Halgen — Грозоотметчик

В кабинет профессора Александра Степановича Попова вошел капитан-лейтенант.

— Здравствуйте, Александр Степанович!

— Добрый день, любезнейший, чем могу помочь?

— Александр Степанович, морское министерство желает поинтересоваться, как у Вас идут работы?

— Пожалуйста, пожалуйста. Вот прибор, грозоотметчик. Дает сигнал о приближении грозы задолго до ее наступления, — Александр Степанович показал на нехитрый прибор, в середине которого была трубка с железными опилками. Если бы его смог увидеть человек, рожденный через сто лет, он бы наверняка громко смеялся над простотой этого технического аппарата. Но потом бы затих и удивленно засмотрелся бы на блестящие части машинки, удивляясь той любви, с которой они были сделаны и собраны воедино.

— Гроза… Это хорошо, — неуверенно ответил капитан-лейтенант, — Но скажите, а прочие явления природы, как облачность, дождь, туман, снег он тоже определить может?

— Увы, нет, — пожал плечами Александр Степанович.

— Жаль. Очень жаль. В таком виде прибор едва ли пригодится флоту, — деликатно сказал моряк.

— Я продолжаю работать. Быть может, через несколько лет наш флот получит кое-что невиданное, чего у других флотов и в помине нет, — спокойно сказал профессор.

— Похлопочу, чтобы финансирование Ваших работ продолжалось, — с жаром в голосе сказал офицер, ведь он очень уважал ученых.

Когда моряк ушел, в кабинет вошла жена профессора.

— Саша, как дела? Что этот моряк сказал? Ведь если они помогать перестанут, скоро придется последнюю прислугу уволить! И как тогда?

— Успокойся, дорогая, все в порядке, — Александр Степанович погладил ее по голове.

Тут же со стороны прибора послышался колокольный звон, от которого они невольно вздрогнули. Вроде бы давно уже профессор этот прибор собрал, и звонил он много, но к этому звонку, раздававшемуся каждый день в семь часов по полудню, они привыкнуть никак не могли. Ведь он никоим образом не был связан с главным предназначением прибора — сигнализацией о приближающейся грозе.

— Семь часов! — воскликнула супруга профессора.

— Точно, — подтвердил Александр Степанович, взглянув на свой хронометр.

Он вскочил на ноги и быстро заходил по комнате, предаваясь размышлениям, которые не оставляли его не на мгновение. Надо как можно быстрее приделать к прибору приспособление, с помощью которого можно будет расслышать то, что слышит он. Нет сомнений, что в том чистом от людских мыслей и слов мире, с которым связан его прибор, есть что-то важное, непознанное человеком, и потому для него — высшее. Где нет людских голосов, разносящих праздные размышления своих хозяев, где первозданная тишина, только там, должно быть, и можно расслышать таинственные слова небес. Что это за слова и в силах ли человек понять их, когда услышит, профессор сейчас не думал. Все его желания собрались вокруг одной-единственной цели — услышать. Быть может, понимание придет само собой, вместе с теми словами…

Звон в семь часов после полудня Александр Степанович слышал задолго до того, как после любящей работы рук по стеклу и металлу, грозоотметчик предстал перед его глазами. Было это очень давно, еще в его детстве.

Тогда он жил в небольшом уральском городке, который уже наполнился пыхтением паровых машин, столбами дыма и пара. Рядом с городком повсюду торчали серые головы рудников, вбирающие в себя каждый день множество рабочих, которые, подобно подневольным мышам, грызли недра родных гор. Наверх они поднимались лишенными сил и еле-еле, не видя окружающего мира, брели к своим жилищам. Лишь в воскресенье после церковной службы, где многие из них проливали слезы, серое облако рабочих плыло в кабак, откуда выплывало уже красным, кричащим и драчливым.

Дом священника, отца Степана, проповеди которого рождали слезы во многих изъеденных пылью глазах, стоял возле покрытой лесом горы, на самом краю городка. Гора еще была жива, но под нее с двух сторон уже подрывались два рудника, обращавшие ее нутро в груды обломков, которые доставались железнодорожным вагонам. Паровик вез вагоны к черневшему вдалеке прокопченному заводику, из которого выходили уже блестящие куски железа.

Но интересное, конечно, было не в этом. С вершины горы каждый вечер в семь часов раздавался тихий колокольный звон, хотя и не было на ее вершине колокольни. В эти мгновения жизнь городка замирала. Все останавливались на месте и принимались креститься. Надо думать, что еще старательнее крестились рабочие, которых звон заставал там, в чреве горы. Среди кромешной темноты им, должно быть, было еще страшнее.

Что только не говорили люди про тот звон. Одни называли его ангельским, другие наоборот — чертовым, третьи много раз меняли свое мнение, и называли его и так и сяк, что, однако, никак не изменяло сам звон. Но все это касалось лишь людей пришлых. Немногочисленные коренные обитатели, в число которых входили и Поповы, знали, что там, на самой вершине горы есть забытая, заросшая могилка, которую можно заметить, лишь подойдя к ней совсем близко. Молва говорила, что в той могиле погребен странник, обошедший все святые места Руси и Греции, побывавший даже в Иерусалиме. Совсем больным и старым он зачем-то отправился в эти края, которые в ту пору были почти безлюдными, окутанными первозданной тишиной. Он поднялся на горку, которую с той поры прозвали Странниковой, да там и отдал Богу свою душу, прямо на ее макушке. Его тело долго пролежало там, оставаясь нетленным и недоступным для волков и лисиц, которых в ту давнюю пору здесь было страсть как много. Нашел его другой странник, такой же старик. Он и похоронил своего сотоварища. От странника не осталось ни имени, ни правдивой истории о его судьбе. Лишь передаваемое из уст в уста предание, больше похожее на сказку, которая стала забываться, когда появились люди из иных мест с иными сказаниями. Да еще этот чудесный колокольный звон, который раздавался будто бы в то самое мгновение, когда душа странника покинула его тело.

Саша не понимал, зачем человеку было отправляться в путь по всему миру, рвать нити, связующие его с родными землями, с могилами предков. Ведь посетить святые места можно и так, в перерывах между делом, лишь на время заперев ворота родного дома, чтобы потом в него вернуться. Что же вело того человека, что привело его в конце концов к этой таинственной горе?

На саму гору никто из взрослых местных обитателей не поднимался. Среди жителей этих мест бытовало убеждение, что «страшного там, конечно, ничего нет, но лучше не ходить, а то мало ли что…» Пришлым же людям на верхушке горы было просто нечего делать, они подрывались под ее низ. Единственным мгновением, объединявшим пришлых и местных, было семь часов после полудня, когда и те и другие застывали под колокольным звоном.

Саша за свое детство часто смотрел на вершину горы, но ничего там не видел — простые ветвистые деревья, такие же, как на других горах и такие же камни. Несколько раз он смотрел туда ночью, один раз ему даже показалось, будто он разглядел на таинственной макушке слабенький свет. Однако вскоре он убедился, что свет горел в его же синих глазах, жаждущих разглядеть какое-нибудь знамение.

Местные мальчишки, как и все другие мальчишки всех времен и народов, конечно же, очень любили различные запреты, чтобы было, что нарушать. Поднимались они и на гору, а вместе с ними — и Саша Попов. Там, на макушке они и в самом деле обнаружили заросший кустами холмик, который вполне мог быть могилкой давнего странника. Правда, рядом с ним было еще несколько похожих холмиков, только располагались они там, где копать было бы очень неудобно — на самом склоне. Ребята отметили все увиденное ими и решили, что, должно быть, там есть и что-то еще, что доступно взгляду лишь взрослого человека, но от чего убережены дети. С этой мыслью они и спустились, чтобы потом уже никогда на эту горку не подниматься и запретить делать это своим детям, которые запрет все одно нарушат.

Впрочем, Саша даже при всем желании не мог бы запретить своим детям влезать на странную гору. Как только он вырос и собрался на учебу в дальние края, гора неожиданно осела, не выдержав металлических ударов в своем чреве. Пришлым людям-мышам сильно повезло, что гора рухнула ночью, никого не придавив и не покалечив, словно в ней таилась какая-то внутренняя всепрощающая доброта. Вершина горы провалилась в ее нутро и смешалась с плотью горы так, что никто бы уже не смог отделить. После этого гора сделалась похожей на старый, потухший вулкан, давно выплеснувший свою жизнь через потоки раскаленной земной плоти. Впрочем, ни Саша ни его приятели вулканов никогда не видели, и потому такого сходства заметить не могли.

Рабочие поставили в храме свечи за свое чудесное спасение, после чего продолжили работу, принялись разрывать уже осевшую гору. После некоторой задержки частицы ее нутра опять с грохотом покатились в вагоны, а из них — в ненасытное чрево огненных печей.

К тому времени выросший Саша сходил на завод и купил там железную болванку, часть которой растер напильником в мелкое железное крошево и спрятал в закрытую с двух сторон стеклянную трубку. Зачем он это сделал? Быть может, мелкие железные пылинки, когда они блестели на солнце, напоминали ему звезды, которые зажигались вечерами над крышей его родного дома. Как бы то не было, в далекие края он повез частичку своей родины. После осадки горы колокольный звон стих, но каждый день в семь часов Саша продолжал вслушиваться в окружающий воздух, среди которого отчего-то терялись все звуки и наступала многозначная, таинственная тишина. То же самое продолжалось и в дальних краях, иногда даже Александр пропускал слова собеседника, если беседа на беду приходилась на семь часов вечера.

Что-то говорило ему, что звон вернется снова, только перед этим что-то должно произойти. И вернется он точно таким же, как был прежде, опять в семь часов.

В университете Саша проведал о существовании таинственного мира электромагнитных волн, невидимого, откуда до нас не доносится ни единого звука. Но вместе с тем он — есть! Лишь это и смогли доказать ученые, больше они ничего не узнали о том невидимом крае. Чтобы представить страну шепчущихся друг с другом невидимых волн, оставалось только закрыть глаза и отдать волю своей фантазии. Можно было, к примеру, увидеть безбрежный океан, волны которого легко перетекают сквозь людей, зверей и видимые предметы так, словно они — лишь тени. Но о чем шепчутся те волны, что они говорят друг другу? Этот вопрос никто даже и не задавал.

Саша понял, что перед наукой поставлена таинственная загадка — уловить невидимое и неслышимое при помощи чего-то плотного и твердого, что можно держать в руках и подносить к уху. С чем-то подобным его предшественники уже встречались, когда открывали такое же невидимое электричество и заставляли его переносить по проводам дисциплинированные точки и тире. Различие было в том, что невидимое электричество крепко привязано к своему дому, простой медной жиле, из которого оно не в силах вырваться, к материи которого оно прикреплено столь же прочно, как люди к Земле. Электричество возникало по человеческой воли, человечьей же волей оно могло быть и прервано. Руки телеграфиста запросто играли с ним, превращая хоть и невидимую, но послушную стихию в поток слов, запрятанных в «точки» и «тире».

Но мир электромагнитных волн был, конечно, иным. Он был обширнее, чем все плотные предметы, которые, быть может, были всего лишь его ответвлениями, бледными тенями. И теперь одна из таких теней искала возможность услышать голос своей основы, большего, чем она сама есть!

Александр Степанович долго размышлял об этом, с некоторой завистью поглядывая на свою жену, детей, да даже на капитана-лейтенанта от морского министерства, даже на простых прохожих на улицах. Счастливые! Воистину, человеку лучше многого не знать, ибо в Святом Писании сказано, что во многих знаниях много скорби, кто умножает знания — тот умножает скорбь. Только теперь профессор понял смысл этой ветхозаветной фразы, которую он услыхал еще в своем детстве от отца…

Эти размышления никак не могли помешать его работе, которой предалась каждая частичка души и тела будущего профессора. Вскоре он принялся собирать свой прибор, в сердце которого заключил частички плоти той горы, которая услышала последние думы умирающего странника. Быть может, Александр Степанович задумывался об этом, и считал родную гору в самом деле всеслышащей. А, может, так вышло само по себе, его душа вместе с руками сделал так, даже не постучавшись в квадратный кабинет разума.

К своему прибору Александр Степанович подключил электрический звонок, который он сделал сам. По всем расчетам, этот звонок должен был издавать тихий дребезжащий звон, уж никак не похожий на колокольный. Но какого же было его удивление, когда от готового прибора он услышал именно колокольный звон, тот самый, который он слыхал в далеком детстве у подножия своей горы!

С тех пор ему часто казалось, будто каждый вечер в семь часов он переносился из своего Петербургского кабинета в родной уральский городок, и слышал то, чего уже не слышат его жители. Тот старый колокольный звон!

Александр Степанович приостановил свою работу. Его душа тщетно пыталась понять таинственный прибор, созданный его же руками. Что слышит эта трубка, наполненная железными опилками, взятыми из горы Странника в тот миг, когда наступает семь часов? Какие слова, неведомые для человека, попадают в нее и выходят простым, но таким знакомым звоном колоколов?

Однажды в кабинет профессора пришел иностранный ученый. Его южные черно-карие глаза с жадностью глядели на прибор. А за глазами, в мыслительных глубинах, бурлила напряженная работа. Мысли его могли быть легко переведены на русский язык «Значит, техника уже до этого дошла, и впереди сейчас — русские. Но русский, похоже, сам не понимает, что он создал, какие плоды для экономики, для промышленности может дать его изобретение! А я, человек Запада, об этом догадался сразу! Русский похож на висящего в воздухе и питающегося солнечным светом человека, который изобрел плуг, нужный ему всего лишь как игрушка. Он поиграл со своим изобретением, да и бросил его за ненадобностью на землю, где его подобрал я, придумал, как запрячь в него волов, и стал пахать!»

Тем временем наступило семь часов, и зазвенел знакомый колокол.

— Почему колокола?! — воскликнул он, и сам же ответил, — О! Понимаю! Ведь здесь же — Россия!

Студент — переводчик равнодушно перевел и эту фразу итальянца, как переводил все предшествующие. Он сопровождал уже многих ученых иностранцев, видел немало технических диковинок, и перестал даже думать о них. Его больше интересовали особенности произношения людьми западных стран разных слов и фраз, связанные с диалектами. Сейчас он заметил в словах итальянца едва заметный привкус английского акцента и решил, что тот, должно быть, говорит по-английски, и какое-то время жил в Англии.

После ухода итальянца Александр Степанович походил по комнате, глянул в окошко на двух воробьев, сидевших на дереве. Тем временем в кабинет вошел его сын, и пристально глядя на отца, спросил:

— Папенька, расскажи все-таки о своей машине. Для чего она, как работает?

— Грозоотметчик это, — пожал плечами Александр Степанович, — Чтобы погоду предсказывать. Вроде барометра. Я же тебе рассказывал про барометр!

— Но он же звенит и когда нет грозы, и когда хорошая погода! Я сам слышал!

— Над ним еще работать надо. Недоделки! — пожал плечами Александр Степанович.

«Во многих знаниях много скорби», еще раз повторил он про себя. Для чего омывать сыну его светлое детство темной водой смутных знаний? Он решил ничего ему о своем приборе не рассказывать. С женой, правда, кое-чем поделился, но ей тоже запретил рассказывать об этом детям.

Профессор Попов походил по кабинету, посмотрел на часы. Пять часов. Внезапно он схватился за инструменты и принялся работать. В этот миг ему показалось, что сейчас весь мир перестал существовать, остались лишь его руки, то, что под ними, и еще шепот невидимого мира, наугад названного людьми труднопроизносимым, наполовину нерусским сочетанием слов «электромагнитные волны». Каждая секунда переходила в движение рук профессора. Он знал, что до семи часов он должен закончить свою работу, и он ее непременно завершит…

Без пяти минут семь. Профессор Попов стоит возле грозоотметчика, прижимая к уху собственноручно изготовленный наушник. Слышны детские голоса, вроде «Что ты делаешь, папа?». Но отец лишь отрицательно кивает головой и плотнее прижимает к своему уху наушник. Тот уже надавил на ушную раковину так, что профессору больно, но он, не обращая на это внимания, продолжает давить на металлический наушник.

Оттуда ему слышны трески, шорохи. У профессора расширяются глаза — ведь это и есть голос неведомого мира, говорящий ему о чем-то! Вот настало семь часов, шорохи вроде бы стали громче, а профессор полностью обратился в слух, как будто впитанный в металлическую пластинку наушника.

И тут он среди шорохов как будто уловил тихий колокольный звон, который шел прямо оттуда, из недосягаемого мира, для которого все мы — лишь незаметные тени. Звон шел прямо оттуда, ведь звонок теперь был отключен и заменен на наушник…

— Услышал! Услышал! — кричал профессор в открытое окошко. Даже оторвавшись от наушника, он оставался собственным слухом, наполненным далекими тресками и шорохами. А его руки тем временем гладили прибор.

— Что?! — спрашивали домочадцы.

Некоторые из них потихоньку подходили к аппарату и осторожно прикладывали висящий на проводе наушник к своим ушам. Они, конечно, слышали те же шорохи и трески, после чего превращались в само удивление.

Несколько дней профессор не отходил от своего аппарата и не убирал блестящий наушник от своего уха. Все, что он слышал, было непонятно. Непонятно, от кого исходили шорохи и трески — от ангелов или от демонов, непонятно, что несли они нашему миру. Но что ожидал услышать Александр Степанович? Ведь не слова же на русском языке с ласкающим слух уральским акцентом!

Лишь изредка профессор оставлял свой прибор и отходил в сторону, раздумывая, должен ли вообще человек слышать то, что услышал он? Александр Степанович припоминал свою жизнь, начиная от детства под горой Странника, от которой доносился колокольный звон. Она как будто сама шла к этому мгновению, будто кто-то невидимый вел его под руку. Значит, видать, на то высшая Воля, Воля Божья…

Он снова подходил к аппарату. Но зачем, зачем это слышать, если все равно ничего не понять, не донести до людей?! Или кому-то из людей когда-нибудь будет дано понимание этих тайных слов?! Или, когда придет время, оттуда будет услышана весть на понятных для людей языках, а он лишь, сам того не ведая, открыл для нее окошко? Но, как бы то не было, вся его дальнейшая жизнь все одно сожмется рядом с этим аппаратом, приносящем к нему непонятные слова невидимого мира…

На третий день пребывания Александра Степановича со своим прибором, в его кабинете опять появился капитан-лейтенант от морского ведомства.

— Александр Степанович, я пришел снова поинтересоваться о ходе Ваших работ, — сказал он.

— Что?! — растерянно спросил Попов, после чего на секунду задумался, а потом выпалил:

— Передайте Вашему начальству, что направление моих исследований оказалось ложным, тупиковым, и ни к чему не привело. Как говорится, в науке отрицательный результат — тоже результат! Ничем не могу Вам быть полезен! Можете прекратить выделение финансов на мои работы!

Сердце капитана-лейтенанта чувствовало, что что-то здесь не так, но на слова профессора он лишь кивал головой. Сам же Александр Степанович чувствовал сейчас страх, и старался быстрее выпроводить этого моряка. Он представлял, как легко теперь будет сделать передатчик, и заполнить таинственный невидимый мир исходящими от людских мыслей «точками» и «тире». Вместо открытого к небу белоснежного поля сокрытая страна волн человеческими стараниями быстро обратится в окровавленное бранное поле, глухое к словам небес. Писк в меру умных и не в меру глупых мыслей быстро заглушит едва слышные и пока еще никому не понятные слова…

Моряк сконфузился, пожал плечами и пропал за дверью. На смену явилась жена:

— Саша, что с тобой?! Зачем ты его прогнал?! Зачем ты отказался от их помощи?! Как же мы жить будем?

— Ничего, — рявкнул профессор, — Проживем. Я уроки давать могу. Ко мне целая очередь из учеников будет, так и проживем!

Она кивнула головой и принесла мужу стакан, полный переливающейся в солнечных лучах прохладной воды. Профессор залпом выпил воду и погладил жену по голове. Она кивнула головой, ибо давно научилась понимать своего ученого мужа.

Александр Степанович оторвался от своего аппарата, и решил пройтись по улице, дойти до моря и посмотреть на блеск его водянистых волн. Быть может, их шепот чем-то похож на слова, которые несут волны другие, невидимые? Может, от них он что-нибудь узнает, поймет.

В прихожей он столкнулся со служанкой, которая подмышкой держала свежую газету.

— Александр Степанович, — сказала она, — Вы газет не читаете, а тут кое-что интересное есть. Помню, к Вам один нерусский человек приходил, так он, представляете, в нашу русскую газету попал!

Она протянула ему раскрытую газету, из которой на профессора уставились знакомые черные глаза.

«Сенсация! Итальянский ученый Маркони, приехавший на жительство в Великобританию, ведет работы над созданием беспроволочного телеграфа, изобретение которого станет новым словом в мировой торговле. Оно позволит наконец связать биржи Старого и Нового света в подобие одного живого организма», прочитал ученый, и тут же, отбросив газету, ринулся в свой кабинет.

«Все пропало!», говорило ему сердце. Попов видел перед глазами черную тучу, которая заходила на синее, прозрачное сверху и снизу небо. Сквозь нее уже не разглядишь ни солнышка, ни горных вершин. Писки, сообщающие о ценах на зерно и на уголь, навсегда заглушат слабый голос неведомого, они прокрадутся в каждый уголок того только что открытого мира, чтобы навсегда отрезать его от людей. «Подобие живого организма», прошептал он газетную фразу, и тут же с отвращением сплюнул в сторону. Нет, не живой это организм, а необъятная мертвая туша, которая навалится на мир, и опять закроет от него едва проглянувшее чистое небо!

Он опять бросился к своему прибору и принялся жадно вслушиваться в его смутные голоса, которые скоро исчезнут, вытесненные беспощадной трелью шифрованных слов, потребных лишь человеку, да сегодняшнему дню.

— Вот и конец, — сказал профессор.

— Что?! — вскрикнула перепуганная жена. Она побледнела, уронила слезу, схватилась за мужа.

— Не надо! — закричала она.

Александр Степанович рассеянно поцеловал ее в голову, после чего облачился в свой пиджак, сложил в ящик прибор, и вышел из дому.

Супруга побежала за ним следом, стараясь остаться незамеченной. Это было не сложно, ведь Александр Степанович не замечал сейчас даже тех людей, которые проходили мимо и даже задевали ящик с его прибором, который он теперь нес отнюдь не бережно. Ей казалось, что он решил наложить на себя руки, и помешать ему будет можно лишь в последний миг. Если вмешаться прежде, то он просто оттолкнет ее и все равно пойдет своей выбранной дорогой.

Но Александр Степанович направлялся в самый центр города, к блестящему в лучах солнца кораблику Адмиралтейства. Не самое лучшее место, чтобы свести счеты с жизнью. Для того более подходят глухие окраины, грязные пригородные перелески…

Наконец, профессор вместе со своим изобретением скрылся за тяжелой дубовой дверью Морского ведомства. У его супруги отлегло от сердца.

Вскоре у русского флота появился первый в мире аппарат для беспроволочного телеграфа, позволявший наладить связь между кораблями в открытом море. Следом за ним — прибор радиолокации, находивший противника даже тогда, когда видеть его отказывался человеческий глаз. К Александру Степановичу вновь вернулась жизненная сила, он месяцами пропадал на флоте, стараясь донести сокровенный плод своих мыслей и горы Странника до каждого корабля. Ему виделась последняя битва, в которой русский флот сомнет нестройные, лишенные связки боевые порядки Запада, очистит он недругов море и раздавит тот мир, который накрыл таинственный мир небесного шепота массивной тушей связанных бирж Старого и Нового света. Быть может, после той победы, когда врагов не останется, прозрачная страна радиоволн снова сделается по-прежнему чистой и открытой для таинственных голосов?!

Но победы не случилось. Железо того русского флота беспомощно легло на мутное дно. Между Желтым и Японским морями, в восточной стороне. Ему так и не довелось тронуть черное тело Запада. А радио осталось, вон оно, недалеко. Квакает что-то нечленораздельное. «Как Вы думаете, какое содержимое хуже всего извергать из своего желудка, а какое — лучше? Хуже всего рыбу, она после того, как побывала там, делается вонючей. А лучше всего — фрукты, с ними почти ничего не делается. Они прямо как свежие», говорит оно.

Товарищ Хальген

2009 год

Перформанс «Попов и Маркони»

Большой дубовый стол. За одну его сторону садится профессор Попов, одетый в черное. Над его головой — раскрытое окошко, через которое вверх уходит множество проводов и антенн. Глаза профессора подняты вверх, он напряженно вслушивается во что-то. Из окошка выскакивают солнечные зайчики и прыгают по профессору. Профессор продолжает слушать.

Вбегает Маркони и садится за другую сторону стола. Маркони одет во все желтое. Из-под стола он достает макеты пароходов, груженных углем и зерном, и ставит их перед собой. Потом достает телеграфный ключ и принимается выстукивать азбуку Морзе, и при этом двигать другой рукой свои пароходики. Его челюсти ходят ходуном, он что-то жует.

Солнечный зайчике на профессоре Попове бледнеют и исчезают. Попов морщится, по нему видно, что он — недоволен. Внезапно окошко над ним с тихим скрипом захлопывается.

Попов приподнимается, и достает из-под стола макет броненосца. Он замахивается им, желая ударить Маркони по голове. Но Маркони вовремя закрывает себя японским флагом, об который макет броненосца разбивается вдребезги. Попов остается стоять на месте, а Маркони, ухмыльнувшись, еще громче стучит телеграфным ключом и еще быстрее двигает свои пароходики. В его лице различим скрытый смех.

ЗАНАВЕС

Товарищ Хальген

2009 год