Салават — Песочный табак

Казалось, свет боялся заходить сюда, или же это сигаретный дым от десятков, а может и сотен людей, кто успевал за него пребывать здесь за все дневные часы, мешал ему влиться и заполонить собой это просторное помещение. День, в котором он не существовал уже 2 года — в светлое время суток его можно было застать только на кровати, спящим. Он думал, что с каждым вдохом, этот едкий и противным дым наполняет не только его легкие, но и его голову, опустошая его от мыслей, как бы переворачивая заполненную коробку с вещами. Предметы, захваченные во всепроникающие силы тяготения, падали и оставались на полу, обретая полную низменность, что было и с его мыслями, раскиданными теперь на пыльной, запечатлевшей грязные следы от обуви поверхности — они становились не важными, он отбрасывал любые тщетные попытки заставить себя размышлять. Он становился равнодушным к ним — отпала сама надобность в мыслях. Он позволил себе прильнуть к мягкой спинке кресла. Его мышцы расслабились, по телу прошлось спокойствие. Его крайне насторожило, ее все еще не было.

— Я вас ждала, — ее прямые и холодные губы разомкнулись, выпуская вместе со словами и сигаретный дым.

Было видно, что клубившийся дым не уносился вверх с потоками теплого воздуха, а словно медленно и неохотно растворялся в затхлом, отравленном воздухе, прибавляя ему смертельные свойства.

"Это Я тебя ждал, идиотка," — выкинул он в голове, но в ответ холодно улыбнулся, не желая видеть ее, саму, это Она.

Сколько лет он мучился и признавал в своих муках только ее. А она даже этого не замечала — ей была важнее сигарета, которую она курит, чем этот молодой человек.

— Я тебя тоже, — прервал он неловкую паузу в секунды, снова начиная ощущать всем телом несуществующую боль, которая гуляла по его телу, давая о себе знать то там, то здесь, словно резко перескакивая с одного места на другое.

Он называл это мучением — невозможно было терпеть то, что выдумываешь сам. Он проклинал это чувство и ее саму.

— Твой взгляд, как он меня раздражает! — со злобой огрызнулась она на него, сильно сжимая челюсти от колкой ненависти, заставляющей напрягать мышцы лица.

Когда она была в таком состоянии ее тонкие женские черты лица стирались и заменялись новыми, делающие из нее совершенно непохожего человека: острые неприятные скулы, желваки, а ее глаза, всегда затуманенные, становились плоскими.    

— Я тебе никогда не нравился, — горько съязвил он, но всю горечь проглотил он сам, потому что это было его несбыточной мечтой — ее симпатия с нему.

Сейчас, как и днями позже, он понял, что ненавидит ее. Он давно пришел к этому заключению: ее наглость, лицемерие, эгоизм не оставляли желать лучшего. И он ненавидел, ненавидел искренне, это было единственным правдивым чувством, с которым он с ней охотой делился и готов был дать еще больше.