Viktor — Демократическая сказка

На берегу древней и могучей реки Зловонюшки прогревали бока две порядком потускневшие звезды старых добрых сказок.    Одной звездой был ныне Иван Иванович, раньше же в народе его звали просто Иванушкой-дурачком. Сказочные соломенные патлы со временем перешли в состояние укороченной и мудрой седины, дающей повод предполагать, что в свободное от работы время Иван Иваныч пописывает мемуары. Другой звездой был никто иной, как Змей Горыныч, от былого величия и грозности которого осталось только количество голов да, пожалуй, еще и размеры. Сквозь осыпавшийся кое-где панцирь проглядывалась нежная розовая кожица бывшего аса воздушных налетов, две крайние головы которого в данный момент мирно пощипывали травку, а средняя третья, уткнувшись мордой в небо, что-то тихонько про себя бурчала. *Опять в цирк не взяли?— спросил Иван Иваныч у средней, на что голова обматерила бухгалтерию цирка, кретинизм работников которой не позволил выяснить простейший вопрос, сколько положить Горынычу зарплат, одну иль три.

Обсудив эту проблему, Голова сказала, что это все ерунда, вот утка слиняла, это гораздо хуже. Какая еще утка, спросил Иван Иваныч, но тут же вспомнил, что по самым достоверным преданиям карма Горыныча хранилась в сундучке, а в нем была утка, а в утке яичко, а в яичке иголочка, сломав которую можно было покончить разом со всеми неприятностями в лице Горыныча. Как же это, спросил Иван Иваныч сразу у всех трех Голов сразу, и те наперебой стали рассказывать, как археологи раскопали заветный сундучок, на котором было написано:*Утка судьбоносная. Одна штука!*, открыли его и глупая птица, которая где-то когда-то слышала сказки о курочке Рябе, решив, что она тоже не лыком шита и кармическое яичко в ней явно должно было быть золотым или, на худой конец, хотя бы позолоченным, куда то удрала, не дай Бог ищет скупку драгметаллов.                                                

*А вдруг кто-нибудь да этим яичком да по плоскому утинному носу,*— вслух, оказывается, подумал Иван Иваныч и вздрогнул от давно позабытого грозного рева.

*Слушай, ты, Нострадамус хренов*— прогремели Головы и попытались было полыхнуть могучим по старой памяти пламенем, но, сколько не скрежетали железными коронками, поджечь тошнотворно-сероводородный духан так и не удалось. Стараясь не смотреть друг на друга, Головы вернулись на свои места и притихли. Звенящую тишину нарушали только усталые пчелы, да изредка доносились странные звуки, что-то вроде :*Муу— у— у-— Чпок!*.*Это еще что такое?*— спросил Иван Иваныч у Горыныча, который, словно дождавшись возможности поговорить, стал быстренько рассказывать, как местный дурократ, демократически разогнав колхозы взамен ничего путного не создал, и от сельского хозяйства остались одни только вечноголодные коровы. Однако проблему кормов деятель решил просто и гениально, закупив целый вагон импортных, как их там... Горыныч явно забыл название иностранных кормов и добавил только, что это было что-то *без сахара* и с *неповториьым вкусом*. Иван Иваныч захохотал, представив себе, как на коровьих мордах меденно вырастают и лопаются большие белые шары, и все это на фоне тощих сисек и еще более грустных буренкиных глаз. Последний раз, помнится, он так смеялся над рассказом Красной Шапочки о ее последней встрече с Серым Волком. Как обычно, на опушке леса, часов в семь вечера она поджидала Серого, все как по сценарию, и даже последний появился вовремя, но что-то в тот день было не так. И только присмотревшись повнимательней, до Шапочки дошло — в глазах Серого Волка не было естественного жадного блеска, наоборот, зрачки его излучали подозрительно мудрый свет. Внимательно и спокойно посмотрев на Красную Шапочку, Серый Волк вдруг спросил:*Слушай, мать, а чего это тебя сродственники так спокойно, на ночь глядя в лес отправляют, ведь я ж могу ненароком и сожрать?!* И, пока Красная Шапочка оправлялась от шока, он встал на задние лапы и задумчиво направился в сторону дремучего леса, оставляя позади себя длинный извилистый след хвостом, покрытым прицепившимися к нему колючками и репейником.

Смех смехом, но рассказ Горыныча о кормах заставил вспомнить Иван Иваныча о том, что с утра он ничего не ел. Раньше проблем с едой практически не было, стоило только захотеть, как сразу появлялась скатерть-самобранка, молча и деловито обставляясь самой что-нинаесть калорийной пищей, и после трапезы с набором грязной посуды куда-то исчезала. В последнее же время стали твориться странные вещи, начало которым положила робкая просьба скатерти выдать гроши на закупку продуктов питания, мол, все дорожает и т.д. Иван Иванычу стало неловко за самобранку, но деньги он все-таки дал, хотя потом и жалел, потому как скатерть постепенно обнаглела и со временем стала требовать баксы, уже не объясняя, зачем и счетов, естественно, не предъявляя. Затем она стала появляться все реже и реже, Иван Иваныч подозревал даже, что она просто пошла по рукам, вернее, по столам. А однажды вообще появилась покрытая ликеро-кофейными пятнами, в центре же красовалась губной помадой сделанная надпись: *Ай лов ю*... Иван Иваныч разругался с продажной тряпкой и больше ееё не видел, чего последняя, в общем-то, и добивалась.

Солнце постепенно теряло горячий кайф, да и говорить друзьям, собственно, было уже не о чем, и они стали понемножку собираться. Вскоре можно было наблюдать, как по проселочной дороге в сторону города, где Горыныч подрабатывал сторожем в зоопарке, а Иван Иваныч имел место учителя истории в лицее, двигались две разнокалиберные фигурки. Первым растворился вдали Иван Иваныч, а через некоторое время пропал из виду и Змей Горыныч. Смеркалось, обычный летний день засыпал и только иногда сквозь сон доносилось жалобное :*Муу— у— у —— Чпок, Муу— у —-— Чпок, Муу— у —у ...*