inushinu — Художник

В самые отчаянные минуты, когда жизнь становилась невыносимой, уходил в монастырский сад, где выбирал самое глухое место, садился на камень и без мыслей, потеряв ощущение реальности, подолгу смотрел на дерево или камень. Чувство обиды заполняло его.

И тоска... тоска... наваливалась и глодала, глодала его сердце. От неё не спрячешься. Она, как не прошеная гостья, придёт снова.

Шепчутся внутри злые слова, рождая отчаяние. Рушится вера в себя, в свое «я» — такое хрупкое, беззащитное.

Одно утешает — все кончается. И сразу же, словно, чертик вертлявый, выпрыгивает изнутри мысль, а если всё кончить сейчас? Раз — и всё. Она притягивает, манит... Только один шаг — и…

И тогда, неожиданно, неизвестно откуда, приходило желание, заставляющее забыть страшные видения. Словно по волшебству, возникали силы, появлялась уверенность. Радость овладевала им. Но стоило подойти к стене, этот порыв, так негаданно пришедший, исчезал. Прежнее настроение, удвоив свои силы, набрасывалось на него, и ясно ощущалось ноющее чувство, терзающее сердце, которое уже было сплошной раной. И, казалось, не было больше спасения!

Чудилось, что внутри него поселился комар — и гудит, и гудит из дня в день. Художник с ужасом смотрел на стены, словно перед ним был диковинный зверь, который угрожал его жизни. Он пытался не думать, забыть обо всём и представить ангела. Во внутреннем взоре проносилось что-то расплывчатое, смутное и непонятное. Он напрягал все свои силы. Чего только не делал! И задерживал дыхание, и бился головой о стену, но, все тщетно — перед ним, как упрек, маячила белая стена. И только!

После бури всегда наступает тишина: чистая, прозрачная такая, что от неё в ушах начинает звенеть. Исчезают пугающие мысли, становится хорошо. Это передышка...

Художник подошел к стене. Осмотрел её, потом улыбнулся и, дотронувшись до белизны, провел пальцем сверху вниз, потом поднес его к глазам и стал рассматривать.

Вначале было сероватое пятно. Он пристальнее всмотрелся — появились линии. Как паутина.

И вдруг! О, Боже! Из них стали складываться картинки, из которых, немного времени спустя, показалось изображение Ангела, будто нарисованное неведомым художником. Такого ему не приходилось видеть.

Богомаз обомлел, и тут же испугался, что видение исчезнет, и так сильно стал вглядываться, что из глаз потекли слёзы.

Тело напряглось. Дотронься, зазвенит, как струна, издающая последний звук, перед тем как лопнуть и свернуться в кольцо...

Рисунок становился яснее. Он уже облекался в краски: яркие и теплые. Художнику казалось, что он видит это, не на кончике пальце, а в жизни.

Потом, словно дымка прошла по рисунку, и он стал ускользать, словно просачиваясь, в невидимое отверстие, и не было возможности удержать его. Художник растерянно смотрел на палец. И чем расплывчатее становился образ, тем горше было чувство потери. Лицо перекосилось.

И крик!

Крик раненой чайки, которая бьется в конвульсиях непонимания и дикого отчаяния, когда окружающее безразлично взирает на происходящее. Почудилось — это конец, и что ему больше ничего не удастся создать: он пришел и какому-то невиданному барьеру, упёрся в него, и теперь ничего не остается, как терпеливо ожидать конца всему, когда закроются глаза и ничего не будет слышно...

Жить не хотелось. Жизнь потеряла свои краски, предстала белизной стены, и тогда ушедшее стало настолько близким, родным и неповторимым, что Художник ощутил неясное волнение и понял, что уже не живёт, что это просто кусочек льда, который тает. За спиной раздался смех. Это не испугало, не удивило. То, что стало привычным, не вызывает страха.

Монахи, осатанев от безделья, придумывали для себя всевозможные развлечения, одним из любимых было встать за спиной Художника и, нашептывая друг другу всякие шутки, хихикать. Вслух говорить боялись, но им доставляло радость изводить Художника, и делали они это не со зла, не по тайному замыслу, а просто от безделья.

Но было и другое. Больше всего их пугало, что этот человек днями и ночами сидел около стены, ничего не делая, даже отказываясь от пищи. Что за этим стояло они — не понимали, но эта устремленность, одержимость пугала, заставляла думать, чего они не умели делать. Всё, что выходит за рамки привычного, пугает, заставляет совершенно по-иному взглянуть на окружающий мир. Для этого нужна смелость, на которую не каждый решится. Трудно, почти что невозможно, возвыситься над собой, над теми правилами, которым должны подчиняться все... Это чарующая сила — ломает таланты, разрушает порывы. Ей враждебно все, что выходит за пределы, обыденного.

Смех смолк. Художник понял: пришёл Владыка. Остановившись около двери, он молча смотрел на стену. Постояв некоторое время, уходил.

Богомазу после этих приходов становилось горько. Он спиной чувствовал, что в него перестают верить... А что может быть страшнее?

Он начинал сомневаться в своих силах, неверие, как червь, подтачивало изо дня в день. И только одно отвлекало от этих мыслей: желание воплотить то, что является истинной красотой и добротой. Земное тленно. Оно не может быть красивым и добрым, потому что конечность мира убивает истинную красоту и доброту….

Время для него не играло никакой роли. Богомаз уже не думал о нем. Более того, он не знал, сколько ему лет. Он потерял счет времени. Оно исчезло для него.

Он полностью погрузился и растворился в желании и выразить то, чего нет в этом мире.

Перед ним была стена, неясный замысел и ежедневные мучения от всепоглощающего желания воплотить свою мечту…

Порой хотелось забыться. Сказывалось напряжение. Еще находились силы не прерывать поток жизни. Кто-то вёл его, ненавязчиво, но твёрдо направляя каждый шаг. Богомаз смутно догадывался об этом.

Страдания — это попытки открыть дверь, за который скрывается замысел и воплощение.

Долог путь. Но это его жизнь. Он для этого рождён. Это его предназначение на земле. Это как второе дыхание, когда кажется вот — вот и наступит конец — вдруг, силы вливаются в мышцы    и появляются силы и желание творить.

Он не видел окружающее. Часто забывал есть. Весь погруженный в себя, ждал. Иногда наступали такие минуты, когда он не помнил себя. В этом странном забытьи была тишина.

Только она.

А после, как лучик света, хрупкий, неяркий, мелькнула догадка, что он знает, что нужно делать. Дыхание жизни вновь рождалось в сердце. Вначале шаги были робкими, неуверенными; но с каждым глотком свежего воздуха, как будто на секунду открыли окно, поток воздуха, разрушив затхлость, давал силы. Усталость и отчаяние, которые были несколько мгновений назад, растворились, исчезли.

Он схватил кисти и застыл. Все исчезло. Он увидел себя со стороны. И жалость к себе захлестнула его.

Тихо и неотвратимо наступал вечер.

Художник продолжал стоять, — это состояние не было таким как прежде, когда по душе проносилась метель отчаяния, это было замирание перед прыжком, поражающим цель.

Художник не услышал, как вошел монах, зажёг свечу, перекрестился, глядя на застывшего человека, жалея его в душе, покачал головой, вздохнул и тихо вышел.

Не заметил он, как от стены отделилась фигура, правда, он смутно что-то почувствовал, но сознание скользнуло куда-то в глубину и затаилось. На поверхности, в этом царстве неясности, были свои законы и правила, и не просто было их понять и разобраться, — это не удавалось никому, но, разобравшийся, обретает невидимую и невиданную силу, и в эти минуты, зыбкая линия, разделяющая явь и сон, исчезает, и человек — творит.

Фигура, всматриваясь в которую, было невозможно понять, есть ли она или только кажется, престала перед ним как туман.

— Ну, здравствуй, — сказал Незнакомец, будто они были старыми приятелями.

— И тебе того же..., — немного помолчав, Художник тихо спросил, — Кто ты?

— Иль не узнаёшь?

— Вроде бы нет, — присмотревшись еще раз, он не разглядел черты Незнакомца,— они расплывались, как отражение в заводи, и виделось как бы через стекло, по которому струится вода, — отрицательно покачал головой.

— Что так? — в голосе незнакомца звучала явная насмешка.

— Нет...

— Ну, это и не... — крик совы, заставил Художника повернуть голову, через мгновение никого рядом не было.

Непонятно почему Художнику вдруг захотелось представить Незнакомца, но как он не старался, ничего у него не получалось. В памяти всплывали неясные, расплывчатые пятна и больше ничего.

Подойдя к стене и увидев тень, Художник подумал: «Почему рисовальщики пишут удлиненные фигуры? Ведь они... А может быть — там они и есть такие, и Незнакомец... Нет… Это не то...».

Потом стало ясно, что удлиненное имеет что-то совершенное в своей форме, какую-то скрытую тайну. Ветерок дотронулся до пламени горящей свечи, оно покачнулось. Художник    про себя сравнил это с дыханием. Раздумья оборвал голос:

— Увиденное в тени, есть отражение истины, а вышедшее из-под твоей кисти — плоть... Она всегда отвратительна, потому что похотлива, но все, зная об этом, держатся именно того, что видят очами…

Это и мешает постигнуть Запредельное.

Резко повернувшись. Художник тотчас ответил, боясь, что Незнакомец снова испарится:

— Но, мы — плотские. Посему и постичь дух трудно. Не каждому дано...

— Но и ты рисуешь не людишек.

— А кого надо?

— Сам знаешь.

— Но я не видел... Я с них и пишу... Иногда правда приходит... Но обличие плотское. Разве не так? Объясни, коль не спешишь...

— Мне спешить некуда, а вот тебе надо поторапливаться. Она заждалась...

Сердце Художника сжалось. Стало невыносимо обидно от молниеносно вспыхнувшего предчувствия, когда нет видимых причин, но какой-то отзвук долетает до сердца, которое начинает маяться. Какая–то неведомая сила подталкивает к решительному шагу.

От этого не спрячешься за обыденные и привычные дела. Хочется что-то сделать, что-то изменить, но силы не те… Силы ушли. И тогда начинается мучение. Долгое и изматывающее.

В этой душевной сумятице неожиданно пришла мысль о его творении, и тут, словно охотник, почувствовавший добычу, он уловил тихое движение, подсказывающее рождение нового, небывалого.

Ожидание — подготовка, черновая работа к этому шагу. Теперь он знал наверняка, что момент наступает, такие минуты были кратки, но их невозможно, ни с чем спутать.

Теперь осталось дождаться, когда рука сама, без подсказок с лёгкостью, будет скользить по стене, оставляя таинственные и непонятные пятна, которые, слившись в одно, предстанут потрясенному взору картиной.

Выждав, пока Художник переживет это мгновение, Незнакомец, будто ничего не произошло, сказал:

— Я объясню...

— А? Что? — Художник не мог осознать происходящее.

— Я объясню. Ты всмотрись в человека, что ты в нем увидишь?

— Да, ничего, некоторое обличье, но оно ли суть?

— Вот ты — Художник, а спрошу я тебя о тебе — и ты ничего не расскажешь, потому что не знаешь себя.

Не твоя плоть диктует, а то, что есть дух. Постигший это и подчинит мерзкое тело, и станет его хозяином. И тогда открывается новая грань, ступень, доселе неведомая, неслыханная. Не всем это дано постигнуть, многих захлестывает желание, и оно становится хозяином и повелевает, и тогда всего мало. Чем больше даётся, тем больше хочется. Испив гордыни, несчастный бросается в бездну собственного хотения, из которой нет выхода; нет ни конца, ни края, и, плавая там, он силится пристать и берегу, но не может...

— Но ведь есть те, кто знает. Почему бы им не помочь?

— Каждый должен дойти до этого сам. Любой имеет выбор. Подсказать — значит навязать своё, а этого делать нельзя. Тот, кто разрывается крайностями, не получит ни здесь, ни там... Ему никогда не напиться.

— Э! Да, ты вон куда метнул! — С горечью произнес Художник, чувствуя, что мелькнувшее чувство, начинает медленно стихать.

— А ты можешь возразить?

— Словами нет!

— А чем — да?

— Я не знаю, но вот сердцем чувствую твою неправоту. Ведь слов много, а истина — одна. И все из нее вышли, туда и уйдут.

— А ты ведаешь её? — Незнакомец усмехнулся.

— Не знаю, — Художник вздохнул, — но вот что-то подсказывает мне, что она живет во мне... Вот так бывает, что ходишь, ходишь вокруг, а потом в одно мгновение узнаешь, что гуляешь поодаль судьбы. И место, уже привычное, становится единственным, неповторимым...

— Вот тебе что известно?

— Да. Я ее знаю вот этим, — Художник осторожно, словно боясь ее потревожить, дотронулся до сердца.

— Сердцем ничего нельзя узнать.

— А чем можно?

— Чем?

— Да.

— Догадайся сам.

— Но, я не могу...

— Попробуй.

— Я только человек.

        — Что — человек? Пылинка, которая думает, что она что-то значит. Человек поместил себя в центре всего…. Но это его пожелания. Первое и самое главное — человек — это плоть мерзкая и все подавляющая. Но кроме этого есть в человеке и другое. Чтобы постичь его человек должен соединить две половинки, которые в нём и находятся.

       Стоит ему уйти от половинчатости, соединить все в одно, тогда свет бьет в глаза, и там познаётся новое, чего нет в раздвоенности.

    Человек не может понять, что истина и ложь — одно, что они объединяются не в словах, ведь слова — ложь, они не могут отразить истины, потому что в них звучит торжествующая плоть слышанное ушами, выраженное словами и увиденное глазами — есть ложь.

    В молчании — истина, а выше, то, что объединяет ложь и истину, — вот там и открывается душа каждого, ибо двоякость исчезает, а значит и владеет Объединивший тело и душу всем, только дойти до этого нужно самому... Все зримое — от Лукавого, все сказанное — от Лукавого, все услышанное — от Лукавого, увидевший Свет этими людскими глазами — ослепнет.

       — Но ведь мы подобие...

— Чего?

— Кто создал.

— Это выдумки. Никто об этом не знает, а те, кто знает — молчат, — Незнакомец усмехнулся.

— Но, кто поведал... Вот я живу, а значит жизнь — дарована, ведь я-то не хотел жить, а живу, меня никто не спросил, но я живу, значит кому-то это нужно?

Художник умолк, насторожился и стал прислушиваться, стараясь понять, откуда исходит шорох, потом понял — с улицы. Шёл дождь. Капельки мерно отстукивали непонятный ритм. Вспомнив про разговор и понизив голос до шепота, Художник продолжил:

— Может ты и ведаешь. Не знаю, но мне кажется, что вот... ну было... все это... я как бы переживаю все это заново, но не так как тогда... Не знаю когда...

Не может так, чтобы не улучшаться. Старые мастера писали так... У них своё. Они только сами знали, что делали, мы смотрим, и нас охватывает чувство, не зависящее от мастерства, там другое, непонятное и в тоже время такое важное. Это движет нами. Порой плакать хочется или    пугаешься ужасно, значит, передают мастера на своей картине такое, куда не вмещается ни замысел, ни краски. Там что-то большее! А что, неведомо…

Вот увидишь человека, а на душе не так. Вроде бы все хорошо и улыбается и все такое, а на душе тошно, и вот уж когда обязательно жди беды. А, когда она придёт,— отворяй ворота ... А ведь человек —    подобие... Значит, есть в этом тайна, разгадать которую надо. Но вот как?

— Себя разгадай...

— Себя? А как? Я смотрю, сравниваю, хочу постигнуть то, что лежит не на поверхности, а то, что спрятано в глубине, что, собственно говоря, и есть то, что называется суть…    Но ничего не получается, всё грязь и суета. И нет никакой сути.. Но не могу! Не могу поверить, что всем правит бессмыслица! Просто загадка сложна… А ответ есть! Обязательно есть!

— Это стремление обреченного к свободе. Как ведь всё просто: земное своей совершенностью в голос кричит: все не так! вот вы и бросаетесь искать, не все, конечно, а лучшие из вас, но не находите. А присмотритесь, и всё найдёте в себе…..

— Нет, — перебил его Художник, — твоя неправда мы с тобой в разных мирах живём. И говорим мы, мил человек, о разных истинах….

Мы бредём по снегу и ищем снег. То, где добро и зло смыкаются — место другое, а вот здесь, в этой жизни истина есть, потому что я чую, но сказать не могу. Ты..., — Художник посмотрел на расплывающиеся черты Незнакомца, — ничего не испытывал, вот тебе и судится по-иному, — закончил он.

— Я всё испытал.

— Всё, да не всё... Вот добро это когда скажешь слово, увидишь икону, и так тебя за душу возьмёт, что отведёт эта сила душу от зла…. Это и есть добро…

— Ты хочешь невозможного... Это только Рублёву было под силу.

Художник вдруг ощутил тоску. Она возникла под лопаткой и как лютый зверь, стала сосать жизненные соки.

Показалось — всё прожитое — напрасно, ведь Андрей всё сказал, а добавить нечего. Слезы, как непрошеные гости, поплыли по щекам, не обжигая, а незаметно скатываясь вниз. Опустив голову, он прошептал:

— Так и Андрей был человек, а не Ангел...

— Кто знает!

— Не... Человек! Это точно... Вот ты — нелюдь. Сразу видно. Кто ты — мне не отгадать, но в тебе есть что-то не то... души, что ли, нет, не ведаю. А Андрей с душой, непременно — человек.

— Кто знает...

— Может, конечно, его творения продиктовано свыше... Оно ведь приходит, когда не знаешь, — как волна накатит и все, но я думаю, если мы подобие..., то уж, наверняка, что сделал один, то и другой сможет, не копируя, а выразив накипевшее в сердце. Если нет ничего, то нечего и изображать.

— Сам-то сможешь?

— Наверно..., — опять неясная обида скользнула по сердцу.

— А цену знаешь? — Жестоко спросил Незнакомец.

Всё у Художника сжалось. Он с ясностью, как бывает, когда яркий свет осветит темное место, понял: если он не сделает этого, то и жизнь не нужна, а если... Стало страшно, но, справившись с собой, сказал твердым голосом:

— Знаю. — Отвернулся и на противоположной стене увидел, как метнулась тень.

— У тебя больше, чем у остальных. За Андреем пойдёшь.

— Нет! — в этом отрицании мелькнуло обида.

Художник почувствовал, как горячие струйки скользнули по лицу, — я не могу ни за кем идти... У каждого свой путь, а если ходить по одному месту — то тропинка станет... Посмотришь, и не охватит душу радость, не отойдешь от повседневности.

— Ну, не буду мешать..., — Художник уже не слышал Незнакомца, словно нырнув в омут, погрузился в состояние, которое предшествует работе: в его сознании все яснее и яснее вырисовывалось фигура Ангела, казалось, что там, в глубине его, какая-то видимая рука отмывает фигуру.

Яркий свет ослепил Художника и тогда, забыв обо всём на свете, он стал писать. Постепенно Ангел ушёл куда-то в сторону, а перед ним возникла Мать, держащая своё Дитя….

Все свечи, которые были под рукой, он зажёг, но освещение было неяркое, сейчас, когда его, охватило внутреннее горение, это не мешало, оно не замечалось. Весь поглощенный мыслью, он, как воин, бросился в бой, не задумываясь о судьбе...

Весь мир с его разнообразием отодвинулся в сторону, но не исчез, а перед глазами, с необычайной ясностью прорисовалась не только отдельная фигура, а вся картина, правда, она вырисовывалась неясно, ее быстрее можно было ощущать, чем увидеть; но рука двигалась уверенно, движения становились собранными, в них уже не было растерянности, которая мучила душу несколько часов назад и многие месяцы не давала двинуться с места. Потом вспыхнул свет — яркий, но не давящий. От него стало все яснее и отчётливее. Можно было различить любую щербинку на стене.

Ночь пролетела незаметно, будто ее вообще не было. Под утро почувствовалась усталость. Вначале, весь поглощенный работой, он не замечал ее, но когда совсем обессилил, то упал около стены и забылся. В сознании все перемешалось, и трудно было отличить сон от реальности.

Послышался тихий шорох, но у него не было сил — ни подняться, ни сделать движение. Художник поднял веки, но, долго продержать их не смог, и они закрылись, потом послышался гул в ушах, и тут неожиданно всё стихло. Тишина стала паутиной. Она опутывала всё тело Художника. Он не сопротивлялся.

В эти мгновения потерялся вес тела, оно стало прозрачным и невесомым. Потом послышался голос:

— Устал, сынок? — Он видел её с закрытыми глазами, прекрасно понимая, что это не сон. От тихого голоса, ощутил радость, какую обычно испытывают в детстве. В эти минуты он ста ребенком, тем самым маленьким мальчиком, который на все вопросы находил ответы у неё, даже тогда, когда нет слов, когда одно легкое прикосновение сделает больше, чем самое длинное объяснение. Это прикосновение подобно крестному знамению.

— Да, мама...

— А кто эта женщина?

— Не узнаешь?

— Нет...

— Это Божья Матерь...

— Ты ошибаешься, сынок. Это не мать... Она хотя и Божья, но мать...

— А кто?

— Смотри на лицо её — строгость, а у матерей и в строгости просвечивается любовь... Ведь она добром должна светиться, жалостью, а это, сынок, не мать.

Неожиданно повеяло ветром из открытой двери. Он страшно закричал. Ему почудилось, что от него отрывают что-то родное, такое, без чего нельзя на свете жить... От крика открылись глаза, и действительность приблизилась вплотную, прижав к стене, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть...

Вначале он не мог вспомнить, что произошло, потом, припомнив, метнулся к противоположной стене и замер, рассматривая нарисованные фигуры. Они уже не выглядели так грандиозно, как были задуманы, в просыпающемся утре они были блеклые, неживые, и взирали на этот растерзанный мир холодными глазами, такими, которыми смотрят на него богатые, — а они враждебны миру, ибо те, кого он мыслил нарисовать, презирали богатство... Они были выше этого.

И тут отчаяние охватило его существо. Разум молниеносно исчез. Художник, как одержимый, бросился на стену и руками стал отковыривать, стирать только что написанное, через несколько минут обессилил и упал. Не слышал, как вошёл Владыка.

Кто-то из его свиты хихикнул, но пригвожденный взглядом Владыки, попятился назад и спрятался за спинами монахов.

Толпа разделилась, и через образовавшийся проход прошёл Князь и встал рядом с Владыкой, он хотел было что-то произнести, но Владыка остановил его. Не выдержал молчания только что вошедший брат-эконом, и, странно глотая слова, будто боясь ими подавиться, и двигаясь при этом с легкими подергиваниями, как юродивый, странно дергая жиденькой бороденкой, просипел:

— Батюшки мои, сколько добра спортил, поганец..., — но вмиг осекся, налетев на взгляд Владыки, и исчез, будто его и не было совсем.

Перед глазами Владыки, почти во всю стену, предстала Божья Матерь, и только голова ее, там, наверху, в лесах, была плохо прорисована, во уже в этих контурах ощущалось нечто торжественное и возвышенное. По левую и правую руку стояли Ангелы, они замерли в благоговейном восторге перед той, которая ежедневно рожала сына... Становилось ясно — это настоящая мать, отдавшая свою жизнь сыну. Это ее частица передается матерям, и они выдерживают то, где человеческие силы кончаются.

В руках у нее был Младенец, смотрящий на мир с такой тихой и кроткой любовью, что хотелось посмотреть внутрь себя и сказать правду о самом себе, которую часто скрываешь, боясь причинить себе вред.

Взгляд очищал, делал лучше, добрее, ведь в этом мире так не хватает добра, — самого сложного поступка. Зло проще, а добро — это всегда поступок.

На глазах у Владыки выступили слезы. От всего веяло такой искренностью и любовью, чем-то неземным и в тоже время настолько родным, что, зритель, невольно попадал под странное воздействие этой картины, в сердце закипало и хотелось творить добро... Рождалось чувство, когда хотелось сказать, тихо, может быть только для себя: «Верую!». Очнулся художник в полдень. Голова болела. Тоска снова охватила его. Мелькала мысль — все потеряно. На стену смотреть не хотелось. Она была причиной страдания.

Князь и Владыка ушли.

Настроение не зависит от нас. Оно подчинено тем изменениям, которые неразличимы, но когда отчаяние станет невыносимым, придет облегчение. Всё проходит.

Вспомнились слова матери: «жалеть... доброта», и сразу возникло лицо... Вначале не ясно, потом так отчетливо, будто перед взором живая женщина. Он закрыл и открыл глаза. Видение не исчезало. Вскочил. Неизвестно откуда взялись кисти, и, зажав их в руке, Художник полез наверх к своему творению, точно зная как нужно писать.

Сердце билось. Руки тряслись. Спешил, будто боялся потерять образ, и остаться ни с чем. Представление о времени исчезло. Художнику ни хотелось ничего, ни есть, ни пить. Силы черпались из окружающего пространства. Все отодвинулось, исчезло, осталась только картина.

Монах, принесший ужин, увидел, что принесенное накануне не тронуто. Подняв голову, монах пристально посмотрел наверх, покачал головой, и, не сказав ни слова, стараясь не шуметь, медленно ступая на носки, бесшумно вышел.

Художник понял, что все накопленное за его долгую и нелегкую жизнь, сейчас выплескивается на стены. Это не просто картина, а весь опыт его жизни. И всё вырисовывалось в движение души, отражающей и боль, и чаяния, и радость, и надежду. Это рождало неясный восторг, чувство сопричастности с великим творением.

Оторвавшись на секунду, и посмотрев на творение рук своих, Художник ощутил голод. Это было так просто и естественно, будто он весь день гулял на улице. Вспомнилось детство. Опустившись с помостов, он сел, взял хлеб и начал жевать — медленно, с чувством, не суетясь, не стараясь проглотить, как попало.

Потом движения убыстрились, он уже глотал, не дожевывая, его опять охватило опасение, что время, отпущенное ему время, кончается

Когда Художник был наверху, вспомнился Незнакомец. И не успел подумать, как услышал:

— Ничего... Похоже на Андрея... — Художник не удивился и не прекратил работу, а Незнакомец продолжал, — но чего-то не хватает. Они земные, нет в них благодати... Что-то не так... А вот благодать бы их возвысила.

— А я знал, что ты сейчас придёшь,— радостно сказал Художник, но Таинственный гость не ответил, через некоторое время задумчиво обронил:

— Это последнее...

И произошла одна странность — Незнакомец был явственно виден.

— Долго ты не приходил, — не понимая сказанного, отозвался Художник.

— Я прихожу вовремя, — Незнакомец усмехнулся.

Художник не прерывал работы.

— Ну и долго же пришлось ждать? — Улыбка проползла по устам Незнакомца, и в его глазах блеснул странный синий огонек.

— Ждать? Она была здесь... — Художник указал на сердце, а сейчас нашлись краски. Я долго ждал. Это нужно выждать и выстрадать. Разве не так?                

— Так-то, так. Не спорю, но оно последнее...

— Я знаю, — Художник все понял.

— Страшно?

— Да.

— А ведь можно изменить?

— Как?

— Ты откажешься от этого.

— Нет!

— Я так и думал! — и снова в глазах Незнакомца блеснул синий огонек.

— Ведь это счастье... Впервые за свою жизнь — счастье... Ничего больше не надо... Познал, постиг вершины, теперь уже все создано. Нечего с этим сравнивать. Отражение... Такой вышины можно коснуться, понимаешь только раз!

Не думай — это не гордыня, нет! Я далек от этого. Даже мысль об этом неприятна... Это мост, через реку...

— Почему мост? — удивился Незнакомец.

— Посуди сам, чего больше на долю человека достается — страдания иди радости?

— Страдания.                            

— Вот-вот! А, где утешения найти-то? У того же горемыки, ведь страдаем все, только каждый по-своему, но всем хочется успокоения, хочется хоть немного ясности. Тяжело бежать без отдыха. Это как река, несущая свои воды, вот через нее и надо перекинуть мост... Может, найдется тихая пристань, дающая, пусть кратковременный, но отдых. Ведь плывем. Можно об этом не думать, но все равно, приплывем к одному... Изловчиться оттянуть... Вон библейские пророки сколько жили... Но и их время пришло... Отдыха душа требует. Требует!

— А как же его найти?

— Как? — повторил вопрос Художник, не прерывая работы, — где человеку найти утешения... Там, — он показал глазами на выход из монастыря, — нет! Там не найти. Там царит жестокость и погоня за иллюзией, где хотят насладиться, не думая о конце, не замечая ничего. Посмотри на письмо Грека — и на тебя смотрят Судьи… Страшно! Совестно, а рядом никто не утешит, не даст передышки... А она нужна.

А здесь, — Художник кивком головы указал на роспись,— обрел человек покой, ибо Его Мать всем Мать... Подойдет человек к ней — станет легче... Будто побывал дома...

— Дом? Какой дом? — Незнакомец с интересом посмотрел на Художника.

— Дом, где нет страдания. Есть такой. Где не знаю, но верю, есть. Правда.

Каждый Богомаз делает своё дело так, как подсказывает его сердце … Не ум, тот только оценивает, а сердце оно всё объединяет за одно дыхание и тогда рождается то, что заставляет сердце зрителя биться чаще. И как сердце Богомаза, есть Дом, который объединяет всех своей жалостью, своим пониманием и там уже нет распрей. Там мир и покой…

Дом нас объединяет….

Здесь мы разные, но это только кажется. Мы беспокойны. А там мы успокаиваемся. И лёгкое дыхание отсутствия времени открывает в наших душах то неповторимое, что объединяет нас и, одновременно, делает такими не похожими, и мы становимся спокойными и счастливыми…. Там нет текучести времени.

Об этом, словом не скажешь. Ведь только то, что не раз выручало, и есть твоё.

— Это прекрасное? Я говорю о Доме. — Спросил незнакомец.

— Нет. Прекрасное рождается из мук, страданий, из такого отчаяния, какое и представить трудно. Оно рождает красоту застывшего страдания…

А Дом — Неизреченное Слово. Оно объединяет души, делая их одной счастливой и не страдающей душой.

Если бы Дома не было, то тогда не ясно, зачем люди рождаются? Прожить жизнь для того, чтобы есть и спать…. Жизнь дана для того, чтобы здесь до конца, до последнего мазка излиться, ну а потом, что Бог пошлёт.

— А кто поймет то, что ты сделал?

— Поймут..., — неожиданно опять потекли слезы, но не от жалости к себе. Это были слезы восторга, когда увидишь нечто невозможное, что можно выразить только слезами — ведь, ежели бы я писал за золото иль за чего-то другое, тогда бы не поняли, а я писал за совесть. Хотя, наверное, не скоро... Но всё равно, это будет мое, как плоть от плоти, кровь от крови... Как дитя оно вырастает и становится уже сам по себе, но все равно связано с родителями, хоть, все мы друг с другом связаны, а с родителями — теснее.

— Это ты хорошо придумал, именно как дитяти.

Потом наступила тишина.

Художник понял, что Незнакомец исчез. Улыбнулся, как улыбается все сделавший человек, по-настоящему ощутивший радость, не беспокоясь о делах.

Руки опустились.

Хотел приподняться — не смог, в каждой части тела царила усталость.

Закрыл глаза, и тут же увидел себя как бы со стороны: неопределенного возраста, худого, с потухшим взглядом, в черной рясе, перепачканной краской, и, как корона на голове, — пепельно-седые волосы... Все было грустным. Стало нестерпимо тоскливо.

Художник понял — это расплата.

За всё приходится платить, а особенно за своё...    В сердце, словно метель, вспыхивает отчаяние, устремляется вверх, и, достигнув высшей точки, переходит в томление. И тут, вдруг, покажется, что потеряно что-то важное, без чего и на свете жить не стоит...                            

И с тоски, немыслимого отчаяния, захотелось домой... Но, где он? Неизвестно. Одно точно, — есть.

— Ещё жив..., — прохрипел Художник.

С трудом поднявшись, он медленно опустился вниз. И как только Художник коснулся Земли, его тело медленно стало оседать.

Он впал в странное оцепенение — тело, руки, одним словом все его существо, стало каким-то чужим... Вроде его и ни его, и одновременно — чужое. И где-то далеко, будто совсем про другое, проплыла мысль: скоро это кончится... Конец воспринимался уже, как отдых.

Богомаз не мог смотреть на творение рук своих. Оно стало чужим. Вроде бы и не им сотворено, хотя, несколько часов назад все было иначе.

Он уже ни о чём не думал, а только смотрел в одну точку на полу, боясь пошевельнуться. Очнулся. Шевельнулся — в теле тяжесть, будто сковали, да так, что и рукой не пошевелить.

— Ты хотел меня видеть? — Превозмогая себя, делая неимоверное усилие, Художник поднял голову и неясное, расплывчато, увидел Незнакомца. Он больше ощутил присутствие, нежели увидел. Перед глазами было пятно, белое и расплывчатое. Хотелось ответить, но язык стал как раскаленный, и, двигая им во рту, чудилось, что все трескалось, лопалось. Вокруг полыхало пламя.

— Я... ничего... больше не знаю...

— А ты узнай! Попробуй, поднимись над собой! — В голосе Незнакомца звучали властные нотки.

— Я... я... Я... нет...

Больше ничего невозможно было сказать. Всё завертелось, послышался страшный гул, мелькнула мысль, что храм рушится. Захотелось спастись, но мысль была лишь долю секунды, потом наступило безразличие ко всему. Что было, уже никогда не вернется, да и было там одно — страдание и потери — весь этот нехитрый набор преследовал всю жизнь, настоящее — не интересовало, а будущее — пугало повторением. Ожидать было невозможно, да в душе исчезли желания, надежды...

Захотелось увидеть свои картины. Он застонал, ощущая, что это невозможно, но тут пред ним предстало всё сотворённое им. Как зритель, смотрел на картины свои. И тут ему стало ясно, что всё, что было сделано им за долгие годы, была только предыстория

Это ежедневная работа, когда наступают моменты неверия в себя, в свои силы, в свое предназначение, когда хочется всё бросить и уйти.… Это настроение. Оно как дыхание ветра непостоянно. Оно заставляет искать. В глубине натуры своей, каждый настоящий Художник знает, что есть вера, это Поводырь, ведущий к истине. И приходят силы и желание творить.

Иногда не хотелось видеть кисти, краски, они вызывали приступ тошноты. Это было так, что он и ненавидел их, и, одновременно, не мог без них жить, а поэтому очень часто приходилось преодолевать эту двойственность и как бы возвышайся над собой. У него, не было учеников, подражателей, как у Андрея.

Он не жалел об этом. Его жизнь — это тоскливая дорога одиночки, без семьи, угла, друзей — отдана иконам. И вот наступил момент истины. Началась история.

Неожиданно вспомнилась одна история. Во Владимире, он писал портрет тамошнего князя. Тот не мог подолгу позировать, и Богомазу часто приходилось писать по памяти. Никто не мешал. Всех, по совести говоря, пугала его нелюдимость.

Но кто-то заходил и наблюдал за ним. Это он, ощущал спиной. Заходил и подолгу стоял сзади. Так было ежедневно и продолжалось подолгу. И так случилось, что этот наблюдатель стал ему нужен, потому что от этого у него на душе становилось спокойно.

В те дни, когда он не ощущал присутствия Наблюдателя, Художник тосковал. Ему так хотелось повернуться, но сделать этого он не мог. Какая-то сила удерживала его.

Работал Богомаз так, что порой забывал про еду. От голода однажды стало плохо. Его покачнуло, потом всё куда-то поплыла, и он стал оседать. И тут — крик! Крик раненой птицы. И, произошло чудо, — невидимая рука поддержала его.

Очнулся, постояв немного, повернулся — никого. Несколько дней спустя, после этого события, работа над портретом была закончена. Портрет удался. Все хвалили, даже мнения о нём изменилось. Кода уходил, все вышли во двор, проводить. Он был растроган. Когда выходил за ворота, оглянулся, и споткнулся о глаза... Это были те глаза. Он это знал наверняка. И столько было в этих глазах нежности и невысказанной любви, что навернулись слёзы на глазах. Повернулся и быстро пошел прочь.

Вспомнилось, и на сердце потеплело. И тут, в тишине храма послышался голос. Всё сжалось.

Это был её голос! Художник никогда его не слышал, но это был он. Она звала. Хотел подняться — не смог. Упал и ударился лицом о лестницу, на губах почувствовал кровь.

И тут снова раздался крик.

Птица билась в клетке, желая вырваться. Она хотела ему помочь.

Тогда, делая невозможное, он стал подниматься, схватившись за лестницу, стал поднимать тело, которое стало чужим, непослушным и холодным.

Преодолев первую ступень, застыл. Собрался силами, чувствуя напряжение мышц, звенящих от неимоверного напряжения. И опять, послышался ее голос, он был наполнен нежностью и состраданием. На свете каждый находит свою половину.

Следующая ступенька. Он не считал их. Не знал сколько, но преодоление этих двух было долгим. Силы таяли. Он застонал, как зверь, которого загнали в угол, и вновь его поддержала рука, — легкая и невесомая.

Залез наверх. Там, Художник лёг на доски и забылся. Вспомнились слова Незнакомца: «Всё кончится...».

И тут вдруг обожгло: он не успеет дописать глаза.

Художник поднялся и стал писать.

Как прошел день, он не помнил, ничего не видя вокруг, весь погруженный в работу Художник писал.

Угасающие солнечные лучи растворялись в копоти свечей, постепенно догорающих, — они становились все меньше и меньше, будто жизнь становилась все короче и короче...

Когда все было закончено, он отшатнулся и сел. Голова кружилась, перед глазами вращались шарики, разных цветов и размеров. Художник опустил голову.

Его позвали, он поднял голову. Перед ним стояла Она: в белом платье, с красным воротником на котором как капельки блестели изумрудны. На лоб спускалась большая бриллиантовая бусинка. Белые волосы волнами расплескались по плечам. Она протянула к нему руки. Он поднялся. Они стояли друг против друга. Говорить не хотелось. Есть моменты, когда слова не нужны.

На душе стало тихо и спокойно.

Он увидел белую дорожку

Она повернулась и медленно пошла по ней.

Художник понял — она пришла за ним.

Он лег на доски, подложив под голову руки. И почувствовал легкое прикосновение. Рука была шершавая и до боли знакомая, — это Материнская рука.

— Теперь это Божья Матерь, сынок...

— Мама... — произнес он, ему хотелось все ей рассказать. Он качнулся, и, не удержав равновесия, полетел с помостов.

В полёте, он увидел Незнакомца, который шёл к нему по лучу и чем ближе подходил, тем яснее становились его черты. В руках у него был огненный меч.

Художник с интересом смотрел на него.

Не было ни страха, ни ужаса, а любопытство, когда смотришь на что-то со стороны, и интересно чем все кончится.

И ничего больше.

Луч был тонкий и напоминал нитку. Все вспыхнуло и стало таким ярким, что где-то в центре этого источника, дарующего свет, он увидел свою картину, где фигуры были не нарисованные, а живые.

Женщина держала Младенца и улыбалась.

Рядом стояли два Ангела и тоже улыбались.

И было много света.

Потом всё исчезло, растворилось.

Художник ощутил себя идущим с Ней, она была в том же наряде, в котором приходила к нему тогда, когда он рисовал Князя.

Было легко и свободно.

Они держались за руки.

Пришедший монах нашёл Художника лежащим около помоста. Перекрестившись, он повернул его лицом, закрыл ему глаза и пошёл доложить Владыке, который тут же пришёл в Храм, подойдя к стене, он не сдержался, перекрестился, впервые увидев изображение Божьей Матери.

Потом глухим и тихим голосом приказал:

— Похоронить у дверей Храма...

Имени не ставить...

Это от Бога.