Вионор Меретуков — Краковская колбаса

        Его глаза видели грязно-серую стену соседнего дома и кусок мрачного небосвода с торопливо налезающими друг на друга тучами, в любой момент готовыми накрыть город нескончаемым моросящим дождем.

        Мысленным рассуждениям о не сложившейся жизни старина Гарри перестал предаваться уже давно. Занятие для покойников, говорил он сам себе. Сложилась, не сложилась... Что значит — не сложилась? Это как посмотреть. Если взглянуть на Зубрицкого со стороны, например, из помойной ямы-то он выглядит просто молодцом.

        Во-первых, старина Гарри обеспечен квартирой. Правда, она очень напоминает железнодорожное купе, вознесённое волей какого-то сумасшедшего архитектора на двадцать первый этаж крупнопанельного дома, но все-таки это какая-никакая жилплощадь, на квадратные метры которой можно ступить только с ведома и разрешения ее владельца.

        Во-вторых, он в настоящее время холост, то есть, свободен как птица. Его многочисленные жёны, Царствие им Небесное, остались в невозвратном прошлом.

        В-третьих, признательным и щедрым государством он облагодетельствован профессорской пенсией, которая превышает оклад уборщицы в полтора раза и которая целиком брошена на поддержание жизни, не угасающей лишь потому, что из сердца Зубрицкого никогда не уходила мечта о счастье и удаче.

        И чем старше становился Зубрицкий, тем прочнее становилась эта мечта, временем и опытностью освобождаемая от иллюзорных наслоений, наполняя сердце старины Гарри постоянно нарастающей уверенностью, что со счастьем у него всё еще будет в порядке. Если не на этом свете, то уж — всенепременно! — на том.

        Мечта о счастье, от частого умственного использования с годами превратилась в некое подобие соляного столба, есть который, хотя он и состоит целиком из поваренной соли, нельзя, а вот полизать — можно.

        В общем, надо признать, Зубрицкому жилось совсем не плохо. Но, повторимся, — если глядеть на его жизнь из помойной ямы.

        А вот если...

        Никто не спорит, что отошедший от дел профессор в какой-нибудь процветающей западной стране, ну, скажем, в Англии, живет несравненно лучше. Но и пользы от этого гипотетического англосакса, куда больше.

        В то время как Зубрицкий наливался водкой и пивом, с остервенением колошматил воблой по столешнице и на чужих кухнях скорбел о безвозвратно уходящем времени, британский профессор расщеплял мирный атом и методично сверлил мировое пространство электронным гиперболоидом размером с троллейбус.

        Правда, отдавая дань объективности, надо признать, что и те сослуживцы Зубрицкого, которые дни и ночи напролет проводили в лабораториях и с не меньшим энтузиазмом, чем их английские коллеги, отдавались миролюбивому атому, жили ничем не лучше старины Гарри. Те же жалкие хибары в многоэтажках, то же мигающее электричество, те же протекающие крыши, те же месяцами не работающие лифты и та же грязь в подъездах. Впрочем, это совсем другая тема...

        Вернемся же, однако, к только-только пробудившемуся Гарри Анатольевичу, который, понежившись в постели, уже подумывал о бритье, контрастном душе, яичнице с поджаренным хлебом, кофе, сигаретке и дне, что навалится на него вслед за завтраком. И который будет столь же тоскливым и мерзопакостным, как дождь за окном. Который был готов, как говорилось выше, в любой момент из предположительного превратиться в реальный.

        Мысль о том, что ему через мгновение предстоит обеими ногами вступить в неприютное будущее, привела к тому, что Зубрицкий томно застонал.

        Он решил полежать ещё немного. В это мгновение раздался телефонный звонок. Старина Гарри, чертыхаясь, снял трубку.

        — Здравствуйте, многоуважаемый господин Зубрицкий, — услышал он приятный голос с легким иностранным акцентом.

        — Э-э, з-з-здравствуйте, — поздоровался старина Гарри и спустил ноги с кровати.

        Приятный же незнакомец, представившись доктором Ларсом Юнссоном, членом Шведского Нобелевского комитета, поведал ошеломленному старине Гарри, что в Стокгольме принято решение о выдвижении научных трудов российского профессора Зубрицкого на соискание Нобелевской премии в области физики.

        — Это, конечно, еще не означает, что вам, уважаемый коллега, уже завтра вручат билет до Стокгольма, — пел доктор, — но вероятность присуждения вам премии, по мнению многих авторитетных ученых, весьма велика... И я был бы счастлив в числе первых поздравить вас. Такие вот дела, почтеннейший Гарри Анатольевич. Примите уверения и прочее и прочее...

        И вежливый Юнссон, наговорив еще кучу любезностей, попрощался и положил трубку.

        Старина Гарри, свесив ноги и таращась в окно, в состоянии полнейшей прострации просидел на кровати не менее получаса. Нобелевский комитет, премия, доктор этот... Ларс Юнссон. Чертовщина какая-то. А может, это чья-то злая шутка? Или — действительно?.. О, Господи!..

        Вывел его из оцепенения новый телефонный звонок.

        — Можешь поздравить меня, — услышал он мрачный голос Лёвина, — я подхватил триппер...

        — Ну-ну... — промычал старина Гарри.

        Левин взревел:

        — Повторяю, я, по твоей милости, подцепил гонорею!

        — Поздравляю, — как эхо откликнулся старина Гарри. Он всё ещё думал о разговоре с Юнссоном.

        — Это всё ты! Помнишь тех шлюх, которых ты выписал в тот вечер, словом, когда... Что ты молчишь, мерзавец?

        — Как не помнить, — бесстрастно ответил старина Гарри. — Очень милые барышни. И недорогие...

        — В следующий раз позаботься, пожалуйста, выписать подороже. Преступно экономить на здоровье друзей... У меня даже не капает, а течёт! Но триппер, — с угрозой промолвил Тит, — это еще далеко не все... Вернее, это лишь часть плохих новостей...

        — Не гневи Бога: разве триппер, подхваченный в зените разбушевавшегося климакса — плохая новость? Я бы поостерегся так говорить. Радоваться надо, что ты еще в строю, что у тебя, в твои семьдесят, еще функционирует агрегат и ты способен болеть болезнями юнцов... Прочистишь дуло и опять примешься за старое. Так что, я приравнял бы свалившийся на тебя триппер к манне небесной или выигрышу джек-пота...

        — Тебе бы всё только острить! А ты знаешь, сколько стоит лечение? — булькающим голосом спросил Лёвин. Было слышно, что Тит что-то жует. Зубрицкий тут же спросил:

        — Что ты ешь?

        — Сухарик. Отобрал у нищего на паперти. А если честно, я только дома и могу пожрать по-человечески. Как вспомню этого шнейерсоновского индюка...

        — Так что ты ешь? — старина Гарри почувствовал внезапный голод.

        — Краковскую колбасу. Откусываю прямо от круга. Жирновата, сволочь, но все равно очень вкусно...

        — Без хлеба?

        — Почему без хлеба? С хлебом. С хлебобулочным изделием, изготовленным на московской фабрике номер четыре 22 августа нонешнего года, пекарь Дуня Кулакова, артикул сто одиннадцать тысяч тридцать два, цена договорная...

        — Может, заедешь?

        — Лучше ты приезжай, — заурчал Тит; даже по телефону было слышно, с каким воодушевлением он жует, — я не в силах оторваться от колбасы. И потом, я вообще не могу отлучаться из дому: с минуты на минуту должна прийти врач...

        — Так быстро?

        — За деньги, знаешь, и не такое можно...

        — Откуда у тебя деньги?

        — Продал остатки совести и сдал пивные бутылки...

        — Думаешь, этого хватит?

        — На сифон не хватило бы, а на какой-то задрипанный триппер уж как-нибудь... Так ты приедешь?

        — Приеду. Вот только приведу себя в порядок...

        — Вваннна, чашечка кофа?

        — Во-во... И светозарная мечта о краковской колбасе, если ты не искрошишь ее своими вставными челюстями...

        Сохранять равнодушный и игривый тон старине Гарри было не просто. В его голове вертелось: «...профессор Зубрицкий... в области физики... Нобелевский комитет... Доктор Ларс Юнссон...»

        (Фрагмент романа)