Halgen — Большой террор

Деревня Луска поднималась к небесам столбиками белесого дыма, оставляя на земле большое пепельно-черное поле, да нелепое нагромождение прокопченных печных труб. На краю этой жутковатой поляны, порожденной недавней пляской огненного змея, толпились закутанные в ватники, шапки и платки. Возле их ног валялись бессильные багры и ведра, чуть поодаль высилась жалкая груда спасенного скарба, среди которой кудахтали две курицы да блеяла коза.

Почти у всех людей были опалены брови и волосы, на черных от сажи руках и лицах некоторых погорельцев краснели пузыри ожогов. Сейчас усталость побеждала горе, она заталкивала слезы в глубину глазниц, и из-за нее людям еще не верилось, что их медвежья работа пропала даром, утекла к небесам вместе с дымом Луски. Больше всего на свете им сейчас хотелось отдохнуть, но где отдыхать, если кругом — лишь свист ветра, снежные колючки, да остатки дыма от родных жилищ.

— Разведем-ка костерок, а вокруг еловых лап набросаем. Потом ляжем в лапник, поспим, а там — видно будет, утро вечера — мудренее. Не помирать же, раз уцелели! — угрюмо проговорил огромный мужик по имени Спиридон.

Спиридона никто не поддержал. Сама мысль об огне, пусть даже и заключенном в теплый, мирный костер, казалась людям ужасней, чем возможность насмерть замерзнуть в обледенелом февральском снегу.

— А, хоть и замерзнем, так все одно — на тот свет! — охнула одинокая баба Лушка, и, как подкошенная, завалилась прямо в сугроб.

— Ведь совсем недавно горели, только отстроились! — рыдала баба Гарпина, — Есть ли Господь на небе?!

— Есть, — спокойно ответил ее муж, степенный бородатый Петр, — И он послал нашему старшему, Егорке, должность в райцентре и хороший дом. К нему мы и пойдем.

— А как же Сашка, младшенький?! Ведь у него же своя жизнь, ему жениться надо.

— Сашка пусть в солдаты идет, — тем же спокойным тоном рассудил Петр, — Это раньше туда веревками тащили, а теперь люди только и мечтают, чтоб в солдатчину попасть. Там и кормят хорошо, и, главное, в город потом можно выбраться, человеком стать. Чего ему у нас оставаться?! Луску опять строить, чтоб она снова сгорела, да скотину пасти, которую потом за гроши заберут?!

Сашка выслушал отца молча, кивнул головой, и они вместе зашагали в райцентр. Уставшие на пожаре тела едва ползли по скрипучему насту дороги, и Александру иногда даже казалось, будто он вместе с родителями толкает могучий воз. Так они добрались до райцентра и, не говоря ни слова, ввалились в теплое нутро Егоркиного дома, рухнули на лавки, и сразу уснули.

Едва рассвело, Сашка направился в военкомат.

— Что умеешь? — спросил усатый военком, похожий на героя с картины, которую в прошлом году соседи купили на ярмарке и всем показывали. Правда, теперь картина сгорела вместе с избой.

— Шесть лет в школу ходил, седьмой не доходил, — честно признался Саша.

— Почему не доходил?

— С отцом на заработки в завод ездил.

— А на заводе что делал?

— Дырки сверлил.

— Значит, с техникой дружить умеешь. Это хорошо. Жаль, что тракторному делу не обучен, а то у меня заявка от танкистов есть. Ну да ладно. Служить-то ты как хочешь — временно или навсегда?!

— Навсегда, — пожал плечами Саша, — Все одно возвращаться некуда, вместо деревни — одни угли.

— Какие угли? — не понял усатый военком.

— Погорела деревушка наша.

— Понятно. А ты, я вижу, парень крепкий, так что отправлю-ка я тебя в пехотное училище. Училище, понимаешь?! Там тебя на офицера выучат, командовать будешь! Как тебе!

— Отправляйте, — пожал плечами Сашка.

Так и погрузился Саша в нутро вагона, не плача о потерянных родных краях. О чем плакать, если вместо родного дома осталось лишь черное пятно, да навсегда остывшая, бездомная печка?! Больше влекло будущее. Особенно его веселила мысль о том, как когда-нибудь он, такой маленький и жалкий, станет командовать людьми. «Ать-два! Ать-два!», повторял он про себя единственную ему известную «военную» команду, пока не заснул, свернувшись калачиком на верхней полке.

В большом городе он долго не задержался, и даже не успел посмотреть в лица людей, живущих в этом чуждом для него мире. Саша сразу же пересел на дачный поезд и отправился в пригород, где находилось пехотное училище.

Училище потрясло деревенского паренька своими размерами: большие здания с большими окнами, большой каменный забор, большие ворота. «Где же они столько камня для города наковыряли?!» растерянно думал он, пока его легонько не толкнул в спину пехотный лейтенант.

— Никак учиться приехал? — весело спросил он.

— Да…

— Ну, так пошли, — ответил военный, и похлопал Сашку по плечу.

Экзамены оказались несложными. Правда, в диктанте по русскому языку Саша сделал шесть ошибок, написав вместо «пулемет» — «кулимет», вместо «паровоз» — «паравос», а вместо «счетовод» — «щитовод». Но в училище его все равно приняли, ибо обучить грамоте можно и медведя, а вот с происхождением из самых глубин народа — сложнее, ему и не научишь, его и не пришьешь, и на базаре его не купишь.

Учиться ему понравилось. Особенно Сашку радовали появившиеся в его речи военные термины, из-за которых он чувствовал себя ученым. Он употреблял их к месту и не к месту. Неплохо шло и изучение математики, топографии, стрелкового оружия.

Тактические же занятия Сашу прямо-таки забавляли. Он едва не давился от смеха, наблюдая, как охают и крякают городские пареньки, переползая по-пластунски или преодолевая полосы препятствий. Для самого Александра целая неделя таких нагрузок была куда легче, чем один самый обычный день, прожитый в родной деревушке.

Отучившись два года, Саша с радостью почувствовал, что теперь может легко справиться с любым врагом. Он знал, как по малейшим признакам обнаружить вражеское присутствие в самой глухой лесной чаще, умел стрелять, мог подползти к противнику так скрытно, что тот узнал бы о его присутствии только через собственную смерть. Единственное, чего не доставало Александру до полного ощущения себя воином — это присутствия в его жизни настоящего врага.

Как-то зимой на третьем курсе Саша и его друг Вася отправились в увольнение. Радость долгожданного отпуска началась в железнодорожном буфете, где они выпили по кружке пива. Как только ребята перешли ко второй кружке, внезапно пробудилось спящее на стене радио, и громовым голосом поведало о войне, начатой финскими буржуями против нашей страны.

Пиво застряло в горле, обожгло и заморозило самое сердце. Враг появился, и был он рядом, всего в нескольких десятках километров!

— Пойду добровольцем! — решительно сказал Вася и грохнул кружкой по столу.

— Да опомнись! — остановил его Саша, — Куда тебе в добровольцы?! Там и без нас разберутся. Финляндия она маленькая, харкнул на карту — ее и не видно! Этих финнов одним пальцем задавить можно! А нам учиться надо, чтоб офицерами стать! Чего ты туда пойдешь, чтоб не самому командовать, а тобой командовали?! Коснись, убьют тебя (тьфу, тьфу, тьфу), и ты командиром так и не побываешь!

— Сдалось тебе это, командиром стать! О себе все думаешь, а не о Родине! А я вот возьму, прямо сейчас вернусь в училище, и запишусь на фронт!

— Дурак! Это я-то о Родине не думаю?! Ведь Родина нас учила, деньги казенные тратила, а мы вот так вот будем недоучками на фронт бежать?!

Вася встал из-за стола и решительно зашагал в сторону училища, разом забыв и о кино, и о девочках, и о прочих прелестях увольнения. «Он ведь сирота, без отца и матери, ему даже и фотокарточку свою офицерскую отправить будет некому», думал про себя Сашка, когда бежал следом за Васькой. Не ехать же ему одному, без друга, в город было!

Васька и в самом деле записался в добровольцы, и вскоре отбыл на фронт, в царство смертоносных скал, непролазных ельников и предательских болот. А Сашка остался учиться дальше, заканчивать свой курс и дожидаться офицерских петлиц. «Не дай Бог, чтоб по приказу туда отправили, пока я еще не доучился!», волновался он, и брался за учебу с утроенной силой.

Прошло всего два месяца, и Саша получил письмо, написанное незнакомым женским почерком. В письме говорилось, что Вася получил на фронте тяжелые обморожения, и теперь лечится в госпитале в Ленинграде. Письмо написала его сиделка, ведь руки Василия все еще не слушались своего хозяина, а с ногами дело было еще хуже.

На душе Сашки стало неимоверно тяжело. Он тут же побежал к своему ротному командиру и выпросил у него увольнение, чтобы прямо сейчас отправиться к больному другу.

В госпитале резко пахло медициной. Сам госпитальный воздух нес в себе что-то тягостное, болезненное, от чего хотелось поскорей избавиться. «И есть ведь люди, что служат в госпиталях! Как они живут-то, тут ведь скорее, чем на войне загнешься!», думал Александр, когда брел к палате Василия.

Вася встретил Сашку радостно, даже без малейшего намека на зависть или обиду. Всем своим видом он давал понять, что каждый сам выбирает себе жизнь, и их выбор никак не должен мешать дружбе. Потом он долго рассказывал про коварных финнов, которые никогда не ходят в атаки, у которых почти нет танков и пушек. Но у них есть кое-что пострашнее, ведь народ тот веками неразделим со своей природой, и на войне нашим врагом они сделали сами скалы и овраги. Иногда даже казалось, будто какая-то сила спустилась на все неподвижные предметы тех мест, и они стали живыми, хитрыми и очень злыми. Деревья там огрызались выстрелами «кукушек», овраги — пулеметными очередями, болота — взрывами мин. И сами финские солдаты были всего-навсего ничтожным дополнением к этому озверевшему ландшафту, его маленьким штришком. К тому же родные кусты скрывали своих бойцов так, что их с расстояния в десять шагов не могли разглядеть даже самые опытные наши снайперы. Солдат Красной Армии те же кусты выдавали так, что малейшее шевеление самого умелого из красноармейцев было слышно чуть ли не в Хельсинках.

Конечно, у Красной Армии и Красного Флота было столько самолетов, что своими крыльями они могли закрыть все финское небо. Но на их стороне оказался жутчайший мороз, за одну ночь делающий из людей заледенелые мясные бублики. Такая морозина посильнее всех наших бомбардировщиков будет!

Вот и Васю коснулось покрытое инеем, синее крыло финского мороза, и отняло у него все пальцы на правой ноге. Но это еще полбеды. Холод — не бомба, та — честнее, отрывает ногу — так сразу, без напрасных мучений. Семена же смерти, посеянные в человека морозом, все дают и дают новые всходы, и нога Василия продолжала гнить.

— Без стопы останусь, это факт, — спокойно сказал Вася, сворачивая самокрутку из табака, который протянул ему Сашка.

— И как же ты дальше? — взволнованно спросил Александр.

— Как?! Да очень просто. Мало ли на Руси безногих, что ли?! Устроюсь куда-нибудь в контору бухгалтером, так и проживу…

Саша представил себе, как Василий будет до самых седых волос бить по косточкам счет «бух-бух-бух», и на душе стало невероятно тоскливо. И такая жизнь — вместо красивой офицерской формы, вместо подачи команд зычным голосом! Но тут же он подумал, что и форма командира не защитит его от вражьих пуль и осколков, что и в ней можно замерзнуть и лишиться ноги, а то и головы. Еще неизвестно, кому больше повезло, Василию, который лишился только малой части своего некрупного тела, или Сашке, которому неизвестно чего суждено лишиться…

— Ну, бывай, старик. Мне в училище пора, — сказал он Василию и вышел из палаты. Госпитальный воздух сжал его легкие, как малыш сжимает мячик.

Через три дня Сашу вызвали в штаб, где его провели в кабинет, в котором он прежде не был. За лакированным столом кабинета восседал незнакомый полковник с малиновыми петлицами. Он был похож на чурбан, затянутый в форму — его голова напоминала правильной формы куб, а подбородок был едва ли не шире плеч. Но, несмотря на такую комплекцию, из головы-куба выглядывали удивительно умные и хитрые глазенки, что делало полковника удивительно несуразным.

«Не наш он, не армейский. У нас все просто, если человек умный, то сразу и видно, а если дурак — то тоже видно. А этот чудной какой-то, снаружи — дурак, а в нутро посмотришь — так умник, да еще и хитрец. Странно это. Надо осторожнее с ним быть», пронеслось в Сашкином мозгу.

— Приветствую лучшего курсанта славного пехотного училища, — радушно произнес незнакомец, и пожал Сашке руку, — Мы, кстати, тезки, меня зовут Александр Иванович, будем знакомы!

— Зачем вызывали? — робко спросил Саша, продолжавший чуять что-то неладное.

— Чтобы спросить, как Вам понравилось училище, как понравился наш город, я имею в виду Ленинград?

— Все понравилось. Очень понравилось… — скороговоркой протараторил Саша.

— Верно, есть чему нравиться. Город у нас, кстати сказать, удивительный, центр — самый большой в мире. Нигде больше не собрано столько старинных зданий практически всех архитектурных стилей, какие только были с начала Нового времени.

«Странно, такие вещи знает, а по внешности прямо дубина стоеросовая какая-то», продолжал удивляться Сашка.

— Ладно, мы отвлеклись от дела, — остановил сам себя Александр Иванович, — Я хотел у Вас спросить, где Вы служить хотите. Ведь отличники у нас имеют право высказать пожелание о будущем месте службы!

— Куда Родина пошлет туда и пойду! — бодро ответил Саша, но слова его прошли сквозь зубы с таким трудом, как если бы перелезли через высокий забор. Александр Иванович это заметил и усмехнулся.

— Мест, где служить — много, Россия — матушка велика. Можно в уссурийскую тайгу отправиться, можно — в тундру под Мурманск, можно в полесские болота, к водяным в гости. Еще можно в золотую Украину, там неплохо, или в Армению, коньячку хорошего отведать. Но можно служить и в Ленинграде, что, на мой взгляд, не самое худшее.

— В Ленинград?! — недоверчиво пожал плечами Сашка, — Так где же там враги, воевать-то с кем?!

— С кем воевать — всегда найдется, ведь враги бывают не только внешние, но и вну-тре-нни-е. Последние даже страшнее. Потому, что их не видно и не слышно, и на улице их от обычных людей и не отличишь. Ну да ладно, это я уже лишнее говорю. Я только хочу тебя спросить, куда душа больше лежит — в Ленинград или в Полесье?!

Саша до боли сжал веки, подумав, будто все происходящее видится во сне. Ни он сам, ни его однокашники даже представить не могли, что служить можно в самом Ленинграде!

— В Ленинград, — повернул засохшим языком Саша.

— Учтем, — бодро ответил странный полковник, — А теперь можешь идти.

В нутре Сашки все клокотало, и он никак не мог поверить своему счастью. А что если это проверка была, не продаст ли он Родину, лишь бы только в Ленинграде остаться. Но в таком случае он ничего страшного не сказал, ни о чем не упрашивал. А что он согласился, что Ленинград как место службы лучше, чем Полесье, так то всякому понятно, и никакой вины в этом нет.

Когда настала пора выпускных экзаменов, Саше пришло письмо от родителей. Они писали, что остались жить у старшего сына. Другие бывшие жители Луски разбрелись по окрестным деревням, и, похоже, на этот раз деревня погибла уже безвозвратно. Родители сильно дивились тому, что прежде такая живучая деревушка, уже перенесшая множество голодных лет, моров и пожаров теперь не может возродиться. Будто кто-то выпил всю ее жизненную влагу, будто сгнила подземная кровь, текущая под Луской, и теперь ее место стало гибельным и негодным для жизни.

«Возвращаться некуда», еще раз вздохнул Саша и мысленно оседлал необъезженную кобылу судьбы, которая завезет его туда, куда и сама не знает. Теперь он весь превратился в ухо, готовое услышать приказ о своем распределении.

Приказ не заставил себя долго ждать. Сашку распределили в Ленинград, в учреждение с труднопроизносимым и ничего не говорящим названием. По устам однокашников долго гулял вздох, меняя свою тональность от удивления к черной зависти и обратно.

В учреждении, куда пришел служить Александр, ему сразу же выдали ключ от комнаты в коммуналке и два чемодана. После этого новоиспеченному лейтенанту предложили обустраиваться дома, и передали приказ полковника о том, чтоб он явился к нему завтра.

Для городского жителя нашего времени комната в огромной коммуналке — это один из вариантов бытового ада, стоящий всего лишь на два круга выше беспросветного бомжевания. Но бывший житель сгоревшей деревни прямо прыгал от радости, когда увидел над собой фигурную лепку потолка бывшего дорогого доходного дома. «Хоромы!», радостно шептал он. Александр даже подумал, что увидь он себя из прошлого, то пришел бы в священный трепет от важности того господина, которым стал он сам.

Потом настал черед чемоданов. В одном из них он нашел новенькую лейтенантскую форму с малиновыми петлицами, в другом — такой же новый гражданский костюм с пиджаком и галстуком и, вдобавок, длинный плащ. Саша даже не знал, чему ему больше радоваться. Ведь форма говорила о том, что он состоит на важной службе, а гражданская одежда — что он стал горожанином. Последнее слово он шептал с дрожью в голосе, опасаясь, как бы все, что он видит вокруг не растворилось, не поднялось к небу, и Саша не оказался бы среди большого черного пятна, оставшегося от родной Луски.

Но все оставалось на своих местах, и Александр начал понемногу обживаться. Комната оказалась уже наполнена мебелью — шкаф, письменный стол, обеденный стол, кровать. «Хоть сразу женись!», плясал внутри себя Саша. От радости он так устал, что сразу же и заснул, чтобы выспаться перед предстоящей встречей с полковником.

— Служба у тебя будет несложная, — говорил Александр Иванович, развалившись в мягком кресле, — У тебя будет машина, шофер и еще два помощника. Ты будешь ездить по адресам, какие я укажу, брать указанных мной людей, сажать в машину, везти их сюда, и сдавать мне.

— И что, больше от меня ничего не требуется? — поинтересовался Сашка.    

— Требуется! — неожиданно строго сказал полковник, — От тебя требуется не судить людей, которых ты будешь везти сюда, и не только не делать, но даже не желать им ничего плохого. Ведь я тебе пока не говорю, зачем они нам нужны, и ты об этом не знаешь. А потому и не делай про них никаких выводов, не обижай их, если они, конечно, сопротивляться тебе не будут…

— А что сопротивляются? — удивился Саша.

— Бывает. Даже перестрелки бывают. У нас в двух опергруппах весь состав за три месяца сменился. Но тебя это не касается. Пока ты не набрался опыта, я буду давать таких, какие стрелять не станут. Ну, на этом пока все, сегодня ночью для учебы с капитаном Усачевым поедешь.    

Усачев оказался человеком на редкость молчаливым, с подчиненными и со стажером он общался кивками головы. Во тьме ночи казалось, будто капитан вырезан из куска камня, которому ради потехи кто-то приделал подвижные руки и ноги.    

Капитан жестом пригласил Сашу в большой черный автомобиль, где уже сидели два человека в одинаковых штатских костюмах, как две капли воды похожих на тот, который выдали Сашке.

Машина долго продиралась по узеньким улочкам городского центра, заезжала в какие-то дворы и выезжала из них. Наконец, они остановились возле пятиэтажного дома, разумеется, с дворовой его стороны, и разглядеть фасад Саша так и не смог, а со двора все дома выглядят почти одинаково. Капитан жестом предложил своим помощникам выйти из машины. Они прошли через арку на улицу и вошли в парадное.

На третьем этаже возле окна стоял блеклый человечек. Было заметно, что он боялся, но боялся уже так давно, что страх пропитал все его тело и как будто выел изнутри, оставив лишь похожую на пергамент кожу. Человечек нервно курил и поглядывал вниз. Чувствовалось, что он уже давно ждет визита мрачных людей в штатском, и только удивляется тому, что их до сих пор нет.

«Давно он так на лестнице стоит? И зачем?», удивился Саша, а потом предположил, что несчастный страстно не желает, чтобы казенные люди на его глазах проникли в его родное жилище. Разумеется, он понимает, что обыска таким образом все равно не избежать, и к обыску он, надо думать, уже подготовился — порвал и сжег все лишнее, ненадежное. Но он, видно, страстно не желает, чтобы кто-то входил в его квартиру. Может, он свою душу из себя вынул и там оставил, чтобы она летала среди привычных, хранящих родное тепло вещей, и дожидалась своего тела? А не дождется, так улетит на небо, она, в отличие от костей и кожи всегда свободна. Если бы так оно и было, Александр не сильно бы удивился, он уже слыхал от деда, будто когда-то обитали на земле такие сектанты, которые могли то вынуть из себя душу, то обратно вставить.

— Пройдемте, — мрачно промолвил Усачев, обращаясь к «прозрачному», и грозное было единственным из тех, которые он произнес за весь день, точнее — за всю ночь.

Они спустились по лестнице, и привычным путем прошли к машине. Забранного посадили на заднее сидение между двумя помощниками, на переднее, рядом с шофером, устроился сам Усачев.

— А тебе, дружище, придется пешком идти. Видишь — мест нет! — с усмешкой сказал шофер.

У Сашки в груди закипело, и сами собой сжались кулаки. Как он, простой шоферюга, смеет дерзить ему, офицеру! Рот уже открылся, чтобы накричать на спесивого шофера, но тут Саша заметил, что Усачев кивает головой в знак полного согласия. «Черт знает, что у них принято, а что — нет. Откуда мне знать, что можно, а что — нельзя?! Так что, пока придется подчиниться. Послужим — будет видно. Но при случае я уж в долгу не останусь!», поразмыслил Саша, захлопнул автомобильную дверцу, и, закурив папироску, пошел пешком. Управление оказалось на удивление близко. Похоже, что когда они ехали по дороге туда, то сильно петляли.

Полковник встретил Сашу радушно, дал ему несколько советов и рекомендаций, приказал назавтра явиться в гражданском, и сообщил, что первый выезд на задание у Александра будет завтра в полночь.

— На Усачева не обижайся, — сказал Александр Иванович на прощание, — Это я виноват, надо было мне тебя вместо одного из сотрудников его группы послать, а тому отпуск дать на сегодня. А то я совсем забыл, что машины у нас не резиновые, хотя хорошо бы было, если бы оно было так. Врагов — хоть пруд пруди. Но ты уж меня извини.

— Скажите, Александр Иванович, — осмелев, спросил Саша, — За что человечка того сегодня забрали?

— За некультурность. В филармонию не ходил, — на полном серьезе ответил полковник.

— И… И что с ним теперь? — автоматически продолжил свои вопросы Сашка, понимая, что задавать их неразумно, а, главное — бессмысленно.

— Ничего, — неожиданно резко ответил полковник и кивнул головой на дверь, веля Сашке оставить его кабинет, — Под караулом в филармонию повезут, пусть окультуривается!

Саша вжал голову в плечи, и как провинившийся курсант зашагал восвояси.

На следующий вечер он получил пистолет «ТТ». Потом Сашку познакомили с двумя сержантами и старшиной — его оперативной группой. По их виду он сразу определил, что ребята приехали из глухих русских деревень, а потому они обязательно подружатся. Первого сержанта звали Федор, и говорил он с волжским оканьем. Родом он оказался из-под Саратова. Второй, водитель, по имени Сергей происходил с Урала, и в его речи слышался такой уральский говор, какого не встретишь даже у уральцев-горожан. Старшина Андрей был родом с Вятки, из самых лесистых краев, и сразу же рассказал историю, как на родине он ходил на охоту с острогой против кабана. Но долго говорить у них не было времени, пора в дорогу.

Саша вместе со своими помощниками залезли в черную машину, точь-в-точь такую, в какой он ехал вчера. Но теперь Сашка был здесь главным, и три пары ушей ждали его слова, а три пары глаз — указующего жеста.

— Зубчанинов переулок, дом 12, — назвал Саша адрес, — Это где-то на окраине. Довезешь?

— Довезу, — кивнул головой Сергей, — Я хоть и недавно служу, но Ленинград весь уже вдоль и поперек объездил.

Серега надавил на газ, и машина помчалась сквозь ночь, лишь кое-где подсвеченную тусклыми фонарями. По мере продвижения к окраине становилось все темнее и темнее, машину трясло на рытвинах и ухабах. Каменные дома за окнами исчезли, и потянулись какие-то деревянные бараки и хибары, такие же, как в самых отдаленных уголках России, только грязнее.

— Вот Зубчанинов 12, — сказал Сергей и остановил машину. За окном темнела какая-то покосившаяся хибара.

— Идем, — сказал Сашка, и первый отворил дверцу. Они шагнули в ночь.

Когда Саша постучал в хлипкую дверцу, никто, ясное дело, ее изнутри не открыл. Но это, ясное дело, не остановило Сашку и его товарищей.

— Вы меня прикройте, а я пойду внутрь, — коротко бросил Александр. Федя и Андрей достали пистолеты.

Рухнула после второго толчка похожая на калеку дверца. Сашка одним прыжком заскочил в недра чужого жилища и тут же со всей силой треснулся лбом об какую-то деревяху. «Твою мать», выругался лейтенант. Летящие из глаз искры затмили все вокруг, и он не заметил выглянувшего из комнаты человека с обрезом. Тут же раздался выстрел.

Рефлексы, выработанные в училище, сделали свое дело. Сашка рухнул на пол и откатился в сторону. Тут же в черное пространство чужого жилища ворвались Федя и Андрей.

— Стоять! Не с места! — услышал он их крики, когда поднимался на ноги.

Саша увидел, как они скручивают за спиной руки какому-то человеку. Еще не остывший обрез валялся возле его ног. Александр посмотрел на обреченного внимательнее, и заметил, что тот сильно похож на крысу. Даже два резца у него были больше остальных зубов и выдавались далеко вперед. Так и есть, типичная городская крыса, житель трухлявых районов городских окраин. Но каким боком он связан с их Управлением?! Саша об этом не задумался.

И тут Сашка вспомнил, что похожая крыса с такими же зубами появилась в его деревушке за день до сожравшего ее пожара. Тот человек-грызун был чем-то напуган, будто бежал от кого-то, и долго ходил по избам, отыскивая себе приют. Никто не хотел его принимать, чтобы не найти приключений на свою голову. Но были среди их соседей добрые Лапшины, дед и бабка. Дед Лапшин всегда говорил о том, что надо всем помогать, даже и чужим, ведь неизвестно, какие испытания пошлет нам Господь впереди. Быть может, и нам когда-нибудь по чужим дворам придется ходить, ночлега-пропитания искать. Они и дали приют крысе, у них он и остался до самого пожара.

А на другой день, когда деревня закружилась в огненном колесе, все позабыли про чужака. Не до него было. Хотя все видели, что огонь идет от избы Лапшиных, никто не связал начало пожара с ночлегом чужака. Крысоподобный незнакомец же исчез, и никто не знал, что же с ним случилось.

Еще Саша вспомнил, как поехал в город на ярмарку и не вернулся его дед, Семен Михайлович. Его окровавленное тело потом нашли на одном из городских переулков вблизи ярмарки. Кто-то убил деда, чтобы завладеть его товаром. Кто мог такое сотворить, как не одна из городских крыс.

Саша выхватил пистолет и подошел к «крысе» вплотную.

— Да не в тебя я стрелял, — прошамкал тот сухим языком сквозь слипшиеся губы, — Ведь ты же не слышал свиста пули! Я себя порешить хотел, да вот, промазал. Вон и дырка от пули в потолке…

Саша посмотрел на неокрашенный дощатый потолок. И вправду там зияла рваная дыра, которую могла оставить только пуля. Но ненависть к человеку-крысе Сашка сдержать уже не смог, и, перехватив пистолет за ствол, двумя ударами выбил у обреченного передние зубы.

— Так тебе, — сказал он, с удовольствием наблюдая за струйкой крови, льющейся у «крысы» изо рта.

Скоро человека-крысу доставили в Управление. На эту ночь работы больше не было, и Саша с товарищами смогли выпить водки для успокоения нервов.

— Ведь кто его знает, в себя он стрелял, или в тебя, — задумчиво размышлял Андрей, — Я потом в коридоре еще одну дыру видел.

— Всяко ему потом запишут, что стрелял в нас, — уверенно сказал Федор, — Ему — еще пункт в дело, а нам — благодарность за выполнения опасного задания.

Саша молчал. Он плавал в волнах удовольствия, ощущая, что он отомстил за родную деревню и за деда Семена. Что сегодняшний «крыс» ни о какой Луске и в жизни не слыхал, его ничуть не смущало. Ведь человек-крыса — символ врага его деревни и убийцы деда, содержащий в себе все его черты. И Александру казалось, будто искоренив символ, он расправился со всеми двуногими крысами, какие только есть на Земле.

На следующий день они отправились забирать одну важную персону — командарма 2 ранга. Саша с Андреем и Федей вежливо постучались в двери его каменной дачи, а потом предъявили казенную бумагу. Разжалованный военачальник ничего не сказав зашагал к машине. «Вот как повезло, генералов куда следует отправляю! А попал бы в пехоту, так там кашлянуть бы перед такими боялся! Что если это тот командарм и есть, из-за которого Васька себе ногу отморозил. Тогда поделом ему! Вот, выходит, и за друга отомстил», раздумывал Саша, когда они мчались в сторону Управления. Ему почему-то понравилась мысль о том, что в армии он перед таким бы и кашлянуть боялся, из-за чего он всю дорогу судорожно кашлял.

Александр опять нырял в море своей радости. Вот — его вторая месть, и здесь, на этой службе он отомстит за все свои беды и за беды своих близких!

Вскоре его вызвал полковник.

— Вижу, освоился ты с делом, даже командарма привезти сумел. Бывшие армейские лейтенанты перед такими обычно теряются. Как-то комдива забирали, старшим в группе тоже был «красноармеец», и остальные, как на грех, из солдат. Так тот скомандовал, как своими, «Кру-гом! Шагом арш!», и они, голубчики, укатили с его дачи, как говориться, не солоно хлебавши.    

— Что же с ними потом было?

— Ничего особенного. Сняли с оперработы и перевели в караул. Но ты — молодец, не сдрейфил. А за вчерашнего тебе благодарность с занесением в личное дело. Молодец, два дня служишь, а уже с благодарностью! Служить так и дальше!

— Есть служить так и дальше!    

На следующую ночь Саша и его группа отправились в особняк видного деятеля по фамилии Гольдшмит. Когда черный автомобиль взвизгнул тормозами возле каменного дома с двумя башнями, у Александра зарябило в глазах от сверкания витражей, вставленных в окна. «Ловко придумано, живет за пятьдесят верст от моря, а каждый миг парусники видит», подумал Саша, мысленно похвалив изобретателя диковинки, которую он ни разу в жизни не видел.

Внутренности этого домика сияли ослепительной чистотой, а паркет был натерт до такой скользоты, что Сашка едва не упал. От комичного, никак не подходящего к его нынешнему статусу падения, Александра спасли его тяжеленные ботинки. «Прямо каток. Что же они тут наперегонки катаются, что ли? Но все, свое откатались!»

Гольдшмит сидел за столом и рыдал, уткнувшись носом в накрахмаленную салфетку.

— Я же за народ, за народ всегда старался! За что?! За что меня?! — причитал он.

— Сам знаешь за что, — грубо оборвал его Александр, — Идем!

Когда Гольдшмит поднялся, Саша заметил, что задница деятеля была уж очень толстой, и висела на его туловище, как гиря. Александр закрыл глаза и живо увидел перед собой бедственные годы своей деревни. Щи из лебеды и березовой коры, выметенные подчистую амбары, потом — пляска огня и столбы дыма. И сгорбленный под тяжестью бед народ, выплакавший все свои слезы, и теперь лишь трущий бесплодные глаза, спрятанные в глубине впавших глазниц. А Гольдшмит в те же времена откармливал свою задницу, нежась в недрах особняка и поглядывая на витражные кораблики.

Сашка неожиданно почувствовал себя слитком справедливости, и чтобы выплеснуть переполняющую его справедливость наружу, он выхватил пистолет и пустил пулю прямо в ягодицу Гольдшмита.

Сотоварищи вздрогнули от неожиданности и сами схватились за пистолеты. А Гольдшмит присел, схватился рукой за окровавленное заднее место, и завизжал:

— А-ай! Вай! Вай!

— Напрасно Вы погорячились, — шепнул Сашке на ухо Федор, — Теперь разбирательство будет. От объяснительных в глазах зарябит!

— Ничего, скажем, что он убежать хотел, — шепнул в ответ Сашка, и они направились к машине.

Гольдшмит шел с кряхтением, на каждом шагу останавливаясь и потирая себя за раненый зад:

— За что?! За что?! — вздыхал он, будто пытался воззвать к Сашкиной совести. Но его совесть в ответ только лишь посмеивалась над несчастным Гольдшмитом.

— Это тебе на память, — усмехнулся Саша, — А то нас, мелких служак, поди, и забудешь!

В машине Гольдшмиту пришлось стоять на коленях. Такая коленопреклоненная поза сильно позабавила служивых, особенно — любителя шуток Федьку, и всю дорогу он усмехался в кулак.

Вскоре после прибытия Сашку опять вызвал к себе полковник.

— Славно работаешь! — похвалил он, — И не беда, что Гольдшмит теперь сидеть не может, мы его все равно посадим!

Полковник захохотал особым басистым смехом, в котором частицы злорадства сплавлены с крупицами веселья и пылинками скрытой угрозы. Сашка поддержал радость полковника, но его смешки оказались слишком жиденькими, и тяжеловесный хохот Александра Ивановича без труда раздавил их.    

В один из вечеров Александр маялся вынужденным бездельем, неизбежно предшествующим заданию. Ожидая вызова, он смотрел в окно и наблюдал остывающий апрельский закат. «Все здесь хорошо, но закаты, пожалуй, у нас все же лучше были. Особенно когда стоишь в поле, а Солнышко ныряет в глубины березового леса, будто в белую мяконькую постельку. Тут такого не увидишь, только дома отбрасывают квадратные тени, а Солнце прячется за них, как будто падает в глухие и сырые дворы-колодцы, где спать неуютно», рассуждал он сам с собой. Посмотрев вниз, Александр увидел, что его машина стоит на краю улицы с открытым капотом, и Сергей старательно ковыряется в ее внутренностях, чего-то там исправляет. Зачем он чинит машину прямо на улице? Хоть это и не запрещено, но было бы куда удобнее закатить «стальную лошадь» в освещенный внутренний двор Управления, где и светлее, и посторонние машины не ездят, и люди не ходят!

Саша не отводил взгляда от Сергея, который доставал из машины что-то промасленное, почти живое, потом долго рассматривал вынутую деталь, и прятал ее обратно. Даже с высоты третьего этажа была заметна широкая улыбка, озаряющая лицо шофера. Прохожие старательно обходили автомобиль, словно это была не лакированная легковушка, а автоцистерна для перевозки нечистот. Однако лица людей, обходящих машину, были не брезгливы, но, скорее, немного испуганные.

И тут Сашка сообразил, в чем дело. Конечно, ведь их машину боятся, и потому уважают! Для людей она — совсем не то, что сотни прочих автомобилей, начиная от карет скорой помощи, и заканчивая такси. Эта черная машина может пересечь линию жизни каждого человека в любой точки, и, проехавшись по ней, нарисовать своими колесами большой жирный крест. Что еще способно так вольно раскатывать по человечьей судьбе? Да только сама смерть, одинаково легко проскальзывающая и на поле великой битвы, и в глубину спокойного сна на любимой перине, и за обеденный стол между глотком чая и куском бутерброда! Значит, их машина у людей вызывает мысли о смерти, вернее — она сама в некотором роде смерть. Ведь люди, попавшие в ее нутро, больше не появляются в мире живых, и если они даже и не отправляются из нее в могилу, то все равно едва ли оказываются в лучшем месте, чем кладбище.

Александр вспомнил, что за полгода жизни в коммунальной квартире он так и не увидел своих соседей, и, если бы не едва слышный кашель и хлопки дверей, доносящиеся из других комнат, он мог бы подумать, что живет совсем один. Даже в редкие выходные дни, когда против своего обыкновения он просыпался не ближе к вечеру, а утром, ему не встречалась такая привычная для всех коммуналок вещь, как очередь в туалет! Правда, он прежде в коммунальных квартирах никогда не жил, и об этом факте знать не мог, но сейчас сам дошел до него своим разумом. Почему это так? Неужели его тоже боятся, причем — даже дома, где он ходит в своей форме с малиновыми петлицами (домашнего халата ему не выдали, покупать — некогда, а носить красивую форму все равно больше негде)?!

Саша задумался, отчего он, бывший погорелец, бывший курсант самого обыкновенного училища, теперь стал вселять в людей такой суеверный ужас. «Наверное это оттого, что я — вроде штыка, протыкающего народных врагов. В училище я видел штыки и знаю, что их вид не может не вызывать легких мурашек, даже если они — свои, родные. Выходит, я — такой же штык!», размышлял он, и чувствовал, как приятно ему стало от сравнения себя с железным клинком. Это вроде как сам в себе нашел что-то стальное, негнущееся, и почти бессмертное!

За окном уже стемнело, и вместо картины городского заката Сашка теперь смог увидеть самое отражение. Большое, красивое, ни дать ни взять — штык, полосующий народных врагов. В том, что враги были самые настоящие, Александр нисколько не сомневался, ведь в каждом из них он уже успел увидать своего личного врага. Где еще можно сыскать такие народные глаза, как голубые очи Сашки, выросшего в деревне, которой больше нет на лице Земли!

Внезапно появился маленького роста адъютант, которого Саша сперва увидел в оконном отражении, а только потом — перед собой.

— Александр Иванович вызывает, — резко произнес он, отчего Сашка невольно вздрогнул. Вызовы к начальству, как известно, всегда изобилуют непредсказуемостью, и, чем бы не обернулось посещение кабинета с красной табличкой, шаги к нему всегда будут тяжелы, будто из ног вынули кости, и заменили их на свинцовые палки.

— Будет что-то хорошее, — шепнул адъютант, заметив легкую дрожь в Сашкиных коленях и по-дружески подмигнул ему.

Александр Иванович, против своего обыкновения, не восседал в мягком кресле с красной обивкой, а по-домашнему примостился на деревянном стуле за столом для посетителей. Перед ним стояла бутылка водки, пара рюмок, и лежало несколько бутербродов с черной икрой, которую Саша никогда прежде не видел. «Что это за ягодка такая? На чернику, вроде, не похожа, мелкая больно. И кто же ягоду на хлеб мажет?!» недоумевал он.

Полковник резко поднялся.

— Поздравляю с присвоением очередного воинского звания капитана госбезопасности, — произнес он и крепко пожал Саше руку.

— Служу трудовому народу, — по уставу ответил тот.

— Больших праздников сейчас устраивать некогда, время не то. Но чуть-чуть отметить мы можем, — по-доброму сказал полковник и налил водку в рюмки.

Они выпили, и Александр Иванович протянул Саше бутерброд с икрой. «Ух, ты, соленая! И рыбой пахнет!», удивился новоиспеченный капитан и поинтересовался о природе такой странной ягодки.

— То не ягода, а икра, — усмехнулся полковник, — Ее из осетра достают. Рыбка такая, в Волге плавают. В старину, говорят, этих осетров водилось столько, что их на острогу накалывали. А теперь они перевелись, мало стало. Зато врагов много, хоть на острогу лови!

Александр Иванович снова разлил водку:

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — с молодецким задоров произнес полковник, — Выпьем за тебя. Ведь ты — клинок разящего копья народного гнева. Клинок не должен тупиться, и не должен спадать с древка. Вот и выпьем, чтобы ты держался крепко, как клинку и подобает.

Они выпили. «Что-то непонятно он про клинок сказал. Насчет остроты еще ясно, но что значит «держаться крепко»?! И глаза на этих словах у него были какие-то странные», удивился Сашка, крестьянский глаз которого всегда с легкостью выхватывал из окружающего мира любую мелочь. Но что толку от такого наблюдения, не спрашивать же полковника о том, что он имел в виду под загадочной фразой «не спадать с древка»!

Тяжелая дверь со скрипом отворилась. Саша невольно обернулся и увидел двух рабочих, одетых в брезентовые спецовки, таких нелепых в этом сверкающем чистотой здании. «Как с Луны свалились», подумал Саша, и тут же услышал слова одного из них, высокого и рябого:

— Мы работать пришли. Вы, Александр Иванович это время нам указали, девятнадцать сорок.

— Подождите минуток десять, — ответил им полковник с добродушием человека, выпившего сорок грамм водки и съевшего два бутерброда с черной икрой.

— Сейчас работать будут, — сказал Александр Иванович Сашке, когда закрылась дверь, — Газификацию проводить. Теперь у нас газовые плиты будут. Видал когда-нибудь такие? Там без дровишек огонек горит, и на нем все варить и жарить можно. Не надо ни печку полчаса растапливать, ни примус заводить, чтобы он еще и начадил, если не исправен. Чирк спичкой — и готово. Удобства! Только следить надо, чтоб газ не утек, а он летучий, собака. Напустишь нечаянно газа — и отравиться можно. Можно и взрыв устроить, если огонек зажечь, когда газа полная комната. Так что, будь внимателен. Эх, Сашка, Сашка, в твоих краях о таких чудесах не скоро даже узнают, а ты сам, своими глазами увидишь. Вот она, жизнь-то городская!

Полковник разлил по третьей:

— Ну что, как говориться, на посошок, — Александр Иванович с явным удовольствием выпил рюмку и откусил край бутерброда, — Тебе, как новому капитану, скажу, что задания твои станут труднее. И ответственнее. Так что держись, ты уже хорошую школу прошел, думаю — не сдрейфишь!

«Задания твои станут труднее», вертелся в Сашкиных ушах обрывок фразы, сказанной начальником. Он застрял в них как заноза, и требовал, чтобы его извлекли оттуда иглой разъяснения, что значит — труднее? Казалось бы, понятно, что Сашу начнут отправлять туда, где враги вооружены, станут стрелять наповал из пистолетов, а то и из пулемета, и пойдут на все, чтобы сохранить себя в этом многолюдном мире. Но он к этому готов, не зря же окончил пехотное училище, где учили не то что против горстки обреченных врагов идти, а с криком «ура!» бросаться на огромные, ощетинившиеся оружием, неприятельские укрепления. Неужели полковник об этом не знал?! Ведь сам же его забрал из училища к себе!

В, казалось бы, простой фразе явно чувствовалось потаенное второе дно, на которое не могла проникнуть даже мысль Сашки, хотя те слова и предназначались для его ушей.

Сашкины раздумья быстро оборвал догнавший его адъютант:

— Александр Иванович передал, что на сегодня Вы и Ваша группа свободны, выходной, стало быть. А завтра быть вовремя ответственное задание будет.

— Есть! — коротко ответил Сашка, и пошел к своим подчиненным.

— Сегодня я получил капитана, так что — выходной. А завтра какое-то шибко важное дело будет, — сказал он Феде, Андрею и Сергею, который уже закончил ремонт своей любимицы, и теперь вытирал руки грязной тряпкой.

— Поздравляем, — ответили они.

Вскоре появилась бутылка водки и закуска, похуже, конечно, чем у полковника, но тоже неплохая — хлеб, лук, колбаса, сало, и кильки в томате.

— Здесь неудобно как-то. Поехали ко мне, — предложил Александр, и они направились к нему домой.

Весь вечер Саша и его подчиненные пили водку и вспоминали о жизни в родных деревнях матушки-Руси. Товарищи с сочувствием смотрели на своего начальника, ведь он лишился своей деревушки, а человек, потерявший родной угол, был, по общему мнению, похож на дерево с отрубленными корнями. Какое-то время оно может зеленеть, и даже вершка на два подрасти, но потом неизбежно уронит свои зеленые листья, потеряет кору, засохнет и превратится в дрова.

— Ничего, я каждый отпуск буду в родные края ездить, браться за топор, и деревушку мало-помалу восстанавливать, — промолвил Саша, когда в первой бутылки остались лишь винные пары.

— Мы тебе поможем! У нас тоже руки крепки, и смекалка есть. Ты только скажи, когда у тебя будет отпуск, и мы все вместе к тебе поедем! Ведь на Руси принято погорельцам помогать всем миром, — роняя слезы сочувствия, говорили они, незаметно перейдя в разговоре со своим начальником на «ты».

Потом Саша достал из шкафа припрятанную там бутылку водки, и компания стала петь песни. Каждая песня походила на ласточку, прилетевшую из родных краев того, кто ее запевал. На своих крыльях она приносила и частицы родного воздуха, и листья родных лесов, и колоски родного хлеба, и капельки привычной с детства росы. Самую грустную, заунывную песню завел Сашка, и то была песнь его родины, летавшая над несчастными избушками, зажатыми между лесами, болотами и неплодородными полями.

Компания веселилась до глубокой ночи. И не было в тот вечер людей, родней тех четырех, прибредших в большой город из замшелых глубин матушки-Руси для того, чтобы пронзить его сердце ножом отчаянного страха. И уже перед тем, как люди, ставшие теперь его друзьями, разошлись, Саша узнал, что не он один при выполнении задания содрогался от веселого чувства отмщения за печали родных краев. Его товарищи тоже все время мстили городскому люду за страдания родных деревень, в то время как снаружи их действия выглядели обычным выполнением пришедших сверху приказов.

После таких откровений нельзя было не побрататься. Так оперативная группа сама собой превратилась в тайное братство лесов и полей, мстящее каменным городским лабиринтам.

— Ладно, пора расходиться. Завтра — работа! — сказал напоследок Сашка, и друзья-братья разошлись.

Крепкая крестьянская кровь за ночь переварила в себе ядовитые останки спирта, и похмелье у Сашки было слабенькое, похожее на легкое облачко, совсем не такое, как бывает у городских жителей. Чтобы развеять и это облачко, Саша вышел во двор с ведром холодной воды, и, раздевшись до пояса, смачно облился. Потом он схватился за топор и нарубил целую поленницу дров. Вкус к жизни вернулся, и Сашка, доев остатки вчерашнего пиршества, заспешил на службу, чтобы снова влить ручеек своей души в озеро братства мстителей.

Опять фырчал мотор черной машины, и командир оперативной группы, то есть Сашка, читал приказ полковника.

— Измаиловский проспект, дом 21, квартира 14. Покровская Вера Никитична, — прочитал он и пожал плечами, — Чего-то не пойму, женщину брать едем, что ли?!

— Что ж, может, и бабу, — спокойно сказал Андрей, — Мне уже однажды приходилось какую-то старуху брать. Как у нее фамилия?

— Покровская.

— Интересная фамилия, уж, не из аристократов ли она?

— Наша деревня раньше была у барина Покровского, — вставил свое слово Федор, — Батя говорит, гад был редкостный. Когда голод, зерно впятьдорога продавал, а людям и платить нечем. Так он в долг, под процент. Батя мой с мамкой из голодухи никогда не вылезали, даже когда и урожай хороший был. Все подчистую этот Покровский отбирал!

— Сволочь! — заключил Сергей, — А эта баба, небось, его жена, дочь, или там племянница. Значит, поделом ей, всех этих Покровских наказать надо!

— Верно, — согласились Андрей и Федор.

И Сергей надавил на газ так, что мотор взвыл, будто даже железная машина согласилась с мнением своих ездоков и выразила желание им помочь. Неслись на этот раз удивительно быстро, дома так и мелькали за окошком. Не успели оглянуться, как охваченные гневом колеса машины прокатили предназначенное расстояние между Управлением и домом обозначенной в приказе Веры Покровской.

Привычными шагами они поднялись по малопримечательной лестнице дома, и тренированными пальцами постучали в одну из больших деревянных дверей.

Дверь открылась как-то смиренно, и будто сама собой, без человеческих усилий. Саша, Федя и Андрей невольно проследили глазами за движением этой видавшей виды двери, и потому не сразу заметили стоявшую за ней девушку с длинными, немного вьющимися волосами пшеничного цвета. Она неподвижно смотрела на визитеров.

Первым окинул ее своим взглядом Сашка, и тут же его сердце забилось резко и быстро, чеканя каждый удар, словно его душа сейчас вселилась в эту обреченную девушку. Из глаз Веры струилась какое-то привычное смирение, будто она уже много жизней подряд ходила на эшафот. Саша не выдержал, его правый глаз разродился большой слезой, и он невольно отступил шаг назад. В эту секунду он ощутил, будто чья-то рука пристроила жизни тот кубик, которого ей всегда недоставало. Он понял, что нельзя построить свою жизнь на одном страхе других перед твоими душой и телом, у нее должна быть и другая, сокрытая сторона, имя которой — любовь. «На истории преподаватель нам макет старой крепости показал. Со всех сторон — каменные стены, а посередине — церковь, в которой защитники могли найти последние убежище, если камень сокрушался под ударами врагов», вспомнил он, и тут же подумал, что любовь — это такая же церковь внутри человека-крепости.

Но почему чья-то злая воля поместила его возлюбленную «по ту сторону», отгородила его от нее непроницаемой стеной, которая пока еще стеклянно-прозрачная, но вот-вот обратится в непролазно-каменную, вечную?! Почему вместо, того, чтобы обнять обретенную любовь и рассказать ей о своих чувствах, Сашка должен довести ее до мрачных стен Управления, и бросить в него, чтобы не увидеть уже никогда?!

Пока он терзался своими думами, Андрей уже успел сказать за него все необходимые слова, и приготовился вести Веру к машине. К их страшному черному автомобилю, который в один миг стал из самого любимого предмета этого мира самым ненавистным. «Неужели все, что я сейчас сделаю, обязательно провалится в большую грязную яму, на вонючем берегу которой стоит табличка с надписью «зло»?!»

— У нас еще ордер на обыск есть, — произнес Сашка железным тоном, не глядя на своих помощников.

— Что ж, можно и обыскать, — с неохотой промолвил Андрей.

Они прошли в квартиру. Александр сам дивился, как под действием этой незнакомой девушки в своих вчерашних друзьях, им же названных братьями, он вдруг увидел злейших врагов. «Тупые, злые машины, у которых в середине — мотор, работающий вместо бензина на зависти и на ненависти!», посылал он проклятия в адрес подчиненных. Ему показалось, будто Вера — светлый лучик который обнажил всю гадость его недавних друзей, которую он прежде не видел. Но вместе с прошлой дружбой он моментально позабыл и самого себя. Тот человек, который вчера за общей песней братался с Андреем, Федором и Сергеем стал для него столь чужд, что его не хотелось и вспоминать.

Подчиненные принялись рыться в обычных для квартирного нутра вещах — шкафах, половиках, вениках. «Что будет дальше? Неужели я поведу свою любовь вниз, по ступеням страшной судьбы?! Нет, не бывать этому! Я все-таки пехотный офицер, и потому смогу сделать все, что надо!», быстро подумал он.

О том, чтобы отпустить Веру на глазах подчиненных не могло быть и речи. Те, разумеется, сразу почуют, что голос его души выпал из общего страхнесущего хора, и никто из них не поверит его сбивчивым разъяснениям про то, что «так необходимо для пользы дела». Разве что попробовать их куда-то отправить, придумать какой-нибудь предлог…

Нет! Это не пройдет! Единственный выход из похожей на тупик квартиры — это их смерть, и ни к чему лукавить самому себе. Разве их жалко?! Разве жалко?!

— Что вы половик трясете, олухи! Книжки посмотрите, это — важнее! — прикрикнул Сашка, сам поражаясь своему голосу.

— Мы хотели их на потом оставить. Всегда же лучше начать с простого, а закончить — сложным, — пожали плечами они.

— Пока вы половики трясете, внимание да силы растеряете, и на книжки уже сил не останется!

Андрей и Федор направились к книжному шкафу, растянувшемуся вдоль всей стены, и повернулись к нему спиной.

— Я таких книжек с роду не видывал, — уважительно промолвил Федор и провел рукой по книге в золотом переплете.

Эти слова и это движение стали для него последними. Два плевка пистолета быстро сделали свое дело, ведь пистолет был сжат в руках человека, когда-то учившегося стрелять во врагов. Трупы сползали вниз, неловко проводя руками по корешкам книг, и оставляя на них кровавые полосы. Когда Федя и Андрей растянулись на полу, они уже были мертвы. Но едва накаченные мертвым стеклом зраки Федора встретились с живым взглядом Сашки, они тут же приобрели какое-то удивленное выражение, будто тот сумел удивиться, уже став покойником. Александр отвел взгляд.

— Вера, теперь подумаем, как спастись, — промолвил он, и посмотрел в ту сторону, где должна была стоять девушка.

Но там было пусто. Александр, мгновенно потеряв вместе с ней и свой разум, судорожно носился по квартире, и его шаги сеяли по ней те глухие звуки, которые бывают только в давно оставленном человеком жилище. Ему вспомнился давно позаброшенный дом мельника, куда он забирался вместе с деревенскими мальчишками ради поиска домовых. Домовых там так и не нашлось, но гул своих же шагов напугал ребят почище всяких домовых. И вот этот страшный звук опять вернулся к нему!

— Вера, Вера! Где ты! — кричал он, не понимая, что делает.

После Сашка побежал к входной двери, которая так и была открыта с их прихода в злополучную квартиру. Неужели она бесшумно выскользнула за нее в то время как его подчиненные расписывали корешки книг своей кровью?

«Куда она могла побежать?», сам у себя спрашивал Сашка, уставший от бестолковой беготни и присевший на пол. Ответа на вопрос он дать не мог, ведь Сашка так и не изучил этого города и его людей. Все прошедшие полгода здешней жизни они оставались для Саши «той стороной фронта», его личными врагами.

«Уж не привиделась ли она? Батя говорил, будто бывают такие кикиморы. Они на страждущих любви нападают и охмуряют… А ведь я хотел, жаждал любви, но сам только сегодня об этом и узнал». Но потом он сообразил, что Вера могла быть простой проверкой, подстроенной ему полковником, чтобы узнать, что для него, новоиспеченного капитана дороже — маленькая личная любовь, только вспыхнувшая, и потому не стоящая еще и ломаного гроша, или великое дело БОРЬБЫ С ВРАГАМИ. Он уже слыхал, что похожие поганки в их ведомстве часто встречались.

Через полчаса сидения на полу чужой квартиры Саша заметил, что уже потерял в своей памяти образ девушки, которая мимолетно мелькнула у него перед глазами. Ее лицо с глазами и волосами выплыло из сжатой памяти, как на мелководье малек выныривает из ладони, схватившей его. То, что совсем недавно произошло в этой квартире, казалось Сашке чем-то вроде короткого замыкания в его мозгах, за которым последовала слепящая вспышка, а когда дымок рассеялся, то на память о происшедшем остались лежать два трупа, покрытых кровавой одеждой.

Саша поднялся, подошел к своим бывшим товарищам, и закрыл им глаза. «Спите спокойно, и меня, меня грешного, ради Бога, простите!»

Совершив этот ритуал, Александр немного успокоился, и впервые за всю жизнь сам задумался о своем будущем. До этого мгновение о нем думали только другие люди, и переводили свои мысли в скачки Сашкиной судьбины.

Было ясно, что прошлого не воротишь, и до того Сашки, которым он был всего пару часов назад, ему теперь не ближе, чем до Венеры. Пройдена крохотная точка жизни, которая за его спиной обратилась в непролазную стену. Погибших от его руки не воскресить, а, значит, и не вернуться ему в нутро черной машины, окутанной снаружи невидимым, но прочным коконом страха. По крайней мере, не вернуться в качестве ее полноправного хозяина, сердцевины ее воли.

Самым разумным теперь было бы бежать. Но куда?! На прогорелую пустошь Луски, хранившую в своей изуродованной земле уголек от его родного дома?! Других мест во всей Руси, на всей Земле, он не знал, а узнавать их, находясь в его положении — дело явно безнадежное. В деревнях пришлых теперь особенно не любят, и свалившегося не весть откуда чужака, сразу схватят под руки и отведут «куда следует». Городской же жизни он не знал, и от одной мысли о бегстве в каменистое нутро какого-нибудь городка или даже городишки приходил в ужас.

Сашка провел руками по своему телу, за которое он сам не дал бы теперь и одной копейки. Он ощутил под своими руками неистовый жар. Котел его ненависти продолжал упрямо клокотать, но внутренний пар не находил для себя выхода. В своей жизни он уже успел отомстить и за Луску, и за свою любовь. Не отомщенной осталась лишь сама изломанная жизнь.

Александр почуял острую жажду плана на ближайшие часы своей жизни. Ему не хотелось больше шататься по чужому, к тому же покинутому жилищу, и вывести за его пределы Сашу мог лишь такой план. «Полковник! Вот кому надо отомстить! Это он, как сиволапый бес, сграбастал меня в мешок смерти и приволок сюда, на неправедную дорогу!» Одной этой мысли оказалось достаточно.

Бывший курсант-пехотинец проверил пистолет, и зашагал к двери. Но возле выхода он остановился, услышав чьи-то аккуратные шажки, доносившиеся с лестницы. «Серега! Это он! Больше никто так не ходит!» И командир опергруппы притаился за косяком двери боковой комнаты, держа наготове пистолет.

Ждать долго не пришлось. Дверь тихонечко приоткрылась, и перед Сашкиными глазами проплыло не по годам лысое темя водителя. Саша не хотел его убивать, ему уже хватило мертвецов из числа своих названных братьев, и Сереже он лишь врезал пистолетной рукояткой по лысине, как по мишени. Шофер издал приглушенный крик и рухнул на пол. Саша резвой тенью проскользнул мимо, и выскочил за дверь.

Внизу стоял пустой черный автомобиль. «Вот так-то нарушать инструкции! Там же строго-настрого запрещено покидать машину. Считай, что тебя, Сережа, я просто чуть-чуть наказал», подумал неудавшийся пехотинец, и уселся за руль. Вести машину он умел — обучали в Училище.

Саша не помнил, как доехал до Управления. Не помнил он, как, предъявив пропуск, прошел в его огромную, похожую на пасть страшилища, дверь. Пришел в себя он только перед дверью начальника, которая оказалась заперта на замок. Место, где обыкновенно сидел адъютант, на этот раз пустовало. «Куда его унесло нелегкое?!», подумал Александр. Он уже представил, как очухавшийся Сергей приходит в себя, и, прижимая одну руку к голове, другой набирает номер Управления на телефонном аппарате, который Александр заметил в прихожей.

Спина Сашки чуяла жаркое дыхание преследователей. Он чувствовал, что по пятам уже идут люди, а идти им здесь совсем недолго, всего несколько шагов. Наверное, караул уже в курсе, и выйти ему отсюда в живом виде будет так же невозможно, как вырвать самому у себя сердце, и выбросить его на свободу через открытое окошко.

Внезапно глаз пехотинца встретился с чем-то блестящим, почти смешным. «Ключ! Он оставил на столе ключ!», сообразил Саша, и, схватив блестящий предмет, вставил его в черный глаз замка. За дверью он ожидал увидеть пустой кабинет высокого начальника — самое надежное убежище из всех, какие есть в этом здании.

Но, когда он ступил на скрипучий паркет кабинета, резкое, паровозное сопение вошло к нему в уши. Саша даже не вздрогнул, ведь бояться ему, обращенному в комок злобы, теперь было нечего.

На кожанном диванчике смиренное тело полковника, немного наивное в своем сне, и совсем не страшное. Две пустые бутылки из-под водки стояли на полу, одна — на столе, и повсюду валялись неприглядные остатки того, что недавно было закуской.

Александр выхватил пистолет и навел его на полковника, но тут же спрятал. Наверное, Александр Иванович видел сейчас один из своих детских снов, неизвестно каким ветром перенесенный на тридцать лет вперед. По его лицу бродила смешная детская гримаса, а губы шептали что-то вроде «оба-на!» Пронзить его сейчас пулей было так же невозможно, как прострелить лицо ребенка.

Сашка обернулся и увидел новенькую газовую плиту. «Газификация!» подумал он. Бывший сын Луски повернул краник, и в его лицо ударил новый, никогда не слышанный запах, запах города будущего. Воображение само нарисовало поезда-молнии и дома на миллионы квартир, раскинувшиеся под этим ароматом.

Оставив кран открытым, Саша пошел прочь, затворил дверь, выдернул ключ, и положил его на прежнее место. После этого он отправился в туалет, где примостился на горшке. «Начнется облава, искать будут везде. Здесь, конечно, тоже. Но тут — в последнюю очередь!», смекнул он.

Шары секунд катились необычайно медленно, будто потустороннее существо, ведающее ремеслом толкания мгновений, выбилось из сил, и вот-вот свалится без сознания. Сашкины мысли не знали, куда им деваться — планировать будущее было глупо, вспоминать прошлое — бесполезно. И то и другое казалось одинаково пустым, не приносящим и не уносящим ничего из настоящего мгновения. Во всем мире остались лишь шары-мгновения, прокатывающиеся через него без всякого смысла.

Сашка ощутил такую невероятную усталость, будто он умер и воскрес, не успев отдохнуть на том свете от тягот прошлых жизней. Он понимал, что если с ним еще что и случится, то это «что-то» будет лишь цепью формальностей, необходимых живым людям для препровождения в могилу одного из своих собратьев. Самому же отправляемому к праотцам они нужны не больше, чем покойнику рыболовные крючки.

«Пойти, что ли, посмотреть, как там полковник. А то можно и огонек поджечь, чтоб рвануло все разом», равнодушно размышлял он. Саша представил, как огненное облако выносит к холодным звездам его душу вместе с душой полковника. Хотя, умеют ли летать души грешников, тем более — самоубийц?!

Саша все-таки поплелся к двери с красной табличкой. Брел он вразвалочку, смачно шлепая ногами, из-за чего двоя служивых, прошедших мимо него, обратили на капитана не больше внимания, чем на огнетушитель.

Адъютанта по-прежнему не было, а из-за двери резало нос запахом городов будущего, будто случайно залетевшим в мир печей и дровяных сараев. Этого аромат никто в Управлении, конечно же, не знал, и волнения он мог произвести не больше, чем запах разорванной канализации. Неприятно, конечно, надо принимать меры, но, разумеется, не такие, чтобы нестись сломя голову по коридорам, орать встречным людям что-то вроде «тревога!», и колотить во все попадающиеся на пути двери. Достаточно просто вызвать водопроводчика, которого Саша, кстати, и встретил, когда брел к кабинету приговоренного им полковника.

Дверь легко открылась, и Александр невольно зажал нос. Нет, это уже не дуновение города будущего, это — летящий невидимый нож, готовый вырезать самые легкие.

Полковник по-прежнему спал, и его сновидения, судя по лицу, стали легки, как майские перышки. Саша отвернулся и достал из кармана спичечный коробок. Он усмехнулся, заметив, что коробок — новенький, и в нем еще полно спичек, которые он уже не зажжет никогда в жизни. Прежде чем чиркнуть роковой спичкой, Сашка повернулся к полковнику. Его лицо, видимо, предчувствуя скорую гибель, стало стремительно меняться, обросло бородой...

Печи, дровяные сараи, серые стены Управления, черная машина под окном, запах будущих городов, все растаяло. Исчезла давно прожитая эпоха. Полковник и его подчиненный, Саша, перенеслись туда, где тек вмещавший их век, и стали теми, кем они и были в своей жизни — Учителем и Учеником.

— Вот, то-то же, — тихо промолвил Учитель.

— Да… — виновато промолвил Ученик, — Но, может, во всем время виновато, эпоха...

— Причем тут время?! Ты можешь побывать еще в сотне времен, натянуть на себя личины тысяч людей, и что, думаешь, от этого переменишься?! Шагать по тому пути, где враги и друзья известны, ты забоялся, решил встать туда, где надо добро от зла отличать, и там провалился. В итоге — ни туда, ни сюда. Поразмысли, что бы с тобой было, если бы я тебя оттуда обратно не вывел?!

— Я обязательно научусь различать добро и зло, — твердо сказал Ученик.

— Этого мало, — спокойно заметил Учитель, — Тебе еще надо прочувствовать, насколько это трудно — прощать. Ведь в той жизни ты меня так и не простил.    

Товарищ Хальген

2008 год