cheilas — возможно

— помнишь? Ты тогда остановился…

— да-да, у тебя было такое лицо… мне казалось…

— а потом ты прочитал и серьезно так выдвинул:

— Неплохо — скажем мы одновременно, глядя в расширенные зрачки друг друга. И тогда, возможно, ты снова пожмёшь мне руку и снова, непременно, хрипло.

Абстракция закончилась, господа.

Лицо остервенело стегал январский ветер. Текут слёзы, деревенеют мышцы, хочется быстрей в тепло леденцовых витрин. Ресницы хлопают, пытаясь согреться. Я захожу в одну из маленьких кофеен, которых так много в центре. Рассматриваю публику, стряхивая с пальто мокрый снег, нахожу самую привлекательную одинокую девушку и подсаживаюсь к ней за столик.

-Вы не против? — широко распахнутые карие глаза изучают мочку моего уха — я заинтригован — а глаза и не думают двигаться и смотреть на что-то ещё, как гипноз.

— Всё равно уже сел, — неожиданно смеётся она и заказывает кофе. — Я угощу тебя ирландским кофе.

— Как ты узнала, что я люблю именно этот кофе? — опять смех звонкий, цепляющийся за губы собеседника, проникающий по капиллярам сознания прямо в сердце.

— Это мой любимый, вот и всё, — глаза почти карамельные, в них лучится коварство, скрывается тайна и рассыпано немного пряностей. В самый раз, чтобы потерять голову окончательно и тут же, приговор обжалованию не подлежит. Посмотри в эти глаза — и ты пропал. Навсегда. Голос отказывается мне повиноваться, рефлексы в ступоре, генератор приятных фраз отключен за ненадобностью. Никаких банальностей, фальши, заготовок. Не тот случай. Мои тонкие губы осторожно еще как-то зябко улыбаются.

— Так странно… — но я не успеваю договорить, она неосторожным движением перебивает меня — тряхнула волосами.

— А если посыпать перцем на молочную пену, добавить гвоздики, корицы, ещё чего-нибудь… получится совсем волшебно, я так дома делаю и никогда потом не могу вспомнить, что положила, — крутит в руках маленькую ложечку и осторожно протыкает ей пышную молочную пену. Я молчу и не знаю что сказать. Совершенно. Девушку это похоже ни капли не смущает и она продолжает говорить, уже облизав ложечку. Я завидую неодушевленному предмету. Очень. До зубовного скрежета.

— Я люблю рисовую кашу, у неё такой приятный запах. А если сделать запеканку, то будет рисово-творожная корочка, очень красивая, — она всё ещё рассматривает ложечку, всё ещё вертит её в пальцах, будто не решаясь зачерпнуть ещё молочной пены. Улыбается она тоже почему-то исключительно этой чертовой ложке, во мне, кажется, её слегка привлекает разве что мочка правого уха. Принесли кофе.

— Спасибо, — роняет она официантке и улыбается, глядя ей в глаза. Я ревную её к официантке.

— Когда идет дождь, я сижу у окна и пью какао. Ты любишь какао? — глаза впервые поднимаются и смотрят прямо, не моргая, в мои, бледно зеленые. Живот начинает сладко ныть, легкие раздирает крюками. Я пропал. Посмотрел в эти глаза. Приговор обжалованию не подлежит. Она склоняет голову на бок, как диковинная птица, и делает маленький глоточек кофе, щурится, как домашняя кошка, барабанит пальцами по толстому белому стеклу чашки. Ждёт, ждёт, ждёт.

Мой язык приклеен к нёбу, судя по всему суперклеем.

Мои лёгкие приклеены к рёбрам, судя по всему суперклеем.

Моё сердце приклеено к ней, судя по всему суперклеем.

Я беру ложечку и аккуратно протыкаю молочную пену, отправляю её в рот, облизываю ложечку, смотрю на её мочку правого уха.

— Нет. Я не люблю какао, — говорю я совершенно искренне, потому что врать нельзя. Я не знаю, почему нельзя, но уверен в одном — нельзя. Она смеётся.

— А почему? Почему же тебе не нравится какао? Его любят дети, оно малокалорийно и просто в приготовлении. Почему же ты его не любишь? — опять эти пряно-шоколадные глаза топят меня в своём сиянии.

— Оно похоже на выделения свиньи, у которой проблемы с кишечником, — отвечаю я на одном дыхании и тут же краснею до корней волос. Идиот. Пять букв и все мои. Она опять смеётся, похоже посчитала это шуткой. Или?

— Такого бреда я ещё не слышала, ни от кого. Ты милый, — улыбается и снова делает маленький глоточек своего кофе с виски.

Я смотрю на неё и откуда-то точно знаю, что милый в её понятии это искренний.

— А что ты тогда любишь? — продолжает она.

— Рассветы, — не задумываясь, говорю я и закрываю глаза. А она улыбается, я слышу её улыбку, слышу, как опускаются и поднимаются крылья её чуть вздернутого носика, слышу, как порхают её ресницы, слышу её голос.

— Рассветы… А жизнь? Ты любишь свою жизнь? — тон игривый, какой-то лёгкий, располагающий.

Мой язык приклеен к нёбу, судя по всему суперклеем.

Мои лёгкие приклеены к рёбрам, судя по всему суперклеем.

Моё сердце приклеено к ней, судя по всему суперклеем.

Мой разум приклеен к черепной коробке, судя по всему суперклеем.

— Нет, — совершенно неожиданно вслух думаю я, и от этого мои глаза испуганно распахиваются. Она смеётся.

— Почему? Расскажи мне, это так интересно. Так мало людей могут искренне в этом признаться… — Мочка моего уха прожжена насквозь, я чувствую запах химически сожженной плоти, я слышу шипение, с которым она расползается, я ощущаю тепло, выделившееся при реакции. Как клеймо. Мои губы окончательно растаяли и готовы говорить. Моё горло пропиталось смесью алкоголя и кофеина. Посмотри в эти глаза и ты пропал. А я посмотрел.

Я настороженно пожимаю плечами. Облизываю губы. Выбираю подходящую для испепеления взглядом точку. Набираю воздух в лёгкие. Три, два, один. Пошёл.

— Не люблю… Я родился в обычной семье, рос обычным ребёнком. Среднестатистическим. Ни плохи, ни хорошим. Среднестатистическим. Я ходил в детский сад, в школу, секцию фигурного катания и бальных танцев. Я учился в университете и служил в армии. Работал и влюблялся. Как любой среднестатистический человек. Я не пишу гениальных стихов, гениальных картин, музыки. Ладно, гениальных, даже талантливы — нет. Я не подаю надежды. Я не совершаю научных открытий и технических переворотов. Я не веду за собой массы к лучшей жизни. Я живу для статистики. Чтобы было по кому измерять все эти проценты. Такую жизнь сложно любить.

Она молча пьёт кофе. Я прожигаю свою точку на столешнице. Я молча пью кофе. Она прожигает взглядом мою точку на столешнице.

— Пошли гулять? — предлагает она, я удивлен.

— Пошли, — пряные глаза зовут меня в стеганый холод улиц, плевать. Я уже пропал.

Мой язык приклеен к нёбу, судя по всему суперклеем.

Мои лёгкие приклеены к рёбрам, судя по всему суперклеем.

Моё сердце приклеено к ней, судя по всему суперклеем.

Мой разум приклеен к черепной коробке, судя по всему суперклеем.

Мои ноги приклеены к полу, судя по всему суперклеем.

Мы выходим из уютного тепла кофейни, и ветер бросает мне в лицо охапку грязного снега, будто в насмешку.

Мы идём молча, держать за руки, как два взъерошенных воробья. Идём по заснеженным улицам, по обледенелым мостам, мимо простуженных церквей с озябшими деревьями, мимо высокомерных зданий, мимо захламленных птичьих кормушек. Идём как смущенные второклассники, как дама и кавалер начала прошлого века, как гимназистка и шулер, как влюбленные. Я знаю её не больше часа. Она знает меня всего. Мы заходим в какой-то двор и останавливаемся. Здесь нет ветра. Здесь видно звезды. Здесь тихо так, что слышно как бьётся сердце кота из соседней подворотни.

Она достаёт из кармана нож. Обычный нож. Таким режут мясо или хлеб, если все остальные ножи затупились или заняты.

Мой язык приклеен к нёбу, судя по всему суперклеем.

Мои лёгкие приклеены к рёбрам, судя по всему суперклеем.

Моё сердце приклеено к ней, судя по всему суперклеем.

Мой разум приклеен к черепной коробке, судя по всему суперклеем.

Мои ноги приклеены к полу, судя по всему суперклеем.

Моя ладонь приклеена к её, судя по всему суперклеем.

Она смеётся.

— А сейчас закрой глаза. Будет интересно.

Я ей верю, улыбаюсь, последний раз заглядываю в её пряные глаза. Смотрю на звёзды, улыбаюсь.

Улыбка приклеена ко мне. Мышцы задеревенели.

Она смеётся.

Острая боль где-то в самом сердце. Пусто. Тихо. Пусто.

Мой язык приклеен к нёбу, судя по всему суперклеем.

Мои лёгкие приклеены к рёбрам, судя по всему суперклеем.

Моё сердце приклеено к ней, судя по всему суперклеем.

Мой разум приклеен к черепной коробке, судя по всему суперклеем.

Мои ноги приклеены к полу, судя по всему суперклеем.

Моя ладонь к ножу, судя по всему суперклеем.

Моё тело приклеено к асфальту, судя по всему суперклеем.

Социологи ещё не успели подсчитать, сколько молодых людей в год становятся жертвами нападения девушек с пряными глазами и вздернутыми носиками.

Счастливый, влюбленный, мертвый.

Влюбленный, мертвый, счастливый.

Мертвый, счастливый, влюбленный.

Потом ты скажешь мне, непременно, что я жесток. А я отвечу, что любовь всегда трагедия. Тогда ты вытянешь вверх указательный палец, перед моим лицом, и назидательно прошепчешь, что ни одна великая трагедия не разыгрывалась в какие-то жалкие два часа. А я возражу, что на самом деле ни одна жалкая трагедия не разыгрывалась в великие два часа. Ты снова хрипло пожмёшь мне руку, скажешь крепко: Хорош. Я развернусь и уйду. У всего должен быть неожиданный конец. И у нашей дружбы, пусть он будет пряным. Непременно, пряным и, возможно, неожиданным.