Halgen — ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

Оба смеха кружились друг возле друга, то сливаясь, то опять разлетаясь, и если прикрыть глаза и перевести звук в картинку, то можно было бы увидеть крутящуюся розовую спиральку. Но эта спиралька вдруг стала таять в воздухе, растворяться, пока не исчезла совсем. Смехи затихли, уступив место общеизвестной музыке, какую можно услышать в любом переулке. Несмотря на свой веселый тон, она сейчас напомнила черную жабу, вероломно проглотившую двух бабочек. Впрочем, и жаба-музыка тоже квакала недолго, уступив место тишине. Внезапно сквозь тишину прорвались чавкающие звуки, смешанные с визгливыми женскими стонами. Эти стоны, как и смехи, тоже были двух тонов — высокие и низкие. «Сразу с двумя… Эх…», подумал инженер Рысин, и с треском прикусил свой карандаш. Он видел в прихожей этих девочек — Худышечку и Пышечку, как он их прозвал. Одна — с бело-льняными искрящимися волосами, другая — с таинственно-черными. Как он желал, чтоб девушки его заметили! Он нарочно долго крутился в прихожей, делая вид, что записывает показания счетчика. Бумажка у него вроде как комкалась и рвалась, карандаш ломался. Но Митя Рысин не оставлял своего дела, несколько раз возвращался в свою комнату, вроде как за карандашом и бумагой. Протискиваясь в тесноте прихожей между девушками, он как бы нечаянно прижимался к их самым тайным местам, а потом оборачивался и подмигивал то одной, то другой. Но результата не было никакого. Зато когда раскрылась дверь второй комнаты, и из нее вышел не по годам лысоватый Федя Лишай (у него в самом деле была такая фамилия), гостьи тут же впечатались в его объятья.    

— Девочки, все готово! Коньяк, кофе, шампанское, сладкие конфетки, — пропел он, даже не обратив внимания на Митю, — И музычка на патефоне — просто прелесть!

— Ты — золото! — разом воскликнули обе.

Перед Митей захлопнулась дверь, со стороны коридора морщинистая, как задняя часть павиана. А он заковылял в свое жилище, где обитал с женой и двумя детьми. «Бабник, сволочь, лешак плешивый!», процедил он сквозь зубы.

В своей комнате он достал лист ватмана и принялся за чертеж, который он взялся сделать в качестве «халтуры». Но дальше двух линий дело не пошло — его сознание то и дело проникало сквозь стенку, в комнату Лешака. Он представлял тех двух девушек без одежды, истекающих любовными соками, и душа как будто проваливалась в стакан с зеленым ядом. Почему те красавицы — не его?! Ведь, если сравнивать его с Лишаем, то все будет в пользу Мити. Он и моложе, и не лысый, и выше, и мышц на нем побольше, да и фамилия, наконец, благозвучнее! Почему же с ними не он, а какой-то лысый Лишай?!

Дмитрий с хрустом грыз карандаш марки «ТМ».

— Митька, кончится это в конце концов или нет! — подала свой визгливый голос жена Валентина, — Бесстыдство такое! А у нас дети малые!

Только сейчас он вспомнил о бытие своей супруги. Оба они были родом из маленьких городишек, отличимых от деревень лишь по названию. Те же куры-гуси на улицах, та же грязь весной-осенью, такие же приземистые деревянные домишки. Правда, вместо бескрайних полей там были плюющиеся в небо заводы, и детей, когда им исполнялось семь лет, отводили не на пашню, а в школу. Видно из-за отсутствия земледельческого труда жители тех городков не испытывали никаких чувств к родной почве. Детям же своим они советовали поскорее уехать в большие города, чтобы либо начать работать на хорошем заводе, либо (что еще лучше) учиться дальше.

Митя и Валя, тогда еще незнакомые друг с другом, так и сделали. Они поступили в Институт Черной Металлургии, где оказались на одном курсе. Дмитрий мечтал жениться на девушке из местных, Валя — выйти замуж за местного парня.

Но оказалось, что Митя обладает одним неприятным свойством — действовать на девушек так, как действует скипидар на комаров. Представительницы прекрасного пола шарахались от него, как не шарахаются даже и от чумы. Сперва Дмитрий просто переживал, но успокаивал себя тем, что его, такого умного и красивого, обязательно полюбят. Потом потихоньку стал отчаиваться, тщетно отыскивая в себе главный недостаток, с которым, быть может, еще можно побороться. Наконец, Дима признал в себе конченного человека, и женился самым первым из ребят-сокурсников. На самой некрасивой девушке, которую в глаза звали «Валька-Лошадь», а за глаза — «Кобылья Жопа», или, сокращенно, «Ка-Же». Но главная беда была в том, что кроме внешних недостатков невеста оказалась удивительно визгливой и склочной.

Ладно, ничего, Митя вытерпел. Молодой семье дали комнату в самой лучшей коммуналке, где жило не двадцать семей, а всего лишь сосед-холостяк. «Вы семья хорошая, интеллигентная, не пьющая, работящая. Таких надо поощрять», — сказало соответствующее официальное лицо, выдавая ключи от квартиры.

И «поощрило». Эх, уж лучше бы двадцать соседей! Каждый вечер теперь обратился для Мити в настоящую пытку, ибо не придумано еще пыточных орудий злее, чем собственные дурные чувства. От кромешной зависти Митя тихо стонал и грыз карандаши один за другим.

Свои счеты были к Лишаю и у Валентины. «За что ему, кобелю х…вому комната! Мы с двумя детьми в одной каморке ютимся, а ему, барину — комнату подавай!», говорила она. В ответ на ее замечания управдом отвечал, что прежде Лишаю принадлежала вся квартира, и его и так уже потеснили. Но Валентина вполне резонно возражала, что все равно — не справедливо, «хоть жил бы как человек, а то ведь как кобел какой!» Когда Митя безуспешно пытался вычертить свои чертежи, Валя выплескивала свою злобу в жалобы, которые закидывала все выше и выше. Но ничего не помогала, и музыка чужой любви продолжала разъедать души семейства Рысиных.

— Хоть бы он сдох, гад! — говорила Валя, когда звуки чужого соития за стеной умолкали.

— Точно! — отвечал ей Митя.

В это мгновение две ненависти, идущие с разных сторон, смыкались, и Митя ощущал даже что-то вроде любви к своей нелюбимой жене. Такой разговор походил на ответ тому, что творится за стеной. Своего рода любовный акт наоборот.

— Хоть бы прикончить его! Поставить, например, бутылку водки с отравой на кухне, чтоб он выпил, да окочурился! — предлагала Валя.

— Не выйдет. Он, к несчастью, не пьющий, — отвечал Митя, — Он по другой части. Вот если бы его подругам кое-куда яда напихать, но это, сама знаешь, невозможно.

— Но в жратву-то можно! Ведь Лизка в аптеке работает, у нее и достану.

— Сама знаешь, это — убийство. Так и посадят!

— Значит, надо другое, на что закона нет… У меня прабабка еще деревенской была, говорят, колдовать умела. Хочешь — потерянного телка найдет, хочешь — человечка угробит. Злые языки говорили, что половина кладбища — ее работенка. И закона на этот счет нет, не придумали!

— Уже придумывали, но потом отменили. Уже давно, когда в Бога стали меньше верить, и в волшебство — тоже, — пробормотал Дмитрий для восстановления исторической справедливости.

— Вот я о том и говорю, что отменили, — приняла эти слова по-своему Валентина.

— Это все ясно. Только где ты ведьму теперь найдешь? Тебя прабабка, поди, ничему и не научила!

— Да, — почесала остриженный затылок Валя, — Я и не подумала… Но ничего, если по деревенькам поездить…

— В какой деревне тебе, городской, выдадут свою ведьму, даже если она там и есть! — тут же сообразил Митя, — Колдунья — это самое потаенное, скрытое, о ней и друг с другом свои же, деревенские, и то говорят мало. А тут ты припрешься, да и ляпнешь: «Подавайте колдунью!» Да они тебе не то что ворожею, деда — гончара, и то не выдадут! Подумают, что ты в город его увезешь, и некому горшки лепить будет!

— О-хо-хо-хо, — вздохнула Валентина, — Хоть что-то можно же сделать, чтоб по закону? По совести и так оно выйдет!

Митя пожал плечами.

За стеной хохотали уже на новый лад. Все мысли Лишая сейчас, наверное, купались в струях любовного сока, аромат которых напрочь отбивал чутье к злу, которое вот-вот ворвется в его жизнь. Мысли Мити и Вали уперлись в глухой тупик, но это лишь подзадорило их фантазию, а также обострило внимание к тому, что творится вокруг, и за стенами их дома тоже.

На следующий день Митя пришел мрачный, как складской замок. Он рассерженно отшвырнул портфель в угол, и тихонечко взвыл.

— Случилось что? — с тревогой спросила Валентина. У нее было особое чутье к приходящим в семью материальным невзгодам.

— Начальник, гаденыш, премию срезал! Говорит, что с работой не справляюсь! Я ему «у меня семья, детки малые», а он в ответ «вот о детях и нужно Вам заботиться, работать лучше». А сам — холостяк и бабник, похлещи Лешака. Все знают! И как еще таких сволочей земля-матушка держит!

— Вот и надо придумать что-нибудь, чтобы Лешаку плохо было. Как придумаем, так и с твоим начальником тоже самое сделаем!

— Что же тут придумаешь? — пожал плечами Митя и уселся за чертежи.

Но желания работать не было. Дмитрий сгрыз еще один карандаш, убил муху рейсшиной, после чего отложил ватман и взялся за газету.

— О чем пишут? — спросила Валя, отвлекшись от хлопот по семье.

— Да шпионы кругом. Недавно еще восьмерых поймали, судить будут. Они пароход хотели взорвать, уже и взрывчатку приготовили. Вот мудаки! На что только, гады, не идут, чтоб не работать! Знают, что перестреляют их всех в конце концов, испугались бы хоть. Ан нет! Небось думают хоть немного пожить на буржуйские деньги, зато — всласть!

Лицо Валентины неожиданно осветилось улыбкой:

— Чем-то эти шпионы мне нашего Лешака напоминают. Ведь он тоже мало работает, а жирует всласть! Вот ты вечером чертежи чертишь, а он с бабенками туда-сюда! Скажешь, это у него такая работа?! — Валя засмеялась.

— И правда! — удивился неожиданному открытию Дмитрий, — У него еще каждый день коньяк — конфеты — шампанское. Откуда же такая роскошь?! А у нас с тобой — «щи да каша — пища наша»!

— Надо бы сообщить куда следует, чтоб его хорошенько того… Проверили! — предложила Валя.

— Надо! — согласился Митя, — Я еще подумал, что эти девки, которых он водит, могут же в разных организациях важных работать, и ему все секреты приносить! Да он же не просто шпион, а самый гадкий, самый хитрый, и самый коварный вражина! Девочек туда-сюда, они ему на ушко за этим делом — шеп-шеп, он потом в бумажке об этом — чирк-чирк, и понес продавать закордонным буржуям. А они ему за это денежки — шмак–шмак! Вот и все сразу — и деньги, и похоти утеха! Как же я раньше об этом не догадался! Дурачина, простофиля! А еще отличником был!

— Ничего. Хоть теперь догадался, и то хорошо, — успокоила его Валя.

— Знаешь, только давай сперва подсчитаем, сколько разных девок у него за неделю бывает! Чтоб все чин-чинариком написать! — предложил Митя новую находку.

За неделю они подсчитали всех девушек, которые рухнули в объятия Лешака. Валя даже украдкой залезла в сумочку одной из них, оставленную на вешалке в прихожей, и вытащила оттуда удостоверение. В нем значилось, что дамочка на самом деле работает секретаршей очень большого начальника. Валентина сохранила в памяти еще и аромат духов, вылетавший из раскрытой сумочки. Что-то терпкое, вкусное, чего она в жизни и не встречала.

После этого у супругов Рысиных началась серьезная работа по написанию соответствующей бумаги. Написали одну и сразу порвали — слишком по-детски, как будто маленький мальчишка старшему брату на хулиганов жалуется. Написали другую, тоже порвали — очень уж артистично, прямо как отрывок из театральной пьесы. Третья вышла уже более-менее, а четвертая получилась — нельзя лучше. В ней и все аргументы за его шпионаж, и факты про общение подозреваемого с огромным количеством женщин, одна из которых (секретарша) была упомянута с фамилией, именем, отчеством и местом работы. Против этого возмутился уже Митя. Отчего-то его взяла жалость:

— Девчонку-то за что? Ее же посадят!

— А не хрен по чужим мужикам шляться! — отрезала Валя.

«По делом ей. Со мной бы она и в жизни не легла, а с ним — за милую душу. Вот пусть теперь и расхлебывает, по делом ей!», неожиданно разозлился Митя.

— Подпишу я сам, — неожиданно сказал Дмитрий и чиркнул пером внизу бумаги. При этом он почувствовал, будто отсек противнику его детородный орган. «Небось, там-то бабенок не будет», криво усмехнулся Дима, не очень понимая, где это — «там».

Осталось только отнести бумагу в соответствующее место. За тяжелой дубовой дверью Дмитрия принял человек в штатском. Он внимательно осмотрел бумагу, несколько раз усмехнулся, после чего шлепнул печать, поставил подпись, и спрятал ее в сейф.

— Можете идти, — сказал человек, — Понадобитесь — вызовем. Спасибо за помощь.

— И все? — удивился Митя, предполагавший, что вернется на квартиру уже со взводом автоматчиков.

— Все, — отрезал служивый.

Дмитрий зашагал домой.

— Ну, как? — спросила жена.

— Никак, — пожал плечами Дима, — Взяли бумагу, и все.

— А, я знаю! Мне Машка Косичка говорила, что забирать они приезжают всегда ночью, чтоб страшнее было!

Митя усмехнулся. Это хорошо. Пусть Лешаку будет страшнее! Еще лучше, если его заберут прямо с девки — то-то потеха будет!

Всю ночь они провели в сладостном ожидании тяжелого стука в дверь и грохота казенных шагов. Супруги не ложились, а Митя даже надел свой лучший праздничный костюм. Он почему-то ожидал, что как только Лешак исчезнет из их квартиры и жизни, в комнату обязательно войдет важный казенный человек, и пожмет Мите руку в благодарность за бдительность. Надо не оплошать! Но ночь не приносила ничего, кроме щелчков чьих-то чужих дверей, хриплых обрывков пропитанных алкоголем разговоров под окнами, да пения весенних птичек по утру. Еле держась на ногах, Дмитрий отправился на работу. Следующая ночь ничем не отличалась от предыдущей. Митя еле держался на ногах, все время клевал носом, но терпел. К утру у него не оставалось даже сил, чтобы подумать о том, что же будет, когда Лишай исчезнет из видимого ему мира. Допустим, следующей целью станет его злой начальник, с которым расправиться будет еще проще. Митя сможет уговорить подчиненных ему рабочих подписать бумагу, и она станет увесистой, коллективной.

Но что же потом? Неужели от пропажи ненавистных людей он сразу же полюбит Кобылью Жопу, станет называть ее Валюша, и их жизнь сделается похожей на расписную шкатулку?! Да и сама Валентина, небось, не успокоится, превратит жизнь в поиски новых врагов для дальнейшей расправы. Ведь она теперь поняла, что самый лучший способ удержать мужа — это начать борьбу против общего недруга. Не она ли чуяла что-то близкое к любви, когда вместе с супругом проклинала Лишая?!

Но, если даже Митя и бросит свою «половину», а потом примется за поиски «чистой любви», впрыснет ли это струю счастья в его жизнь. Неужели женщины станут его любить за то, что он извел бабника?

Одним словом, ничего не изменится. Все пойдет по-старому. С нелюбимой женой, с новыми врагами, которыми могут стать и соседи слева-справа-сверху-снизу, и новый начальник, которого пришлют вместо старого. Не будет он бабником, так будет язвой, довольной каждой неудачей Дмитрия, и его тоже придется определять, как «шпиона». Это если еще начальник, помня о горькой судьбе своего предшественника, не постарается записать в шпионы самого Диму, чтоб упредить неизбежный удар.

В третью ночь Дима уже крепко спал. И в глубинах своего сна он действительно услышал чей-то тяжелый стук в дверь и грозные шаги. Правда доносились они почему-то с мостика над речкой Забродой, с которого он ловил рыбу в детстве, и который теперь виделся ему во сне. На мосту не было никого, кроме застывшего с удочкой давно умершего деда Столета. Не мог же он стучать и топать ногами! Дед повернулся к Дмитрию и сказал не своим голосом так громко, что зазвенело в ушах: «На выход!» «Куда?» не понял Дима, и «вышел» в свою темную комнату. Тихо посапывали дети, под боком теплилась нелюбимая жена. Больше никаких звуков эта ночь не несла.

Дима поднялся с кровати, и, как и был в подштанниках, вышел в коридор. Ему в лицо ударил луч света от распахнутой входной двери. Дверь соседней комнаты тоже была раскрыта, обнажая темное нутро соседской комнаты. Повсюду валялись как будто сошедшие с ума и в таком состоянии заснувшие вещи.

— А-а-а! — закричал Митя, еще не веря в свое счастье, — А-а-а!

Он подпрыгнул до потолка, проведя пальцем по штукатурке и сбив одиноко торчащую лампу без абажура. Показалась заспанная Валентина:

— Чего орешь?!

— Свершилось!!! — пропел Дмитрий, — Есть оно!!! Не приснилось!!! Лешака — того!!! Того!!!

Валентина огляделась по сторонам, и сразу все поняла. Она одобрительно закивала головой, захлопнула входную дверь, а потом оглядела хозяйским взглядом соседскую комнату.

— Здесь у нас будет для детей спальня, — сказала она.

— Ты что?! А если управдом кого подселит!

— Ну, пусть селит. Туда же отправим! — засмеялась Валентина от чувства переполнения своей плоти невиданной силой, которая и заключалась-то всего в нескольких каплях чернил да бумажном листике.

— Вдруг это будет не новый Лешак, а какой-нибудь дедушка или бабушка — божий одуванчик. Их жалко…

— Тогда самого управдома упечем еще раньше, чем он поселит, — хохотала Валентина, — И делов-то!

На следующий день они пошли к управдому. Тот, похоже, уже все знал, из-за чего ерзал на стуле, как на мешке с шилами. Отказать он побаивался, но на согласие у него не было разрешения. А что если Лишая отпустят, когда разберутся? Куда его селить тогда?!

— Живите пока. А там если что — видно будет. Но никаких бумаг на комнату, уж извините, дать не могу. Не положено. Поймите правильно, не от меня это зависит, — принял наконец он соломоново решение.

На следующий день супруги закатили маленькую пирушку. Потом еще два дня радовались, рассказывая детям, что «дядя Федя был очень нехороший, и за это его добрые люди пиф-паф». За это время супруги почувствовали, что их теперь будто связало невидимой веревкой. Ни он, ни она любви в жизни не пережили, потому думали, что, это чувство, наверное, и есть их запоздалая любовь. Впрочем, почему и нет, разве можно создать химически-правильную классификацию человеческих чувств, наподобие таблицы Менделеева?! Есть ли где на свете такой мастер-специалист, который с профессорским авторитетом укажет, что вот это — настоящая любовь, это — ненастоящая, а это — вообще не любовь, а что-то другое?!

Но уже через неделю все ослабло. Жизнь сделалась прежней, только в большем пространстве и без дурацких звуков за стенкой. Зато Митин начальник, похоже, сделался еще злее, и даже открыто нахамил ему.

— Как поется в Интернационале? «Вздувайте горн и куйте смело, пока железо горячо»?! — усмехнулась Валя.

— Ты о чем? — не понял Митя.

— О старой мудрости, что железо куют, пока оно — горячее. Нас с тобой этому и в институте, кстати, тоже учили. Так что знание дедов вполне соответствует новейшим научным познаниям!

— При чем тут железо? — опять не понял Дмитрий.

— А при том, что оно сейчас — горячее некуда. Пора и за начальника твоего браться. У него должность — ответственная, с ним еще легче будет. Ты только завтра рабочих своих против него подговори.

Их разговор прервал стук в дверь. Не тяжелый, страшный, а какой-то робкий, будто просящий и боящийся одновременно. Но супруги все равно поежились. Кто бы это мог быть? Если приятели-знакомые, то электрический звонок есть. Им не пользуются только лишь те, сила кого не может вместиться в малюсенькую кнопочку, ей нужен выход пошибче. Либо… Либо те, кто его никогда в своей жизни не видел! Но откуда такие возьмутся в этом большом городе?!

Митя отворил. Ему явилось нечто, чего он никак не ожидал — затянутая в серую шаль робкая старушонка. В нем уже «сварилась» фраза «Вы ошиблись дверью», но бабка открыла рот и пропела испорченным старостью, но некогда, наверняка, очень красивым голосом:

— Феденька мой где сейчас? Он, говорять, загулял, негодник! Мы его, балду-переростка такого всей деревней в город учиться собирали! В иститут. Последнее отдали! Нашли человеков, у которых пустая комната в городе осталась, дядя помер. Его даже в родственнички им записали, чтоб никто чего не подумал. А он с девками гулять вздумал! Оторвать бы ему все хозяйство за такое!

— Он что, не отсюда родом? — пожал плечами удивленный Митя.

— Ни-ит, — пропела старушечка, — С Брянщины мы. Из самого леса.

— А что же управдом говорил…

— Так ведь у нас вся деревня — Лешаи. Белорусы мы, но давно на Брянщину приехали, уж никто и не помнит — когда. И те человеки, что сюда давно уехали — тоже с наших мест, потому — Лешаи. Самый старый, дядя Егор, в Русско-японскую героем был, ему царь эту квартиру и дал. Советская власть, правда, комнатку отобрала, но мы не в обиде. Все одно дядя помер, и детишек не оставил. А такому оболтусу, как Федька, и комнаты жаль! Пусть обратно едить, землюшку пахать да коровушек пасти, больше толка будеть, чем девок городских приходовать! У нас своих девчонок на выданье — хоть отбавляй, мужиков только нет!

— Сколько же ему лет? — ни с того ни с сего подала голос Валентина.

— Щас скажу, штоб не соврать… Двадцать! Из Солдатов только вернулся, и сразу — учиться! Оболтус!

— Двадцать? — не поверил своим ушам Дмитрий.

— Да… А што лысый, так у нас все мужики рано лысеют. Не успел волосами покрасоваться — уже и лысый. Нас, наверное, за то так и прозвали — Лешаи!

Митя и Валя замялись. Они поняли, что самого главного про Федю она так и не узнала. Надо бы сказать что-нибудь такое, чтобы бабуля опять уехала на свою Брянщину не задавая лишних вопросов.

— Он вчера чемоданы собирал с какой-то девушкой, — сообразила Валя, хотя и покраснела, как вареный рак, — Я слышала, что в Иркутск собрались.

— Да-да, — поддержал жену Митя, — А туда ехать — сами знаете, целую неделю, а то и больше. Паровоз все чух-чух, а колеса тук-тук…

— Ох, ирод окаянный! — прошептала бабуля, не знавшая, что их Федя за свои мелкие грешки наказан уже так, что теперь его не ругать надо, а молиться за него всей деревней, — Пусть токо попробует вернуться! Прогоним! Не нужен он нам такой! А я, дура, два дня в поезде тряслась, гостинчики ему везла. Председатель сказал: «Пока, Матрена, не наставишь Феденьку нашего на путь праведный, не возвращайся. А поездку я тебе в трудодни запишу. Пусть хоть один ученый у нас будеть!» Где же я теперь его наставлю?! Вот и нарушила свое слово! А гостинцы берите. Пока этот негодник вернется, они, поди, и пропадут! Мне же тащить обратно тоже не резон. У нас этого добра — пруд пруди!

Бабка продвинула в дверь большой мешок, от которого пахло яблоками.

— Угощайтесь, голубчики! А Федя вернется, скажите, пусть сразу домой едеть, мамка по нему тоскуеть сильно!

— Вы же сами говорили, чтоб он не возвращался! — пожал плечами Митя.

— Да это я так, для острастки только! Пущай едить!

Бабуля ушла. На душе у супругов вдруг сделалось очень гадко. Чтобы как-то утихомирить невидимого внутреннего стража, Валя громко сказала:

— Ну и поделом ему! Нечего старых людей обманывать!

Хотели раскрыть мешок с гостинцами, но он как будто жег им руки. Словно тепло материнской любви, вложенное в него, вдруг обратилось для них в жар гнева. Так и выбросили целиком на помойку. Даже чуть не заплакали. Но быстро успокоились, постаравшись забыть и бабку и Федю.

«Как бы муж теперь за Федю на меня не взъелся. Ведь это я надоумила на него написать», переживала Валентина. Невдомек ей было, что не надоумь она — Митя быстро бы пришел к тому же и своим умом. «Не надо останавливаться! Надо дальше!», решила она.

— Так что там с твоим начальником?

— Уже написали. Я завтра подпишу у рабочих и отнесу. Куда идти — теперь знаю, — сказал Митя.

В его голове вертелось слово «шпион». «Прямо как змея шипит. Ну так и есть, шпион — и есть змея, которая жалит свою страну, свой народ. Исподтишка. Но слово «шпион» и само, оказывается, жалить может. Кого угодно, кто ближе к нему окажется. Как странно получилось: слово зажило своей жизнью, отдельной от того, что оно обозначает! Прыг — и нет человека. Хорошего или плохого — неважно, у слова мозгов нет, оно не различит… Да и человек, который его посылает — и тот ведь не всегда различит! Вот ведь в чем беда!»

Но бумагу он принес-таки рабочим. Все ни слова не спросив стали ставить свои закорючки. Мрачный рабочий Савелий так надавил на бумагу, что та даже порвалась. Его взгляд не понравился Дмитрию. В нем читалось уж слишком много ненависти, гораздо больше, чем могло быть предназначено для его начальника. Чувствовалось, что эта злоба была направлена ВООБЩЕ ко всем, кто стоит выше него и считает себя в праве диктовать ему условия жизни. Исключением был лишь Вождь. Он слишком высоко, чтоб видеть какого-то Савельева, а, значит, и что-то ему диктовать. Если уж случится чудо, и Вождь явится самому рабочему, то он скорее избавит его от всякого начальства, чем поставит над ним новое (иначе, какое же это — чудо?!) Все же, что было между ним и Вождем он, похоже, ненавидел острой, как заточка, ненавистью.

Дима уже вышел из цеха, когда увидел своего начальника в окружении людей в штатском. Гладкие костюмы на них сидели столь безукоризненно, что Дима невольно повернул в их сторону голову. «Небось, комиссия какая из министерства. Вот им завтра сюрприз будет. А они еще и не догадываются! Начальничек-то, небось, несет, что все у нас идеально. Что он премию людям не платит, а сам с красотками забавляется, этого он, конечно, не скажет!» злорадно подумал он.

Но тут Дима заметил, что идет их начальник как-то уж очень покорно. Провожатые же не говорят ему не только хорошего, но, даже и плохого. Вообще молчат. «Странно». Компания остановилась у лакированной «Волги», кто-то приветливо растворил дверцу, и начальник сел на сидение. Следом за ним влез человек из «делегации». Зафырчав мотором, машина поехала.

«Арестовали», услышал он над самым ухом, и едва не подпрыгнул от новости. Как! Раньше, чем он отнес бумагу?! Почему?! Но спрашивать было не у кого. Очевидно, кто-то «сработал» раньше Дмитрия. Значит, не один он такой умный. Не одному ему могут прийти в голову столь ценные идеи. Бумагу о начальнике он порвал и выбросил, что не ускользнуло от глаз рабочего Савельева. Тот криво усмехнулся, но ничего не сказал.

— Зря мы Федьку, зря, — сказал он жене, когда пришел домой.

— Кто его знает. Может и зря…

— Ты знаешь, Валентина, — промолвил Федя. К нему пришла удивительная мысль, которую он едва мог выразить словами, — Знаешь… У меня иногда такое чувство, будто где-то над нами есть большой-большой, невидимый для нас глаз, но который видит всю-всю нашу жизнь. Каждый наш шаг, каждое наше дело, хорошее или плохое. Негде от него скрыться, он смотрит не только сквозь стенки, но даже и сквозь нас. Мысли — и те ему видны.

— Но ведь невидимой руки-то у него нету! — усмехнулась Валя, — Ничего сделать он все равно не сможет. И пусть себе смотрит. Жалко, что ли!

— Ты знаешь, на нас самих могут написать! — перевел Митя разговор на другую тему, — Я это сегодня понял. Начальника нашего — забрали, а я еще и бумагу не успел отнести. Значит — без меня!

— На нас-то за что? Мы ведь — точно не шпионы. Ты как лошадка работаешь, халтуры на дом берешь, я с детьми вожусь, даже соседей не вижу!

— Есть — за что. У нас — квартира, живем в двух комнатах!

— Ну и что? Разве поэтому мы — враги?

— А Федя что, был врагом?

— Ну, мы же думали…

— Ничего мы не думали! Ты комнату его хотела оприходовать, сама знаешь. А я просто ему завидовал! Завидовал, что его женщины любят, красивые, а у меня только ты такая, и на всю жизнь. Понятно тебе! — прикрикнул на жену Дмитрий.

Та, конечно, в душе ожидала этих слов, но никогда не верила, что они будут сказаны. Поэтому сразу же сникла и расплескалась мелкими слезами. Но Митя не обратил на горечи супруги никакого внимания.

— Можно и нам позавидовать! Рабочие — те с такими же семьями не то что в коммуналках живут, а в общежитиях! И то еще хорошо, а бывает и в бараках из тонких досок, где зимой снег на стенах лежит и вода в ведрах замерзает! Тряпками углы отгораживают — и живут! Там — Ивановы, там — Петровы, а там — Сидоровы! Вот так-то! Чужие дети орут — и даже спрятаться негде. Раздеваются и даже любятся на глазах у всех, и никакого стеснения — все привыкли. Вот будь ты женой такого рабочего, что бы ты сделала с нами?!

Валя мрачно кивала головой. Она поняла, что теперь уже им лучше никого не трогать. Теперь надо сидеть тише тараканов.

— А может уже про нас кто-то пишет, — с ужасом вздохнула Валя, представив, как где-то далеко чье-то чужое перо царапает чужую бумагу. Остановить его нельзя. Никак не схватить чужую руку. Даже встать на колени перед неизвестным и заплакать, прося прощения и говоря про малых детей — и то невозможно. Человек-то неизвестен, его они, наверное, никогда и не увидят. Вот тебе и невидимая рука!

Ночью они плотно прижимались друг к другу. Валя чуяла, что опять между ней и мужем затеплилось что-то, похожее на любовь. Только любовь эта порождалась теперь не общим делом, но общим страхом.

— Говорят, они, тех кого забрали, канал с юга на север роют и железную дорогу строят вдоль Ледовитого океана. Работа — жуть до чего тяжелая, многие умирают. Попробуй-ка в мерзлоте землю рыть. Но когда канал будет прорыт, теплая вода потечет с юга на север, и там тепло будет. Яблоневые сады расти будут, люди смогут там жить. По железной дороге туда ездить можно будет, — рассказала Валя где-то услышанную новость.

— Ты же инженер, — упрекнул ее Митя, — Сама подумай, разве такое возможно?!

— Нет, конечно, — пожала плечами Валентина, — Если и возможно, то уж точно не при нас. Канал, наверное, чтоб пароходы на север плавали, а железная дорога — чтоб руду и уголь с севера на поездах возить...

— Вот так скорее, — кивнул головой Дмитрий и углубился в свои мысли.

«Надо чего-то делать. Кто-то сказал, что лучшая оборона — нападение. Значит, надо искать людей, которые могут написать на нас, и писать на них. Начать хотя бы с Савельева. Только что на него напишешь, если он все время молчит, и даже не знаешь, что у него на уме. После работы — сразу в общагу, спать. А в выходные и на улицу не выходит — бухает в одиночку…», раздумывал Митя.

На работе пришел новый начальник. Первым делом он выписал премию Дмитрию и всем его рабочим. Но радость была отравлена тревожным ожиданием, которое, как серый жук, заползло в его душу.

Супруги опять плохо спали. Дмитрий опять ожидал ударов в дверь, только не радостных, а страшных. В нутро их квартиры проникнут чужие люди, как железо в живую плоть. Потом они схватят его и поведут. Куда?! Уж лучше об этом не думать… Ясно, что там, где он окажется, ничего хорошего ждать не приходится.

Дима внимательно стал смотреть на людей. Иногда ему казалось, что даже прохожие бросали в его сторону нехорошие взгляды, будто желали чего-то плохого. Это, конечно, только казалось. На самом деле те просто поворачивали головы в такт своим одиноким мыслям. Но вот Савельев действительно несколько раз задерживал взгляд на Мите. Нехороший был тот взгляд, словно какая-то тяжелая липкая масса налеплялась на грудь Дмитрия.

А ночи, как всегда, были полны чужими шагами и посторонними шорохами. Иногда кто-то где-то даже и пел. Если настроение было особенно плохим, то могло показаться, будто далекий ночной хохот — это смех над их жизнью, пьяная песня — отпевание их душ, чей-то шорох — движение невидимой руки, тянущейся к их горлам.

«Кто и зачем так сделал, чтобы человек мог вот так поступить с человеком?! Для чего эти казенные органы расправляются с людьми за просто так? Ведь не будь их, мы бы ничего не смогли бы сделать с Федей, и с нами бы никто ничего не сделал…» — вздыхал Рысин, когда на него нападала бессонница. В этих разговорах с самим собой он, конечно, лукавил. Не они ли еще недавно раздумывали, где бы найти ведьму, чтобы с ее помощью изжить Федора? Потом жалели, что ее теперь нигде не найдешь, и раздумывали, как обойтись без колдуньи. Но положение преследователя и преследуемого, как видим, очень различны, отсюда и различия в мыслях. Тот, кто оказался на другой стороне, отгонит от себя все мысли, которые текли к нему, когда он был на той стороне. Впрочем, Мите иногда стало казаться, что он — не хозяин над своими мыслями. Что они плывут своими путями к нему в голову, и его дело — только переводить их в действия, или не переводить. Те мысли он перевел в действие, может быть, виновен все равно не он, а сила самих мыслей, которая оказалась гораздо больше его сил к сопротивлению?!

Супруги так не высыпались, что короткие часы сна прикатывали к ним большим черным шаром без всяких сновидений. Как будто нечего стало теперь им видеть. Лишь однажды Дмитрий заснул так, что увидел-таки сон. Перед ним опять был его городок с маленькой сонной речушкой. Неживой дед Столет как всегда застыл с удочкой на мосту.

Дед Столет спокойно поглядывал на поплавок, и неслышный ветер трепал кончики его длинных седых волос, подвязанных бичевой. Неожиданно страшный грохот раздался откуда-то сверху, но дед даже не пошевелился. «Гроза!», подумал Митя с таким ужасом, который не мог соответствовать хоть и громкому, но относительно безобидному (тем более — в городе) природному явлению. «Откройте!», раздался окрик с неба. Митя принялся соображать, что же надо открывать. Не небеса ведь, над ними он не властен!

Тем временем глаза сами собой раскрылись. Прямо возле его кровати стояли совершенно чужие люди, даже не пахнувшие их жизнью.

— Вставайте и собирайтесь! — сказал, по-видимому самый главный из троих пришедших. Был он удивительно маленьким и плюгавеньким, среди двух своих подчиненных смотрелся весьма комично. Но Дмитрию было не до смеха. Он прижимался к жене, будто мог слиться с ней в одно тело, и тем самым устранить себя, как отдельную личность, за которой и пришли казенные люди. Но не вышло.

— Куда… — спросил он, не понимая, являются ли незнакомцы продолжением его сна, или они плотные, как и бодрственный мир.

— Куда следует, — спокойно заметил один из верзил.

— Только штаны, пожалуйста, оденьте. А то нам, чего доброго, еще влетит, если мы Вас без штанов приведем, — вежливо заметил плюгавый.

Митя вскочил как ошпаренный, и принялся натягивать на себя одежду с таким усердием, как будто тем самым мог что-то изменить в своей судьбе. Швы трещали, пуговицы отрывались, ноги лезли не в те штанины, а руки — не в те рукава.

— Не стоит так торопиться. Время все-таки есть, — заметил маленький командир, — Тем более, что мы и обыск должны провести.

«Как же они к нам попали? Ведь дверь же закрыта была? Или они куда хочешь попадут, через любую дверь…» рассеянно думал Дмитрий. Он чувствовал, что его жизнь уже поехала в очень плохом направлении. Но сделать он ничего не мог, стоп-крана ведь в жизни нет, как нет и руля. «Ничего, разберутся — отпустят. Тем более, что я им помогал. Бумаги поднимут, и отпустят», успокаивал себя он. Хотя и знал, что нет, не отпустят. Федьку-то не отпустили, хотя и не за что его было арестовывать. Ведь бабник — это не преступление!

Верзилы чуть-чуть пошарили по шкафам, больше для порядка, чем для настоящего обыска. На них глянули книги с мудреными названиями: «Сорта стали», «Конверторный и мартеновский процессы», «Проектирование доменных печей». Взгляды книг попали в то место сознания служивых, где у них, по всей видимости, простиралась пустота. Чтобы не мучить себя лишний раз от соприкосновения с непонятным и таинственным, они быстро закончили обыск.

— Нет, ничего не найдено! — сказал один из них.

— Ладно, ребята, делать нам тут больше нечего, — промолвил плюгавый, и добавил, обращаясь к Мите, — Следуйте за нами!

Только тут проснулась Валентина, и сразу округлила глаза:

— Митя! Митя!

Ответом ей стал хлопок входной двери.

— Ай-йай-йай! — запричитала она, — За что?! За что?! Почему?!

Как известно, смысла в женской истерике не больше, чем в дырявом ботинке. Каждая женщина может долго плакать и задавать в небеса как будто безответные вопросы, ответы на которые отлично знает даже она сама. Ее только коробит та безапелляционная верность этих ответов, о которой она тоже прекрасно знала, но в которую никогда не хотела верить.

От криков матери проснулись и дети. Сын и дочка вбежали в комнату.

— Мама! Что случилось?! Где папа?!

Ей бы сейчас что-нибудь придумать. Например, что отца срочно вызвали на работу, а она, к примеру, нечаянно обожгла себе палец. Запустить какую-нибудь ложь во спасение. Ведь ничто не может напугать детей так, как слабость и беззащитность тех взрослых, которые кажутся самыми сильными, самыми могучими в этом странном, еще совсем непонятном мире. Но распухший от недосыпа, оглушенный происходящим мозг отказывался работать.

— Папу забрали… — прошептала она и всхлипнула.

Дети ничего не могли понять. Они уже знали, что забирают, но ведь то «хорошие люди» забирают «плохих людей», чтоб те не мешали первым. Об этом еще недавно сами родители им говорили! Что же выходит? Либо папа — плохой человек, но такого быть не может, ведь он — самый лучший. Либо те, кто его забрал — плохие. Это весьма возможно, ведь сами дети их не видели. Но почему тогда их самих не заберут? О том, куда же забрали их папу, детишки не могли даже и предположить, и представляли, как их отца посадили в большой-большой ящик, черный снаружи и изнутри. Вопрос же «зачем?» вообще потерялся где-то далеко, вне досягаемости их мыслей.

— Придется вас пока в Покров отправить, — вздохнула Валентина. Дети сейчас временно вытеснили все другие мысли.

— К бабушке? К дедушке? — тут же спросил сын.

— Ура! — закричала дочь.

Они тут же вспомнили яблочные и сливовые сады, которые им разрешалось обирать, сколько душе угодно. Так как бывали они там только летом, то думали, что лето там — всегда, и все сады вечно полны плодами. А ведь сейчас на носу уже была зима, и в облетевших садах не было не то что фруктов, но даже и листьев.

Митю тем временем везли в большом фургоне, битком набитом людьми. Все были растеряны, глаза застыли лучами страха. Потому и тишина стояла такая, что Мите стало даже стыдно, когда в его кармане нечаянно звякнула забытая копейка.

Когда фургон раскрыли, в глаза ударил болезненный позднеосенний рассвет.

— Выходи! — раздался крик снаружи, — Руки за голову!

Люди стали послушно выпрыгивать из машины и складывать руки за головой. Выпрыгнув, Митя поводил глазами, и увидел плюгавого, который звенящим голосом что-то докладывал другому, длинному, одетому не в штатское, но затянутому в форму, похожую на военную, но все-таки не совсем военную. Наверное тот был старший по званию.

— Паспорта и прочие документы сдать! — рявкнул он таким тоном, что все поторопились достать корочки из карманов своих разномастных одежд.

Сунул руку в карман и Митя. Но… Паспорта там не оказалось. От страха его даже затрясло. «Что же теперь будет!» Он даже не представлял, как он скажет об отсутствии паспорта. Язык же не шевельнется!

Появилось трое верзил. Уже не тех, что забирали Митю, а других, но очень похожих на них. Они принялись с веселым азартом отбирать паспорта из протянутых к ним рук. Перепуганный Митя забился в самую середину толпы, и оказался за чьей-то спиной. «Что теперь будет?!» стучало его сердце, и он чуял, что из-за отсутствия паспорта его ожидает что-то еще худшее, чем остальных.

— Становись на корточки! Сидеть! — приказал худой. Все стали на корточки. Про Митин паспорт, похоже, все позабыли.

И началось долгое и бессмысленное стояние на корточках. Вскоре коленки стали отчаянно ныть. Митя попробовал приподняться, но тут же услышал гневный окрик, который раздался почти над самым ухом: «Куда?!» Пришлось вернуться в прежнее положение. Краем глаза он оглядел окружающее пространство, и заметил, что это, по всей видимости, какой-то двор. С трех сторон высились слепые красно-кирпичные здания без окон, стены которой ощетинились колючей проволокой. Вдоль них расхаживали люди с оружием.

То и дело шумели и останавливались машины, слышался тот же шлепковый звук выбрасывающихся из них тел. Затем слышались те же крики, что слышал и он недавно. Про паспорта, про корточки. Еще время от времени откуда-то сверху летели клочки хохота, неизвестно над чем. Это повторялось много раз, и постепенно слилось с болью в коленях и с гадким холодом, который не пощадил ни одной молекулы терзаемой плоти. Чтобы занять чем-то свой несчастный мозг, Митя принялся размышлять, над чем же еще он, человек, венец природы (как его учили в институте на философии) теперь хозяин в этом мире? Над всем окружающим — нет, однозначно. Над своим будущим — тоже нет… Даже над своей плотью он теперь не хозяин, ее могут двигать кто захочет и как захочет. Прямо как куклу! Но зачем тогда оставлен разум?! Только для муки! Человеческий разум, краса и гордость этого существа, оказывается, всего лишь приспособление для пытки! Ведь у кукол его нет, и им, должно быть, хорошо!

«Впрочем, мой разум — единственное, над чем я еще — хозяин! Иначе как бы я об этом подумал?!» поймал самого себя на мысли Дмитрий. Но тут резкая боль прокатилась внизу живота, и он понял, что у него возникло резкое желание того, что в другое время показалось бы чем-то само собой разумеющимся, естественным и небезобразным. Резкая, как нож, боль из не очень приличной области поднималась все выше и выше, пока не дошла до самой груди. Так низшее отпраздновало свое торжество над верхним, будто все прежние годы того и дожидалось. Все мысли сразу же сдохли, оставив одну-единственную: «когда все это кончится?!» Еще через какое-то время Дима вспомнил, что люди иногда умирают от разрыва мочевого пузыря, и уже стал желать своему пузырю, чтоб он скорее лопнул, и прекратил отвратительную пытку своего хозяина. Но случилось иное — горячее тепло разлилось где-то внизу, и жидкость с журчанием потекла к земле. Телу тут же сделалось удивительно легко, будто оно уже освободилось. Но в душе стало удивительно мерзко. Тут же наверху раздался отвратительный взрыв хохота. «Так вот над чем они хохочут. Выходит, не я первый, не я и последний!», сообразил Дима, отчего сделалось немного легче.

«За что?», задавал вопрос Митя, обращаясь к тому невидимому глазу, о существовании которого они с женой недавно говорили. Или, быть может, он задавал этот вопрос Вождю? Но ведь Вождь все-таки человек, и услышать Митю с такого расстояния не может. Наверное, в эти тягостные часы, когда холод сковывал мокрые штаны, Вождь для Димы слился с невидимым глазом, а глаз — с Вождем. Спрашивал Митя не столько за себя, сколько за Федора, и за всю толпу людей, которые так же как и он стояли на корточках среди чужого двора. Не получая ответа, вопрос будто поднялся в небо и застыл большим вопросительным знаком.

Суставы уже свое отболели, и теперь молчали. Вскоре стих и холод, и несчастному Дмитрию теперь стало не тепло и не холодно, вообще — никак. Он будто бы обратился в застывшую на корточках уродливую статую, лишенную мыслей и чувств. Вернее, из всех мыслей у нее осталась одна-единственная — «Я есть». Быть может, именно по ней, самой последней из всех, и можно почуять, что есть душа.

Неизвестно зачем кто-то придумал это стояние на корточках. Может, для того, чтобы несчастные прочувствовали свою безвластность над этим миром, включая в него и их собственные тела, до самого ее конца. А, может, это сделано для других, для тех кто с оружием в руках смотрит на арестантов. Чтобы их униженное, смешное положение вытеснило всю трагичность, и чтобы навсегда отбить к ним какое-либо сочувствие. Над кем смеешься — тому уже не посочувствуешь!

Когда стало смеркаться, над двором взвилась команда: «Встать!» Сотни тел поднялись над земной поверхностью. Их качало из стороны в сторону. Митино тело тоже не слушалось, и когда приказали идти, его стало носить то вправо, то влево, набрасывать на такие же неразумные тела. Человеческое содержимое двора странной идуще-ползущей массой вылилось за ворота и покатилось между двух зелено-солдатских берегов, ощетинившихся раскрытыми мордами зубастых собак. Кто хоть раз прошел через такой коридор, тот уже никогда не поверит расхожей «мудрости», что собака — друг человека.

Под ногами замелькали железные рельсы. Кто-то уже споткнулся и нагрел землю кровью, сочащейся из разбитых частей тела. Мите повезло, до вереницы серых товарных вагонов он добрел целым и невредимым.

Вагоны набивали человеческим материалом слаженно и аккуратно. Набился один вагон — солдаты вместе с собаками перемещались, и поворачивали безобразную людскую реку к следующему. Тут же специальные люди закрывали ворота, лязгали засовом, вешали замок и пломбу.

Почувствовав под собой вагонные доски, Дима огляделся. Здесь, оказывается, даже было тепло — в середине вагона звездой мерцала прокопченная печка-буржуйка. Люди рушились на вагонные доски и закрывали глаза. После ада ледяного двора этот темный вагон, наверное, мог показаться и Раем. Тела отмякали, становились податливее и послушнее своим хозяевам.

Дима лежал и слышал крики за стенкой, которые становились все тише и тише. Наконец, они умолкли. Где-то что-то запыхтело, и Дмитрий сообразил «Паровоз!». Как он с детства любил паровозики! Они казались ему почти живыми, дышащими и очень-очень добрыми. Паровоз — это всегда дорога. Дорога к новому, лучшему чем здесь, где ты сейчас. Однажды на вокзале усатый машинист подарил Диме конфетку, показал ему паровозную кабину, и пожелал, чтобы тот, когда вырастет, тоже стал машинистом.

Но теперь паровоз везет его явно к чему-то худшему, и такой измены любимца Дмитрий не мог ни понять, ни простить. Должно быть, их повезет паровоз-отщепенец, предатель паровозного мира, страшный и некрасивый. И будет им управлять самый плохой, злой машинист, с каким никто из его коллег даже и за руку не здоровается…

Застучали колеса. Люди потихоньку отогрелись. Кто-то спросил, куда их везут, но никто не ответил. Потом какой-то человек ни с того ни с сего принялся рассказывать:

— Дай-ка, думаю, посажу у себя дыньку. Интересно мне стало, вырастут ли в наших краях дыни. Первая — загнулась, вторая не созрела. Тогда я земли натаскал да горку насыпал, ее склон как раз к солнышку был повернут. А деревья с той стороны, где склон — все порубил, чтобы солнышко прямиком на горушку светило. Посадил дыньку. И что бы вы думали? В октябре сочная стала, сладкая, как мед. Решил я горушку побольше сделать, да десяток дынек посадить. Но вот, не вышло…

Должно быть, незнакомец нарочно вспоминал те времена, когда все было предсказуемо, когда по его жизни гуляла его же воля. Рассказывая, он, наверное, переносился туда, покидая этот вагон, и снова переживая то, что уже прожито. Если повезет, так и будет жить там, пока тело — здесь.

Голос у рассказчика был приятный, даже ласковый. «Его-то за что? Ведь он, поди, и комара не обидит. Скорее сдунет его, чем раздавит», удивлялся Дима, чувствуя все большую и большую несправедливость в этом тяжелом мире.

Поезд уже вовсю несся. Невольные обитатели вагона не могли видеть, что за его стенами повалил густой снег, и поезд бежал по тоннелю, который он сам себе прорывал в густой снежной каше. Рассказ «Дынника» оборвался, не найдя никакого сочувствия. Наверное, он просто спрятался внутрь рассказчика, где снова повторился, а потом — еще раз повторился, и так далее.

Отогревшийся и просохший Митя перевернулся на другой бок и почувствовал, как под ним что-то хрустнуло. Так и есть, две гнилые доски, которые почему-то никто не заметил! Дмитрий подцепил, приподнял их руками, и они с хрустом сломались, обнажив дыру, похожую на колодец. Оттуда донесся холод, смешанный с жутчайшим железным грохотом. Внизу неслось что-то серо-белое.

Люди почему-то стали отодвигаться от пролома, даже не заглядывая туда. Никто не подумал, что этот грохочуще-ледяной ад — и есть свобода, а пропитанный печным теплом вагон — неволя. Может, когда их еще десять раз измучают на морозе, а потом чуть-чуть подержат в тепле, чтобы снова вывести на мороз — они и поймут. Но пока что всем отчего-то казалось, что пережитое на холодном дворе уже прошло навсегда, и теперь им навсегда досталось нутро вагона-теплушки. О будущем никто не думал, а если и думал, то приводил мысли к равнодушно-обыденной фразе: «все равно разберутся — отпустят».

Но Митя был в ином положении. Ведь он создал этот лаз, а раз создал — должен им воспользоваться, пока кто-нибудь его не закупорил, чтобы перекрыть приток досадного холода. Дмитрий еще какое-то время посмотрел по сторонам, окинул взглядом буржуйку. Потом вспомнил про корточки, на которые их наверняка снова поставят, и, быть может, очень скоро.

Митя набрал в себя побольше воздуха. Он оглянулся — на него никто не смотрел. Вагон был похож на коробок, полный осенних мух. Все лежали, прикрыв глаза, если кто и шевелился, то вяло и неохотно. Стала понятной и еще одна идея стояния на корточках — чтобы в ближайшие два-три дня ни у кого не хватило духа сбежать.

Дима зажмурился, и, как в прорубь, нырнул в проем. Боль удара окутала все его тело жгущим коконом. Он какое-то время волочился по земле, и с его спины слезали клочья пальто вместе с клочками кожи. Вокруг тем временем грохотали колеса, от которых почти что лопались барабанные перепонки. Наверное, Митя провалился в одно из самых худших мест, куда может угодить человек. Ему показалось, будто мозг выскочил из головы и болтается где-то рядом. Он потерял сознание.

Дмитрия мог бы заметить часовой с пулеметом, стоявший на площадке последнего вагона. Если бы тот стал стрелять — Митя вряд ли бы что-то почувствовал, ибо был без сознания. Но у промерзшего часового были в тот момент другие мысли — о скорой смене, да о теплом вагоне со стаканом кипяточка. На пути он вовсе не смотрел, ибо был уверен, что при такой скорости удрать из поезда — невозможно, а если кто-то даже и рискнет, то смертельная очередь из пулемета ему вряд ли понадобится. Так и скрылся за поворотом этот поезд, помахав на прощание неподвижно лежащему человеку своими хвостовыми огоньками.

Митя пришел в себя. Было больно. Очень больно. Пошарил вокруг руками — и те сделались красными от его же крови. Но он понял, что лежать — это верная смерть от замерзания или от следующего поезда, которым мог появиться в любой миг. Увы, все живое так уж устроено, что каждое мгновение своей теплой (или даже холодной) жизни готово за нее бороться.

Митя попробовал сойти с насыпи и брести рядом. Но там оказалось сплетение кочек, пеньков и ям с водой, припорошенных ранним снегом. Ничего не осталось делать, кроме как забраться на насыпь, и считать шаги по шпалам. Беда только в том, что ушибленный мозг не смог определить верное направление пути, и Дима зашагал в ту же сторону, в какую и ехал на покинутом поезде.

Прислушиваясь к свисту ветра, чтобы не пропустить, не дай Бог, звуки подкрадывающегося поезда, Дмитрий зашагал, а, точнее — заковылял. В оборванной и окровавленной фигуре, едва влачащей ноги по деревянным шпалам, теперь почти никто бы не узнал некогда образцового инженера отечественной индустрии.

Пока хромающий Дмитрий брел по шпалам, в далеких от него местах тоже происходили разные события.

Дети Дмитрия и нелюбимой Валентины добрались-таки до ее родного городка. Сперва были расцелованы бабушкой и дедушкой, а потом, к своему изумлению, обнаружили грушево-сливовый садик пустым и облетевшим, как будто уже никому ненужным. Они яростно разревелись, а бабушка с дедушкой их успокаивали, и объясняли, что русская осень — она и в их городке тоже — осень. Но детишки ревели дальше, и проклинали городок, ставший в преддверии зимы пустым и мрачным. Больше всего их убивало, что тучи, такие густые в их большом городе здесь, оказывается, по осени бывают и еще гуще. Малыши уже рвались домой, но бабушка с дедушкой умалили-таки их остаться, расплакавшись при этом и сами.

— Что ты наделала? За кого замуж вышла?! За шпиена! — рычал дед на Валентину, приехавшую вместе с детьми.

— Это все вы виноваты! Такую уродину заделали, что замуж никто больше не взял! Знаете, как меня за глаза на курсе называли?! Кобылья Жопа, вот как!

— Валечка! Валечка! — охала бабушка, тыкаясь в носовой платок.

А совсем недалеко сквозь слякоть предзимнего сумрака стрелой летел красивый поезд А-1. Название его происходило от первой буквы алфавита и самой первой цифры. Впрочем, на самом деле названий у него было много. Например, железнодорожники называли этот поезд просто «САМ», при этом поднимали глаза к небу или к потолку, в зависимости от того, что расстилалось над ними.

Два мощных паровоза тащили пять вагонов, снаружи даже ничем не примечательных. Вагоны скользили по рельсам удивительно ровно и плавно, будто и не было досадных стыков и крутых поворотов. Вагон же под номером три был самым главным вагоном всей страны. В нем ехал Вождь.

Будучи «совой» Вождь ночами спал редко. Обычно — работал, но сегодня, по случаю дороги, решил отдохнуть и почитать, что пишут в газетах. Сообразно обстоятельствам, первой он раскрыл железнодорожную газету «Гудок». Прочитав первую полосу, он нажал на кнопку вызова начальника охраны.

— Посмотри, что пишут, — сказал он ему, — Меня назвали главным машинистом всей страны! Подумать только!

Начальник охраны пожал плечами, решив, что этот обычный газетный оборот чем-то опечалил Хозяина.

— Сейчас же свяжусь с редакцией! — бодро ответил он.

— При чем тут редакция?! — махнул рукой Вождь, — Если я — машинист, то должен сейчас быть не здесь, а знаешь где? В паровозе, вот где!

Генерал удивленно посмотрел на Главного, раздумывая, шутит тот, или говорит всерьез.

— Вот я и прошу тебя отвести меня в паровоз!

Начальник охраны пожал плечами, мол нет ничего сложного. Желание Вождя его ничуть не удивило, у него и у самого оно не раз возникало, но, что поделаешь — не положено.

Поезд затормозил на полустанке, где не должен был останавливаться. Но что поделаешь, воля Самого. Солдаты охраны высыпали из двух вагонов и выстроились вдоль состава. Вождь в сопровождении начальника охраны, направился в паровоз.

— Какие будут распоряжения? — с готовностью спросил майор-машинист, которого здесь все называли Михайлыч.

— Покажи мне, как управлять машиной, — попросил Вождь.

— Вот эта рукоятка — регулятор. Открываешь — больше пара идет, локомотив быстрее едет. Закрываешь — значит, медленнее. Одну руку надо на ней держать, а другую — на тормозе. Остальное — все вспомогательное. Вот это — реверс… — стал рассказывать машинист.

Вскоре Вождь уже восседал на месте машиниста, а Михайлыч стоял за его спиной.

— Сперва надо медленно ехать, так нас учили, — посоветовал машинист.

Генерал вздрогнул. «Как такое можно говорить! Вождь, «Самый главный машинист страны», и ему советовать ехать медленно!», подумал он. Но сам вождь послушно кивнул головой и поехал медленно. У начальника охраны сразу отлегло от сердца.

Паровоз пыхтел, колеса ритмично постукивали.

— Да у Вас огромный талант! У меня с первого раза, и то так не получалось! — не поддельно восхищался Михайлыч.

— Не стал бы тем, кто я сейчас, стал бы машинистом. Если на пенсию отправят, стану паровозы водить. Вот сейчас и готовлюсь. Вторую профессию получаю, — усмехался Вождь.

Вдруг в свете прожектора мелькнула идущая по путям человеческая фигура. Генерал тут же нажал красную кнопку, а Михайлыч протянул руку через плечо Вождя, и дал длинный гудок. Сам Вождь тем временем мастерски повернул тормоз, как учил Михайлыч.

— Не стрелять, — приказал он генералу, — Этого человека — ко мне в вагон!

Дмитрий, разумеется, не знал, что это за поезд. Но потому, что он ни с того ни с сего стал тормозить вдали от семафора, бывший инженер заподозрил неладное. Мите, конечно, повезло, что он не бросился куда-то в сторону, под насыпь. От жилистых охранников Вождя он бы все равно не ушел, и его прошитое свинцом тело застыло бы где-нибудь под откосом. Конечно, не всегда мудрый инстинкт подсказал ему эту мысль, но у больного Мити все равно не было сил скакать по кочкам да через колоды. Сообразив, что лучше вообще не бежать, чем бежать так, что тебя все равно догонят, Митя продолжил свой путь по второй колее.

Раздалось несколько сухих, как плеточные удары, выстрелов. У охранников Вождя — свои инстинкты. Генерал выскочил из паровоза, и замахал руками, обращаясь подчиненным:

— Отставить!!! Не стрелять!!!

А потом через плечо, обращаясь к Мите:

— Ложи-и-ись!

Дмитрий рухнул на холодные и склизкие шпалы. Поезд остановился. К генералу подоспели двое его солдат. Втроем они подошли к Дмитрию:

— Встать! Следовать за нами!

От этих знакомых слов Митя задрожал мелкой дрожью, и ему опять померещилось сидение на корточках под пронизывающим ветром. Но делать нечего, пришлось подчиняться. Все равно он стоял прямо в струе паровозного света, и самые малейшие движения вялого тела сразу же становились заметны для десятков глаз.

— Ладно, Михайлыч, продолжим урок потом, — сказал Вождь, и вышел из паровоза, направляясь к своему вагону.

Солдаты вели Митю, а генерал отстал от них, и подошел к Вождю.

— Какой поезд шел тут прежде? — спросил Вождь.

— Три товарняка, и один особый.

— Что за особый?

— Ну, с арестантами.

— С уголовниками?

— Да нет. С теми, кто по «веселой статье».

Вождь кивнул. Он прекрасно знал, какую статью в органах обозвали «веселой».

— Переоденьте, накормите, а потом — ко мне! — распорядился Вождь.

Хозяин раскинулся в кресле своего купе-кабинета, поставив перед собой бутылку коньяка и два лимона. Так обыкновенно он принимал гостей. Он еще раз подумал о необычности сегодняшней встречи, и грустно усмехнулся себе в усы. «А ведь он тоже — человек моего народа. Сейчас — несчастный человек», подумал он.

— Можно! — в дверях показалась голова генерала.

— Конечно! — ответил Вождь.

Вошел Дмитрий. Уже чистый, сытый, в новеньком костюмчике. Голова, правда, беспощадно трещала, да и озноб бил. В последние дни Дима успел простудиться. Но при виде Вождя все прошло, как будто тот вобрал в себя все его хвори.

— Присаживайтесь, — пригласил Вождь. Он открыл бутылку и налил коньяка, — Пейте. Вы — хворый, а так легче станет.

Дима взял стакан и принялся внимательно его рассматривать. Он не знал, что говорить Вождю. Врать он не мог. Ведь лгут обычно женам, друзьям, сослуживцам, подчиненным. Врать можно даже мелким и большим начальникам. Но только не Вождю. Как можно говорить неправду тому, кто видит всю правду, а если о чем и спрашивает, то только лишь для того, чтобы испытать человека на его честность?!

Вождь не стал мучить Митю, а сам начал разговор. Он поднялся, и, неторопливо похаживая по купе-кабинету, заговорил:

— Вы — беглый арестант. Вас забрали за шпионаж. Но Вы, конечно, не шпион. И хотели об этом сказать. На следствии, в суде. Но ни суда, ни следствия не было. Вас сперва промурыжили на холодном арестантском дворе, а потом посадили в вагон, и куда-то повезли. Но Вам повезло, случилось то, что бывает в одном случае из тысячи — Вам повезло сбежать. И когда Вы шли по шпалам, то больше всего на свете хотели увидеть меня. Только не верили, что это возможно. Но, неисповедимы пути Господни, Вы меня увидели, и теперь хотите сказать, что Вы — не шпион?! И чтобы я Вам поверил?! Но я не верю, что Вы — не шпион!

Вождь сделал паузу, и Митя вздрогнул.

— Я ЭТО ЗНАЮ! — припечатал Вождь, — Шпионы на самом деле есть, их много и мы их уничтожаем. Но Вы, конечно, не шпион. Так что, успокойтесь.

Вождь молча походил от одной стенки к другой, о чем-то раздумывая. «Из моего вагона Вы выйдете на свободу», проговорил он себе под нос. Потом остановился и посмотрел прямо в глаза Дмитрию.

— Что есть свобода? — неожиданно спросил он, и тут же сам принялся отвечать, — Вроде бы все говорят «свобода», и уверены, что слушатели должны сами собой понять это слово. Оно в чем-то похоже на слово «счастье». «Человек создан для счастья, как птица для полета», изрек один мудрец. Верно. У птицы для полета есть крылья, а у человека — нет. Полет для него — это те мгновения, когда он висит в воздухе, если прыгнет. То же и со счастьем, и со свободой — они бывают лишь мгновения, но человек отчего-то чувствует, что эти доли секунды можно растянуть очень надолго. Но нет, крылья человеку не может приделать ни он сам себе, ни другой человек, даже и сильно мудрый. Вот так оно и есть…

Вождь глубоко вздохнул. Должно быть, ему было тяжко, оттого что сотни миллионов душ обращены к нему своей жаждой свободы да счастья, а он дать им их не может. Как не может сотворить среди серых земных пространств другой мир, в котором свобода и счастье столь же вечны и неисчерпаемы, как вода в этом мире.

— Но в своей обычной жизни человек, конечно, понимает свободу совсем по-другому, как, впрочем, и счастье. Десять рублей премии для него — счастье, а свобода… Ежедневная свобода — это возможность совершать грехи, не получая в этом мире никакого наказания. А чтобы не стыдно было, то пусть все грешат. Тогда, вроде как, даже плохое превращается если и не в хорошее, по крайней мере, в обычное. Если все могут так, отчего же мне нельзя?!

Вождь опять собрался с мыслями и посмотрел на Митю, который молча слушал, продолжая разглядывать не испитый стакан коньяка, и все время кивал.

— Вот я хотел сделать самое лучшее общество, доброе единение людей без зависти и злости. И что вышло? Каждый человек все равно желал стать выше другого, а тому, кто в чем-то оказывался выше него, он начинал завидовать. Зависть и стала кислотой, которая разъела то, о чем мы мечтали прежде, чем оно родилось. В каждом человеке живет маленький вредитель, которые вместе куда злее, чем самый матерый вредитель-профессионал, десять лет своей жизни только и учившийся тому, как приносить вред. Допустим, самый матерый враг взорвет электростанцию, но мы это переживем, и построим новую. Но если люди только и думают, как сделать зло друг другу, то невозможно само существование общества. Наверное, возможно сделать мир без начальников, где еды и одежды будет всем поровну. Но ведь все равно кто-то останется недоволен, и будет завидовать другому. Из-за женщин, например.

Дмитрий вздрогнул. Главный, как будто прочел его прошлое, как по книжке. А тут и Вождь остановился, посмотрел на Митю в упор:

— Вот я и решил с этим бороться. Я ввел систему доносов, но наказывать приказал только доносчиков, и не всех, а только тех, на кого сделал донос уже кто-то другой. Чтобы люди увидели свое зло, испугались его, и раскаялись, увидев, к чему оно может привести. Чтобы многие, попробовав вкус слабенького земного ада, никому бы уже не пожелали ада послесмертного! «Может, зло, если ему дать самую большую свободу из всех, какие у него когда-нибудь были, сожжет самое себя и сгинет из нашего мира?! Или, по крайней мере, плохие люди будут наказаны, и больше так не поступят. В конце концов, можно вообще избавиться от всех плохих, злых и завистливых. Оставить только лучших, и с ними новую жизнь строить!», думал я. Так вот и заработала машина, завертелись колесики. И раньше люди друг другу зло сделать завсегда пытались, целые науки для этого выдумывали. А теперь стало проще. Пожелал кому зла — оно тут же и пришло, а потом к тебе обратно и вернулось!

Но теперь все. Я объявляю амнистию, и все, кого забрали из-за доносов, то есть из-за ползучей мести, наконец, получат свободу. Понятно, месть и зависть не исчезнут, зло останется, и будет гулять по нашей земле. Опять к колдовству интерес, наверное, проснется. К сглазам да к наведению порчи. А как же иначе?! Но если я сейчас не прекращу работы своей машины, то могу скоро остаться вообще без своего народа! Оказалось, что нет ни одного человека, который бы вообще не желал никому зла. Вернее, есть, но таких очень, очень мало. Теперь я понял, что царства справедливости в нашей жизни нет не по злой воле кого-то чужого, а по воле самих же наших людей. Нет, конечно, каждый ждет к себе справедливости. В его понимании. То есть, чтоб ему все и все прощали. Но сам он никому и ничего не простит!

Митя опять посмотрел на стакан с коньяком. «Выходит, и сам Федя тоже на кого-то написал», растерянно подумал он, услышав рассказ вождя об устройстве той машины, в которую затянуло Дмитрия по его же воле. Впрочем, эта машина теперь, похоже, останавливалась, как притормаживал и поезд.

— Вот и Ваш город, — сказал Вождь.

— Как?.. — удивился Федя. Ведь он же шел совсем в другую сторону! И как Вождь узнал, где его город?! Действительно, Он знает все.

— Да-да. Просто Вы почему-то шли совсем не в ту сторону. А о том, где Ваш город, мы узнали по паспорту, который залетел за подкладку Вашего пиджака.

Дмитрий глубоко вздохнул.

Поезд тем временем остановился.

— Ну, до свидания, — по-простому сказал Вождь, — А о нашем с Вами разговоре помните! И знайте, что есть такая молва, что в Конце Времен всякое зло станет работать сразу, без всякой помощи от других людей или еще от кого. Но оно сразу и вернется к своему источнику. Только не как сейчас вернется, а по-настоящему, навсегда… Возьмите на память этот портсигар. Может, потом посмотрите на него, и лишний раз зла не сотворите. Детям потом передадите на память. Мы-то ведь все скоро уже помрем.

Вождь вложил в руку Мити золотой портсигар. Рука Дмитрия сама собой сжала подарок.

Дима вышел на перрон. Начальник охраны Вождя проводил его до вокзала. Конечно, удивительная встреча с Самим, как и арест, как и жуткое бегство, теперь казались ему каким-то давним сном. Но рука продолжала держать портсигар, и он своей золотой тяжестью говорил Диме, что все было на самом деле.

Так Дмитрий и вернулся домой. Через пару дней приехала его нелюбимая жена с детьми, а через неделю — Федя. Правда, сосед прожил в их квартире не долго — быстро уехал на Брянщину. Наверное, не выдержал того многозначного молчания, которое проросло между ним и соседями.

Дальше жизнь потекла, как обычно. Дима жил с нелюбимой Валей до старости, до правнуков. Конечно, ссорились, ругались, и Дмитрий несколько раз даже уходил от своей «половины». Но вскоре все равно возвращался. Они так привыкли друг к другу, что даже умерли почти в один и тот же день — Валентина пережила своего мужа на двадцать пять часов.

Какое-то время после возвращения Дмитрия люди еще писали друг на друга доносы разной степени грамотности и художественности. Потом понемногу перестали, видя их бесполезность. Самый последний донос, написанный бабкой Феклой на механизатора Топтыгина, даже в какой-то музей попал.

Опять проснулся интерес к причинению вреда людям при помощи невидимых и неясных сил. Колдуньи, ворожеи, знахарки опять обрели в обществе большую известность. Также стало возрождаться искусство мелких и крупных пакостей.

Так и существует этот мир, рвущийся к своему закату. А внуки деда Дмитрия и бабки Вали и по сей день хранят блестящий золотой портсигар, пришедший когда-то из рук Вождя.

Товарищ Хальген

2008 год