linoja — Три слепых мышонка

Каждое утро, выходя из дома, он начинает сочинять рассказ. Первые слова неизменно одинаковы, но концовка меняется изо дня в день. Он втискивается в переполненный автобус — желтый, с синей полосой на борту, — и словесная капель, то редкая, раз в минуту, то целый водопад каплет ему на макушку; в голове бурлит, булькает и шелестит, "приходило ниоткуда и уходило в некогда".

Соседка справа обреченно прикрыла глаза. На ее сером лице вниз от уголка рта бежала морщинка, на веках дрожали синие складочки, щека, покрытая пудрой, вблизи напоминала поверхность луны. Сосед слева был невидим, но от его куртки кисло пахло овчиной, перед ним повисла на поручне какая-то девушка, ее серые, прямые волосы, собранные в коротенький хвостик, доверчиво тыкались ему в лицо.

"Она сидит на своем обычном месте, выпрямившись, уперев глаза в тарелку. Меню школьных столовых не меняется веками — холодные, склизкие макароны, жалкая в своем неизреченном одиночестве половинка сосиски, чай, отдающий содой. Она ковыряет вилкой сосиску, сухо кивает ученикам в ответ на пожелания приятного аппетита, привычно прикидывая, сколько осталось до звонка. После седьмого урока можно идти домой, проверка тетрадей, стылый ужин, телевизор и разговор по телефону с замужней подругой. Потом она ляжет спать, и ей приснятся герои сериала, и один из них, черноусый блондин, подойдет так близко, наклонится, она проснется с трепещущим сердцем, фыркнет — "Фу, глупость какая!"; в ответ на это сонно пробормочет в своей клетке попугайчик, да вскрикнет истерично где-то на улице автосигнализация. Постель ее девственна — даже самые смелые герои телесериалов не идут дальше поцелуев. Светает, и дневная карусель снова начинает вращаться.

Порой она думает, что стоило бы обратиться к Богу, но Бог кажется ей строгим и недоступным, точно священник из соседней церкви. Наверно, он тонкий, черный и прямой, говорит о раскаянии и спасении…. Тут ей вспоминается, как Лиля венчалась — все осыпали молодых рисом и монетами; она тоже кинула горсточку, рисинки пристали к влажной ладони. Лилька жаловалась потом, что долго вычесывала рис из волос. Все бросали под ноги больше, а она, по наивности, вверх… Уголок ее рта чуть дергается вверх, и тонкая морщинка ползет вниз, к подбородку. Это улыбка.

А иногда она решает удариться в дикий разгул; покупает торт, приглашает подруг; они пьют вино, смеются, рассказывают о мужьях и детях забавные истории… Но такие праздники случаются редко, только если есть внушительный повод… Кстати, завтра ведь ее день рождения! Ей исполняется пятьдесят три года."

В голове стучат незримые серебряные молоточки; мир и сослуживцы вращаются вокруг него, точно суетливое Солнце вокруг величественной матроны Земли. Медленно разворачивается дырявый свиток.

"..скидывает куртку, прогревает мотор. Впереди длинный и тяжелый день, а затем наступит вечер. Васька совсем от рук отбился. Пора ехать за клюквой. Где? А, вот. Она говорит, денег не хватает. Конечно, не хватит тут. Придурок, куда лезешь! Надо бы посмотреть сцепление потом. Девушка на стоянке приветливо улыбается. Но не ему. Обидно все-таки. Ленка хочет билет на концерт этих, как их, длинноволосых, забыл… зачем? Включить дворники. Бабка, ты чего, жизнь надоела? Визг тормозов. Опа, раскопали все. И как теперь к рынку? Ага"

Все, домой. Он покупает сидр в ближайшем ларьке, притом сидр оказывается неудачным — слишком много спирта, — и лезет в маршрутку. Запертый в маленькой коробочке, наполненной светом и музыкой, мчащейся через мокрую темень — точь-в-точь в подводной лодке, стремящейся вглубь зеленого моря, он с тупым любопытством смотрит в окно; за стеклом проносятся белые и желтые огоньки и забавнейшим образом накладываются на его отражение. Вот один из них появился где-то около виска, на мгновение осветил бесконечные глубины его левого глаза, черного и бездонного — и пропал.

"… Листья осыпались смело и непрерывно. Рыжая метель кружила над ее зеленой шляпой; багряный кленовый прибой лизал ее туфли. На автобусной остановке, пойманной в кольцо безжалостного фонарного света, ветер ловил холодными лапками обрывки музыки в лаборатории напротив и беспечно зашвыривал их в хитросплетение ветвей.

Нет ничего, кроме изломанных силуэтов дубов на рдеющем небе, кроме мгновенной мозаики в воздухе, кроме запаха горького шоколада и усталости от вечно праздничной осени.

Он подошел очень тихо, ляпнул нелепое "хаюшки".

— Идем пешком?

— А легко!

И они побежали сквозь…"

Он неловко вылезает из маршрутки — прямо в слякотную лужу. Запрокидывает голову, выливая в себя последние капли сидра и наблюдает, как на тускнеющем небосводе проявляются городские звезды, дрожащие от холода и злости.

"See how they run"