Если вдруг кто (из тех кто вживую со мной общается) решил по какому-то дурацкому случаю сделать мне подарок на Новый Год, одумайтесь! Не делайте этого. Пожалуйста, очень вас прошу, никаких подарков!!! Могу вас совершенно успокоить, сама я ни одного подарка не купила, и даже не собираюсь искать. Просто поймите. Не надо.

Пред эшафотом,как перед свадьбой- Рассудок меркнет и кровь кипит. Но ты ведь знаешь,различья в клятвах, И Смерть теперь уж не разлучит. Теперь неважно.Обиды,люди Их крики,стоны-ли волчий вой? Так твердо в вечность, Почти с надеждой , И колокольный..В догонку звон.

Бывает так: видишь человека, говоришь с ним, и всё равно тебе его не хватает...

nbsp;   

Я привык делать себе подарки сам. Осознал это сегодня, и стало печально.
Однажды мне сказали, что я слишком замкнут и не доспускаю себя любить. И это было правдой.
Даришь, лееляшь, жалешь — всё человечно, всё нужно. Желаете теплоты и ласки? Подарите её другому! И она вернется. Но не думайте о возвращении, не стоит. Получайте радость и удовлетворение от счастья, которое дарите. Пусть это ваши друзья или знакомые, или совсем незнакомые люди, или пусть даже вы сами. Не забывайте радоваться!. Сделайте себе подарок.

Меня все спрашивают "Ну вот что ты в нем нашла?" а я и ответить не могу, тк сама толком не понимаю... я уже и так много чего наслушалась, вплоть до того "а не боишься, что привлекут по 132 статье УК?" (или статья 133-я могу ошибаться...) Да нет, пожалуй, не боюсь... Все говорят, что мы совершенно разные.. может, они и правы — я спорить не буду... Может, со стороны и виднее... Но вот я только снова не могу понять, что же меня в нем привлекает... ну не знаю я... И лишь сегодня меня спросили, как мне сначала показалось, сумасшедшую мысль — "а может ты просто себе все придумала?!" Я отрицала это... Точнее, пыталась, но совсем не долго... и через какое-то время поняла, что, может, и придумала, что, может, все не так, и что, может, я ему и не нужна... и я поняла точно, что я ЗАПУТАЛАСЬ САМА В СЕБЕ...

Когда штат сотрудников укомплектован полностью, нет возможности ни придти в эту фирму, ни подняться по карьерной лестнице… логично же…! И чтобы кого-то повысили, надо, чтобы кого-то уволили… тоже логично… …отработав всего 3 дня курьером, хотя рассчитывалось, что это будет моё 2ое и отнюдь не последнее лето в этой должности, я узнала, что девочка-менеджер собирается уехать на 2 недели, а замещать её некому… ну вот меня и посадили к ней в «ученицы», чтобы я примерно научилась и могла работать, пока директор не найдет ей замену на ВРЕМЯ ЕЁ ОТСУТСТВИЯ. Прошло всего пару дней, когда меня сняли целиком с должности курьера со словами, что эти 2 недели буду работать я на ее месте, тк не резон кого искать, а потом обратно — в ряды курьеров… Опять же логично… И вот в конце рабочей недели перед уходом домой я подхожу к менеджеру, по чьей рекомендации я работаю в фирме, и уточняю, сколько мне «сидеть» на новом месте… К своему непомерному удивлению я узнаю, что девочка больше НИКОГДА не вернётся в фирму, тк её уже уволили, но до её приезда говорить ей об этом не будут, и я должна буду заменять её ВСЁ ОСТАВШЕЕСЯ ЛЕТО вместо 2х недель… …я с трудом помнила, как я возвращалась домой — в такой вот шок меня повергла эта новость, но, вернувшись, я четко поняла, что да как в этой жизни…. И вот теперь — перед вами менеджер в полном смысле этого слова… Вот как бывает…

Я украсила не только себя, комнату и мир к новому году. Я украшаю день. Новыми мыслями и идеями, мечтами и расчетами. Так я надеюсь подсказать деду Морозу мое желание: быть в воронке событий. Я читаю Толстого и понимаю, что я бездарна И так спокойно от этой мысли, что вспонимается Чехов:"Равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть" Но я не умираю. не дождетесь

Все иллюзорно в этом мире. Где истина?

Увы, но жизнь ужасно скоротечна,
И, врятли, после наступает рай.