Томиноккер — По ту сторону окна

Хелли

Время — ужасает своей необратимостью и безвозвратностью. Оно безжалостно движется вперед, словно лайнер, стремительно отдаляющийся от порта. И будет замечательно, если этот корабль, такой красивый, сверкающий белизной, не забудет тебя на берегу. Ну, а если в твоих руках билет на давно отчаливший лайнер? Бросится вдогонку вплавь? Или смирится с тем, что этот чокнутый мир доконает задолго до того, как на твоих висках засеребрится седина? Да, безусловно, настанет момент, и время откроет истину, каждому свою. Но есть еще кое-что, страшнее времени. Это — одиночество. Оно сопровождает тебя повсюду, и изводит, словно немая, выжившая из ума старушка.

Вот и я никогда не дорожил временем. Оглядываясь на пройденный путь, боялся задуматься. Все шло своим чередом.

Мрачные, пропитанные осенней тоской улицы провожали меня на работу. Работа — провинциальный театр, на сцене которого нет постановок вот уже четвертый месяц. Сильный пожар прошелся по складу декораций, гримерным, фойе, балкону и буфету. Пламя остановили, когда алые всепожирающие щупальца пробирались по креслам партера к сцене. Зал, привыкший к шуму аплодисментов, погрузился в зловещую тишину. Мэрия разработала график ремонта, который должен был начаться следующим летом. Но мировой финансовый кризис развеял все планы, словно ветер табачный дым.

Почти все актеры разъехались по разным городам и устроились в других театрах. Не удел осталось три актера, во всяком случае, из тех, о чьих судьбах я что-то знал. Это были пожилые актеры, не готовые к переезду.

Еще остались мы: я — бывший осветитель и нынешний сторож театра, Олег Осипов; Виктор Петрович, семидесятилетний вахтер, с вечно грустными глазами и лицом, изрытым оспинами; Нина Богдановна — добрая старушка, совмещавшая две должности — оператора котельной и гардеробщицы. Котельная продолжала работать, так как в уцелевших кабинетах продолжали работать кружки. Детский кукольный театр, школа юного актера и клуб поэтов.

Я жил в котельной и на ночь с субботы на воскресение сдавал смену Виктору Петровичу до понедельника. В свободное от обходов время я занимался тем, что разбирал уцелевшие декорации и вычищал зал от сажи и золы. Делал я это не по чьему либо поручению. Просто мне так хотелось. Я любил это место.

Виктор Петрович вел журнал занятий, учет завозимых стройматериалов и заведовал ключами.

Первое, что он сделал после нашего знакомства, это пристрастил меня к грузинской кухне. Старик создавал свои шедевры на маленькой электрической плитке. Все время нашей дружбы он пытался научить меня жить без сигарет.

Нина Богдановна работала в котельной, наблюдая за тем, чтобы газовый котел работал исправно. До пожара она заведовала клубом юных поэтов. По пятницам в большом кабинете, в левом уцелевшем крыле театра собиралось три десятка любителей поэзии. Мы со стариком устраивались на задних рядах. Больше всего нам нравились турниры и дуэли. Среди школьников была пара-тройка особенно талантливых поэтов.

В будние дни, старики приходили к девяти и проводили здесь время до глубокого вечера, как правило, до восьми, половины девятого вечера.

Итак, нас было трое. Хотя нет, четверо. Была еще Лиза. Прекрасная Лиза. Она жила на первом этаже дома напротив театра. Ее окна были украшены красивыми занавесками пастельных тонов. Лиза Вертинская была молодой актрисой и пришла в театр сразу после училища четыре года назад. Для нее переезд был невозможным из-за сильно болевшей матери.

Я люблю ее. Каждый вечер сажусь на кресло и смотрю в ее окно. Любовался тем, как она танцует в тесном пространстве комнаты.

Она танцевала как богиня. Нежные изгибы ее стройного тела, черные волосы, распущенные по спине, будоражили мою кровь. Это повторялось изо дня в день. Я слушал ее звонкий смех, чистый бархатный голос, когда распахнув окна, она репетировали реплики и монологи.

Это было похоже на сказку.

Но могла ли догадываться обворожительная актриса о чувствах театрального сторожа? Едва ли.

Я жил другом в районе. К театру мы шли разными путями. Но даже когда Лиза шла по тротуару противоположной стороны проезжей части, я чувствовал едва уловимый, легкий аромат ее чудесных духов. «Desire» — «Желание». Этот запах всегда волшебным шлейфом тянулся за ней.

Я с нетерпением ждал появления Лизы на сцене. Забывая о работе, любовался ею. Я засыпал и пробуждался с мыслями о ней. Она уносила домой цветы, оставленные мной на ее столе, и ставила их в вазу на подоконнике. Это продолжалось два года.

За эти два года я так и не решился заговорить, познакомиться с ней поближе. Моя любовь сжигала меня.

— Теперь она работает расклейщицей афиш, — сказал Виктор Петрович в один из вечеров. Он тихо подошел со спины и я от неожиданности даже вздрогнул. Старик принес кресло-качалку и, кряхтя, устроился на ней. Он накрыл ноги пледом, достал свою фляжку и продолжил. — Каждый день около восьми утра она проходит мимо театра с кипой бумаг. Расклеивает объявления и афиши. Подойди к ней завтра и поговори.

— Я пытался Виктор Петрович, ты же знаешь…

— В том то и дело, что ты только пытался. А ты просто поговори. Спроси у нее, нравились ли ей цветы, которые ты оставлял для нее в гримёрке.

— Вы знаете?

— Мальчик мой, вахтеры видят все, кроме обратной стороны луны. Пригласи погулять ее к озеру. Вчера туда прилетели лебеди… — Виктор Петрович откашлялся — … Хлеба с собой возьми. Вдвоем покормите птиц. В наше время девушки любили подобную романтику. Может и сейчас им нравится нечто такое.

— Да, она любит птиц. Голубей все время кормит. Полный дом канареек с попугаями, — ответил я. — Завтра обязательно подойду. Просто эта стеснительность…

— Забудь про стеснительность. Думаю, у тебя есть важная причина решиться. Ее мать умерла пару дней назад. Она накопит денег и уедет.

Я был ошарашен.

— Спасибо тебе, Виктор Петрович.

— От спасибо теплей не станет. Чайник поставь — чаю хочется.

Он сделал несколько глотков и убрал фляжку.

Виктор Петрович умиротворенно качался на кресле. Этот старик проработал с самого первого дня его существования. С самого первого спектакля. С систематической регулярностью старик рассказывал об этой постановке, посмотреть на которую приезжали даже из самой Златоглавой. Пожилым людям нравится вспоминать отдельные моменты уползающей жизни.

Старик работал осветителем. Только когда от артрита распухли суставы пальцев и ревматизм вконец замучил его, он перешел на работу вахтера. Тридцать один год старик провел, возясь с проводами и лампами. Он был частью театра. Частью знаменитого театра «Иллюзион».

О нем ходили легенды и слухи, впрочем, как и о любом старике, избегающем общества людей и молча делающем свою работу. Кто-то из театралов даже утверждал, что человек как две капли похожий на Виктора Петровича в послевоенное время работал в «Ленкоме» (кто-то утверждал, что видел старика в Тбилисском ТЮЗе ), но тот якобы умер в середине пятидесятых; поговаривали, что старик бессмертный, и обречен на скитания по театрам. Но все слухи были обусловлены тем, что никто ничего не знал о нем. Это отсутствие информации, естественным образом, заменялось домыслами.

От старика пахло театром. Такой неповторимый, непередаваемый и запоминающийся аромат. Состоящий из запаха свежеотпечатанных афиш и программок, французских булок и коньяка из буфета, отсыревшего дерева и картона декораций. К тому же Виктор Петрович был поклонником советской практичности и умеренности. Утюг, электроплитка и лакированные штиблеты, оставленные отцом, еще верно служили ему и были неотъемлемой частью слагаемых легенд.

— Ты справишься, не беспокойся, — вахтер достал из кармана сухарик и с треском начал его есть. — Ты ей понравишься.

— Думаете?

— Я просто уверен в этом, мой мальчик. Ты только не волнуйся, — старик расправился с сухарем и собрал крошки в тряпичный мешок. (Попугай Снопик начинал метаться по клетке от радости при виде этого мешочка).

— Она такая красивая. Правда? — Я прильнул лбом к холодному стеклу окна.

Старик улыбнулся и кивнул. Он встал на ноги, легонько похлопал меня по плечу и ушел, оставив меня наедине с моей прекрасной Лизой.

Она танцевала…

Господи, как она танцевала! Девушка моей мечты была похожа на ангела, парящего в воздухе. Медленно и грациозно двигаясь по комнате, она кружила в своем волшебном танце. Каждое ее движение завораживало и очаровывало.

Кровь бурлила в жилах и медленно растекалась по моему телу. Господи, сделай так, чтобы этот танец длился целую вечность!

Я забыл о времени. Наверное, как и она.

Внезапно Лиза подошла к окну и посмотрела в сторону моего «наблюдательного пункта». Я молниеносно отпрянул от стекла и задул свечу. Через секунду и в ее комнате погас свет.

Я тяжело дышал от волнения. Казалось, мне не хватало воздуха.

Взглянул на часы. Половина первого ночи. Волшебный танец длиною в пять часов.

Она увидела меня…

Я еще долго стоял у окна, вырисовывая перед умственным взором изгибы ее тела. Табачный дым хозяйничал в моих легких. Так как я курил редко (сказывалось влияние старика), от глубокой затяжки закружилась голова. Сел на холодный пол и спиной прислонился к стене. Сердце билось, словно пташка, умирающая в неволе.

Это было каким-то наваждением. Воображение рисовало мне ее обнаженное тело, и я чувствовал его запах.

Чайное блюдце, служившее пепельницей, заполнилось окурками. К утру я начал мерзнуть. Меня мучил озноб. В теле поселились жар и слабость. Пот стекал по мне, одежда пропиталась влагой и мерзко облепляла тело. Когда началась лихорадка, я обессилел и слег на пол.

И снова этот танец перед глазами. Волшебная грация. Лиза смотрела на меня. Она говорит что-то не связное, но я не понимаю смысла и есть ли смысл в ее словах. Она танцует и смеется.

Но танец не может длиться целую вечность.

Я проснулся в котельной. На своей узкой койке у холодной стены с выцветшими обоями. В воздухе витал аромат крепкого чая с лимоном. Котельную освещал маленький абажур.

— Проснулся?.. — Нина Богдановна суетилась у моего изголовья. Она готовила мне лекарства. — Мальчик мой, что же это ты на пол лег спать?

— Сам не заметил. Устал, наверное, очень, — ответил я.

Жар спал, но слабость всецело владела моим телом.

На пороге показался Виктор Петрович.

— Так устал, что пролежал всю ночь? Чем ты думал?! — воскликнул он. В его дрожащей руке была фляжка. Он подошел ко мне и поднес ее к моим губам. — Выпей.

Я сделал несколько маленьких глотков коньяка. Армянский коньяк «Арарат». Тот самый, который любил старик. Виктор Петрович, несмотря на протесты Нины Богдановны, заставил выпить меня еще.

Успокоившись, он сел на край кровати. Старик, молча, смотрел на меня. Когда Нина Богдановна отлучилась в подсобку, где у нее закипел чайник, Виктор Петрович пригнулся ко мне. На его лице появилась улыбка.

— Она приходила сегодня! Твоя актриса была здесь, — старик подмигнул мне, — прошла по гримерным комнатам, стояла на сцене, подбирала программки. Самое интересное то, что она долго сидела в твоей комнате. Перебирала твои книжки, журналы…

— Она видела их?.. — перебил я старика, и он, безусловно, понял, о чем я спрашивал. Речь шла о фотографиях Лизы. Их было около трех сотен. Они лежали во втором ящике стола.

Старик кивнул.

-Она забрала одну из фотокарточек. Непонятно только: зачем ей она? — Старик поднялся на ноги.

В котельную вошла Нина Богдановна. На подносе, который она несла, дымилась чашка чая, лежали бутерброды с сыром и помидорами.

-Как ты любишь, — сказала она, поставив поднос на стул у моего изголовья.

Я встал с постели, оделся и принялся за еду.

— Врача бы тебе, — на выдохе проговорила Нина Богдановна.

— Со мной все будет в порядке. — Когда с бутербродами и чаем было покончено, я отправился в свою «берлогу». В моей тесной каморке, помимо стола, стояли два кресла, вешалка и холодильник. На вешалке висели мотки проводов, на широких полках шкафа лежало множество ламп и различных инструментов.

С трудом, опираясь о стены, я добрался до стола. Обессиленное тело распласталось на кресле. Я достал фотографии и разложил их. Не хватало той, где мы были запечатлены вместе. Она забрала и журнал с небольшой статьей о своей роли в постановке «Горе от ума» по пьесе Грибоедова, в котором она играла Лизаньку. После этой постановки о ней заговорили все. Заговорили как о восходящей звезде.

Забрала фотографию, на которой мы вдвоем…

Снимок был сделан год назад Виктором Петровичем. После спектакля я встретил ее в фойе и подарил букет лилий. Уставшая от трехчасового представления, она все же согласилась сфотографироваться со мной. Мы разговаривали около десяти минут. Она шутила и звонко смеялась. На прощание, поцеловала меня в щеку и поблагодарила за цветы.

Жизнерадостная, добрая, сияющая…

Я вернулся в котельную. Ни Виктора Петровича, ни Нины Богдановны в ней уже не было. На моей койке лежала папка. Я догадывался, что было в ней. Старик разбирал бумаги в выгоревшем кабинете, где размещались бухгалтерия и отдел кадров. Личное дело Елизаветы Войтинской.

Она была старше меня на три года. Читая сухие формулировки и даты, я знакомился с жизнью своей любимой. В один момент по моему телу пробежал холодок: мы учились в одной школе. В бумажном кармане, на внутренней стороне обложки я нашел черно-белую фотографию. На снимке Лиза была еще совсем юной.

Из глубины памяти всплыло давно забытое событие. Я, с роскошным букетом хризантем, стою у школы среди детворы. На мне красивый темно-серый костюм и начищенные до блеска туфли. После окончания торжественной линейки, пятиклассница с большими бантами на голове и забавной мушкой у носа, подарила букварь. Более того, она поцеловала меня в щеку.

Из воспоминаний меня вытянул шум приближающихся шагов. В котельную вошла Нина Богдановна. Поставив на стол тарелку с куриным супом, она вытерла руки о передник.

— Кушай, пока не остыло, горе ты мое горемычное.

Я поблагодарил старушку за заботу и остался в одиночестве.

Простуда отпустила меня на следующий день. Я устроился в крайнем кресле первого ряда. Пустая сцена производила гнетущее впечатление.

Но когда я закрывал глаза, мне казалось, вот-вот прозвенит звонок, в зале погаснет свет и занавес разойдется. Рядом займут свои места редкие опоздавшие.

Если бы только не это чертово замыкание на складе декораций. Теперь все было умершим. С потолка, словно ледяные глыбы в пещерах, свисали люстры, покрытые копотью. Когда-то они заливали зал ослепительным светом. Спасаясь от нахлынувших воспоминаний, я вышел на улицу.

Чистый воздух освежил голову. Увидев Лизу, я растерялся. Она расклеивала афиши.

Она как всегда прекрасна.

На ней был измазанный клеем комбинезон. Голова обвязана платком. Черные волосы собраны в хвост. В зеленых глазах читалась печаль. Нос, с едва уловимой горбинкой. И губы, с которых хочется сорвать поцелуй.

Я поправил волосы и направился к ней.

— Здравствуйте!.. То есть, привет. Привет, Лиза! — скомкано поздоровался я.

Она продолжала методично размазывать клей. Я подошел ближе.

— Может? сходим… Сходим куда-нибудь? — я растерялся. Провал был близок. Абсолютное равнодушие Лизы было неожиданным.

— Тебе нравились цветы, которые я тебе дарил? — Лиза молчала. — Вообщем, я подумал, что я и ты… Ну, подумал…

Она бросила взгляд в мою сторону, затем достала тряпку из нагрудного кармана и разгладила афишу, вытерев излишки клея.

— Сочувствую тебе. Если будет нужна помощь, ты знаешь, где меня найти, — проговорил я.

Она ушла, даже не взглянув на меня. Засунула тряпку в карман и отправилась к следующему столбу.

Я стоял, кроша пальцами кусок пшеничного хлеба. Она отдалялась, словно призрачная, недостижимая мечта. Лиза уходила, оставляя после себя оранжевые афиши цирка на столбах. Я сел на бордюр и отшвырнул корку хлеба.

Вернувшись в театр, сел за стол. Я перевел кипу бумаги, прежде чем вышло то, что хотелось. Мое послание едва походило на признание в любви. Больше это была просьба о прощении за навязчивость. Написал ей о том, что хотел бы встретиться с ней. Я сложил лист, и оставил его в ее почтовом ящике. Весь день я не находил себе места. Бродил по театру, нервно вращая зажигалку и выкуривая сигарету за сигаретой. Выпил бутылку коньяка, спрятанную Виктором Петровичем в креслах партера. Не выдержав, я накинул куртку и выскочил из театра как ужаленный. Вбежал в подъезд и открыл почтовый ящик, отогнув язычок замка.

Письма не было. Это был полный провал.

Вечером с букетом лилий я отправился к ней. Дверь мне никто не открыл. Цветы я оставил у дверей.

Я вышел на улицу и подошел к ее окну.

Лиза собирала вещи. Большой чемодан лежал на кровати. Он был уже почти полон. Дома, кажется, действительно никого не было. Дверцы шкафа были распахнуты, полки пустыми. Она уезжала. Покидала не только отчий дом, но и мою жизнь.

Я обернулся назад. Театр казался осиротевшим и пугающим. Его разбитые окна, с осколками стекла на рамах, походили на разинутые пасти неизвестных науке чудовищ. Вышедшая из дверей Нина Богдановна шла ко мне.

Я повернулся обратно к окну. Видимо от своей тяжести, закрылась дверца шкафа, открыв моему взору стол. Массивный и дубовый. Стол, о котором мечтает, пожалуй, многие писатели и архитекторы. На нем лежала фотография, которую она забрала у меня. Но больше меня поразил другой снимок. В рамке из цветного стекла. Я — девятиклассник, стою на сцене школьного актового зала. Рядом — вырезка из местной газеты об ужасном пожаре в театре.

Из ванной вышла Лиза. Ее глаза были заплаканными. Она подошла к окну и приложила ладони к холодному стеклу. Я смотрел на нее, и улыбнулся. Наверно, моя вымученная улыбка показалась ей глупой. Но она смотрела куда-то сквозь меня. Куда-то вдаль, а может быть и на здание сгоревшего театра.

Я услышал шаги старушки. Она остановилась в нескольких шагах от меня.

Лиза отошла от окна и села за стол. Она достала фотографию из рамки. Гладила ее пальцами, и целовала. Она снова плакала.

       — Послушай, мальчик мой… — услышал я позади себя вкрадчивый голос Нины Богдановны. Она долго подбирала слова.

Рядом со статьей, фотографии трех погибших. Снимок, на котором был я, немного больше остальных.

Я?..

-… сынок, мы не знали, как тебе все рассказать и долго думали, — голос Нины Богдановны дрожал. — Когда-нибудь, ты станешь таким же, как мы — тебя тоже смогут видеть люди. Вернемся в театр. Виктор Богданович ушел от нас. Его забрали. Оказывается, у призраков тоже есть срок годности. — Старушка грустно улыбнулась. — Он оставил тебе свою фляжку. На твоей койке.

Я был в состоянии, похожем на одурманенность. Смысл слов терялся, а может это просто я не хотел ничего понимать.

Стекло покрылось испаринами от моего дыхания. Пальцем я вывел свое имя, так, чтобы Лиза могла его прочитать.

Старушка подошла ко мне и взяла за руку. Ее ладонь была теплой. Я отстранился от окна, и мы пошли к театру. Я плакал, и мне вовсе не хотелось сдерживать слез. Пустой и страшный театр — обитель печали и одиночества — ждал меня. Как и фляжка на койке в котельной.

Надеюсь, Виктор Петрович обрел столь желанный покой и когда-нибудь настанет моя очередь. И черед доброй старушки, которая теперь сопровождает меня повсюду, заботится обо мне, как о родном сыне.

Время, пусть и поздно, открыло мне свою истину. В любую минуту, самое ценное, что у нас есть, это та самая минута, драгоценные шестьдесят секунд, такие призрачные и утекающие сквозь пальцы. Очень важно помнить это всегда. Жизнь, как айсберг, плывущий по теплому течению, а одиночество и тоска, точно снежный ком, спускающийся с высокой горы и накрывающий нас всей своей безысходностью и мифическим шансом на спасение.

Врядли что-то имеет смысл и прежнее значение, если в твоем кармане билет на давно уплывший лайнер, попасть на который ты мечтал всю свою жизнь, не правда ли?