santehlit — Последние короли Увелки

   Я расскажу. На свадьбе моей сестры с Володей Евдокимовым не было Фирсова. У него возникли трения с местными органами правопорядка, и они предложили ему убраться по добру — иначе тюрьма. Он уехал, а во время свадебного пиршества возле нашего дома дежурил «бобик», из которого мильтоны подглядывали за веселящимися — Фирса караулили. Он появился неделю спустя — ночью, как подпольщик. Я случайно увидел его широкую спину в светящемся окне, спустившись со своего чердака. Они с зятем пили водку, налили и мне. В доме все спали, и друзья говорили приглушёнными голосами. Фирс поведал о житье своём в изгнании. Приютила его Тюмень — не подозревая кого. В первый же выходной вечер Фирс заявился на какие-то танцульки и спросил: кто здесь главный. Ему указали на группу парней, дружно направившихся в курилку. Увельский гость задал им тот же вопрос, а на утвердительный ответ заявил:

   — Теперь я буду.

И один отметелил их всех. Через неделю спектакль повторился в другом ДК. В следующую субботу…. Впрочем, его уже искали. Он работал сварщиком на стройке. К нему подошли несколько парней — их намерения читались на их лицах. Впрочем, Фирс ничуть не смутился;

   — В рабочие дни, тем более, в рабочее время ерундой не занимаюсь. А вот в субботу я к вашим услугам. Назовите место и собирайтесь все желающие.

Была названа привокзальная площадь. Местные уже знали, что «фраер» — гастролёр, вот и собрались «выписать ему билет на обратный проезд». Таких «кассиров» собралось около сотни, и Владимир бился с ними. Он падал и поднимался. Враги пинали его, упавшего, и, если падали сами, то уже не поднимались. Ему порвали мочку уха и ноздрю. Когда в драку вмешалась милиция, Фирс держался на ногах. Через неделю он вновь заявился на танцы.

   — Я вас могу всех избить, — заявил он кучке местных командиров. — А могу и не бить.

   — Лучше, если не бить, — согласились те.

   — Тогда поехали в другой ДК и наведем там Новый Порядок.

Так в один вечер Владимир Фирсов стал королём всей Тюмени.

   — Теперь, Антошка, — он положил мне на плечо свою огромную лапищу. — Будешь в Тюмени, смело говори: я, мол, из Увелки — ни одна собака не тронет.

Я смотрел на его свежие шрамы, на сбитые костяшки пальцев и думал: он не сказал, смело говори, мол, Фирса знаю. Он покорил Тюмень для всей Увелки. Он был настоящим королём. Таким же, как его друзья. Любой город, что говорить о нашей маленькой Увелке, за счастье почитал бы иметь таких правителей.

   Людмила только начала встречаться со своим будущим мужем, а меня уже останавливала на улице шпана:

   — Это твоя сестра с Евой дружит? Смотри, если не заарканит — кранты тебе.

Я к сестре с расспросами.

Она:

   — Ева — это от первых букв имени: Евдокимов Владимир Андреевич. И он действительно отчаянный парень — такой, что вся Увельские шишкари перед ним на цыпочках.

   Сестра успешно справилась с поставленной задачей.

    Сначала молодые пожили у нас, а вскоре получили квартиру. Зять устроился сварщиком в строительную организацию, и там с этим не затягивают. Я любил бывать у них в гостях. Да к тому же племянник не заставил себя долго ждать — маленький, белобрысый озорник.

   Ещё раньше ко мне прилепился этот самый статус. А зять стал моим кумиром. Отец болезненно переживал потеснение своего авторитета. Но тут я ничего не мог поделать. Володя был не суетлив, не многословен. Никогда не начинал первым разговора, но всегда его поддерживал. Будущей тёще он сначала не понравился.

   — Мумыра какой-то, — говаривала мама. — Ни слова сказать, ни воды принести.

А потом привыкла, полюбила, даже больше родного сына, раз оставляла такие записки: «Володя пирог в духовке. Толя убери в стайке».

   Когда влюблённые первый раз пришли в наш дом, я читал книгу. Володя подсел ко мне:

   — Что читаешь? «Морской волк».

Он быстро пошуршал страницами.

   — Вот здесь прочти. И вот тут.

Это были описания драк.

   Надо ли говорить с каким упоением я слушал его собственные воспоминания. Конечно же, это были рассказы не о школьных успехах (хотя Вовчик до пятого класса ходил в отличниках) и не о трудовых свершениях. Мне хотелось понять, как они стали королями, ведь не мамки же их такими родили.

   У отца относительно этого была своя теория. Однажды зятя завалило на стройке в свежевырытой траншее. Он мог бы погибнуть, не подоспей вовремя помощь. Потом лежал в больнице с сотрясением мозга. Отец считал его психом.

   — Я когда разозлюсь и потеряю контроль над собой, меня трудно остановить, — говорил мне отец. Но это бывало редко. А с зятем случается каждый раз, как только в воздухе проносился запах жареного. Это я так образно выразился, и Вы поймите меня правильно — не от запаха котлет приходил он в ярость и начинал крушить ненавистные рожи. Драться Ева умел и любил, но никогда не скандалил дома. Сестра любила его, а мы дружили. По крупицам собирая факты замечательной его биографии, мечтал когда-нибудь изложить всё это на бумаге. И знаете, однажды насмелился. Получился рассказ, в котором, согласно классике жанра, присутствуют и мажорное начало, и печальный конец. Далее я приведу Вам его, правда, не весь, а только мажорное начало и ещё извинюсь за одну деталь. Там присутствует вступление, которое можно было бы убрать, оставив это. Но подумал — зачем? Рассказал, как я статус приобрёл, расскажу и как родилась идея поведать о последних королях Увелки. Правда, в том вступлении мне в одночасье добавилось годков этак двадцать пять. Но так время-то не ждёт….

   Они были бесстрашны и благородны, как истинные венценосцы. Их финал был печален, потому что новое время породило новые силы. Криминал вылез из глубокого подполья и опутал всю Россию. Не забыл даже нашу Богом забытую Увелку — и здесь появился «смотрящий». Откуда и за кем бы он смотрел, будь живы Короли? Но не будем о грустном. Будет ещё время.

   Итак….

   Это случилось в последний день хмурого февраля. Низкое небо вдруг задымилось, понеслось куда-то с бешеной скоростью, повалил снег, и на улицы нежданно-негаданно ворвался буран. Пешеходы быстро пересекали улицы, скрывались в магазинах и подъездах жилых домов, и вслед за ними в двери ломился ветер. Мело весь день. К вечеру ветер ещё задувал, но как будто бы приустал и гонялся за прохожими уже без прежней ярости, хотя и разогнал всех по домам. С наступлением темноты на улицах совсем обезлюдело.

   Я не страдаю ни манией подозрительности, ни избытком робости, но уж очень необычно выглядела группа молодых людей на автобусной остановке как раз перед моим двором. Что их держит тут в такую дохлую погоду да ещё без выпивки? Насколько позволяет судить мой жизненный опыт, такие компашки обычно делятся на две категории, исходя из того, как они реагируют на случайных прохожих. Если они остановят меня, то это хулиганы, и наоборот.

   — Эй, Антоха, откуда плетёшься?

Я остановился.

   И всё-таки это были нарушители порядка. Нельзя сказать, что их предложение ошарашило меня, но всё же потребовался минутный тайм-аут для размышлений.

   — Ледовое побоище? Ладно, но при условии, что вы тут же не драпанёте в разные стороны, бросив меня, хромоного.

   — Мы-то как раз побежим, но смотри сюда…

Я заглянул в свой двор и обалдел: сотня, а может и поболее парней, вооружённых кольями, цепями, дубинками и ещё черте чем, томились в молчаливом ожидании, будто засадный полк Александра Невского. Знакомый, окликнувший меня, со всей откровенностью обрисовал мне ситуацию, в эпицентр которой я попал. Вкратце это звучало так. В последнее время южноуральские парни стали пошаливать у нас на танцах, и местные ребята дружно собрались посчитать им рёбра.

   — Прямо чикагские будни, — подивился я. — Хоть и не хожу на танцы, но как патриот и мужчина, готов биться за правое дело — укажите моё место. Впрочем, больше пользы от меня будет ни как от участника сражения, а как от его очевидца: ведь кто-то ж должен описать нашу славную победу над зарвавшимися горожанами.

Со мной немедленно согласились. После летней травмы на футбольном поле, я действительно сильно хромал, но и до неё не отличался заметными боксёрскими дарованиями, зато меня охотно печатала местная газета. Неплохо было бы нацепить на рукав белую повязку и брать интервью у противоборствующих сторон прямо на месте сражения. Но, поразмыслив, решил, что, вряд ли молодёжь знакома с международным этикетом ведения боевых действий, и, возможно, ни у одной буйной головушки возникнет желание вместо дачи интервью огреть меня дубиной. Поэтому вместо белой повязки на рукав я выдернул ремень из тренчиков брюк и намотал его на кулак. Конечно, это совсем не то, что было у меня во флоте. В лучшем случае он мог бы отпугнуть не особо кровожадного противника, в худшем — на нём можно было повеситься.

   Время шло. Ноги мои замёрзли и настойчиво просились в тепло. Оптимизм улетучился.

   — Я, пожалуй, пойду, перекушу: дом-то вон он, — указал я на светящиеся окна.

Мне никто не возражал. Чтобы мой уход не походил на бегство, решил поворчать.

   — Драться не хорошо. Толпой тем более. Раньше все споры решали поединщики: честно и благородно на виду у всех. И вообще, я знал парней, которые втроём весь Южноуральск на уши ставили.

   — Ну-ка, ну-ка, расскажи…

Меня завлекали от скуки, но озябшие ноги не располагали к красноречию.

   — Расскажу, но не здесь и не сейчас. Читайте «Настроение» друзья… — прорекламировав районную газету, я ушёл домой и за несколько вечеров «накатал» эту повестушку. А побоище, кстати, не состоялось. Южноуральские парни, получив вызов, ничуть не испугались. Они оккупировали два автобуса и смело ринулись усмирять Увелку. Только на полдороге эскорт перехватили стражи порядка и повернули домой.

   Тот солнечный первоапрельский день был чертовски щедр на сюрпризы. Сначала в конюшне трёхгодовалый жеребчик Буран укусил хозяина за плечо, а едва Тимофей Гулиев вышел в огород, как его окликнули. Какая-то молодая особа, закутанная в шаль, сидела на заборе. Тимофей замер удивлённый, чувствуя, как подступает к сердцу необъяснимая тревога: ведь неспроста оседлала его забор эта крашеная девица. Была она белокурой, но без той томной бледности, которая присуща русским женщинам — блондинкам. Тимофей подошёл ближе, прислушиваясь и приглядываясь. Светло-синие глаза гостьи были слегка прищурены, уголки губ чуть приподняты улыбкой.

   — Я — Маша Иванова, — сообщила она.

   — Хорошее имя, — согласился Тимофей. — Что тебе нужно на моём заборе?

   — Разве Султанчик не сказал вам, что я приду?

   — Нет, — удивился Тимофей. Пустую болтовню он не любил, но шутку ценил и ждал, чем продолжит незнакомка. Как бы в ответ на его мысли, девица рассмеялась весело.

   — Я вам радость принесла, — так просто и сказала. — Я от Султанчика беременна. Так что с внуком вас, дядя Тимофей.

Девушка опять рассмеялась, беспечно запрокинув голову. Тимофей в эту минуту почувствовал, что жизнь его замерла на мгновение, качнулась и приняла какое-то новое направление. Он всегда был спокойным и дружелюбным человеком и не мог теперь примириться с тем, как захлёстывали его поочерёдно волны гнева, ненависти и отвращения. Вот что особенно противно — грязь и убожество ситуации: не смотря на внешнюю привлекательность, девица была явно умственно недоразвитой. Как мог Султан соблазниться такой. «Запорю! — скрипнул зубами Тимофей, отыскав в мыслях образ сына. — А потом женю!» Что ещё делать? Злоба, клокочущая в горле, чего-то требовала. Тимофей даже испугался самого себя, своей внезапно вспыхнувшей ненависти к сыну. А эта русская девица бесстыже улыбалась ему прямо в глаза. «Ну и мерзкая же особа, — подумал Тимофей. — Как такую в снохи?»

   — Та-ак, — сказал, собравшись с духом. — Нагрешили, стало быть.

   — Так ведь, — игриво ответила девица, — не грешит, кто в земле лежит.

   — Что-то не очень ты убиваешься.

   — А что уж больно-то убиваться: не мать велела — сама терпела. Не он, так другой бы околдовал.

Тимофей вдруг пожалел сына: спасать парня надо от такой напасти. Маша же Иванова глядела на него развесёлыми глазами, то и дело встряхивая головой. И совсем ей не страшно, что живот нагуляла. Сказано: человек стоит того, чего стоят его тревоги.

   — Ну, я пойду, — девица спрыгнула с забора. — Позже с мамкой придём — готовьтесь.

Тимофей смотрел ей вслед, и вид у него был до того жалкий и растерянный, что казалось — не мужчина стоит, подбитый сединой, а мальчишка, одураченный и околпаченный со всех сторон.

   — Аллах всемогущий! Вот беда! Вот несчастье! — бормотал он вперемешку с молитвой. Наконец принял решение и ринулся в дом с рыком. — Запорю!

   Увидев отца с дико перекошенным от злобы лицом и конским кнутом в руках, шестнадцатилетний Султан Гулиев немо испугался и, вдавливаясь спиной в печь, а затем в стену, словно отыскивая спасительную дыру, допятился до угла, где защитно вскинул руки над головой и закрыл глаза.

   — Откуда? Откуда ты её выкопал? Где ты нашёл эту девку в блажном уме?

   — А, что, отец? Что я сделал? — удивился Султан из-под руки.

   — Я хоть и сам грешен, — сказал Тимофей, силясь овладеть собой и провести экзекуцию умом, а не сердцем. — Но до такого не опускался. Ты бы лучше сучке соседской щенят заделал.

   — Ты, отец, часом не спятил? — страх покинул Султана: он быстро смекнул, что в углу ему кнут совсем и не страшен. — Ты скажи, чего взбеленился?

   — Отпирается и не краснеет, — Тимофей воззрился на сына, будто отыскивая на лице его признаки подозрительного румянца. — Ты дуру эту русскую зачем брюхатил. Если женилка покоя не даёт, так я тебе её вмиг укорочу.

Тимофей пошарил вокруг взглядом, будто подыскивая инструмент для хирургической операции, и в этот момент Султан метнулся к двери.

   — Ай, шайтан! — старший Гулиев кинулся следом, не догнав, кричал на всю улицу. — Домой не вздумай возвращаться. Живи там, где нагрешил.

Голос его срывался на петушиный крик.

   Репейники цеплялись за штанины. Голые стебли одуванчиков утратили уже свои пуховые береты. Травы побурели, не выдержав палящих лучей, но лето уже переломилось. Солнце хотя и поднималось высоко в голубом небе, но уже не припекало — косить будет не жарко. Всё приуныло в ожидании осени. Лишь тополя безмятежно шелестели зелёными листьями, словно не чувствуя, что лето на исходе.

   Показался табор.

   У костра рядом с Тимофеем Гулиевым сидел старый его приятель — Иван Степанович Кылосов, заведующий клубом имени Володарского и заядлый рыбак. Он вертел в руках папиросу и, поглядывая в костёр, приценивался к уголькам.

   — Выспался, Иван Степанович? — иронично, но с уважением спросил Тимофей, помешивая варево в закопченном котле.

Широкие густые брови Кылосова дрогнули, губы раскрылись, обнажив ровные крепкие зубы:

   — Такое привиделось! И сказать смешно… Чудный сон!

Тимофей присел на корточки, хлебнул из ложки, сдувая пар и щурясь:

   — Какой, Степаныч?

Кылосов расплылся блаженной улыбкой.

   — Какой? — допытывался Гулиев.

Завклубом немного поколебался — рассказывать иль нет? — и признался:

   — Бабёнка голая да развесёлая…

   — Худой сон, Степаныч, — с огорчением отметил Тимофей.

   — Э, — Кылосов беспечно махнул рукой. — Это вам Аллах запрещает, а лично мне голые да развесёлые шибко по душе. Несчастную бабу любить — вред ля обоих. Верно, сынки?

Он обернулся к подходящим парням: — Иль только в мечтах с девкой миловались?

   — Ну, да уж, конечно, — насупился Султан.

   — По-моему, Вовка — весьма ловкий молодчик, — сказал Тимофей. — Из него артист бы вышел — народный. Мы супротив него — ослы длинноухие, доверчивые.

Приятель Султана, голубоглазый и белобрысый паренёк, молча присел к костру, глаза его невинно следили за игрой пламени.

   — А-а, — махнул рукой Кылосов. — Жалкие последователи Станиславского. Разве в нашей глубинке сыщешь настоящий талант?

   — Ну-ну, — согласился Тимофей. — А всё-таки ловок, шайтан. Вот если б он с тобой такую штуку выкинул…

   — А что такого он сделал?

Старший Гулиев сунул ложку в карман пиджака, хлопнул себя кулаком по коленке и после этого с удовольствием расхохотался. Потом высморкался, достал носовой платок и утёр глаза. Махнул рукой:

   — Ту первоапрельскую шутку, что Вовка со мной выкинул, всю жизнь не забуду.

   В костре зашипело, затрещало, щёлкнуло — рассыпались искры. Одна из них прилетела Тимофею на сапог. Он сбил её щелчком в огонь. Кылосов курил с серьёзным видом, не отрывая взгляда от приятеля, ожидая смешного рассказа.

   — Проделки молодых? Это интересно. А, ну-ка, расскажи.

   — Ну, хорошо, хорошо, раз ты хочешь, — ясно было, что Гулиева не пришлось бы просить дважды. — Слушай же…

Кылосов слушал, слушал и вдруг стал медленно оседать, потом скорчился и упал в траву. Вцепившись зубами себе в ладонь, он принялся кататься по земле. Из его горла вырывались клокочущие звуки — то ли рыдания, то ли непонятные, неведомые возгласы. Его ноги в резиновых сапогах нелепо торчали в разные стороны, чуть не задевая костра. Так Кылосов хохотал, когда услышал всю эту историю с переодеванием Вовки Евдокимова в беременную девушку.

   — Да ладно вам, — проворчал Султан, кривясь недовольно. — Кто старое помянит…

   — Цыц! Кто старое забудет.… Вот то-то.

В грубоватом обращении Тимофея к сыну сквозила и давнишняя вина перед ним, безвинно обвинённым. И приятелю:

   — Надо иметь талант, чтобы так провести стреляного воробья.

Рыбак не сразу успокоился.

   — М-да, — сказал он. — Придётся тебе сознаться, дорогой: опростоволосился ты с этими парнями. Меня-то на мякине не проведёшь. Я повидал и собак, летающих по воздуху. Да-да, удивить меня ничем нельзя. И они против меня, — Кылосов ткнул поочерёдно пальцем в Султана и Вовку. — Шан — тро — па.

Евдокимов вздохнул, всем своим видом показывая, что подобные речи ему слышать не впервой. Кстати, так оно и было. А Султан обиженно покосился на отца: чегой-то гость того…

И Гулиев вступился за ребят.

   — Э — э, брось! Не зарекайся наперёд. Вот этот парень, — он кивнул на Евдокимова. — Смолит табаку в день раза в два больше тебя. Эх, не я его отец…

   — Да ну тебя, — отмахнулся Кылосов, заядлый курильщик. — Пить, курить, ходить и материться я начал в один день.

   — Спорим? — Вовка Евдокимов по-взрослому протянул завклубом ладонь.

   — Да ну тебя, — Иван Степанович досадливо отмахнулся. А потом вдруг заиграло в нём что-то. Вышиб ногтём папироску из пачки. — Кури, сопляк.

Вовка выкурил и получил новую.

   — Кури, кури. Хвастунов, знаешь, как учат, — папироса за папиросой Кылосов опорожнял свою пачку.

   Пока парень курил, Иван Степанович катал меж пальцев очередную папиросу. Поглядывая друг на друга, будто петухи перед дракой, они оба не по-доброму усмехались.

   Когда пачка кончилась, Иван Степанович растерянно огляделся. Тимофей Гулиев хмурился и осуждающе качал головой. Султан безучастно смотрел на огонь. Победитель пари отчаянно плевался и важничал, поглядывая на Кылосова осоловелыми глазами. И вот за эту минуту сомнительного торжества расплатился Вовка Евдокимов затмением в лёгких и хроническим кашлем на всю свою жизнь.

   Наступила распутица, и с нею началась головная боль заведующего клубом имени Володарского. Вернулась в город учащаяся молодёжь от бабок из деревень, из далёких «гостей», с разнообразных практик, из лагерей и домов отдыха, а с нею возобновились, прерванные на лето, танцевальные вечера. Для борьбы с «грязеносцами» Иван Степанович поставил у входа ёмкости с водой для мытья обуви, удвоил пропускающий заслон у дверей. Но это были лишь «цветочки». «Ягодки» жили неподалёку в строительном вагончике. То были калымщики, невесть откуда приехавшие и всё лето восстанавливающие что-то на золотодобывающей шахте. Танцы их не интересовали, но скучно было каждый вечер пить водку после работы в кругу одних и тех же небритых лиц. Сверкающий огнями клуб Володарского манил искателей приключений под пьяную руку. Здесь можно было сыграть в бильярд, заглянуть в буфет, без опаски покуролесить среди нарядных девчонок и сопливых пацанов. Серьёзных столкновений не было, но испорченные вечера от нашествия немытых, небритых и пьяных мужиков камнем ложились на сердце Кылосова и вызывали головную боль, ещё не начавшись. По натуре своей нескандальный, даже трусоватый, Иван Степанович насмерть боялся этих подвыпивших верзил, и только профессиональный долг и отеческая любовь к молодёжи заставляли его преграждать хулиганам путь.

   Обычно это начиналось телефонным звонком снизу:

   — Пришли, Иван Степанович.

И Кылосов, проглотив холодный комок, подступивший к горлу, сунув трясущиеся руки в карманы пиджака, спускался вниз.

   Пришельцы, числом пять человек, стояли кружком, курили и сплёвывали под ноги.

Молодёжь растянулась широкой и плотной цепью на высоком крыльце клуба. Туда-сюда сновали девчонки, подбивая ребят к решительным действиям.

   — Эй, сопленосы, чего распетушились? Мы же по-хорошему. А могём и по-плохому.

   — Не пужай! Не боимся, — звонко отозвалась курносая девица в короткой плиссированной юбке. Подхватив свою юбочку двумя пальцами, манерно растянув её в стороны, притоптывая высокими ботами, прошлась кругом по ступенькам:

   — Меня батюшка пужал, а я не боялася,

    Меня миленький прижал, а я рассмеялася.

Девчонки звонкими смешками поддержали её. Парни стояли сурово, плечом к плечу, прикидывая шансы возможного побоища. Пришлые не обиделись.

   — Эй, коза, ну-ка, поди сюда. Поймаю — задницу надеру.

   — Валите отсюда, — откликнулась девица. — Кто вас звал?

   — А мы не звамши.… Слышь, лысый, — это уже к подошедшему Кылосову. — Чё твой клуб только для избранных?

   — Мы пьяных не пускаем, — сказал Иван Степанович нетвёрдым голосом.

   — А кто пьян? Кто пьян? Ты, мужик, ещё и не видел пьяных.

   — У нас молодёжные вечера…

   — А мы чё, старые? Это тебе, мужик, пора баиньки. Вообщем, так: либо мы заходим по-хорошему, либо, как получится.

   — Я сейчас милицию вызову.

   — А без милиции никак? Вот и видно, что не мужик ты, а баба лысая. Хочешь, спор решим один на один. Выбирай любого…

   — Я не гладиатор с вами драться.

   — Оно и видно. А вы, петушки, не хотите ли размяться, что за девок спрятались?

Султан Гулиев, протиснувшись сквозь толпу, сбежал вниз по ступенькам:

   — Я могу попробовать.

Невысокий, жилистый, спортивный он хорошо смотрелся рядом с вихлявыми пришельцами. Возможно, его твёрдый взгляд и уверенный голос немного поколебали самого разговорчивого из калымщиков. Он оглянулся на молчаливого здоровяка:

   — Может, попробуешь, Стёпа: у тебя удар послабже.

   — Не-а. Я за так не дерусь. Ставь пузырь.

   — Я поставлю. За тебя поставлю, если этот малёк тебе накостыляет…

   — Ну, мне-то таких с десяток надо. Что, лысый, ставишь бутылку, если я этого татарчонка умою?

   — Уходите немедленно, не то я пошёл звонить в милицию — заберут вас прям из вагончика: бежать-то вам некуда.

   — А кто сказал, что мы побежим? Теперь тем более… Стёпа, бери этого бабайчика подмышку вместо билета. Ты, лысый зря ерепенишься: ну, шары покатаем, ну, пивка возьмём в буфете — не нужны нам ваши танцы и вся эта сопливая молодёжь. Никого не тронем.

Верзила Степан подошёл к Султану вплотную, но, заглянув ему в глаза, брать подмышку не решился. Вместо этого он сдёрнул с головы Гулиева кепку, бросил в грязь под ноги и с удовольствием придавил носком сапога, будто окурок.

   — Господи! — прошептал одними губами Кылосов, зная, что драки теперь не избежать. Два года назад в городок приехал известный в прошлом всей стране спортсмен и для мальчишек открыл в клубном спортзале секцию бокса. Султан Гулиев был его лучшим учеником. Не раз опытный тренер говаривал:

   — Поверьте моему слову, этот парень будет олимпийским чемпионом: у него природные задатки.

   Султан взглянул на свою кепку, потом на верзилу, у которого шрам на скуле от улыбки преобразился в глубокую рытвину, потом на его соломенную шляпу, сбитую на самый затылок. Отказавшись от мысли дотянуться до неё, прочистил носоглотку и всем, что сумел собрать на язык, плюнул калымщику в лицо. В следующее мгновение, нырнув под яростный кулак, ударил верзилу дважды — в солнечное сплетение и шрам на скуле. Степан, согнувшись и уронив руки, слепо пошёл вперёд, уменьшаясь в росте, пока совсем не распластался на сыром асфальте. В кругу калымщиков ахнули:

   — Стёпа, держись!

Молодёжь с крыльца клуба подалась вперёд и выросла стеной за спиной Гулиева. Между двумя, готовыми сомкнуться в рукопашной, сторонами суетился Кылосов.

   — Ну, всё, всё, кончайте. Расходитесь: на сегодня хватит драк.

   Между тем, поверженный Степан поднялся на полусогнутых дрожащих ногах и некоторое время оставался на месте, как цирковой борец на арене перед притихшей толпой. Но едва он сделал шаг, как, не удержав равновесия, опрокинулся на спину, тяжко ухнув массивным телом об асфальт. Его конфуз клубная молодёжь приветствовала дружными радостными криками. Султан вмял каблуком ботинка упавшую соломенную шляпу, сунул руки в карманы и, сутулясь, будто от холода, вбежал по ступенькам на крыльцо и скрылся за входными дверями. Кылосов, раскинув руки в стороны, двинулся на молодёжь:

   — Ну, всё. Ну, всё. Заходите: вон девчонки как замёрзли.

   Калымщики подняли своего приятеля, встряхнули, подхватили под мышки и поволокли прочь: двигаться без посторонней помощи он ещё не мог. Вовка Евдокимов поднял, отряхнул Султанову кепку, крикнул в спину удаляющимся:

   — Что, мужики, за пузырём помчались? Уговор дороже денег.

   Из шахтёрского городка Пласт автобус уходил в областной центр дважды в день — утром и вечером. Утром в выходной день уезжать никому не хотелось, а вечером автобус был переполнен, да и билет, даже для студентов, обходился в полную цену. Другой путь — на местном автобусе до Увелки, а оттуда в Челябинск на электричке, на которую билеты покупали только девчонки, да и то за полцены. Автобус подруливал к самому вокзалу за полчаса до прихода электрички, и эти тридцать минут ожидания были для пластовской молодёжи настоящим кругом ада. Вся Увельская шпана — любители побить толпой одного — будто цирк Шапито, ожидали жёлтый «ЛиАЗ» воскресными вечерами на привокзальной площади. Если не было поблизости стражей порядка, пластовчан вытаскивали из салона в только что раскрытые двери и «метелили» прямо у колёс автобуса. С некоторых пор встречать злополучный автобус, охранять на вокзале и провожать до электрички приезжую молодёжь обязали наряд милиции. Тем с большим остервенением и жестокостью измывалась шпана над пластовчанами, когда люди в погонах отсутствовали. Впрочем, «наезды» продолжались и в электричке: учащихся в Челябинске увельчан было значительно больше, чем из шахтёрского городка Пласт.

   Всё изменилось, когда район вокзала объявили своей территорией братья Прокоповы, а самый шустрый из них — Василий — назвался королём Увелки. Для всего густонаселённого рабочего посёлка это заявление звучало более, чем амбициозно, но для транзитных пассажиров, не высовывавших носа с вокзала, вполне годилось. Васька Прокоп запретил бессмысленные избиения приезжих, более того, его дружки встречали на площади автобус и следили, чтобы кто из местных не затеял с пассажирами потасовку. За устроенный порядок самозваный «король» требовал немногого: по рублику с пацана, по полтиннику с девчонки. Платили, потому что выбор-то был невелик: плати или отлупят. Впрочем, Васька, учащийся челябинского ПТУ, сам ездил на электричке воскресными вечерами и придумал такую штуку. Вся отъезжающая с Увельского вокзала молодёжь сбивалась в один вагон, и чтобы попасть в этот вагон, надо было заплатить Прокопу. Но уж потом, под защитой его дружков, можно было безбоязненно ехать до самого Челябинска. А бояться беззащитному пассажиру в двухчасовой поездке до конечной остановки было кого. Молодёжь садилась в электричку на каждом полустанке, но в Еманжелинске и Дубровке в вагоны врывались организованные банды, подобно Увельской. И тогда начинались побоища. Васькины дружки, заклинив переходные двери, держали оборону своего вагона, сбрасывая на перрон всех, пытающихся проникнуть в широко раскрытые пневматические створки по крутым и скользким ступеням. Доставалось и взрослым. Впрочем, неслучайные пассажиры знали: в какие вагоны можно садиться, а куда не стоит. Молодёжь, наоборот, садилась именно в те вагоны, в которых, заплатив рублик-полтинник, можно чувствовать себя в относительной безопасности. Здесь курили и матерились от души, чтобы отбить охоту у случайно забредших взрослых пассажиров желание остаться. После Еманжелинска без сотрудников милиции контролёры не рисковали бродить по вагонам в поисках «зайцев».

   Тасуя колоду карт, Васька Прокоп ораторствовал:

   — Вот ведь есть в Америке такой порядок: «Места только для белых» или «Цветным вход воспрещён». И народ понимает. А здесь каждому приходится объяснять. Баланда, ну-ка объясни гражданочке, что вагон только для белых.

Белокурый паренёк с лицом былинного героя кивнул, поднимаясь с места.

   Женщина промёрзла на платформе, рада была тёплому месту, отогреваясь, с удивлением приглядывалась к беспокойной публике, сбившейся в вагон. Валерка Баландин склонился к её ушку под замысловатой шапочкой:

   — Гражданочка, простите, это место проиграно в карты.

Быстрый испуганный взгляд из-под огромных ресниц с капельками растаявшего инея.

   — Ой! — женщина подхватилась с места, прижимая к груди сверкающий чёрный ридикюль, заспешила проходом прочь из вагона.

   — Чем ты её так достал? — подивился Васька Прокоп.

   — Штуковину свою показал, — предположили в компании.

   — Покажи вон татарушке, — предложил Миша Кондратенко, давно поглядывающий на Гулю Гулиеву, сидевшую наискосок через проход, вместе с подругой Надей, братом и его приятелем.

   — Сидеть! — Прокоп поймал суетливого Баланду за локоть. — После Борисовки обилечивать будем.

   — Да я только познакомиться, — Баландин подсел к незнакомой компании. — Меня зовут Валера, а вас?

Он сдёрнул шапку, мотнул головой, расплескав по плечам длинные русые кудри. Правильное скуластое лицо его с большими широко поставленными глазами смотрелось неплохо.

   — Гуля, — улыбнулась Гуля. — А это Надя, Вова, Султан…

   — Время падишахов кончилось, — заявил Баланда, закинув ногу на ногу, а руку на спинку сидения за Надиной головой.

Девушка осторожно отодвинулась, вжимаясь в подругу.

   — Султан мой брат, — сообщила Гуля.

   — А-а, будущий шурин, — Валера протянул Султану руку. — Баланда.

Султан сурово посмотрел на протянутую руку, в лицо парню и отвернулся к окну с безучастным видом. Валера проглотил обиду, но, уже напрягаясь, протянул руку Евдокимову:

   — Баланда.

   — Оно заметно, — сказал Вова, глядя ему в глаза, игнорируя руку.

   — Что ты хочешь этим сказать? — Валера выпятил массивную челюсть.

   — Парни, ну, хватит вам, — попросила Гуля.

   — Наглецы, — Баланда покрутил головой. — Ей-бо, наглецы. Придётся воспитать. А вы, девчонки, пересядьте, а то скоро здесь чертям жарко станет.

   — Ой, не надо, — испугалась Гуля, вспомнив рассказы о страшных увельских хулиганах.

   — Надо, Гуля, надо,.. — Валера затеял какой-то трёп, развлекая девчат, искоса поглядывая то на Прокопа, то на неприветливых парней.

   Динамик вагона сообщил:

   — Следующая станция — Еманжелинск.

Будто по команде в разных концах вагона поднялись со своих мест десятка два парней.

   — Граждане пассажиры, приобретаем билетики.

Началась придуманная Прокопом оплата проезда. Баланда преобразился:

   — Ну, что, голубчики, слыхали? Девушек я без денег обилечу, а с вас, орёлики, по рублику.

   — Ты что, контролёр или кассир? — спросил Султан. — Покажи удостоверение.

   — А вот оно, — Баланда встал на ноги и сунул Гулиеву кулак под нос.

   — Ну, тогда у меня проездной, — сказал, поднимаясь, Султан.

Он расстегнул куртку и предъявил значок на груди — «Кандидат в мастера спорта СССР».

   — Дай сюда, — Баланда попытался сорвать значок.

   — На! — хорошо поставленный апперкот опрокинул Валеру на спину. По инерции он ещё проехал немного по полу, собирая на свою куртку шелуху и окурки, и голова его скрылась под лавочкой.

   Оцепенение в вагоне длилось несколько мгновений, потом его потряс дружный вопль негодования и топот множества ног. Девчонки, попавшие в эпицентр событий, своими визгами подняли общий шумовой фон на новую высоту. Встав спиной к спине в проходе электрички, Султан и Вова Евдокимов отбивались от нападавших с двух сторон увельских ребят. Причём, Гулиев делал это довольно профессионально: умело защищался от бестолково напирающей толпы, уклонялся от беспорядочно метающихся кулаков, а сам бил редко и прицельно, и после каждого его удара, противников становилось на одного меньше. Ева, что говорится, «держал удар» — не защищался и не уворачивался, и в первые же минуты потасовки его лицо превратилось в одну кровоточащую рану. Но он тоже не махал руками, а поймав одной рукой ближайшего противника, бил его другой до полной отключки. Силёнка у парня была, и порой, после его удачного удара, проход, усеянный кучей барахтающихся тел, освобождался до самых дверей. В какой-то момент этот проход заполнился новой группой парней, хлынувших из тамбуров — то еманжелинцы ворвались через оставленные без присмотра двери. Крики в вагоне достигли своего предела, девчонки визжали без устали: извечные враги увельчан, ворвавшись в секцию, лупили всех подряд, загоняя несопротивляющихся под лавки. Две волны нападавших хлынули от обеих дверей и чуть было не сомкнулись в центре вагона. Но не сомкнулись. На пути осталась прежняя преграда. Султан возможно, а Ева точно и не заметили смены противников. Используя прежнюю тактику, они выстояли под новым напором, сбили энтузиазм нападавших и постепенно, шаг за шагом, начали их теснить от центра к дверям. Увельские ребята, опомнившись от неожиданного удара в спину, размётанные с прохода, прыгали теперь через спинки сидений, забирались в тыл извечным врагам своим, били и теснили их из вагона. Пример двух пластовчан, удесятерял силы, и вскоре вагон был очищен. Не повезло попавшим в плен: над ними измывались до самого Челябинска. Но на то и война. Как говорится, кто с кулаками к нам придёт — без тапочек уйдёт.

   Отношение к двум строптивым пластовчанам изменилось на противоположное. Сам Васька Прокоп протянул руку примирения Гулиеву, а когда Султан проигнорировал её, ловко нашёлся.

   — Здорово! — заявил он, оттопырив большой палец.

Баланда приласкал свежий рубец на скуле:

   — Как ты меня…

Но Султану было не до знакомств и поздравлений: Вовка никак не мог унять потоки крови из носа. Порвав Гулин носовой платок, он заткнул другу ноздри:

   — Дыши ртом.

Ева запрокинул голову на спинку сидения и не видел, что показал Султан, сопроводив словами:

   — Тренировать надо.

А Гулиев надавил пальцем на маленький и приплюснутый нос свой, легко вдавил его почти полностью. Гуля остатками платка, смоченного слюной, смывала кровь с лица Евдокимова и разбитых его пальцев.

   У магазина «Спорттовары» Миша Кондратенко попытался «тряхнуть» одного молодчика и напоролся на трёх молодцов.

   Сильный удар вмял его в стену.

   — За что бьёте, мужики? — Миша попытался улыбнуться приветливо и получил пинок в живот.

Когда приступ тошноты миновал, Кондратенко воскликнул:

   — Чёрт возьми, так вы же немтыри!

Это звучало, как констатация факта, отнюдь ни как оскорбление. Но ему не поверили. Удары посыпались градом, и Миша застонал — беззвучно, для себя.

   Избиение прекратилось, как только Кондратенко упал. Но он поднялся, ухмыльнулся разбитыми губами:

   — На моём лице изъяны вашего воспитания, парни.

Какое там воспитание! Его ухмылку приняли за издевку над убогими, и вновь били и терзали до тех пор, покуда он снова не упал.

   Час спустя, он добрался до своей общаги. В комнате ребята пили пиво и играли в карты. Кондратенко подхватил трёхлитровую банку трясущимися руками, приложился разбитыми губами и, морщась, с трудом глотнул. Потом пересёк комнату неверным шагом, как слепой, и рухнул в кровать.

   За столом сидели уютно, беспокоиться не хотели, лишь неторопливо сменили тему разговора.

   — Ох, и тяжко жить в Челябе без нагана!

   — Да-а, будь у Мишки пистолет, разве приходил бы он домой в синяках?

   — Дурачьё! — буркнул Кондратенко из-под подушки. — Как говорят классики: сегодня я, а завтра вы.

   — Ну, так ты скажи какую улицу обходить стороной, чтоб фонарь носить в руке, а не под глазом.

   — На, полюбуйся, — Баланда протянул карманное зеркальце.

Кондратенко схватил его и брякнул о стену. Минуту было тихо.

   — Ну вот, разбил моё зеркальце, — посетовал Валерка.

Настроение за столом испортилось. Прокоп бросил карты:

   — Рассказывай.

   — Немтыри, — скупо буркнул Кондратенко.

   — Запомнил? Где теперь их искать?

   — А я знаю, — сказал Миша. — У них в Мебельном посёлке общага. Они там работают, учатся, живут и плодятся — целая колония убогих.

Баланда подсел на кровать к пострадавшему, потрепал его по плечу:

   — Немтырей отметелим, ты успокоишься и на радостях купишь мне карманный трельяж.

   — Немтырей бить — не в носу ковыряться, — заметил Прокоп.

   — Надо всех ребят поднимать. Еве в общагу позвонить.

   — Да что Ева, надо всё ЧМЗ подымать. Давай, мальчики, за дело.

   Троллейбусы пятого маршрута останавливались на остановке «Мебельная фабрика» каждые пять минут. Из них выходили группами по десять-двадцать и более человек молодые люди и присоединялись к быстрорастущей толпе. Вскоре она, числом более двухсот участников, двинулась вглубь квартала и остановилась перед общежитием «Всесоюзного общества глухонемых». Не было общего руководства у этого воинства, не был предусмотрен план ведения боевых действий, забыли и о разведке. Эти промахи свели на нет задуманное. Когда мстители толкнули двери общежития, они оказались запёртыми и подпёртыми изнутри. В окнах верхних этажей маячили напряжённые лица. Окна первого этажа были пусты, чтобы не провоцировать стеклобоя. Приехавшие подраться заскучали. Покидали в окна снежки из последнего сугроба и стали приставать к случайным прохожим.

   — Эй, мужик, скажи «…ля».

Если мужик не мог или отказывался, его поднимали на руки и швыряли в широкую лужу перед подъездом общежития Общества глухонемых.

   В окне третьего этажа жилого дома напротив долго и истерично кричала женщина, потом вызвала милицию. Стражи порядка приехали на двух уазиках и «автозаке». Увидев число нарушителей общественного порядка как-то сразу поскучнели, пообщались с кем-то по рации и остались наблюдать у своих авто. Правда, «автозак» развернули, распахнули двери, нацелив его чрево на разгулявшуюся молодёжь.

   Всё изменилось, когда во двор вошла группа мужчин. Среди них Кондратенко узнал одного из своих обидчиков:

   — Ой, родной, сейчас ты мне за всё заплатишь.

Но глухонемой не признал родства и встретил Мишу кулаком. Толпа взвыла, радуясь появившейся, наконец, возможности проявить своё численное превосходство над убогими. И никто не заметил, как распахнулись двери общежития, и его обитатели, вооружённые кроватными дужками, напали на пришельцев сзади.

   Ева, не любитель метелить толпой одного, стоял безучастным в сторонке, сунув руки в карманы.

   — Бойся, Вова! — раздался крик за спиной.

Ева инстинктивно втянул голову в плечи. Спасла его мерлушковая зимняя шапка, с которой, не имея длинных волос и спортивного «колпачка», он не спешил расставаться в многоликом апреле. Удар стальной трубы сбил его немодный головной убор. Ева обернулся, и второй удар обрушился на плечо, превратив его левую руку в безжизненную плеть. Незнакомое лицо, перекошенное злобой, крупные кривые зубы ощеренного рта и толстый язык, пытающийся то ли выдавить какие-то звуки, то ли выскочить наружу, будто вспышкой юпитера осветились на мгновение и отложились в сознании. Весь мир яркий и орущий, барахтающийся толпой и сцепившийся в единоборствах, пропал куда-то, и было на всем белом свете только одно это лицо, в которое Ева бил и бил одной здоровой рукой. Нападавший потерял свою трубу, упав на спину, брыкался длинными ногами, но никак не мог отбиться от яростно наседавшего врага. Он вскакивал и снова падал, и этот опрокидывающий его кулак стал казаться ему живым, никому не принадлежащим существом, спасения от которого быть не может. Друзья пытались ему помочь, но разъярённого парня трудно было остановить: сметая всё на своём пути, он продолжал преследовать и бить своего обидчика, а спину ему прикрывал Вовка Попов.

   Утратив остатки твёрдости, глухонемой кинулся в паническое бегство. Подгонял доносившийся за спиной топот, а образ Безжалостного Кулака доводил сознание до исступления. Увидев перед собой людей в форме, беглец, мгновенно оценив обстановку, прыгнул в «автозак». Ева следом: его гнала вперёд злоба, а мир ещё не обрёл своих реалий в сознании. Последним запрыгнул верный Попич. Милиционер ловко захлопнул за ним дверь и выдернул рукоятку.

   — Заводи, Петро. Всех не взять, так хоть этих голубчиков доставим.

Молоденький сержант замялся:

   — Так, это… Они ж там поубивают дружка дружку.

   — Да хрен с ними. Поехали, поехали, а то, как бы бежать не пришлось, бросив машину.

   Увидев преследователя, вместе с ним запёртого в «автозаке», глухонемой прикрыл голову скрещенными руками, приподнял ногу, согнутую в колене, прикрывая пах и живот, и замер. Кривые зубы его были красны от крови, разбитые губы припухши, глазницы лиловы. Толстый, малоповоротливый язык выделывал замысловатые кульбиты, выдавливая из гортани звуки:

   — А — а — а!

   Жалкий вид убого противника остановил Еву. Он сплюнул под ноги и, потрогав неподвижную руку и предплечье, поморщился от боли и выругался.

   — Слушай, мы ведь в «воронке», — заметил Попич.

   — А ты зачем сюда сунулся?

   — Что мусора — я, Вовочка, друг тебе до гробовой доски.

Ева смерил Попова строгим взглядом:

   — Сильно прозвучало. Может, придушим немтыря?

   — Как скажешь.

Ева сел на грязный пол:

   — Наверное, в шарагу сообщат.

   — Как пить дать.

   — Может, за первый раз не отчислят.

   — Может.

   — Есть закурить?

   — Есть, — сказал Попич, присаживаясь рядом.

Друзья закурили, отвернувшись от глухонемого, застывшего всё в той же позе цапли.

   — Жизнь — театр, и все мы в ней актёры, — разглагольствовал Ева, вышагивая во главе капеллы практикантов. Именно, капеллы: ни на шайку, ни на банду ребята были не согласны. Именно, капелла, а Евдокимов в ней капельмейстер.

   — Главное, — поднял он вверх указательный палец, — хорошо сыграть свою роль.

Роль капельмейстера ему удавалась. Ввалившись в столовую, практиканты мигом оттеснили от «амбразуры» всех прочих стоявших в очереди.

   — Привет, сестрёнка! Покорми, — Ева забарабанил пальцами обеих рук по жести прилавка. Заискрились, засверкали цветными камешками бесчисленные «трофейные» перстни.

   — Подари, братик, перстенёк, — улыбнулась молоденькая раздатчица.

   — Вместе с сердцем.

   — На кой оно мне?

   — В шкапчик положишь.

В конце очереди зашумели:

   — Какие прыткие! Ух, наглюки! Зачем пускаете?

Ева оглянулся, вытянув шею:

   — У кого там зубы жмут?

Он стоял у «амбразуры», сдерживая очередь, перемигиваясь с молоденькой подавальщицей, а друзья его, таская разносы, накрывали столы для всей капеллы.

   — Да, ладно, товарищи, — сказал убелённый цементом рабочий. — Молодым везде у нас дорога.

   — Правильно, — сказал Ева, рассчитываясь талонами за обед. — А старикам везде у нас в почёт.

   Капелла дружно трапезничала, когда в дверях столовой появился новый посетитель — высокий, худой: руки тонкие, ноги, как палки, с непривлекательным вытянутым лицом, но умными и добрыми глазами.

   — Глядите-ка, мастак! — хихикнули за столом. — Гена, кто не успел — тот опоздал.

Увидев своих практикантов, руководитель группы хлопнул себя по тощим ляжкам: когда успели? Но, приглядевшись к столам и не обнаружив готового для него комплексного обеда на разносе, покачал головой и стал в конец очереди. Ева, кроша ложкой котлету, манерно пропел:

   — Граждане, я родом из Баку

    Дайте ж попитаться мастаку.

    Гена, хрен, куда ты прёшься?

    Что ж ты дома не нажрёшься?

В капелле недружно хихикнули: Гену уважали, а больше жалели за доброту и непрактичность.

   Пообедав, ребята по одному и группами покидали помещение, а Гена по-прежнему сутулился в хвосте очереди: все вновь входящие обнаруживали знакомых и тут же к ним пристраивались. У крыльца столовой закурили, поджидая всех отставших.

   — Зря ты так с мастаком, — поморщился долговязый Вовка Фирсов.

   — А ну его, — отмахнулся Ева. — Для меня мастак не личность, а должность, и кем бы он ни был — Геной или поленой — один чёрт угнетатель. И пусть себе торчит…

Фирс глубоко вздохнул, покачал головой и, передав кому-то недокуренную сигарету, вернулся в столовую.

   Ну, не умел он так ловко, как Ева, обращаться с толпой и девушками по ту сторону амбразуры — не дано было. И не задумываясь о последствиях, он просто подошёл и, упёршись рукой в грудь впереди стоявшему, потеснил всю очередь:

   — Гена, иди сюда.

Очередь заволновалась:

   — Это что за клоун? Вы приборзели, петушки. А ну-ка, свали…

Несколько человек, покинув свои места в очереди, окружили Фирса. А тот понял, что провалил задуманное бездарно и томился этим: и Гене не помог, и в конфликт вляпался. Скромный мастак теперь ни за что не полезет поперёк толпы. Эх, надо было взять разнос, а потом его кликать. Ну, не дал Бог ума, зато силёнкой не обидел. Фирс оглядел с высоты своего роста окруживших его рабочих.

   — Ну, что, пролетарии, торец чешется? Пойдём поскребу.

   — Нет, ну, совсем эти челябинцы обнаглели. Всыпьте ему, ребята, по первое число, — увещевали из очереди пятерых добровольцев, вызвавшихся проводить Фирса до дверей и дальше.

   Капеллы перед входом не было. Злясь на себя за провал у амбразуры, Володька подумал: к чему лишние разговоры — сгрёб за шиворот двух ближайших работяг, стукнул лбами и швырнул в разные стороны. Те послушно полетели на землю. Острая боль в руке выше локтя заставила его вздрогнуть. Обернувшись, увидел перед лицом рассекающую воздух сверкающую сталь. Шлепок по уху могучей пятерни прозвучал, как выстрел. Нападавший обронил своё оружие и кувыркнулся в пыль. Именно, кувыркнулся, потому что в следующее мгновение был уже на ногах и, пока Фирс сгибал свои сто девяносто два сантиметра к отточенному лезвию, успел его дважды пнуть по ноге, а потом обратился в бегство. Ещё раньше сбежали с поля боя те двое, что ещё не пострадали в потасовке. Подняв холодное оружие, Володька устремился вдогонку за обидчиком, не замечая, как пузырится располосованный рукав пиджака, и брызжет кровь во все стороны.

   После двухчасового безрезультатного обыска, простукивания стен и прощупывания миноискателем половиц, часть криминалистов уехали, а двое остались и пригласили ребят вместе с мастером в комнату.

   — Где нож, Фирсов?

   — Какой нож? Не было ножа, — пожал Володька плечами.

Капитан сидел за столом и писал протокол, а нервный лейтенант всё никак не мог успокоиться: ходил по комнате, заглядывал в сотый раз в тумбочки, щупал вещи, висевшие в шкафах, тряс подушки и матрасы на кроватях.

   — Распустили подопечных, — это уже капитан сказал мастеру Гене. — С оружием шпанят.

Гена беспокойно и виновато огляделся.

   — Странно вы дело ведёте, товарищ капитан, — Евдокимов ткнул пальцем в повязку на руке Фирса. — Его полосонули, его же и подозреваем?

   — Никакого дела не будет, — пообещал капитан. — Отдайте нож, и всё замнём на первый раз.

   — Не было ножа, не было. Бритва была, опасная, — Фирс осторожно потрогал пальцами бинт выше локтя. — Я её отнял, а потом выкинул.

   — Ну, не поверю, не поверю! — лейтенант подскочил к столу и постучал себя кулаком в лоб. — Чтоб один пятерых разогнал голыми руками.

   — У нас заявление есть от пострадавшего, — подтвердил капитан. — Ты с ножом на них кинулся.

   — Не было ножа, — упорствовал Фирс. — Бритва была.

   — Ну, хорошо, — согласился капитан. — Где эта бритва?

   — Выкинул.

   — Где выкинул?

   — А я помню? Чуть пальцы не порезал и выкинул, — Фирс вытянул ладонь и осмотрел её, пытаясь найти следы порезов, потом на другой пятерне. Ничего не обнаружив, тяжко вздохнул и отвернулся от капитана.

   — Надо бы очную ставку сделать, — предложил Евдокимов. — Послушать, что эти орёлики плести будут.

   — Сделаем, сделаем, — пообещал капитан. — Всё сделаем и будем делать до тех пор, пока нож не всплывёт.

Лейтенант, присмотревшись к Еве, сказал:

   — Где-то я тебя раньше видел, молодчик.

   — А мы с вами вместе по двести шестой парились.

Капитан улыбнулся. Ему шутка понравилась. Лейтенант нахмурился.

   — Может, чайку, — предложил Ева. — Или у вас очередь в молочный?

   — Ты позубоскаль, — покачал головой лейтенант.

   — Хорошие люди, — расчувствовался Евдокимов. — Был бы нож, ей Богу отдал бы. Может, сходить — попросить у кого?

   — Сходи, пройдись, собери оружие по всей общаге, заодно объясни, что носить нож, кастет, дубинку аморально и противозаконно, — предложил капитан.

   — А впятером на одного — морально?

   — Тренируй ноги, а лучше — не задирайся.

Фирс хмыкнул на эти слова. Ева подмигнул Попичу, тайком покрутил пальцем у виска. И только мастер Гена согласно закивал головой. Капитан, вздохнув, повёл профилактическую беседу, которую заготовил на прощание:

   — То, что добро и зло существуют в мире в осязаемых материальных проявлениях, мне объяснять вам не надо. За вами, думаю, накопилось так много зла, что страшно подумать, хоть вы и считаете всё это детскими шалостями. Я понимаю: человек формируется в сопротивлении среде, но закон он есть — его не перепрыгнешь. В твоём поступке, Фирсов, я усматривал бы только состав преступления, но не заметил бы отягчающих обстоятельств, если бы ты добровольно сдал нож, а не скрывал следы преступления. Как профессионал, могу сказать тебе: нет ножа — нет преступления, то есть, с точки зрения следствия, ты совершил почти нераскрываемое преступление, прибавил единичку в нашей отрицательной статистике. Есть и смягчающие обстоятельства: с точки зрения объективной реальности, тебя можно оправдать. Но над всем над этим стоит Уголовный Кодекс, хотя, если бы я был прокурором, просил бы для тебя минимальный срок.

   — Вот это здорово! — вклинился Ева. — Мальчики отдайте нож и пожалуёте на скамью подсудимых. Нет ножа — позвольте вам выйти вон. Товарищ капитан, за дураков нас держите?

   — Отнюдь. За разумных парней. Ведь сейчас вы стоите на перепутье: куда пойти, кем стать? Сдадите нож, получите судимость и условный срок — задумаетесь: так ли жизнь правим? А уклонитесь сейчас от ответственности, сойдёт малое дело с рук, за большее без опаски примитесь. Банальная воровская философия: мол, жизнь — сплошной фарт, а вы её счастливчики. Кажется вам, что оседлали вы судьбу, а не думаете о том, что, возможно, это она взяла вас в оборот и тащит от решётки до решётки сквозь позор к скорой смерти.

Капитан перевёл дыхание, любуясь произведённым впечатлением. Ева и Фирс приуныли, Попич всё оглядывался на лейтенанта, примостившегося за его спиной, будто ожидая от него какого-то подвоха или неожиданного нападения. Гена, открыв рот, распахнув глаза, забыв обо всём на свете, внимал милиционеру, как вещателю своей собственной судьбы.

   — Вся ваша короткая биография, — продолжил капитан после паузы, — это бесконечные петушиные бои за лидерство. Доказать себе и окружающим, что вы — исключительная личность, которой сам чёрт за брата. Ну, и перед кем, с позволения сказать, эта личность герой? Перед своими дружками. Потому что обществу претят такие герои, оно их запирают далеко и надолго. Хочешь настоящей славы? Ищи её на футбольном поле, на ринге, у станка. Конечно, там нож в ход не пустишь: надо напрягать те силы, что Бог дал, да ещё голову и нервы. Проще пырнуть соперника ножом и ходить гоголем, пока не посадили…

   — Вот перед кем ты теперь герой? — перебил сам себя капитан, повернувшись к Фирсу. — Перед своими дружками? Если они настоящие друзья, они уважают тебя и без ложного геройства. Перед государством? Для государства ты преступник, ловко заметающий следы. Знаешь что, Фирсов, отдай мне нож и уезжай в свой Челябинск: задерживать не буду. С руководителями практики, я думаю, договорюсь. Заканчивай ПТУ, сходи в армию, поступи на работу. А когда женишься и станешь отцом, приезжай ко мне — вот тогда мы с тобой оценим вместе: дело я сейчас говорю или так, служебную болтовню осуществляю.

Оперативник замолчал и долго безмолвствовал, вытягивая из Фирса ответ на своё предложение. Виновник его внимания растерянно оглядел присутствующих:

   — Не было ножа, товарищ капитан. Лопни мои глаза — не было ножа. Бритва и та не моя.

Оперативники переглянулись, и, кажется, лейтенант усмехнулся: выкусил?

   — Я думал, ты проще, — сказал капитан, поднимаясь. — А ты, оказывается, конченый продукт преступного мира.

Фирс угрюмо пожал плечами: думай, что хочешь, Фома Неверующий.

В дверь постучали.

   — Кто? — спросил капитан.

   — Милиция, — последовали лаконичный ответ и топот удирающих ног.

   — Шалят, — усмехнулся лейтенант.

   — Среда, — осудил капитан и Фирсу. — Ты можешь пожалеть о своём запирательстве ещё до конца практики: подрежут тебя в тёмном переулке, как пить дать.

   — Но... — Гена подхватился со своего места.

   — Такая участь грозит любому из ваших пацанов, — повернулся к нему капитан. — Зло не наказано и может породить другое зло. А в результате: мне лишние хлопоты и испорченная отчётность, вам — кровь, и дай Бог, малая.

   Из кабинета начальника цеха Люся Решетникова выбежала сама не своя. Этот старый козёл чуть до кондрашки её не довёл! Задорный цокот кованых каблучков по металлическим ступеням лестницы словно подгонял проворные Люсины ножки. Её гнал вперёд, сломя голову, стыд и ужас пережитого. Его нездоровое мясистое лицо перекосила гримаса похоти. Он яростно стиснул её запястье, словно собирался сломать ей руку. А другой рукой… нет, этого ей не пережить! Второй рукой полез к ней под юбку, царапая бёдра сбитыми ногтями. Она влепила ему пощёчину, а он лишь затрясся от похоти.

   — Целый год я терпел, страдал и унижался ради этого, — прохрипел он. — Что могут значить для меня твои девичьи страхи?

Он жёстко дёрнул девушку за руку и бросил к своим ногам. Люся больно стукнулась коленками о кафель пола и ткнулась носом в его ширинку. На миг мужчина отрешился от роли насильника. Ему показалось, что это девушка, воспылав страстью, бросилась к нему и сейчас, освободив из заточения, возьмёт в рот его плоть, алчущую ласки. Он запрокинул голову и застонал от вожделения.

   Люся ударила его в ширинку кулаком, маленьким, но крепким. Насильник, охнув, согнулся вдвое, зажав пах, побежал спиной вперёд и сел мимо стула, высоко взбрыкнув ногами. Люся кинулась прочь из кабинета.

   Начальник механосборочного цеха пятидесятишестилетний Николай Фёдорович Чугунов поднялся не сразу, полежал грудью на столе, пережидая боль в паху, и. наконец, исполненный лютой ненавистью, поплёлся к двери. Изрыгая проклятия, он ступил на металлическую лестницу и сверху оглядел весь цеховой пролёт от будки охранника до противоположной стены. Взгляд его не смог отыскать быструю фигурку девушки среди многих десятков людей снующих по цеху, охваченных производственными заботами. Чугунов сплюнул под ноги и вернулся в кабинет, пригрозив про себя: «Уволю, сучку!».

   Люся в это время пряталась за будкой и разглядывала направленный на неё палец охранника, словно в нём таилась смертельная опасность. Пропуск её был у мастера: в рабочее время выходить из цеха не разрешалось.

   — Понимаете, мне надо.… Очень надо!

Охранник решил сменить декорации к диалогу и, согнув палец, показал фигу:

   — Вот без пропуска вернёшься.

   — Дяденька, я вам сигарет принесу.

Охранник глубоко вздохнул, любуясь на свой шиш, словно расставаться с ним было невмочь, поднял глаза на просительницу. Девушка была как школьница — юной, красивой и беззащитной. Заметив любопытство в глазах охранника, Люся откинула со лба густую чёлку и тут же одёрнула себя: с одним козлом дококетничала.…

   День был полон неприятностей, и вечер не пролил бальзама на душу.

   После звонка в дверях возник Володька Попов, какой-то весь взъерошенный, не то пьяный. Подозревая последнее, Люся ледяным тоном осведомилась:

   — Я кому говорила, чтоб таким мой дом десятой дорогой обходил?

Попич виновато улыбнулся, и Люся сцепила руки, чтобы, не сдержавшись, не заехать ему по физии: его так ждали, столько боли и обиды накопилось за день — а он пришёл пьяный.

   — Понимаешь, я бы до общаги дошёл, но она бежит проклятая: боюсь, вся кончится. Там ребята внизу ждут, а я зашёл — перевяжешь?

Он шагнул в прихожую, прикрыв входную дверь, скинул куртку, потом пиджак и свитер. Майка была сыра от крови.

   — Что, испугалась? — Попич начал стягивать прилипающее к телу бельё.

Люся поняла: он не пьян, он только что подрался и нуждается в помощи. Мускулистый торс парня и широкие плечи были испещрены ссадинами и царапинами. Из пореза на плече сочилась кровь.

   Тряхнув головой, отгоняя прочь свои собственные горести и обиды, Люся захлопотала над ранами любимого.

   — Господи, тебя ж убить могли. Чуть поглубже и…

   — Ерунда: нож в лопатку попал — дальше хода не было. А я ему все зубы в пасть вмял: что-то выплюнул, что-то проглотил.

   — Ты скажи: когда это кончится? Когда ты повзрослеешь?

   — Да уж и недолго ждать. Вот отслужу в армии и сразу за ум возьмусь. Поженимся, если дождёшься, детишек заведём.

   — С кем подрался, муженёк?

   — А-а, пусть не лезут.

   Когда Люся дезинфицировала йодом рану, Попич, должно быть, испытывал сильную боль, но его лицо оставалось спокойным. Девушке вдруг захотелось разбередить рану, заставить парня вскрикнуть, чтобы он почувствовал, что кроме его драк и друзей есть ещё она. И ей нужны его внимание, любовь и защита.

   — Слушай, шрам останется: зашивать я не умею. Тебе в больницу надо.

   — Мужчину шрамы украшают, — он попытался привлечь её к себе.

   — Сидеть! — она смазала порез, прикрыла ватой и забинтовала. Закончив процедуры, Люся ещё раз всё хорошенько осмотрела и лишь после этого отступила в сторону. Попич осторожно согнул руку, стянутую повязкой, отчего мышцы на его спине напряглись. Люся смотрела на него строго и с осуждением. Сейчас она всем сердцем желала своему парню тысячу болезненных ран, которые можно было бы перевязывать безжалостными руками, чтобы наказать его холодное высокомерие. Однако в душе она понимала, что друг её более полон достоинств, чем недостатков. Его сдержанность в словах и чувствах, скорее скромность, а не бездушие. И ещё, в нём иногда проглядывало нечто угрюмое, но не злое, скорее — какая-то терпеливая, задумчивая грусть. Люся знала, что Володька — сирота, и воспитывался в детском доме. Он был, несомненно, хорош собой. Чёрные волосы обрамляли широкий лоб и волнами спадали до самых плеч. Он часто хмурил густые брови или надменно выгибал их, что с презрительным прикусом губ являло миру подозрение на его дворянское происхождение. Его глаза, цвета янтаря, отливали золотом. Когда лицо Попича было спокойным, в его правильных и привлекательных очертаниях таилась добрая улыбка. И зачем только он так часто и насмешливо кривит рот или обидчиво поджимает губы? Люся вздохнула. Пожалуй, он красив, но девчонки замечают его в последнюю очередь: ведь всегда впереди его друзья — наглые, болтливые, приставучие. Да это и хорошо: уж больно она ревнива. Этот недостаток Люся за собой признавала.

   — Слушай, чего ты сюда ходишь? — вопреки своим мыслям насупилась она.

   — А ты в зеркало давно на себя смотрела? Так погляди, погляди, — усмехнулся Попич, с нежностью разглядывая подругу. — Может, и поймёшь — «чего».

   В дверь позвонили, и на пороге выросли Ева с Фирсом.

   — Жив, Ромео? А мы уж засохли на морозе.

   — Чаю? — засуетилась Люся.

   — Кто бы отказался, — согласился Ева, стягивая куртку.

Люся вырвала у Попича скомканную окровавленную майку и проследовала на кухню. Вскоре неразлучная троица попивала чаёк на уютной кухоньке. Люся, наконец, решила, что пришло время поведать о своих бедах и проблемах.

   — Убью гада, — пообещал Попич. Рысьи глаза его загорелись недобрым огнём, на скулах заиграли желваки, а чашка с чаем заплясала в руке.

   — Проучить следует, — согласился Фирс.

   — Есть план, — Ева поставил свой чай и поманил собеседников в заговорщики.

Четыре головы склонились над столом…

   На другой день проинструктированная Люся позвонила из будки мастера в кабинет начальника цеха:

   — Вы меня извините, Николай Фёдорович, но я так не могу. Давайте дома у меня встретимся. Мамы вечером не будет — приходите…

   Сунув в портфель букет фиалок, коньяк и шампанское, в назначенное время, волнуясь как мальчик, Чугунов ткнул пальцем в кнопочку звонка. Люся открыла дверь:

   — Здрасьте, проходите, раздевайтесь, я на кухне готовлю, — и ушла.

Николай Фёдорович степенно шагнул в прихожую, поставил на трюмо портфель, снял «москвичку», разулся, глянул на себя в зеркало. Достал расчёску и пригладил редеющие, но лоснящиеся волосы. Подхватив подмышку портфель, прошел коридор и оказался на пороге гостиной. За столом в центре комнаты сидели двое парней — невысокий белобрысый и брюнет-громила, и без любопытства смотрели на него. Перед ними стояла початая бутылка водки и три стакана. Предчувствуя недоброе, Чугунов с беспокойством оглянулся. За его спиной в коридоре возник ещё один парень — откуда взялся? — и буравил его рысьим взглядом.

   — Проходи, дорогой, — позвали из-за стола, — гостем будешь.

Машинально повинуясь, Николай Фёдорович прошествовал к столу и сел на предложенный стул. Парень из коридора вошёл следом, забрал у Чугунова портфель, извлёк на стол коньяк и шампанское, фиалки бросил обратно и вернул портфель владельцу. Молодые люди были не из церемонных: коньяк разлили по стаканам, а перед начальником цеха поставили фужер с маслянисто-мутноватой жидкостью:

   — Пей, любовничек, бес в ребро.

Николай Фёдорович понюхал и поставил на место: водкой не пахло.

   — Отравить хотите?

   — Пей-пей, выбор-то небольшой — или перо в бок.

   — Люся! — крикнул Чугунов. — Решетникова!

   — Блин! Вот не подумали, — воскликнул белобрысый. — Куда труп-то девать.

   — Я его на куски порву, — скрипнул зубами желтоглазый. — И бабкам на базар снесу.

Угрюмый детина хлопнул полстакана коньяку и почти дружески потрепал Чугунова по кисти:

   — Пей, хуже не будет.

   — Хотели ещё кастрировать, — объяснял белобрысый. — Но если слово дашь, девчонок больше не обижать — не тронем твои причиндалы.

У Чугунова от сердца отлегло: не отравят. Снова взял фужер, понюхал, пригубил.

   — Не верю я ему, — сказал желтоглазый. — Давайте хоть одно яйцо на стуле каблуком раздавим.

Чугунов поставил на стол пустой фужер.

   — Лапушка, — похвалил детина. — Иди до хаты.

Николай Фёдорович, торопясь, шмыгнул в коридор, сунул ноги в бурки, а руки в рукава «москвички», нахлобучил шапку.

   — Постой, мужик, одну вещь забыл, — две пары крепких рук схватили его у самой двери и просунули в рукава «москвички» какую-то палку. — Теперь иди. Покедова.

   За ними захлопнулась дверь. Начальник механосборочного цеха Николай Фёдорович Чугунов остался один на лестничной площадке, распятый, как Иисус, палкой в собственной «москвичке». Портфель в одной руке перевешивал, подгоняя фигуру под славянский крест. Николай Фёдорович несколько раз глубоко и медленно вздохнул, удивляясь, что ещё жив, один и почти свободный. Давила слюна, подступала тошнота от пережитого страха и выпитого пойла. С трудом протиснувшись в подъездную дверь, Чугунов ступил на тротуар и огляделся. Но прежде, чем он успел окликнуть ближайшего прохожего, в животе его взбух вулкан и тут же опал — желудок очистился в брюки. Николай Фёдорович пробежал вперёд несколько шагов, ещё надеясь, что конфуза не было: показалось ему. Он даже оглянулся на то место, где стоял только что, — там и должно было всё остаться. Но не осталось.

   — Помогите! — хотел крикнуть Чугунов, но лишь какой-то сип выдавил.

   Он пошёл, осторожно ступая на широко расставленные ноги, неся в брюках нечаянный груз, словно хрупкий глиняный сосуд. На него оглядывались, от него шарахались. А живот с планомерной периодичностью вздувался вулканом и опадал, опорожняясь. Потеряв надежду на помощь, Николай Фёдорович бросился бежать, нелепо взбрыкивая ногами.

   — Помогите! — звериный рев, наконец, вызрел где-то в груди и вырвался наружу.

Молодые люди, шедшие впереди, оглянулись и бросились наутёк, взявшись за руки. Убогая старушка села в сугроб, истово крестясь.

   Повестки им выдали в один день, но служить вместе не пришлось. Ева попал на ракетный полигон в Капустин Яр — унылое место в волгоградских степях, но на скуку времени не оставалось. Подъём, зарядка, туалет — строем, по команде. Матчасть в классах и на полигоне. Муштра на плацу: де-лай — раз! Словом — служба. В казарме — дембеля, деды, черпаки, салаги. Впрочем, лопоухий от короткой стрижки, в зелёной, мятой, не по росту форме Ева оставался самим собой. Двухмесячный курс молодого бойца он прошёл за две недели. А произошло это так.

   В солдатской столовой всегда неразбериха: то бачков не хватает, то чашек, то ложек, то в хлеборезке проблемы. Ругает рота недоумков-бачковых, просиживая своё личное послеобеденное время за столами в ожидании пищи. И бывает, голодной уходит, если ждут машины на полигон, а накрывальщик застрял у «амбразуры». Расторопный, бойкий на язык Евдокимов, однажды успешно накрыв столы для роты, стал её бессменным бачковым, и ни разу не подводил товарищей. Вот и сегодня — до прихода роты есть ещё время, а у него всё на местах, всё разложено, бачки парят во главе столов. Дело за чаем.

   У «амбразуры» встретились земляки: «старик» из автороты, судя по застиранной добела форме и въевшемуся в трещины на ладонях мазуту, и хлеборез в коротенькой белой сатиновой курточке. Вели неторопливую беседу о службе, о письмах с родины и общих друзьях, а между ними парили носами два коричневых чайника.

   — Славяне, если не торопитесь, я заберу?

Собеседники и ухом не повели, будто не к ним обращался этот «молодой», будто нет его на свете вообще, а кто-то — может, муха? — прожужжал над ухом. Ева подождал немного, пожал плечами и подхватил оба чайника. За спиной:

   — Стой, салага.

Он обернулся. «Старики» смотрели на него с любопытством.

   — Борзеешь, сморчок? Поставь на место.

   — Да они у вас уже остыли, — Ева поставил чайники на место и пошёл прочь, не желая связываться.

   — Остыли, говоришь…

Чайник вместе с содержимым обрушился Володьке на голову. Кипяток хлынул на лицо и за ворот гимнастёрки, обжигая кожу. Нестерпимая боль кинула его на ближайший стол, согнула в калач. Парню хотелось забиться в уголок, лежать и не двигаться, переждать эти муки ошпаренной кожи. Но откуда-то снизу, наверное, от подстилок сапог, начала подниматься ярость, заполняя всё тело, вытесняя боль. Когда она достигла головы и поменяла прежние планы, Ева выпрямился и опустил ладони от лица. Видеть он мог одним только глазом, но этого было достаточно. Его обидчик стоял в прежней позе, облокотясь локтём на прилавок, и с любопытством смотрел на него. Евдокимов ударил в эти удивлённые глаза, а когда авторотчик повис на амбразуре, стал бить его под локти, круша рёбра и почки. Хлеборез, пытаясь помочь земляку, вытянул руку, целясь Евдокимову в неповреждённый глаз. Володька поймал эту руку, подтянул её хозяина поближе и врезал так, что хлеборез пробежал спиной вперёд до самой плиты и, падая, обрушил на себя кастрюлю с кипятком. Его ошалелый рёв заполнил кухонный зал и отразился от потолочного свода.

   Авторотчик всё ещё стоял на ногах, цепляясь за «амбразуру». Ева отступил назад и ударил обидчика ногой в живот. Тот упал и по-пластунски пополз под стол. Евдокимов пинал «старика», пока тот лез под лавочкой, а потом и стол опрокинул на него.

   В столовую входила рота.

   — Смотрите, парни, как меня, — Ева развёл руки, выставляя на обозрение ошпаренную половину лица, и тут же получил сильный удар по закрывшемуся глазу: рота оказалась автомобильной. Володя не стал выяснять причину столь нелюбезной реакции на его обращение. Схватив скамейку, он начал орудовать ею, как былинный герой палицей, и быстро повернул автомобилистов вспять. Застрявших в дверях он таранил тою же скамейкой, а потом бросил её вниз лестничного пролёта на головы убегающих. Солдаты выскакивали из дверей столовой на плац и в панике разбегались в разные стороны. Наблюдателю со стороны такая картина наверняка показалась более чем странной…

   В палату вошли двое — военврач и ротный.

   — Ожоги и рану мы обработали и перевязали — ничего опасного. Вот что с глазом, пока сказать не могу: глазница — сплошной волдырь. Кожа как затянется — заглянем внутрь. Бог даст — обойдётся. Он может сам принимать пищу, ну, и говорить, конечно.

Врач ушёл. Ротный присел на стул:

   — Рассказывай.

Евдокимов помотал забинтованной головой.

   — Запираться будешь? А если я тебя, как зачинщика драки, в штрафбат определю?

   — За что?

   — Было бы за что — определил бы. Мне неприятности через тебя не нужны. Вернёшься в роту, и они начнутся: шутка ли, на старослужащего руку поднял да ещё целую роту из столовой прогнал.

   Но ротный ошибся. В казарме Еву встретили триумфатором: долго хвалили, а потом предложили пойти в автороту и до конца разобраться с обидчиком. Тот закрылся в каптёрке и никак не хотел выходить на честный поединок.

   — Может, из вас кто хочет один на один? Может, кто обиду затаил? — пытал Ева хозяев казармы.

Оказалось, никто не хочет: все его простили.

   — А может, всё-таки кто-то хочет? — настаивал Ева и, чтобы раззадорить скромников, пнул и проломил дверцу тумбочки. Вторая тумбочка нырнула под кровать. Третья, теряя внутренности, взлетела на второй ярус. Сослуживцы-ракетчики с трудом успокоили Еву и уговорили покинуть чужую казарму. Напоследок Володька попытался отнять штык-нож у дневального, но тот спрятался в туалете. На том и расстались.

   К ночи собралась гроза. Небо затянули чёрные тучи, укравшие закат, но ему на смену заиграли зарницы, сначала беззвучные, потом с отдалёнными раскатами грома. Под эту музыку казарма отошла ко сну.

   — Рота подъём! — разорвал тишину истошный крик. — По машинам!

Тревожные всполохи света метались по стенам, проникая сквозь плотные шторы. Впрочем, их тут же сорвали, и небо над крышами казарм приобрело зловещий багровый оттенок.

   Ракетчики спрыгивали с кроватей, мигом одевались и выскакивали на плац перед казармой. Урчали двигателями, готовые сорваться с места автофургоны. И тронулись, не спеша, лишь только ротный сел в кабину. Солдаты на ходу запрыгивали в кузова. Многие отстали.

   Горели цистерны с горючим, врытые в землю, горела сама земля, пропитанная маслами, бензином и жидким ракетным топливом. Оранжевыми дугами разбегался огонь по траве. Удушливый, едкий дым щипал глаза, забивал дыхание. Жар будто воздушной волной отбрасывал прочь. Гудело пламя, проглатывая тугие хлысты воды из пожарных машин. Причудливые красно-чёрные тени плясали на касках пожарников, на истоптанной, покрытой радужными подтёками земле.

   Подбежал караульный с автоматом за спиной.

   — Молния… Молнией как шандарахнет.… И всё разом вспыхнуло.

Ротный отмахнулся от него, кричал осипшим голосом:

   — Рвём траву… Все встали в цепь… Цепью… Рвём траву, мать вашу…

Бойцы, развернувшись в цепь, принялись рвать жёсткую, пожухлую траву, по которой огонь легко мог перебежать от склада ГСМ к ракетным установкам. Подгонять их не надо было. Немели изодранные в кровь руки, ныли спины, болели колени, а лёгкие переполнены дымом, но никто не роптал. Каторжный труд на пределе человеческих возможностей. Сейчас бы упасть, уткнуться носом в эту проклятую траву и хоть чуток отдохнуть. Ева задрал голову, переводя дыхание. Низкие тучи, смешиваясь с чёрным дымом, подсвеченные снизу отблесками огня, клубились, тужились и всё никак не могли пролиться дождём. И в этот момент что-то ухнуло в земной утробе, снопы яркого огня взмыли над цистернами. Вздрогнула под ногами почва.

   — Ложись! — рявкнул ротный.

   — Сейчас ещё рванёт, — крикнул кто-то, и десятки глоток подхватили единый рёв. — Бежим!

Ева упал на живот и прикрыл руками голову. Кто-то запнулся об него, прокатился кубарем, поднялся и побежал дальше. Кто-то наступил ему на ногу.

   — Пожарные горят!

Эта весть ускорила панику. Солдаты бросились прочь от огня, сыпавшегося на них с неба светящимся градом, прикрывая головы руками, прыгая через канавы и упавших. У пылающих цистерн горели пожарные машины, занялся огнём брезент на автофургонах у дороги. Еве на спину упал комок горящей земли. Он перевернулся, прижав к земной прохладе обожженное место. В воздухе витал запах раскалённого металла и горящей нефти.

   Второй, ещё более мощный взрыв потряс землю. Спустя несколько мгновений, небо низвергло целое полчище пылающих стрел — то возвращались, заброшенные вверх чудовищной силой горящие металлические осколки и комья земли. Точно пляшущие светляки летели они из чёрного неба — фосфоресцирующие, зелёные и радужно-фиолетовые, зловещего медно-жёлтого оттенка, с отблесками белого пепла. Огни колебались, падая, кололись, мельчились, распадались. Круг света — вернее полусфера — от горящих цистерн стремительно расширился. Сначала туманные очертания его быстро стали резко отчётливыми, а потом стали пропадать и уменьшаться, оставляя за границею тьмы мириады светящихся точек, усеявших чёрную землю вокруг тёмных силуэтов ракетных установок на позициях. Град сияющих звёзд, дождём падающих на землю, иссяк. Но выпал он так густо, что теперь земля показалась перевёрнутым небом. И среди этого пекла, будто сказочный звездочёт, лежал Ева, отрешённый от страха, да и любопытства тоже.

   — Жив, Евдокимов? Что с тобой? Ходить можешь? А что ж не убежал-то? — над ним возник ротный, обгорелый, с шальными глазами.

   — Команды не было, — Ева поднялся, закашлялся: вокруг клубился густой дым, а грохот последнего взрыва пробками застрял в ушах.

   — Пойдём, родной, к ракетам. Пойдём, что ж теперь бегать, — ротный потянул Евдокимова за рукав, увлекая за собой. Они пошли, а потом побежали к тёмным силуэтам, хищно целившимся в чёрное небо.

   Позиции и установки на них были усеяны тлеющими угольками, местами уже занимался огонь. Стянув через голову гимнастёрку, Ева, по примеру командира, стал сбивать ею языки пламени, тушить их сапогами. Дым врывался в лёгкие, едкий и густой. Ева остервенело хлестал гимнастёркой и дышал громко и тяжело, словно старец на смертном одре. А от бесчисленных светлячков в траве и на стальных морщинах грозного оружия рябило в глазах, и не хотелось думать, что, если рванёт ракета, то тошно будет далеко за полигоном: это тебе не бочка с бензином.

   По мокрой от пота спине будто холодным бичом хлестануло. Ева выпрямился, перевёл дыхание, огляделся. Тугие струи дождя гулко забарабанили по стальным бокам ракет, по траве и брустверу.

   — Ну, вот и помощник, — сказал ротный, подходя, ткнул Евдокимова кулаком в плечо, сел на землю и закрыл глаза. Ева сел рядом, спиной к спине, его бил озноб. По голым плечам бежали грязные ручьи, но огоньки гасли, и мрак стремительно подступал со всех сторон.

   Степь раскинулась окрест без конца и края. Солнце полыхало в небе у самого зенита, но земле ещё хватало влаги парить до горизонта и дарить жизнь яркому цветному разнотравью. Лучшие из лучших, отличники БП и ПП выбивали пыль из просёлка и тут же её глотали, распевая походные марши. Скатки через плечо, сухой паёк в вещмешках по замыслу организаторов марш-броска по местам боевой славы должны были максимально приблизить ракетчиков к той обстановке, в которой сражались их отцы в далёком 42-м. На крутом волжском берегу остановились. Подъехал «бобик». Седой полковник, Герой Советского Союза, рассказал, как насмерть билась его рота на этой высотке, как погибали её остатки в этих, теперь заросших и осыпавшихся, траншеях, вызвав огонь «катюш» с того берега на себя. Строй сам собой распался: ракетчики окружили рассказчика, внимая каждому слову. Забылись пыль и зной дороги. Не трёт больше шею скатка, и банки концентратов в походных мешках не долбят в спину.

   Потом спустились к воде, искупались, перекусили, отдохнули, и снова пыль дороги, зной палящего неба, гомон и ароматы благоухающей степи.

   Село открылось внезапно за крутояром, в тени садов, огромных тополей. Строй грянул песню. Из калиток выходили селяне, босоногие мальчишки бежали перед строем и рассыпались по сторонам на площади.

   — Благословенна дорога ваша, сынки дорогие, — статный мужчина сдёрнул с головы кепку и поклонился в пояс, потом пожал руку ротному и троекратно расцеловался с ним. — Милости просим в наше село.

Румяная девица в нарядном сарафане поднесла хлеб-соль. Ротный и её поцеловал. Потом был митинг.

   В сельской столовой ракетчикам накрыли столы. Наваристый борщец и огромная, в полтарелки котлета оправдали и пыль дороги, и солнцепёк. А папиросы «Беломорканал», входящие в меню, растрогали солдат — какая забота!

   Потом были концерт художественной самодеятельности и танцы. Подпортили настроение автофургоны, подкатившие к самому крыльцу Дома культуры, как напоминание о том, что всё хорошее когда-нибудь кончается, и разгулявшимся бойцам пора в часть.

   Курившего на крыльце Еву разыскал ротный. От него попахивало спиртным, а взгляд был подёрнут романтической поволокой: обедал комсостав отдельно.

   — Что не с девушкой? Почему не в кругу?

   — Душу травить?

   — Всему своё время: завтра — служба, нынче — танцы.

   — Послезавтра — домой, — вздохнул Ева, пуская длинную струю дыма.

   — Кстати, о доме. Я хочу рекомендовать тебя на сверхсрочную. А что? Служишь ты нормально: вон медальку получил, ребята на тебя ровняются. Лучшего старшины в роту мне и не надо.

   — Нет, товарищ капитан, домой поеду.

   — А я разве против? Поезжай, конечно. Рапорт напишешь и поезжай. Двухмесячный отпуск тебе положен. Отдохнёшь, родных попроведаешь и назад: каптёрка — твоя. Женатым вернёшься — о жилье похлопочем. На вокзале не оставим. Ну?..

   — Друзья не поймут.

   — Знаю я твоих друзей. На письмо благодарственное с твоего завода ответ получили: рады они за тебя, благодарят армию и командиров, что человеком сделали. Видать, не на доске почёта ты красовался до службы. Ты, Володя, пойми такими, какими мы есть делает нас среда, так сказать, обитания. Можно удаль свою проявить на воинской службе, орденов, медалей нахватать, почёт и уважение. А можно в тёмном подъезде загнуться от ножа бандитского. Или того хуже — загреметь на нары. Характер-то он проявится — применение ему найди. Ведь ты внук героя Гражданской войны. Можно сказать, потомственный защитник Родины. Кому, как ни тебе, молодёжь необстрелянную воспитывать? Ну, а случись какая заваруха — знаю: не подведёшь, явишь всему миру стойкость и неустрашимость русского солдата. Да что там говорить, чтоб завтра рапорт на столе был: до приказа-то сто дней. Пока изучат да согласуют — домой поедешь уже с вакансией.

   Упоминание о деде — красноказачьем атамане, орденоносце Константине Богатырёве — тронуло Еву за душу. Ухмылкой он прогнал с лица умиление:

   — Ладно, товарищ капитан, поеду домой папку с мамкой спрошу, деда. Отпустят — вернусь.

   — Поезжай, — ротный потрепал сержанта по бритой по традиции за сто дней до приказа голове. — Поезжай, «папка с мамкой»…

   Ева получил два письма.

                                                   «Привет из далёкой Кушки!

   Здорово, друг Евка! Во-первых строках моего письма спешу сообщить тебе, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. А далее хочу поругать тебя по поводу последнего твоего письма. Что это ты удумал, друг хреновый, в «куски» записаться? Друзей и Родину забыл? На «сопли» променял?

   Честное слово, не узнаю тебя. Лично я всю эту сверхсрочную сволоту люто ненавижу: живут по принципу — одних душить, другим лизать. А в сути своей — все воры: тащат до дому всё, что плохо лежит или хреново стоит. И никак не могу разглядеть тебя среди этой братвы. Вообщем, ты меня знаешь — я половинок не люблю. Вернёшься домой, ты мне — брат родной, останешься куском — лучше не пиши, не переводи бумагу — не отвечу.

   Прости, если тон моего письма покажется тебе грубым. Скучаю по тебе, по Попичу, по всем остальным ребятам и нашим проказам, дни считаю до приказа, а тут ты со своим дурацким вопросом. Может, ты нашёл в армии друзей лучше нас? Может, ты теперь не тот стал, а, Ева?

   Немного о себе. Служба моя проходит нормально. Хоть и служу на самом юге нашей Родины, но чаще мёрзну, чем потею — высокогорье. На РЛС привезли молодёжь — наша смена. Сейчас обучаем. Ребята толковые, всё — нормалёк. Думаю, после приказа не задержат: буду дома ещё до ноябрьских праздников. Надеюсь, тебя увидеть. Всё. Пока.

                                                                                                                                    Твой друг, Фирс.»

   И другое:

                                            « Вовочка здравствуй, Попов беспокоит!

   В тот час, когда ты будешь читать это письмо, я, наверное, далеко буду от наших берегов. Твой ответ, а может, и письмо от Фирса получу только через полгода. Вот такая у меня служба. Но я не жалуюсь, нет, конечно: кому-то надо и во флоте служить.

   По поводу твоего вопроса хочу сказать следующее. Думаю, пора пацанства прошла, и пришло время задуматься — что же дальше? Как дальше жить и чем заниматься? Фирс письмо прислал, ругает тебя, на чём свет стоит. А я, Вовочка, думаю — пора взрослеть, не век же с рогаткой по улицам бегать. Сверхсрочная? А почему бы и нет. Тоже занятие. И раз «сундукам» платят зарплату (а в наших краях — немалую), значит, они нужны и флоту, и государству. Мне ещё служить и служить, а вот придёт время дембеля, и предложат мне на сверхсрочную — честно скажу: не знаю, что ответить. Может, и соглашусь. Поэтому считаю, что решать ты всё должен сам. А я всегда любил и уважал тебя таким, какой ты есть, и ничто не омрачит нашей дружбы.

   Думаю, Фирс, он вгорячах на сверхсрочную службу нападает: достали его «сундуки» — вот и ерепенится. И сварщиком ты будешь или старшиной — всегда ты будешь нашим другом и братом. А расстояние для настоящей дружбы — не проблема. Вот мы скоро нырнём под лёд и всплывём разве только на Кубе. И если б не добрые ребята в кубрики, знаешь, как тоскливо текло бы время. И нет ничего на свете дороже мужской дружбы. Так что, ничуть не сомневайся в нас (уверен, Фирс, как всегда, только выпендривается для виду, а в душе он, конечно, на твоей стороне) и поступай, как считаешь нужным.

                                                                                                           Твой брат, Владимир Попов».

   Что стало потом с неразлучной троицей, давайте я расскажу потом.

   Вернёмся в то благословенное время, когда мне минуло семнадцать, зятем моим стал Увельский король, и его рассказы о героическим прошлом горячили мою кровь.

                                                                                                                            А. Агарков. 8-922-709-15-82

                                                                                                                п. Увельский 2008г.