mmajorov — Нет

-Нет.— Его голос был решительным, но вместе с тем обволакивающе грустным, как будто, говоря одно, внутри себя он так вовсе не считал, а вынужден был сейчас ей отказывать, но делал это из каких-то наполовину гуманных соображений, где нет места лживости либо же корысти. И в эту его гуманность и человечность ей так хотелось верить всеми своими тянущимися открыто и честно женскими ниточками, что отказ никак не мог приняться за таковой, и в уже который раз, преодолевая присущее ей обычно достоинство и умение вести себя гордо, она снова полушепотом полуспросила-полупредложила. — Останься…

-Нет! — На этот раз он уже произнес с первыми стальными оттенками, но глаза его по-прежнему оставались печальными и нежными, он никак не мог заставить свои карие магниты соответствовать интонации своего голоса, и всё более расширяющаяся разница между тем, как он говорит, и тем, как он смотрит и, видимо, думает, неожиданно наполнила её слезами. Она сама от себя этого не ожидала. Давно, очень давно не плакала она, считая, что своё уже отгоревала в ранней юности, когда наивность жестоко и в то же время почти как у всех, то есть буднично и без особых изысков в оригинальности событий, замещалась жизненным опытом, красноречивее многих слов доказывающего, что другим (мужчинам) нужна по сути не её внутренняя наполненность, проще говоря, душа, каковую она в себе всё же оберегала, а её внешняя яркость, всё еще присутствующая и светящаяся в ней мерой намного выше среднего уровня. И в свои двадцать восемь с гаком, внешне хорошо сохранившись, не испытывая никаких сложностей в вопросе умения вызвать к себе симпатию и даже чувства, она вместе с тем потихонечку продолжала движение вовсе не в ту сторону, где ей бы хотелось оказаться, но еще больше хотелось бы заблудиться. А запутаться ей хотелось в любви. В любви выдержанной, спелой и не наивной. Прошли давно первые детские и розовые чувства, уже более не казавшиеся значимыми и высокими, а всевозможные варианты мужских ухлёстываний утонченно, но чаще всё-таки примитивно направленных лишь на одно, не воспринимались ей, как что-то, достойное её трепета и желания. Нет, она не была какой-то фригидной или неполноценной. Всё было в норме. Но к уже видимому концу своего третьего десятка лет она, успев изучить нехитрые мужские приемы обольщения, четко поняла одно: любить хочет она сама. А все эти игры в оригинальность чаще всего оказывались пустой словесностью, прикрывающей то, чем наделила людей природа, и от чего люди и не стремились никуда свернуть. Благоустройство дальнейшей жизни не кружило ей голову своими возможными перспективами, цену которых она уже давно знала, пресытившись большей частью из этих некогда устремлений. Хотелось иного. И вот — Он. Казалось бы, ничего такого особенного: рост чуть выше среднего, не красавец, но и не урод, ну плечи широкие, бородка какая-то из разряда нынче модных, вкупе с усиками опоясывающая рот. В голове его — почти только работа… Но вместе с тем что-то во взгляде резануло по её душе, оцарапало ощущением внутреннего родства, родства одиночки, каковой она уже давно была, но не задумывалась об этом особо — зачем? И соблазнять-то он её вроде и не соблазнял, но смотрел по-своему как-то так участливо и мудро, что прошиб её этот его печальный взор, словно говоривший «ты не одна такая». Померещилось или же она вдруг выдала желаемое за действительное? Она не знала. Но в его молчании и наполовину пассивности при встречах, на проведении которых он достаточно уверенно и активно умел настоять, акцентируя свой интерес на чём-то нетиповом, например, музыке, она читала не закомлексованность или робость, а именно философскую грусть такого же одиночки, прошедшего свои пути-оскомины и набившего свои шишки на этой широкой дороге, именуемой жизнью. И что-то проснулось в ней. Это не было любовью, любовью такой, как она когда-то, давно-давно, понимала это состояние, когда хочется всего-всего яростно и жадно, когда процесс раскрытия людей друг перед другом гонит их в дебри страсти и наивных «навсегда», заканчивающихся чаще всего весьма и весьма банально. Нет. Это новое её состояние скорее было похоже на наблюдение за цветением сакуры, к которой отчего-то нельзя подойти ближе, но именно по этой причине желание подойти возрастало многократно, ибо что может быть более манящим, чем невозможность протянуть руку? И, тем не менее, в ней отчетливо для неё самой вспыхнул вначале человеческий, но не исключающий нормального влечения, интерес, а затем и нормальный, полноценный рост желания. Желания, как оказалось, взаимного, хотя он до последнего момента не показывал своих темпераментных нитей, предпочитая не агитировать и не искать прямых путей. И её, такую уверенную в себе и своих силах и чарах, непостижимым образом потянуло к нему. В первый раз она, после двух совместных ночей, уже сама предложила мужчине придти к ней. И он пришел. Пришел и еще раз, и еще. Но это не приводило ни к её насыщению, ни к ощущению, что он принадлежит ей, что она владеет не только его телом, но и его сознанием. И чем больше она недоумевала, тем больше она этого хотела и тем больше вовлекалась в его вечно печальные глаза…Он приходил. Но потом уходил, не играя при этом роли ненасытного любовника, жаждущего вечером снова упасть в объятия красивой женщины. Это не столько било по её самолюбию, уж с этой детской проблемой она давно научилась справляться, сколько томило своим затянувшимся ответом. А с ним было хорошо, пусть даже он не пел никаких дифирамбов и комплиментов. И хорошо было даже не столько в страстном взаимном переплетении двух тел, сколько в последующем возвращении к простым объятиям и тихим и нежным поцелуям. Научившись за предыдущую жизнь понимать себя, она не хотела сковать его и повязать у своих ног. Нет. Но это его вечное грущение во взгляде, словно он уходит навсегда, и они уже никогда больше не увидятся, заставляло трепетать её сердце и хотеть этих встреч снова и снова. И вот настал тот момент, когда, стирая последние грани своего достоинства, она впервые произнесла мужчине «Оставайся», чего еще никогда и никому не предлагала… А он сказал «нет». Еще несколько очередных и редких ночей было меж ними, прежде чем она нашлась силы повторить это снова, но ответ был прежний. Она не стала устраивать сцен, а уехала летом к подруге в Крым. Но пара случайных любовников, помогавших незамысловато скоротать южные вечера, еще более убедительно доказали ей, что она хочет быть с ним. Вернувшись, она не звонила первой. Он позвонил сам. Правда, до этого его звонка был квартал молчания, давшийся ей с немалым трудом. Но, уже научившись его смутно предугадывать и понимать, что в своем трудоголизме он не раздваивается между профессиональным и человеческим, она не удивилась и не оскорбилась, хотя поначалу и очень хотелось именно так поступить. Но впервые какой-то новый внутренний голос словно шепнул ей «не стоит, не играй, отделяй зерна чувств от плевел массовой озабоченности», и она не стала изображать из себя несправедливо обиженную девочку, на что так упрощенно охочи в её жизни были многие мужчины. После долгой разлуки она вдруг поняла, что соскучилась по нему так, как никогда ещё ни по кому не скучала, и мучительное противоречием между желанием и гордостью снова обожгло её до удивления и вместе с тем блаженной истомой. И вот сейчас, преодолев непростые барьеры своей личности с её не менее загадочными хитросплетениями личного достоинства, и угадывая в Нем его своё аналогичное и не менее запутанное, она в третий раз предложила ему остаться. Произнося это, Она чувствовала, что никогда больше она не повторит ни этих слов, ни этой запрятанной в нежность и недосказанность мольбу, ни самим по себе более чем открытым призывом, но от этого понимания значимость его ответа увеличивалась многократно, а потому, услышав его очередной отказ, она обнаружила на себе свои слезы… И опять он, словно без всяческих объяснений угадывая её состояние, посмотрел на неё внимательно и прожигающе насквозь, глубоко, а потом почти шепотом прошептал : «Нет». Она отвернулась, не вытирая глаз, но и не закрывая их, а он, в свою очередь, не вышел из кухни и не перевел свой взгляд с неё, и она чувствовала это. Но это «нет» требовало своего продолжения какими-то действиями, и он, идя изначально к ней поздним вечером, чтобы уйти утром, наблюдаемый ею из кровати, где она по обыкновению лежала, полуукрывшись, не предлагая ему типовой яичницы и кофе, считая это не лучшим доказательством чувств между людьми, он сейчас надел одиноко снятый им совсем недавно пиджак и уже в движении молчаливо обернулся из коридора. Он понимал, что творится в данную минуту в ней, но сказать «да» он тоже не мог, а обманывать или необоснованно обнадеживать он не любил. Или не умел.

Выйдя на улицу, в начинающихся летних сумерках, когда уже метро было почти закрыто, а , стало быть, предстояло ловить случайное такси, он мысленно спросил неожиданно сам себя : « А почему, собственно, нет?». Ответа, осмысленного объяснения своего упорства он не находил, но искать их долго было не в его правилах. «Ну, нет так нет,— подытожил он сам себе и, подойдя к проезжей части, поднял руку и закончил мысль, — а что, в конце концов, может дать моё «да»? Ведь «да» — это тупик. И не мне ли не знать этого?». И переключился на уличное голосование тачки. А уже через пару минут веселый и бесшабашно поворачивающий на поворотах белорус-таксист рассказывал ему свои водительские байки, и Он уже не думал о том, что сейчас бы мог целовать Её молча и нежно, вглядываясь в паузах в её не менее карие и бездонные глаза, так и не дождавшихся от него согласия, за которым рано или поздно стояла бы необходимость перешагивать на следующие уровни, которых Он уже давно не хотел…

ММ 11.05.2010