Fucker — Нас с тобой

Подкрепленье не прислали.

Нас осталось только два,

Нас с тобою на.бали.

Все братушки полегли

И с патронами напряжно.

Но мы держим рубежи,

Мы сражаемся отважно.

Пушка сдохла, всё, пи.дец,

Больше нечем отбиваться.

Что ж, закурим, брат — боец,

Нам от смерти не съе.аться.

Жаль, подмога не пришла,

Подкрепленье не прислали.

Что ж, обычные дела,

Нас с тобой нае.али.

Борис Гребенщиков.

— А как там было?

— А как там могло быть, Даня? Война всегда война. Для благих целей или ради нефти — все одно.

— Ну… Страшно?

— Страшно. Обоссаться как страшно. Особенно в Грозном.

— Расскажи?

— А чего рассказывать, Даня? Тут рассказчиков без меня находится много. Почитай, фильмы посмотри. “Чистилище” можешь маме своей показать, или сестренке. Есть у тебя сестренка?

— Нет. Только брат. Старший.

— Вот… Только неправда это всё. Близко, но неправда. Кто там не был, тот не поймёт, а кто был — у того и взгляд другой. Свой, что — ли. Ты, говорят, пишешь?

— Да так…

— Стесняешься? Ты не стесняйся, Даня. У меня братик тоже писал, детективы всякие. Это же дар — писать уметь, его стесняться не нужно.

— Зачем ты вообще пошёл?

— Долгая история. Сначала с родителями поссорился, разругался совсем. Не поступил и пошёл в армию. Тогда проще было, Даня, тогда патриотизмом этим дешёвым не пахло. Пошёл — значит пошёл. Все на экономистов учиться пошли, а я каску таскать. И нет у меня на них обиды, пойми. Потому что страну эту с двух сторон одинаково разрушаем. Только я-то думал, что действительно её защищаю. Пока нас в одном доме не зажали. Тоже долгая история. Я ведь кому-то что-то доказать хотел, Даня. Родителям своим. и ничего не доказал, скорее опроверг. Вот у тебя дед воевал?

— Воевал.

— Спроси у него, за что.

— Так он умер давно, в 88-м.

— А… За себя я воевал. Чтобы родителям показать — вот, я могу! А потом вернулся — даже пить не мог. И никто в этом виноват не был. Ни Ельцин этот деревянный, ни штабисты жопоголовые во главе с Грачёвым, ни страна. Хотя Грачёв говнюк, конечно. В Грозном ещё, мы в окружение попали, так нашли старую “Волгу”, в неё человек десять запихали. Я впервые, Даня, видел, чтобы в машину столько человек помещалось. Раненые в основном. Завели, покатились. Мы их прикрывали. Где-то на середине дороги колесо у “Волги” лопнуло — и тут чичи стрелять начали, из всех окон в округе. Они их, оказывается. давно на мушке держали. Никому уйти не дали. По нам, чтобы мы не особо вмешивались, из “Мух” пару раз долбанули. Помню, я к старшине оборачиваюсь спросить, куда стрелять — представляешь, спросить куда стрелять! — а у него вместо глаза дыра с монету, насквозь голову видно. Меня тут же и стошнило, моментально. А потом в шагах трёх долбануло — и я залёг прямо там, закопался в блевотину свою. Два дня мы там были, пока на броне нас парни не забрали. Забыл, правда, из какого полка. Ещё вечером первого дня сидели, радиоэфир слушали. Сами сигналы подавали, но там и без нас дел хватало. Всё о трехсотых да о двухсотых наперебой говорили, подкрепление запрашивали. Сами у себя, считай, запрашивали. Иногда чеченцы прорывались. Но только в начале самом. Парни с ж/д вокзала часто в эфире были. Потом реже, конечно. У нас пулемётчик всю ночь в темноту стрелял, на вспышки реагировал. Они же, считай, в соседнем доме засели, через аллею. Убил — не убил, а стрелял. И ему в ответ стреляли, пару раз на штурм шли. Неуверенно как-то, жидко. Часу в четвертом у него патроны кончились. Прикурить хотел, а сигарет в пачке не оказалось. “Все, — говорит, — пи.дец, даже сигарет не осталось”. И прав был — на второй день уже жить не хотелось, а курить тянуло. Вот хрен я тебе, Даня, объясню, за что я воевал. Мне дед один знакомый, телевизора насмотревшись, сказал: “Если бы я знал, что будет теперь, ни за что бы на фронт не пошёл”. Может быть ради того, чтобы эту фразу детям своим сказать, я и пошёл воевать. Это ведь будущее, в какой-то мере.

— Ты и людей убивал?

— Не, пацифисты не убивают. Конечно убивал, Даня, конечно. первого своего помню — молодой был, как я. Он за веру шёл. Во время первого штурма. Он из-за баков с мусором высунулся, на полголовы, я выстрелил, неопытный. На полголовы высовываться, когда у нас все стволы без остановки — верная смерть. Это не так тяжело было, Даня. Тяжело было домой возвращаться. Здесь другие все, даже родители. Словно они тебе должны чем-то, хотя на самом деле — х.й. НИ-ЧЕ-ГО. Ничего они не должны. Бил даже людей, пару раз, за разговоры о войне. Мужика, который со смены ехал, с завода, в трамвае. Жестоко бил, ногами. Он солдат мудаками называл. Потом свыкся. Выучился в универе даже, Даня. Теперь вот, как видишь — жена, дочь растёт. И пить почему-то не хочется совсем. Всё, что можно выпить, я на войну променял. Но страна теперь другая, Даня, идеалы другие. Если они вообще есть.

— Слушай, а почему— Даня? Меня ведь Денисом зовут.

— Да ты не обижайся. У меня брат был, который детективы писал, Даней звали. В автокатастрофе погиб.

— Тогда… Твой автобус?

— Мой. Поеду я. В деревне чем матери помогу, по огороду, по дому. Ты своих стариков тоже не забывай. И писать не стесняйся. Глядишь, и про меня когда-нибудь напишешь.