Halgen — Сказка про жалость

Вдоль бегущих из столицы дорог стояли городки похожие на уменьшенную столицу — то же золото вместе с белым камнем. Между ними, как младшие сестры, стояли деревушки, такие же красивые, только маленькие. Вокруг них расстилались необъятные поля, покрытые живым золотом созревающей пшеницы. Возле самих домиков грудами драгоценных камней пестрели плодовые сады, и жилища людей купались в волнах их сладкого запаха. Заезжие из дальних краев путники дивились богатству этих земель, их невиданной плодовитости.

Но было в стране место, куда не вели дороги, сокрытое и от своих и от чужих глаз. Никто в него не захаживал, да и не зачем туда было ходить. Это — Змиево болото, раскинувшее свои зловонные хляби на западной границе Царства. Вместо деревьев из него торчали лишь сухие палки, и никто не знал, как они попали в этот край, если никогда не были живыми деревьями. Среди пропитанных грязной водой мхов не жили даже лягушки, только рои мух равнодушно носились в отравленном воздухе.

Жители царства еще помнили те времена, когда в болотной пучине обитал страшный Змий. Никем не видимый, он годами лежал в своем болоте. Возле Змиева болота торчала деревушка, где жили люди, обученные его языку. Через них Змий собирал с людей свой оброк — коровьи стада, горы зерна и плодов. Был и оброк особенный — десяток красивых девушек, которых народ должен был раз в год отдавать чудовищу, и потом уже не видеть ни живыми, ни мертвыми.

Если оброк не был уплачен, гигантская туша Змея поднималась над болотом и летела над землями, покрывая их облаками огня и дыма, вырывавшимися из пасти чудовища. В один миг города и села обращались в дымные руины и целые области царства лишались своих людей. Каждый налет зверюги был страшнее, чем предыдущий, и в последний раз была уничтожена сама столица с царским дворцом. Едва уцелевшие, включая самого спасшегося царя и его царицу, выбрались из-под руин, еще недавно возвышавшихся красивыми белыми домами, перед ними выросли змиевы посланники. Они рассказали государю о желании Змея заключить новый мир с условием, что оброк будет удвоен. Еще сильный своим телом царь набросился тогда на старшего посланника, повалил его на землю и сразу задушил. Остальные безучастно смотрели на расправу, молча кивая головами, мол «Мы люди подневольные и беззащитные, давно всеми проклятые. Все одно нас кто-нибудь убьет, так лучше уж это сотворишь ты, наш Царь».

Расправившись со старшим посланником, царь уселся на землю возле его тела и тихонько заплакал. Он рассматривал свои руки, только что свернувшие шею вражескому посланнику, но бессильные против самого врага. И не было в его царстве рук, ни сильных, ни слабых, которые бы отвели от его земель новые беды, хоть естеством, хоть даже и колдовством…

Государь радовался, что у него нет сыновей, которым все одно придется пить горькую чашу своего бессилия и смотреть в вопрошающие о защите глаза людей своего народа. Род пресекается на нем, и он станет последним, чьи уши услышат обращенные мольбы о спасении, а кулаки замахнутся в беспомощной ярости. К счастью, уцелела его единственная дочка, которую он отдаст замуж за того, кто сумеет одолеть злобного, нечеловеческого врага. Ее избраннику он отдаст все царство, сделает его царем, а сам тихонько отстранится от дел и доживет свой век в уединении и молитвах. Грехов он сотворил много, ведь оброк для чудища приходилось и силой иной раз собирать, чтобы избежать беды большей. Люди это понимали, но часто все равно сопротивлялись, и, не в силах побороть зла, желали только, чтобы отбирали не у них, а у других, у соседей. Они не размышляли о том, что спустя год-другой придет и соседский черед.

Столицу тогда отстроили, отстроили и другие города. Правда, все они стали меньше, чем были прежде, а иные деревни и вовсе запустели. Людей стало меньше вдвое, если не в трое, бесхозная земля зарастала сперва сорной травой и бурьяном, потом — колючими кустами. Среди зарослей белели заброшенные косточки, хоронить которые теперь было некому…

Теперь настали иные времена. Старый царь замаливал свои грехи где-то в отдаленном уголке своей страны, а правил страной царь новый, Ратмир. По своему рождению он был вовсе не царских и даже не княжеских кровей. Происходил он из крестьян деревушки, которой посчастливилось ближе других стоять к проклятому болоту. При каждом Змиевом набеге деревушка сгорала первой, поэтому домики в ней строили как попало и из чего попало. Крыши и вовсе покрывали сухой травой, из-за чего они текли каждую весну и осень. Зато под каждой из избенок был вырыт обширный подпол, в котором семейство могло укрыться от летящей с небес огненной беды.

В деревне обитал особый мастер, умевший накладывать на лица новорожденных девочек рубцы и шрамы, сильно портившие их внешность, но зато сохранявшие в дальнейшем жизнь. Ведь девушек, чьи лица были обезображены, Змий уже не принимал себе в оброк.

Такое же исчерченное шрамами лицо было и у матери Ратмира. Его он увидел в первый миг своей жизни и, наверное, в тот же миг задумал извести проклятого врага. Хотя, конечно, о Змие он тогда еще не знал, и задумать ничего не мог, только боль материнских ран перенеслась и к нему, новорожденному.

Все свое детство Ратмир расспрашивал стариков про Змея. Но те говорили неохотно, боясь своими рассказами нечаянно призвать спящее чудище. Даже по имени его никогда не называли. Однажды лишь дед Иван разговорился и поведал Ратмиру, что Змий — бессмертен. Его не пронзить мечом, не проткнуть копьем, не проколоть стрелой, пусть даже и отравленной. Несколько воинов уже бились с ним, и их опаленные тела потонули среди болотных топей. Сражались со Змеем и приглашенные иноземцы — тихонько, больше полагаясь на хитрость, чем на силу. Почему-то они любили отраву, и старались отравить гада всякими зельями. Каждый из них привозил с собой снадобье, который он, конечно, считал самым сильным. Но чудище поглощало его без всякого для себя вреда. Глотало оно и отравленных телят, которых специально отдавали ему в короткие мгновения между отравлением и смертью. Но на Змия ни одно зелье все одно не подействовало, и единственное, чему могли порадоваться заморские отравители — это своим жизням, которые у них сохранялись, в отличие от русских воинов.

— Может, можно его изловить и в подземелье посадить, — вздохнул дед, — Цепями сковать. Но голодом и холодом его все одно не уморишь, вечно он под землей сидеть будет. До самого Конца Времен. Значит, и вырваться на волю сможет. Все заточенное всегда к солнцу рвется, и часто вырывается!

— Если хорошее, глубокое подземелье построить, надежных стражников приставить, да цепь добрую сковать, то не вырвется!

— Люди сами выпустить его могут. По доброте своей!

— Что же люди, враги себе?! Зло они позабудут, что ли?! Новых бед себе пожелают?! Да возможно ли такое?!

— Чего о том толковать?! Ты его излови да запри сначала! — усмехнулся дед.

— И запру! — бодро воскликнул Ратмир.

— Ну-ну!

При слове «изловить» Ратмиру представилась большая сеть, какой он сам часто ловил рыбу. Значит, поймать супостата тоже можно сеткой. Только та сетка, видать, должна быть крепкой, железной. Такую он и задумал смастерить, для чего упросил отца отдать его в обучению к кузнецу.

— У нас в деревне все одно — не жизнь. А кузнецом ты и в столицу пойти сможешь, мастера везде нужны, — рассудил отец, — Так что учись!

От тех времен память Ратмира сохранила жар печи, тяжесть молота и блестящую радость новорожденного железа. Ржавая россыпь болотных камней под огненную улыбку горна обращалась в звонкую сталь, а под кожей Ратмира набухали могучие мускулы. Через год обучения его глаз смог видеть в металле то, чего прежде не видел — тончайшие нити, которые подобно мыслям пронизывали тяжелые тела подков и лемехов. Кузнец-учитель, дядя Прокл, называл их душою железа.

Через три года, освоив глубины и высоты кузнечного дела, Ратмир взялся ковать и свою железную сеть. Но ничего не выходило — нити то оказывались тонкими и легко рвались, то становились слишком тяжелыми и негнущимися. Кузнец дни и ночи проводил то в кузнице, то на болоте, отыскивая разные железные камни.

Однажды, когда Ратмир копался в болотной жиже, перед ним из глубины трясины всплыла цепочка маленьких пузырьков. Он вздрогнул, ведь не было сомнения, что эти пузырьки доносятся от болотника, живущего где-то в глубине хлипкой тверди. Но кузнец не растерялся. Он чиркнул припасенным огнивом, и над зеленой кочкой взлетело легкое огненное облачко. «Боже мой! Дыхание болотника горит, и огонь его очищает!», перекрестившись, подумал Ратмир.

Наконец, кузнецу удалось выковать стальную нить. Легкую и прочную. Такую можно вплести в железную сетку! Усталый, облитый потом, с прокопченным лицом, он долго вертел в руках гибкое чудо и в молитве благодарил Господа, чьей волей нить легла к нему в руки.

На следующий день он принялся трудиться с удвоенной силой, отвлекаясь от работы лишь для того, чтобы охладить раскаленное тело жбаном кваса, или часок-другой соснуть, когда кузница уже плыла перед раскрасневшимися глазами.

Мужики, зная, какую вещь мастерит Ратмир, помогали ему, чем могли. Они добывали для него древесный уголь, поддерживали огонь в горне, приносили ему харчи и квас. Но за рудой на болото отправлялся он один, не беря для себя помощников. Из-за его одиноких походов в сторону хлябей в деревне пошел слух, что он водит дружбу с болотником. Впрочем, злословов добрые люди быстро оборвали, растолковав им, что не может тот, кто творит добро, дружить со злом.

Однажды Ратмир заметил, как из глубины топей вырываются целые ручейки зловонных пузырей. «Ну, раздышался сегодня болотник!», подумал он. Кузнец оторвал кусок рукава, обмотал им сломанную сухую веточку и поджог получившийся фитиль, после чего бросил его в ту сторону, где с тихим плеском рвались пузырьки, вылетевшие из ужасных уст невидимого болотника. Целое облако огня с легким свистом поднялось в воздух и тут же растаяло.

Кузнец спрятал огниво, и пошел искать руду. Из скованных нитей уже получалась большая сеть, через годик работы все будет готово. Но как же он спугнет Змея из болота, лежать в котором ему тепло и укромно? «Если огонь можно сделать на нашем болоте, отчего же не сделать его на Змиевом?», сообразил Ратмир, вплетая новую нить в широкую сетку.

Сеть была готова. Кузнец спрятал ее в подпол под кузню, а сам собрал котомку с хлебом и солониной, собираясь отправиться в селение проклятых народом людей, стоящее на самом краю Змиева болота. Взяв в руки посох, он успел лишь немного отойти от своей деревни, когда синеву небес разрезало что-то блестяще-зеленое, водяное. Со спины на него накатилась волна чудовищного рева, смешанного с человеческими криками. Ратмир обернулся и увидел беспощадное огненное зарево, поднявшееся к тихим небесам из места, где стояла его родная деревушка. Жар был столь силен, что долетел даже до кузнеца, подняв дыбом волосы на его голове. Нестерпимый красный свет светил еще несколько мгновений, пока не угас, оставив после себя лишь пелену легонького дымка.

Ратмир бросился назад. На месте родной деревеньки он увидел лишь выжженное черное поле. Под ногами блестели похожие на слезы оплавленные песчинки, часто сапоги упирались в почерневшие человеческие кости. Это все, что осталось от деревушки и ее обитателей. Где-то среди обожженных костей были и кости его родителей, и его сестры. Ратмир снял шапку, припал на колени и принялся молиться. Это все, что он мог сделать. Кругом царило безмолвие, пропитанное дымом и еще не выветрившимся жаром. Язык Змеиного огня слизнул деревню мгновенно, не успев принести людям лишних страданий. Огненная вспышка обратилась в точку для многих жизней.

Уже в сумерках Ратмир отыскал-таки место, где прежде звенело железо и стучали молоты его кузницы. Разрыв груду остывшего пепла, он нашел заваленный лаз в бывший подпол и пролез в него. Цепь была на месте.

Проклятые люди с удивлением смотрели на нового человека. На изгнанного со своей родины, и теперь ищущего места для доживания остатка своей жизни, он не походил. Вскоре пошла молва, что незнакомец — их спаситель, который снимет с болотных жителей вековое проклятие, освободит от власти Змия и вернет их в родное царство. Перед ним вставали на колени, лили слезы, ему целовали руки. Но Ратмир соорудил себе землянку возле самого болотного берега, и почти не показывался из нее.

— Не пришло еще, видать, наше время! — вздыхали несчастные, тоскливо посматривая в сторону Ратмировой землянки.

А Ратмир поглядывал на болото через маленькое окошко, прорубленное вровень с самой землей. Сквозь него он хорошо видел неподвижно лежащую среди хлябей огромную тушу Змия, похожую на гору. Гора чуть-чуть вздрагивала, выдавая затаенную в ней злую жизнь. «Вот оно, бессмертие…», размышлял Ратмир.

Он внимательно наблюдал за болотом, замечая знаки близкого вздоха болотника. Прошло много дней, закончился харч. Жуя сухой мох, Ратмир продолжал смотреть в болото, не сводя с него своих голодных глаз. Наконец, кузнец увидел знак, понятный лишь для него, и прочитанный им, как знамение скорого конца Змиевой власти.

Ратмир направился к старосте деревушки. К нему вышел старик, едва ли не покрытый мхом. Его припухлые глаза, казалось, были сделаны лишь для того, чтобы без конца ронять слезы.

— Живем мы все одно, что промеж топором да колодой! Там — Змий, там — царь да люди, и ни от кого добра не жди. Поведет Змий хвостом — значит, мне к нему идти и его волю спрашивать. Воля у него всегда недобрая, но с ней к царю идти надобно. По дороге люди дразнят, помоями обливают, а то и бьют. Потом царь гневом встречает, милости для нас у него нет. Старосту, что был прежде меня, царь сам задушил, за то, что злые слова сказал. Но ведь не свое же он сказал, а Змием веленое! А не сказал бы, так Змий его бы медленно сжег, запек своим огнем! Вот так и живи, только смертушки дожидайся!

— Пройдет ваше проклятие. Если мне пособите немного, — коротко сказал Ратмир.

Болотные жители как по команде собрались и отправились вслед за Ратмиром. В пути все молчали, шагая вслед за широкой спиной кузнеца. Никто не смел даже приоткрыть свои уста, чтобы, не дай Бог, не спугнуть идущего к ним счастья.

Черное пятно, бывшее некогда, родной деревней Ратмира, успело порасти сочными островками живой травы-муравы, и не уже не казалось таким пустым и страшным. Кое-где уже проглядывали осторожные росточки живучих кустиков. Должно быть, спустя десяток лет на этом месте встанет широкий бор, который спрячет в своем нутре останки несчастной деревни вместе с костями ее былых обитателей. Но пока еще выжженное место черной памятью смотрело в небеса.

Ратмир снова нашел место, где прежде весело гулял по железу его молот, и снова раскопал лаз в тайный подпол. Кивком головы он пригласил за собой и отверженных попутчиков.

Вечером все они брели обратно, таща на своих плечах тяжелую железную сеть. На каждом шагу приходилось глядеть в оба, чтобы, не дай Бог, не запутаться в стальной паутине. Узлы сетки спокойно дремали на своих местах, предвкушая появление среди них жертвы, которую они стянут, запутают, и уже никогда за свою жизнь не отпустят.

Сеть поставили на болоте, прямо перед мордой спящего чудища. От дыхания Змия по спинам людей бегали струйки дрожи. Но спящий враг был к ним равнодушен.

— Должно быть, его душа сейчас где-то не здесь, — шептал один Ратмиров помощник другому.

— Есть ли она у него, душа? — отвечал так же шепотом собеседник.

— Наверное, есть. Только она черная, что твой деготь!

Сеть была поставлена. Ратмир велел своим помощникам уходить, а сам притаился за кочкой, наблюдая за топкой ямой, проваливающейся в болотную бездну у самых глаз зверя. Со стороны казалось, что сейчас произойдет какое-то колдовство, и люди торопились прочь, робко отворачивая глаза.

Ратмир запалил кусок дерева, обернутого тряпкой, и, дождавшись, когда облако болотного газа с чавканьем поднялось у головы твари, бросил огонь прямо в него. Голова Змия оказалась в облаке пламени. Дрожь проскочила по телу чудища, оно вздрогнуло, и, ни с того ни с сего рванулось вперед, в холодные объятия сетки. Железо охотно приняло в себя звериную ярость, цепко опутав собою извивающееся тело супостата. Собрав всю свою ярость, Змий отчаянно трепыхался, пытаясь освободить себя из безнадежных объятий. Но тщетно. Чем больше силы и злости скакало по его нечеловечьим мускулам, тем сильнее стягивала его сталь. От истошного рева тряслось болото, ходили ходуном деревья дальнего леса, стонала сама земля.

Три дня люди в селении почти не спали. Их тела сотрясались от рева, доносящегося с болота. Все их мысли обратились в сплошной страх. Что если чудище выберется-таки из холодной паутины? Что с ними сделает тогда его гнев, который, должно быть, превзойдет всю былую его ярость вместе взятую?

Но с каждым днем Змий только слабел. Наконец, его почти неживое тело бессильно застыло внутри сети. Болотные люди даже решили, что из супостата вышел его черный дух, но Ратмир знал, что Змий все же жив, ведь он — бессмертен.

По окрестным деревням набрали волов, в дальнем лесу срубили самые большие деревья и соорудили из них громадную повозку. Вокруг спутанного Змия сделали лебедки, и с помощью толстых веревок его погрузили-таки на повозку. Вытащить тяжеленное тело из болота оказалось непросто. Но потом, когда деревянные колеса коснулись твердой дороги, дело пошло веселее, чему обрадовались даже волы. Так за немного дней и довезли плененного супостата до самой столицы.

Перед царем предстал мужик в грязной одежде и со спутанными волосами. Мужик утверждал, что одолел врага, справиться с которым не могли ни лучшие воины царства, не заморские умники. Царь открыл рот, чтобы велеть страже прогнать наглеца, но успел глянуть в окошко, и тут же осел на подкошенных ногах. Бегом он выскочил во двор, трогал руками стальные нити сетки, и даже, зажмурившись, прикоснулся к туше своего давнего врага. Беспомощный зверь покорно стерпел прикосновение царской руки.

После были пиры по всему царству, шумная свадьба Ратмира и Марьи царевны. Из простого кузнеца Ратмир сделался не просто воином, но самим царем. А старый царь после свадьбы отправился вместе со своей царицей в дальний уголок государства, где и зажил тихо и спокойно, лишь изредка навещая столицу. Болотные люди получили прощение и разъехались по разным городам и деревням, навсегда покинув свое селение на берегу Змиева болота.

По приказу Ратмира недалеко от дворца мастера выкопали подземелье. Самое глубокое из всех подземелий, которые в те времена были в мире. Его стенки укрепили камнями, вход в него заложили булыжниками, среди которых Ратмир велел сделать маленькую дверцу — чтобы в минуты воспоминаний лишний раз посмотреть на плененного когда-то врага. Возле той дверцы была поставлены стражники с новым, диковинным оружием — пищалями.

Эта история стала сказкой, которую рассказывали в городах и деревнях, прибавляя к ней все новые и новые подробности да украшения. Те, кто жил при Змиевом времени, потихоньку состарились, и прожитое стало казаться им давним сном.

У Ратмира и Марьи подрастала дочка Настенька, а сыновей им Бог не дал. Царь кузнецких кровей не знал, кому отдать ее в жены, ведь теперь не было такого испытания, каким в его бытность была победа над Змием.

К Насте сваталось много сильных и ловких княжичей. Чтобы удивить царевну, они вскакивали на бегу на лихих коней, поднимали тяжеленные камни, разрубали на лету мух и комаров своими острыми мечами. Но таких умельцев было страсть как много, и выбрать из них лучшего было непросто. Наконец, Настенька решила, что выберет себе в женихи того, кого ей будет… очень жалко. Против такого решения возражали и отец и мать.

— Ты подумай, ведь не просто жениха выбираешь, а царя, государя всему народу! На что людям жалкий правитель? Такого любой враг разгромит, даже и не Змий, а всего-навсего захудалый соседушка! — ругался с дочкой Ратмир.

— Жалеть его тебе через годик-другой надоест! Силы захочется, удали! Поверь хоть мне, матери своей! — настаивала Марья.

Но Настенька и слушать не хотела родителей.

Историю про Змия она столько раз слыхала от своего отца, что она ей даже надоела. Мучительно хотелось увидеть самого Змия, но отец запрещал дочке спускаться в подземелье.

— Змий был моим врагом, я его одолел, и потому видеть его могу лишь я! Даже твоя мать не имеет хода в темницу! — отвечал Ратмир на все просьбы дочки.

Но отцовский запрет лишь усилил ее желание повидаться с давним врагом царства. Настя несколько раз подходила к входу в таинственное подземелье, и всякий раз ее не пускали стражники. «Ты на нас зла не держи! Нельзя же злиться на замок, который не откроется, покуда у тебя нет ключа! А мы — что замок, и наш ключ — это сам царь Ратмир. Только ему мы и откроем! Возьмет тебя с собой, пустим и тебя!»

Настя, глотая слезы обиды, отходила прочь.

Неожиданно к ней посватался князь Мирослав, начальник стражи над Змием.

— У других — сила, удаль, лихость. Но у меня — терпение и твердость! Вот уже столько лет я стерегу главного нашего врага, и он смиренно сидит где-то в земном чреве, о нем даже никто среди народа не слышит. Все полагают, что он убит, о том и в сказках сказывают! Вот она — надежность, вера и правда, которая выше всякой силы да удали!

Неожиданно Настя согласилась. Царь с радостью принял ее выбор, радуясь тому, что Настя позабыла про «жалкого» жениха. Когда царевна принимала дары, она неожиданно подошла к своему избраннику и шепнула ему на ухо:

— Мирослав, милый, одна у меня к тебе просьбушка! Маленькая-премаленькая!

— Какая? — ласково ответил Мирослав, — Нет таких твоих просьб, какие я не исполню! Даю слово!

— Пусти меня Змия посмотреть!

— Да ты что?! — вздрогнул князь, — Не могу! Слово царю давал, как я посмею его нарушить!

— И мне ты слово дал! — заглядывая жениху в глаза, сказала Настя.

— Да… — задумался Мирослав, и тут же решил, — Только для тебя! И никому об этом не говори, ни отцу ни матери! Даже со мной потом не вспоминай про это! И сама потом забудь, будто это был сон твоих ранних лет, о котором ты, быть может, где-то в своем нутре и помнишь, но никогда и никому не скажешь!

— Да! Да! — запрыгала Настя и наградила Мирослава долгим поцелуем.

— Сегодня в полночь, — шепнул он невесте.

Пришла, наконец, и полночь, когда месяц гулял по небу со своими детишками — звездочками. Настенька тихонько выпорхнула из своих покоев и оказалась во дворе, где ее поджидал Мирослав. Вместе они отправились ко входу в подземелье.

— Сегодня у нас особый день. Прошло тридцать годков с той поры, как мы заточили Змия, — сказал он стражникам, — В память о том дне я сам постою на карауле. А вы можете отметить этот праздник.

Мирослав одарил каждого стражника горстью монет. Те поклонились и ушли, в мгновение сделавшись из молчаливых стражей сильно разговорчивыми и веселыми парнями. Никто не должен был видеть, как нарушается царская воля.

У входа оказались лишь Мирослав да Настенька.

— Ты сильно туда желаешь? Не боишься? — спросил Мирослав.

— Нет, — твердо ответила Настенька, а у самой тряслись коленки.

«Может, отказаться, и пойти домой? Но когда же еще я его увижу?! После свадьбы едва ли Мирослав таким сговорчивым станет!» — размышляла она.

Тем временем лязгнул замок, и путь в сырые недра оказался открыт.

— Держи, — промолвил Мирослав, зажигая толстую свечу.

Настенька долго брела по холодным земным кишкам, спускалась по каменным ступенькам, пока не дошла до самого низа, ниже которого, наверное, лишь сам ад. Едва она вошла в большую пещеру, как ее волосы встали дыбом от донесшегося оттуда протяжного стона.

Змий лежал хоть и живой, но совсем обессиленный. Должно быть, прежде он черпал свою мощь ни то в болоте, ни то в небесах, которых его теперь навсегда лишили. Каменная толща жадно впитывала его жизнь, но не приносила и смерти, которой у него не было. Вечные страдания стали его уделом, облегчить которые не могли ни меч, ни яд.

Настя увидела блестящие распахнутые глаза чудовища, смотревшие в каменный свод пещеры, будто желая пронзить его, и снова увидеть небо с легонькой облачной рябью.

— О-ох! — вздохнул Змий по-человечески. Настенька вздрогнула. Она никогда не слышала, что Змий мог говорить на том же языке, что и люди.

Неожиданно голова чудища повернулась в сторону Насти. При этом она зацепилась за железный узел сетки и ее перекосила гримаса боли. Настенька отпрянула к стенке, вжалась в холодный камень.

— Я ждал… Ждал… — простонал зверь, — Ждал, что придет кто-нибудь, кроме моего пленителя, кому я смогу сказать слово…

Голос этот был столь слабым, что у Настеньки из глаз выкатилось две слезы.

— Ты — Настенька? — сказал он, и Настя опять вздрогнула.

«Откуда ему известно мое имя?» — подумала она. Ей почему-то показалось, что если пленнику ведомо ее имя, значит — известно и много большее…

— Слышала о вечных муках? — спросило чудище, — Так смотри, вот они, перед тобой! Весь я — большая-пребольшая, и притом — вечная мука!

Царевна заплакала. Теперь — по настоящему, ручьем горячих слез. Она, конечно, не смогла представить себе вечной муки, ибо сама была смертна, но одно приближение к этой мысли закружило ей голову и заставило зажмуриться.

— Я, конечно, виноват, — вздохнул Змий, — Когда-то я карал людей. Но наказывал ведь я их за грехи! Как расцветали в царстве людские грехи, так я и прилетал, чтоб покарать виновных и, к несчастью, невиновных тоже. Но я был людским страхом, удерживавшим людей от беззакония! Теперь же я пленен, и некому там, наверху, восстановить порядок! Разве никто не помнит, что когда не было людского зла, я спал на своем душистом болоте, и никого-никого не трогал! Люди жили у меня под самым боком, и не тужили!

Змий повернул свою, когда-то страшную голову, на бок Его морда показалась такой простодушной и наивной, что Настя не смогла на нее смотреть и уткнула глаза в платочек.

«Конечно, Змий не виновен! Мой отец когда-то захотел стать царем, вот в своей гордыне и пленил несчастного, чтобы на моей матери жениться!», промелькнула в Насте нечаянная мысль. Нет, она, конечно, не судила своего отца, ей просто было жаль Змия.

— Пленный беззащитен. Он беспомощен, — продолжал Змий, — Знаешь, почему я не сказал никому ни слова? Да потому, что мне, стянутому железом, все одно никто не поверит, посмеются только! Отныне про меня можно сочинить любую байку. Твой отец, должно быть, уже много-много сказок насочинял, и сам в них поверил. Ведь весело, когда сам себя чуешь богатырем, героем!

Настеньке впервые за свои годы стало стыдно за царя-отца. Победил столь слабое, почти невиновное существо, и назвал себя героем, победителем! Сделался счастлив на вечном несчастии другого, и теперь желает передать свое отравленное счастье ей, дочке!

Она представила себе грядущие дни. Шумная свадьба с пляшущими скоморохами, государственные дела, радость рождения наследников, быть может — путешествия в дальние заморские страны. И в эти же дни где-то внизу, под ее ногами, будет продолжаться нескончаемая мука, и она, зная о ней, станет жить, будто ее и нет! Наверное, если бы народ знал о страданиях Змия, то нашлись бы смельчаки, которые освободили бы мучимую тварь, но ведь везде говорится, что Змий убит! Никто никогда не узнает правды, кроме нее, Настеньки, да ее отца, царя! Но, если родитель равнодушен к чужим страданиям, то она, его дочь — нет!

Настя бросилась к Змию и принялась своими слабыми пальчиками распутывать цепкие узлы, когда-то завязанные ее отцом.

— Зачем? — спросил Змий, — Может, так оно суждено, чтобы я всегда страдал? Может, на этом теперь свет держится!

— Не могу! — закричала Настя, — Не могу жить счастливо, когда другой — несчастен, когда он — страдает!

Путы отступали под ее руками. Сеть была устроена так, что ее было можно распустить снаружи, но нельзя — изнутри. Скорее голова Змия уже лежала на свободе. С крыльями пришлось повозиться, но путы упали и с них.

— Все, ты свободен! Только не твори больше зла, помни о своем заточении! — крикнула Настя.

Змий прямо по-человечески кивал головой, и на едва гнущихся, наверное, затекших лапах, полз к ходу наверх. Его туша загородила весь проход, и Насте пришлось посторониться, оставшись в подземелье. Голова Змия, должно быть, уже вдохнула первый за много лет глоток свободного воздуха.

Настенька подождала, когда в проеме исчез и хвост чудовища, после чего прильнула к стенке. Сострадание вынуло из нее так много сил, что теперь она не могла даже подняться по ступенькам. Надо было отдышаться.

Она присела у холодной стены и тяжелые, пропитанные солью веки, сами собой опустились на глаза.

Громкий рев и свист разорвали ее сон. Настенька встрепенулась, и, шатаясь, поползла вверх. По стенам и потолку подземного хода прыгали багровые отсветы. «Отчего?», с ужасом спросила у себя Настя.

Возле входа в нору лежал бездыханный Мирослав. Он уже ничего не стерег, да и нечего ему стало стеречь. Царевна припала к его холодной груди, одновременно рыдая и вырывая из себя волосы. Вокруг колыхалось безбрежное огненное море, языки пламени лизали стены ее родного терема, выглядывали из окошек светелки. Треск и грохот мешались с человеческими воплями в этом безбрежном кошмаре, которому не было ни конца, ни края.

Настя оглянулась. Немногие уцелевшие воины бестолково носились среди пожара, размахивая мечами и копьями. Но их оружие было бессильно против стремительно проносящегося в небесах врага, похожего на тень. Новые облака пламени вспыхивали в разных сторонах, резкий свет проникал даже сквозь плотно сжатые веки.

Змий со свистом пролетел где-то рядом, и десяток беспомощных воинов тут же лег на землю. Никто из них уже не поднял своего тела, ведь тела стали мертвыми, неподъемными.

Каждая чужая смерть острой стрелой протыкала сердце трепещущей Насти. Она превращалась в сгусток вины, и закрытые огнем небеса не могли указать ей путь к искуплению. Бежать было некуда, искать живых — бесполезно, ведь всякий живой здесь уже через мгновение станет мертвым.

Но саму царевну разгульная смерть не трогала. Причина ее живучести застыла в небесах огненным вопросительным знаком, обращая девичье тело в содрогание. Смутная догадка схватила ее сердце, как отцова сеть когда-то — Змия. Ее обещание стать женой того, кто ей покажется самым жалким на свете, сбудется. Когда кроме нее и Змия уже не останется живых…

Настя ринулась назад, в подземелье, к сетке, еще хранящей в себе тепло трудолюбивых отцовских рук и капли его пота, переплавившиеся в сталь. В отчаянии разрывая на себе кожу, она полезла в стальные путы, бывшие слишком просторными, чтобы схватить ее, такую маленькую.

Змий-победитель, конечно, явится за своей невестой, так неосторожно принявшей побежденное, жалкое и, вместе с тем, обманчивое зло за чистейшее добро. Она не почуяла в жалком теле острой ярости, годами копящейся в нем. Но теперь все кончено, Змий запутается в сетке вместе с ней. Только у Насти, в отличие от Змия, бессмертия нет, и ее муки не станут вечными…

Товарищ Хальген

2008 год