Coyot — Вне всего ( Помешательство этого Лета)

   Ты веришь в Бога? А в Дьявола? И молишься ли ты в своей спальне цикадам и сверчкам жаркой летней ночью у раскрытого окна. Слизывает ли лунный свет твои слёзы во время месс сношения с Истиной? Ты, вообще, веришь в Истину?

   Я не задумываюсь ни над одной из написанных здесь строчек. Слова и образы льются рекой, просто льются. Наверное это свидание с музой. Ты мне веришь? Я расскажу тебе в двух словах о пареньке по имени Фрик?… наверное. Он был высоким худощавым типом, говорившим тихим задумчивым голосом свои стихи асфальту, деревьям и каждой мышке в доме. Он катил через поле на велосипеде в предвечерних сумерках, вдыхая влажный густой воздух… сукровицу гниющих листьев и распускающихся цветов вишни и яблони. Лето обещало быть жарким. Во всяком случае, так оно обещало именно Фрику?, и он, смотритель Восковых маяков, охотно верил. Фрик? вернулся в город вечером и, пошёл на трухлявую бензоколонку, где работал последние пару месяцев. ЭТИМ старым вечером. Он спорит с начальством. Ругань. Он хлопает дверью маленькой лачужки, где сидит его начальник. Плевок на дверную ручку… Он уволен. Он доволен и свободен. Вещи в мешок, мешок— за спину, большой палец руки поднят кверху. Автостопом до окраин города. Мимо сквериков и одинаковых домов-гробов, домов-грибов, мимо детей во дворах и замызганных дерьмом и сажей промышленных зон, мимо кустов и столбов, мимо двухэтажного домика, где раньше жила его первая любовь. Фрик? вспоминает. Детство. Ну как его не вспомнить, когда Солнце, багровое Солнце летнего вечера отражается от стёкол коттеджных домиков, падает на милые балкончики со свисающим с них выстиранным бельём, на ребятишек в тени клёнов, на их футбольный мячик, на серый асфальт. Ты любишь запах нагретого асфальта? Я— да. И в детстве всегда поражался, когда видел, как тёплый воздух в зной как бы «плывёт» над раскалённым шоссе, отражая его во взвешенном состоянии— это великий Дух Жары играет с нами в гляделки. Может быть. Ты легко переносишь жару? Доставляет она тебе комфорт?    Фрик? думает: « Интересно, куда я направлюсь завтра? В деревню к Эдду? В пеший поход по стране? В бродяжничество подамся? Ну уж явно в сраном городе не останусь. Десять долларов… Я хочу выпить. И выпить не только чего покрепче. Я жажду хлебнуть звёзды и Солнце, хочу тонуть и задыхаться в высоких травах равнин и петь с холмов зеркальным рекам серенады… Я хочу всего, весь мир! Интересно, что мне делать этим ЛЕТОМ? — Может умереть? Умереть в лучах ромашек и осоки, вырвать сердце руками тростника— пускай светится! Ха! Я люблю тебя! Я теперь— святой бродяга. И плевать! Летом нас накроет волна! Всех….» И размышляет он вот так долго, глядя за окно в глаза вечеру. «Здравствуй, дедушка Вечер! Поклон тебе и треск соломы под ноги!». Водитель останавливается на окраине города, молча сидит и ждёт, пока этот сопляк-халявщик выметет свою задницу из его колымаги. И он поедет домой к жене и детям, но пройдёт в дом незамеченным, угрюмо поест, посмотрит вечерний обзор и завалится спать задницей к своей старушке. А прав он или нет— кому судить? Ты знаешь, собаки не делят запахи в зависимости от того дурные они или приятные. Для них нет таких стрёмных гламурных категорий. Собачьи справочники молчат. Для них есть лишь информация, которую этот запах передаёт. Вот если бы человек не разделял всё на дурное и хорошее, а черпал бы истину, голую истину из вещей… информацию и стимулы… Но вот я думаю, думаю этой душной летней ночью, что душа бы тоже пропала в нём с непривычки. Только с непривычки. А ты веришь в душу?

   Я не пытаюсь быть понятным. Потому что хочу растворится, хочу стать нервом мира. Мы с тобой— два синтеза. Забавно, да? Человек— это генератор вселенных. Моё слово— это вселенная. И твоё. А мысль бродяги Фрика?— это ещё не оформившаяся вселенная. Он ещё ребёнок. Он обещал своей девушке поездку к океану. Но сам уехал в горы. И стал отшельником. Отпустил бороду и вот уже месяц питается кореньями, рыбой и пьёт воду из ручья. А на все скопленные деньги купил чернил, бумаги и море виски, что бы быть блаженным. Умерли все, кого он знал… по крайней мере он так пишет. Блаженный да останется живым навеки. Фрик? не знает больше времени. Я смотрю на свои руки и думаю о времени. И понимаю, что стоило бы никогда о нём не думать. Я УМРУ когда-нибудь, интересно… в экстазе? Стоило бы жить так, словно каждый день— последний. Так? Вроде бы я читал об этом в умных книгах. Но последний день— это день, когда хочется всего.

    Блаженны рыбы— попадаясь на крючок они не пытаются захавать больше кислорода из воды, чем они хавают его всегда. Человек пытается надышаться перед «смертью», как ополоумевший. Ну скажи— это ли признак интеллекта? И мы умнее животных? Мы, уничтожающие себя самих каждый день… изнутри и извне… Мы умны? Мы, курящие, пьющие, бахающие себя химией, жиреющие и иссушающиеся на сатанинских диетах? У меня лично всё это вызывает улыбку, улыбку как усмешку и улыбку сострадания… и улыбку неуверенности. Мы больны тропической лихорадкой блестящих микробов самоублажения. И передаём её по электро-магнитным волнам, пуская слюни вниз по сточной трубе в преисподнюю. Она (преисподняя) больше не место, где обитают гниющие души грешников. Теперь она (больше на бумагах) — низ общества, травная яма для нищих умом и тощих карманом. Но бывают и исключения. Бывают там и гении, но второе— всегда так. И что бы не попасть туда, Фрик? и ему подобные, чешут свои тропы вверх, В дебри духа и ухода от мира— смеющиеся пророки… Разумеется, ты же знаешь, они сдвинуты мозгом. Но это заставляет меня верить в непостижимую силу нашей природы… твоей и моей. Мочи! Мочи! Мочи! Трахай! ТрахаЙ! Трахай философию огня. Это— жизнь! Въезжай в это настолько быстро, на сколько заточены фаланги твоих чертовски призрачных щупалец! Я хочу приподнять завесу восприятия, но мне пока страшно ступать на ту сторону…    

   И когда я сижу в солнечном мареве перед окном или у раскидистого дуба, сжимая в руках капельки пота и страсть, что необходимо материализовать в слова, я отчётливо вижу образ старика с вязанкой хвороста, спускающегося по горной тропе к своей лачужке, что бы прожить ещё день. Он такой, каким его породили горы, леса, хворост, тропы— он берёт у природы ровно столько, сколько ему надо, и даёт в замен свою покорность. И он улыбается. Так, как ни ты ни я, видимо никогда не улыбались. Прости, если что не так, но вдумайся во всё это. Врубаешься? Мы не знаем, где начало нашей радости и где её конец.

   Мы— остров и те, кто на нём. А вокруг океан неизвестного. И оно, неизвестное— ни хорошо для нас и не плохо. И, пытаясь постичь его, я становлюсь на минуту Фриком? и думаю примерно так: «Что я буду делать этим летом? Может я умру, ослеплённый радугой и светом росы… В ЭКСТАЗЕ … Может я буду смеятся в душе чистым смехом, призывая всё на свете ликовать? Может я сделаю важнейшее открытие или обрету истинный дом? И спущусь с этих переполненных знанием о пустоте гор в мир людей с поднятыми к небу глазами, наберу полную грудь жидкого солнечного света и… Посмотрев в глаза своим братьям и сёстрам, промолчу, улыбнусь и, молча благословив их, растаю в жарком летнем воздухе (что бы потом они умыли лица в ручьях, отгоняя видения, считая меня его частью). Превращаясь в него, я обретаю веру в новый день… День, похожий на тот, когда я родился и вдохнул воздух солёного утра сквозь материнскую утробу. Чувствуя сам сок и сущность моей реинкарнации, ПЕРЕРОЖДЕНИЯ, сплетённого из ветвей ивы и обсидиана. А ты знаешь, что для того, что бы ребёнок в первый раз вдохнул воздух, его разок лупят по заднице. Он же, блаженный в своём незнании самих инстинктов, не может сам втянуть этот необычный едкий нектар существования. При шлепке у него происходит мимолётный шок от мимолётной боли, который заставляет его судорожно открыть рот и схватить (против его воли) первый глоток 71-го процента азота и 23-х кислорода . Жизненная сила обжигает его лёгкие (вызывая дыхательный рефлекс) и он плачет… плачет от того, что ЧУВСТВУЕТ ЖИЗНЬ. Вот ведь как! И вот интересно— получится ли из ребёнка олимпийский бегун, пловец на длинные дистанции или ныряльщик за жемчугом… всё зависит от того насколько его сильно хлестанули по заднице в момент появления на свет…

   И я думаю об этом, сидя под деревом или у окна в душный и ароматный летний вечер. А Фрик? где-то там, где его уже очищенный мозг воссоздал новый мир внутри него самого. Он, Фрик?, уже не похож на человека этого света. Он пишет стихи на скалах собственной слюной и кровью, мешая её с берёзовым соком. Он давно уже утонул в самоцветном искрящимся ручье… напился священного елового вина из кувшинок и, благословив нашу глупость… умер.

   Мысли в моей голове скачут, подобно солнечным зайчикам апокалипсиса… По тоннелям скользкой радуги моей совести… «Эх, что ж мне делать этим сладким летом?— спрашиваю я свой рассудок, улыбаясь, ступая по ветвям могучего древа в «ничто»… страстное и безразличное (как Дева-Луна) «ничто», — может мне стоит умереть?»