Halgen — Как Иванко музыкантом стал

Маленький Иванко притулился в самом уголке хатки, и старательно прислушивался к тому, что творилось за ее белеными глиняными стенами. Он слышал, что сегодня степь поет несколько иначе, чем вчера, хотя для глаз она осталась точно такой же. Быть может, где-то далеко, у самой черты, соединяющей небо и землю, сейчас идет путник. Ветер ударяется об него, и это вносит какую-то новую нотку в его песню, в песню самой степи?! И Иванко радовался, что живет среди бескрайнего поля, которое может входить в него звуком, таким разным в каждый день и в каждое мгновение!

Чабан, дед Федот, говорил ему, будто есть на свете края, сплошь заросшие косматым лесом, среди которого зимой бывает такая тишина, что аж в ушах звенит. Должно быть, в тех немых краях и жизни-то нет, одна тоска кругом. Иное дело здесь, где что бы ты ни делал, куда бы ты ни ходил, с тобой повсюду будет эта степная песня, и родные поля никогда не устанут ее петь.

В этот вечер хата была набита народом, который много говорил, и мешал Иванку слушать любимую песнь, которую он и считал своей настоящей батьковщиной, то есть родиной. Ведь звуки степи донеслись до младенца гораздо раньше, чем он появился на Божий Свет, они, конечно, проходили к нему и сквозь утробу матери. Но перебивать старших, тем более — отца, он не мог, и потому жадно ловил паузы в разговоре взрослых. А те все говорили и говорили о том, что для Иванко было чужим, непонятным и ненужным. Впрочем, по лицу батька он наблюдал, что пришлые люди тоже надоели ему хуже гнилой бульбы, но прервать беседу он не мог.

Эти люди были одеты в белые воротниковые рубашки, уже изрядно запачканные обильной черноземной пылью. Их гладко выбритые лица сияли, подобно лунам. Так как ночь была безлунной, такое сравнение сильно забавляло Иванко. Ведь вместо одной луны виднелись аж целых три, и не на небе, а в самой хате! Прямо как в сказке!

— Мы дадим вам больше земли, и вы сможете собирать урожай раз в десять больше, чем ныне, — громко говорил один из гостей, — Тогда вы сможете продать излишки в город и купить машины, а, значит, вырастить зерна еще больше. И заживете богато, обретете счастье! Свой хутор тоже перестроите, вместо хат сложите из крепкого кирпича прочные дома.

Отец молча слушал, и только кивал головой. Только в конце фразы гостя, когда тот даже покраснел, и, казалось, что еще немного, и от него повалит густой пар, батя неожиданно спросил, когда же такая радость придет в наш хутор.

— Когда отнимите у помещиков землю! — визгливо крикнули разом все три горожанина, — Поднимайтесь, и идите биться за свое право! А мы вам поможем.

— Ну, добре, добре, — подтвердил отец и лукаво улыбнулся. В этих краях сроду не было ни одного помещика.

Гости еще долго махали руками, что-то яростно доказывали и показывали, как хорошо заживется на хуторе благодаря тем истинам, которые они поведали его жителям. Руки то взлетали к небесам, будто хотели поиграть со звездами, то разлетались вширь, словно собирались обнять необъятное поле.

Наконец, запас их слов иссяк, и они разом стали какими-то сморщенными и вялыми, как сдувшиеся ярмарочные шары. Попрощавшись с хозяевами, они пошли из хаты к серебряному свету звезд. Но один из гостей уже у самой двери неожиданно обернулся к Иванко:

— Тебя как звать?!

— Иванко.

— На, Иванко, держи!

И он протянул малышу пахучую городскую сладость, отчего тот сразу повеселел, и простил гостям прерванную степную песню.

На другой день отец вдруг сказал матери:

— Знаешь тех, городских, что у нас вчера были, сегодня заарестовали, в уезд под присмотром жандарма отправили.

— За что?

— Да, смутьяны они, оказывается…

— Жаль их, — всплеснула руками мать.

— Чего их жалеть, — махнул рукой отец, — Они, городские, сами с собой разберутся.

— Но они же все для нас…

— А чего для нас?! Может, кому земли и дадут, так потом весь урожай отымут, а нам даже и земли не дадут. Город он ведь таков, только хапать да жрать любит, а землепашцам — тем шиш с маслом, а то и без масла! Одни так хитрят, другие — этак, а хлебушка нашего всем охота, да побольше!

Но Иванко не слушал отца. Он достал из-за пазухи городскую сладость, которая показалась ему сейчас самой добротой, переплавленной во что-то сахаристое, вкусное. И вот с человеком, чья рука протянула ему это пахнущее неведомыми плодами добро, теперь сделали что-то явно нехорошее. (Смысла короткого и хлесткого слова «арест» Иванко еще не понимал).

Иванко прислушался к тому, что звучало за хатой, и явно различил в песне большого поля и грустные звуки, которыми степь плакала над вчерашним добрым гостем. Он забился в любимый уголок хаты, и по его лицу потекли соленые слезы. Эти капли, смешавшись с сахаром лакомства, породили на свет странный вкус, тоже чем-то похожий на степную песню.

Грустные звуки с тех пор так и не пропали из песни бескрайних просторов. Им внимал Иванко, когда вместе с отцом шел пахать черное и жирное поле, когда по заданию родителя отправлялся пасти волов или купать коней.

В один теплый день из далеких северных земель в хутор вместе с травкой перекати-поле прикатилось и новое, прежде не слышанное слово — «война». Правда, это, похожее на крик слово, жизни хуторка никак не коснулось, и осталось темой для разговоров на завалинках и сеновалах. Скоро оно стало чем-то вроде названия большой-пребольшой сказки, и Иванко, лежа вечером на печке, мог услышать от отца новую ее частичку, которую он рассказывал матери. Малыша забавляло, что в этой сказке очень много героев, и все они сражаются, и с каждым днем появляются новые, а конца истории не видать — не слыхать.

Но наступил день, когда песня степи отчего-то стала как никогда грозной, даже злой. Ветер гнал на хутор целые облака пыли и сухого перекати-поле. Вместе с ними он пригнал и тех зловещих, угрюмых людей, втиснутых в седла грязных, давно не купанных и не чесанных коней с прилипшими к шее гривами.

— Сиди в хате и носа не высовывай! — строго сказал отец. Он был бледнее, чем стены хаты, и Иванко боялся признаться себе в том, что он — боится. Ведь батько не может ничего бояться! Когда прошлым летом у соседей был пожар, он в горящий стодол ворвался, и порося оттуда вытащил! А теперь…

Через оконце Иванко видел, как хмурый, похожий на северного лешего, бородач в линялой зеленой форме о чем-то расспрашивал его отца, и тот быстро отвечал, вздрагивая при каждом слове. «Никак нечистая сила с северных лесов пришла, да нас одолела!», испугался Иванко, припомнив сказки деда Федота.

За окном к бородачу подошел молодой парень, одетый точно так же, как и он. В руках парня был длинный железный прут, и Иванко вздрогнул, вообразив, что те замыслили проткнуть насквозь хату вместе с ним. «Что же они сделают со мной потом?!», дрожал Иванко, и тут же вспомнил, как пек на костре яблоки, насажанные на длинную палку.

Но незваные гости поступили иначе. Они принялись тыкать прутом в землю и вынимать его обратно, будто собирались убить кого-то, кто живет в тесных и душных подземных норах. Вскоре они оставили это занятие и направились к кринице. Старший принялся крутит ворот, а молодой заглядывал в глубину. «Что они, за водицей пожаловали?», опять удивился малыш и тут же принял этих странных людей за каких-то кудесников, зовущих на землю небесную молнию.

Вскоре из колодезя показались два мешка, туго набитые зерном. По лицам «кудесников» скользнули улыбки, и они потащили находку к стоящей за воротами телеге, в которую была запряжена болезненного вида пегая лошадь. Отец вернулся в хату.

— Ну вот, все обошлось, — с облегчением вздохнул батя, — Всегда надо отдать меньшее, чтоб сохранить большее, и с голоду не околеть…

Внезапно плавную песнь степи разрезала тугая цепь барабанной дроби. Иванко барабана никогда не видел, и, тем паче, не слышал. Поэтому звук необычайно его удивил. «Впервые слышу, чтобы поле так запело», растерянно подумал он.

Но то был вовсе не барабан, о чем и сказал испуганный, похожий на задушенный крик, шепот матери:

— Стреляют!

Что такое «стреляют» малыш, конечно, тоже не знал, но по лицу родителей понял, что это что-то нехорошее. Он стал вжиматься в печку так глубоко, что ему показалось, будто его тело впиталось в пористую глину, лишь одни уши остались торчать снаружи.

Так и вжимался Иванко в печку до самого вечера, а его отец и мать столь же трепетно вдавливались в дерево лавки. Наконец, отец боязливо посмотрел в окошко, и на одном выдохе пробормотал:

— Уехали!

Сказав эти слова, он кинулся прочь из хаты. Следом за ним, трепеща на ветру своей белой косынкой, выпорхнула и мать. Иванку они ничего не сказали, и он решил, что следует бежать за ними.

Когда Иванко выскочил за плетень и оказался на углу улочки, он тут же застыл и обнял толстую грушу, которая росла здесь же. Прямо перед ним стояли соседи, дядя Петро и дядя Гриц и в упор смотрели на него неподвижными стекляшками глаз, в которых Иванко сразу почуял что-то недоброе. Еще через мгновение он заметил, что их ноги висят над землей, как будто соседи летят по воздуху. Потом взгляд мальчишки выхватил веревочные петли, застывшие на шеях дяди Петро и дяди Грица. Иванко закрыл глаза руками и, что было силы, закричал.

— Повесили, — мрачно сказал отец, — Жаль их, дураков, конечно, да сами виноваты. Зачем стреляли? Плетью обух перешибить хотели?!

— Господи, прости их прегрешения, вольные и невольные, — промолвил незаметно подошедший дед Федот.

— Здоровеньки, — поздоровался батя, — Небось и скот они весь того…

— Нет, скотинка целехонька, я, как только пыль увидел, так ее сразу в балку сховал.

— Добре. Так возьми сынка моего в подпаски. Он малец толковый!

Так и оказался Иванко со стадом, чему был несказанно рад. Дед Федот все время рассказывал ему сказки и небылицы, и показал, как из простой яблоневой палочки можно сделать замечательную дудочку. Едва дуда оказалась в ручонках Иванко, его лицо расплылось в широкой, как степь, улыбке. Играть на ней он научился очень быстро, и уже скоро исполнял песню степи, все время внося в нее новые звуки. Потом маленький музыкант представил себе, как бы пел лес, если бы по нему пронесся степной ветер, и тут же сыграл эту мелодию. Получилось до того складно, что Иванко очень долго смеялся, после чего стал придумывать музыку ко всем сказкам, какие услышал в своей жизни.

Так он и играл на своей дудочке, когда вошел в прохладу глиняных стен своей хаты.

— Не дело это, — буркнул отец, покосившись на дудочку, — Мой отец бы увидел, так обязательно бы меня выпорол. Ведь руки для работы нужны, а не для песен, отвлекать их — грех. Для песен — уста, ими пой сколько хочешь, работе только польза будет. Это кацапы на дудках играть могут, у них все одно ничего не растет, потому что солнышка мало. А нам земля сама дарит, так надо не обижать ее, брать дары…

Батька потеребил усы, словно о чем-то раздумывал:

— Но сейчас времена иные. Работай, не работай, все одно — придут и отберут. Так что, Иванко, играй пока на своей дуде…

И Иванко стал играть. Звуки плыли по широкому полю, то сливаясь с его песней, то отрываясь от нее, и взлетая в небеса. И малышу казалось, что так из той песни, что летит над землей, и той, что летит в небеса, слагается невидимый крест. Послушать его дудочку приходили соседи, дивился ей даже глупый скот. Злющий бык, подвластный лишь деду Федоту, и тот подходил к Иванко и склонял перед ним свою тяжелую голову. А свиньи поднимались из своих грязных ям, и их пропитанные салом, неповоротливые тела, пытались изобразить что-то, похожее на танец. Когда кто-то из соседей собирался зарезать свинью, он обязательно приглашал Иванко. Ведь заслушавшаяся его музыкой, свинья переставала чуять близость мясницкого ножа, и последние мгновения ее пребывания на земле проходили смиренно и тихо. Правда, такие праздники делались все реже и реже, пока не прекратились совсем. Скотина на хуторе потихоньку переводилась. После появления очередного продотряда у хуторян осталась всего одна свинья, такая старая, что могла сгодиться, разве что, на мыло да на чеботы. Хлеб тоже стал невкусным, половину его муки заменили горькие степные травы.

Самая же беда случилась, когда дед Федот захворал, и не успел увести свое стадо в балку. Налетевший как из грозовой тучи продотряд увел весь скот, не забыв прихватить с собой даже двух старых волов, которые тихо доживали свой век, готовясь к отправке на живодерню. Тогда же городские нащупали самый тайный схорон хуторян, и выгребли из него весь хлеб подчистую.

После потери скота дед Федот загрустил, и уже не вставал со своей печки. Вскоре он умер, успев перед смертью позвать к себе Иванко и подарить ему три необычные дудочки.

— Ты молод, тебе еще пригодятся, — прохрипел он перед тем, как навсегда сомкнуть веки.

Иванко стал играть только печальные песенки, которые хуторяне принимали за плач над ними всеми. Близость конца стала чувствоваться во всем, даже растерявшие свой мел стены хат покрылись многочисленными мелкими трещинками.

Однажды среди ночи в хутор опять влился знакомый цокот копыт. Люди испуганно вжались в глину своих хат, второпях прикрыв окна и двери. Отважился выглянуть на улицу лишь отец Иванко, и вернулся он, к удивлению домочадцев, очень радостным.

— Це наши! — крикнул он с порога, — Дядя Сашко с ними!

Вскоре в хату вошел дядя Сашко, и на его голове красовалась огромная папаха, насквозь пропитанная степной пылью. Батька тут же достал бутылку горилки.

— За Нестора Ивановича! — громко сказал он, поднимая стакан.

Дядя Сашко выложил на стол три блестящие круглые банки.

— Консервы! — сказал он, — Мы в городе взяли.

— Не пойму, — удивился отец, внимательно рассматривая банку, — Они там в городе такие консервы варить научились, а у нас хлебушек и скотинку отнимают! Зачем, им наша еда, если у них своя есть, городская?!

— Ха-ха-ха! — угрюмо засмеялся дядя Сашко, — Так ведь эту еду они из нашей скотинки да из нашего хлебушка и варят! А потом жрут себе вволю, и горилочкой запивают!

— Э-эх! — тяжело вздохнул отец, и в бессильной ярости треснул кулаком по столу.

— Но будут такие времена, что наша возьмет, — успокоительно промолвил дядя Сашко, — И тогда землепашцам привольно жить станет, как в сказке, и никто у нас ничего не отымет. Наоборот, город консервы для нас варить станет!

— Иванко! — крикнул отец, — Сыграй на своей дуде что-нибудь веселенькое!

И Иванко, сам того не ожидая, заиграл такую мелодию, которая была самой привольностью, воплощенной в звуки. Иванко аж затрясся. Он почуял, что то самое счастье, о котором последнее время столько слышно, но которого так никто и не видел, придет тогда, когда весь мир пропитает эта музыка.

В упоении Иванко прикрыл глаза и увидел счастливый мир, в котором на каждом углу, на каждом клочочке земли стоит малыш, и играет на маленькой, беззащитной дудочке, свою привольную песню.

Неожиданно отец повеселел, даже морщины в углах его глаз как будто разгладились. Серая от бесчисленных крупиц степной пыли кожа его лица неожиданно порозовела, и он весело рассмеялся. Улыбнулся и дядя Сашко:

— Во времена иные музыкантом бы стал, на все бы свадьбы приглашали! — довольно сказал он, похлопав Иванко по плечу, — Только где они теперь, свадьбы. В конце времен, как известно, не женятся…

Та веселая ночь красным камнем засияла в душе Иванко. Звуки привольной песни все время играли в его ушах, но слышались они какими-то приглушенными, будто доносились из соседнего села. Сыграть же эту песню заново Иванко не мог. Едва он пытался это сделать, как дудочка отзывалась кошачьим воем, будто противилась чему-то невидимому, будто невидимая ладонь зажимала ее поющие дырочки.

Народу на хуторе с каждым днем становилось все меньше и меньше. Люди собирали свой нехитрый скарб в узлы, и, заколотив ставни своих хат крест-накрест, отправлялись куда-то в степь. Последняя фраза, которую они, как приговор, бросали вопрошающим, была сочетанием всего двух слов: «в город».

А подросший Иванко продолжал играть на своей дудочке, провожая этих людей грустными звуками, оплакивая покинутую, поросшую горькой травой, щедрую землю. Так играл он и в тот день, когда отец неожиданно окликнул его из хаты.

— Я тут маленько грамоте подучился, — сказал он сыну, — И сразу газетку городскую прочитал. Так вот, в городе, оказывается, консерваторию открыли.

Иванко кивнул головой, не понимая, к чему клонит отец.

— Так я думаю тебя туда отправить, — твердо выговорил батя, — Обучишься там у мастеров, как консервы варить, и сам при еде всегда будешь. Уж кусочек мясца всяко перепадет. Наверное, все, что они у нас отымают, туда, в консерватории, и идет…

— Но, батя! — крикнул Иванко, и, впервые за свою жизнь, заплакал. Он не мог представить себе дальнейшей жизни без родной степи с ее песней, без похожего на чашу круглого неба, без светящегося в ночи своими хатами родного хутора, и, главное, без любимой дудочки, насквозь пропитанной его радостями и печалями, хранящей на себе тепло пальцев деда Федота.    

Иванко представил себя в черном фартуке, набивающим блестящую банку чем-то мясным, пахучим. Разве возьмешься пропитанной мясными соками рукой за дудочку? Разве сыграет она привольную песню степи в узком пространстве консерватории, где во дворе мычит приведенный на убой скот? Что он, Иванко, будет делать после такой работы? Валиться в сыто-глупой состоянии на лежанку, и мурлыкать себе под нос о чем-то съестном?

— Батя, не надо! — в отчаянии крикнул он.

— Я же о тебе думаю! — с обидой в голосе крикнул отец, — Хватит, наголодался уже здесь, пора отъесться! А то будешь, как я, всю жизнь землю пахать, а потом у тебя все и отымут! Нам с мамкой деваться уже некуда, научиться чему-нибудь мы не сможем, только хлеб растить и умеем. Но ты — смышленый, быстро всему научишься, и заживешь как следует. Еще, быть может, нам поможешь!

— Но я на дудочке играть хочу!

— Для кого?! Посмотри, кругом ни души, а у нас с мамкой все равно под старость уши тугими стали.

— Я просто так играть буду! Для Большого поля!

— Ему твоей песни не надо, оно само петь умеет!

Иванко задумался. Ведь действительно степь умеет петь, как раз у нее он и учился песням. Слушать же его песней теперь не сможет даже скотина, которая уже давно перевелась на хуторе.    

И Иванко покорно надел на плечо торбу, собранную матерью, и зашагал в сторону города. Перед его глазами были лишь одни большие котлы, в которых варилось что-то вонючее, съестное. Будет ли у него в том жарком, пропитанном приторными испарениями мире хоть минутка, чтобы извлечь из-за пазухи подругу своего детства, и сыграть на ней принесенную из степи песенку?

В городе он узнал, что никакой консерватории в нем нет. Надо отправляться в далекий, холодный и очень большой город.

Иванко, повинуясь отцовой воле, отправился на станцию, и погрузился в прокуренное брюхо вагона. Когда просвистел паровоз и поезд тронулся, его сердце отчего-то сжалось, и выдавило из глаз капельки слез.

Большое поле за пыльным окошком тем временем стало сдаваться перед наступающей с севера армией елок и берез. Сперва деревянное войско порвало его на лоскутки, потом захватило и сами лоскутки, переплело их корнями, забросало подлеском, затопило болотами. Ночью поезд продирался сквозь самую чащу, и по спине Иванко побежали мурашки. Ему казалось, будто вагон схватили лапы огромных лесных великанов, и теперь хотят вырвать из него последнюю частичку степи, которая скрывалась в маленькой дудочке, что бережно хранилась у Иванко за пазухой. Верхушки елей, подобно копьям, грозились пронзить тонкий металл вагона вместе с грудью Иванко, и вырвать из него степное сердце.

Так в страхе и провел Иванко ночь. Наутро в окошко глянули серые северные деревушки, о которых он слышал из рассказов деда Федота. «Где уж тут петь? Если и споешь, то только сквозь слезы», с грустью подумал маленький музыкант.

Вскоре лес стал редеть, и на его опушке появились каменные домики. Дома стояли все чаще и чаще, и, наконец, образовали нечто, что было гораздо страшней, чем лес, через который Иванко ехал ночью. То был большой город.

Попутчики принялись связывать свои мешки. При этом они подозрительно косились по сторонам — вдруг что упрут. Иванко подхватил свой легонький узелок, и вышел на перрон. Его тут же подхватила людская река и понесла с вокзала прочь. «Не приехал бы в консерваторию, в жизни бы не поверил, что столько народа родиться может», удивился про себя Иванко.

Увидев вокруг себя одни доросшие до самых небес каменные дома, Иванко сперва призадумался, а потом испугался. «Куда мне идти, где ее искать, эту консерваторию?!», раздумывал он. В конце концов решил искать ее там, где толпится жалкая в своем мычании, предназначенная к убою скотина.

Оглядываясь по сторонам, он добрел до глухих городских окраин. Здесь повсюду серели помойные ямы, пахло мочой и навозом. «Да, в этих краях, пожалуй, моя дудочка и играть не станет», подумал Иванко. Он достал из кармана дудочку, и принялся дуть в нее. Какие-то звуки все-таки из нее вылетали, но в этих краях они казались до того жалкими и неуместными, что Иванко поспешил скорее спрятать свое сокровище.

— Ладно песенки играешь! — сказал огромный детина, который стоял возле приземистого домика, окрашенного в белый цвет. На детину был надет фартук, до самого верха заляпанный кровью. Капли крови застыли и в его огромной бороде.

Иванко застыл, как вкопанный, и, припоминая свои давние мысли, уставился на мужика. Его нос тут же уловил мясистый запах, а уши — мычание десятка коровьих глоток, которые, по-видимому, скрывались за обшарпанным желтым забором, что торчал возле домика. «Вот и нашел…», немного огорченно подумал Иванко, и глянул на покосившиеся железные ворота, за которыми, наверное, притаилась его судьба.

— Здесь консерватория? — спросил Иванко, нисколько не сомневаясь в положительном ответе детины.

— Да ты чего, хлопчик, очумел, что ли?! — удивленно пожал плечами детина, — Разве не видно, что тут — бойня!

— А где консерватория? — недоуменно повторил свой вопрос Иванко, чем поставил мясника в тупик. Тот принялся старательно чесать свою бороду, выковыривая из нее куски запекшейся крови.

— Вам, молодой человек, консерватория нужна? — спросила неизвестно как здесь оказавшаяся бабка культурного вида, голову которой украшала шляпа с матерчатой розой, — Так это в центр ехать надо на трамвае, а там пересесть на еще один трамвай.

Иванко пожал плечами. Ну что же, раз надо ехать, значит — надо. Куда — уже не важно, ведь он и так уже успел расстаться с родным полем, проехать через темную лесную жуть, пройти сквозь каменистые лабиринты городских улиц.

И Иванко двинулся дальше на едва живом, трясущимся и дребезжащем трамвае. Дома за окошком становились все затейливее и затейливее. Наконец, трамвайчик выехал на площадь, кажущуюся огромной после узких городских штолен, но все равно до смешного крохотной по сравнению с Большим Полем.

— Вам, молодой человек, выходить. Вот она, консерватория! — равнодушно произнес кондуктор, — У Вас, кстати, табачку не найдется?

Иванко отсыпал кондуктору прихваченного с собой самосада.

— И это — консерватория?! — подозрительно спросил Иванко, косясь на огромный дом с колоннами.

— Она самая! — ободрительно подтвердил кондуктор, — Я, молодой человек, в этом городе родился, каждый закуток здесь знаю, так что можете мне поверить.

Иванко вышел из трамвая и направился к зданию консерватории. «А что тут удивительного? Хорошую еду и можно только в таком хорошем доме состряпать», размышлял он по дороге.

   Но когда за ним захлопнулась дубовая дверь консерватории, Иванко чуть не упал. Он огляделся по сторонам, и закачался, увидев ангелов, смотрящих на него с лепного потолка.

— Вот тебе и раз! — прошептал он.

Главное же, что удивило паренька, это полное отсутствие съестных запахов. Пахло тут только сырой штукатуркой да деревом. Но зато уши Иванко уловили непонятно откуда льющуюся реку музыки, выливающуюся в окружающее пространство и, как будто, растворяющую все, что попадается на ее пути. Иванко почувствовал, как каждая частичка его плоти сама собой начала петь вместе с этой непонятной песней.

— Вы, молодой человек, по какому здесь вопросу?! — неожиданно услышал Иванко сквозь поток небесных звуков.

Он повернул голову и увидел небольшого роста человека с бородкой клинышком.

— В консерваторию собрался, мне батька велел.

— И что Вы умеете делать?! — пожал плечами человек с бородкой.

— Ничего, — смутился Иванко.

— А чем, по-вашему, здесь занимаются? — поинтересовался незнакомец.

— Консервы делают, чем же еще… — промолвил совсем сбитый с толку Иванко.

Бородатый человечек беззвучно рассмеялся, даже зрачки в его глазах как будто заплясали.

— В таком случае, Вы и Ваш отец ошиблись. Здесь учатся музыке. А Вам следует искать более подходящее место, — продолжая хохотать внутри самого себя, сказал незнакомец.

«Музыкой…», вздохнул про себя Иванко, и хотел что-то сказать, но, повинуясь чужой воле, все-таки направился к выходу. Его правая рука продолжала сжимать дудочку, которую он так и не выпустил из нее с тех пор, как играл возле бойни.

— Постойте, — окликнул его человек с бородкой, — Я у Вас в руке дудочку вижу. Сыграйте на ней что-нибудь!

«Пожалуй, сыграю. Пусть он почует мою родину, ведь ему, быть может, и не доведется на ней побывать!», решил Иванко.

Он прикоснулся к своей дудочке, и из нее тут же полилась… привольная песня. Потрясающая песня далекой степи, такая необычная в этой каменной чащобе. Лицо бородача само собой будто расцвело, и его глаза открылись так широко, как будто вместо белого потолка он сейчас увидел круглое степное небо.

— Прекрасно! Потрясающе! — воскликнул он, когда растаяли последние звуки Привольной Песни.

Так и стал Иванко музыкантом.

Товарищ Хальген

2007 год