VinogradovaNatalia — Связь. 1.

И Тюкаловой Елене — за помощь в редактировании!

_____

Посвящаю этот роман любимому мужу.

1. Александра.

Мне немного грустно. Немного — весело. Солнце, медленно опускаясь, плавится в одиноком море.

Интересно, а бывают ли отношения без боли? Без тяжелых ссор, что разрушают резкими словами нежный образ любимого в твоем сердце, в каплях слез тающий; без тошной и глупой лжи, в которой задыхаешься и больше не можешь быть самой близкой; без «полностью оправданных» измен, без ревности, что колючей проволокой по стеклу; без страха потерять, без необходимости что-то терпеть, скрывать или казаться лучше — все это хорошо для книг, и страсти интересны, но в жизни... в жизни... Бывают ли отношения, где двое, являясь самими собой, просто счастливы? Просто счастливы, понимаешь? И если да, где их искать?! И как не ошибиться, ведь вначале... А ты не знаешь? Так часто начало кажется прекрасным, вокруг сияют звезды, будущее наполняется обещаниями чарующего счастья, но идет время, оазис оказывается миражом, — чем ближе к нему подбираешься, тем больше он отдаляется, но манит, манит, а вокруг, тем временем, бардовые розы ранят шипами, лепестки разлетаются, падая на потрескавшуюся сухую землю, битые стекла вонзаются в кожу, холодный ветер рвет платье, слезы жгут ядом, и, обернувшись, можно увидеть, что прекрасное будущее уже в прошлом, в том самом начале, в тех нескольких днях, неделях, месяцах, когда вы еще видели бесконечность друг в друге, а теперь впереди лишь пустота и боль.

Или же и у меня когда-нибудь очередной мираж окажется реальностью? Ведь есть же и счастливые пары... быть может, если бы что-то такое понять...

Рисую рожицы на песке. Он смотрит задумчиво. На закат.

2. Валерия.

Так и текут их дни, как песок сквозь пальцы. Одинаковые. Ее институт, дизайн, живопись, рисунок. Ее Кирилл (на девять лет старше). Его Джаз-Модерн (танец «протест балету») и сложная, недосягаемая, из ритма эстетики и страсти сотканная жизнь. Ее Набоков, Драйзер и другие любимые; грусть, смех, боль, мечты. Его скука. Ее надежды, давшие трещину, и любовь, слишком большая, слишком непонятая и не очень-то ему нужная. Тонкие линии на листе. Вода. Графика. Его музыка. Ее музыка. Разные вкусы. Его телевизор, газета, диван; восхищенные девушки на занятиях. Ревность в ее сердце. Разговоры ни о чем. Тишина.

Робкое, тающее ее счастье, исчезает, так и не успев стать настоящим. Черные птицы на сером небе и капли на стекле. Замкнутый круг. Ее одинокие прогулки по вечернему Питеру, почти летнему, в поисках выхода. Взгляд внутрь. Воспоминания. Выводы. Вопросы. Без ответов. Почему? Почему другие легко ею восхищаются, а он — нет? Почему она уверена, что он для нее — самый лучший, и они могут быть счастливы вместе, но он не думает так же? Почему, когда она начинает меньше интересоваться им или заглядывается на других, сразу становится вдруг нужна ему? Стоит повернуться спиной, и он тут как тут. Но лишь ты снова с ним — он отдаляется. Вечное хождение друг за другом, чаще она за ним, реже — он за ней. По черному лабиринту. Годами. Надоело.

«Уеду на Алтай в этом солнечном августе. Одна. Разбираться в себе».

Время спустя...

Поцелуй на прощание, рюкзак расположился в купе, две минуты. Всего только две. Они стоят на перроне, смотрят в глаза, билеты в один конец. Август. Ночной поезд в Москву, оттуда — в Барнаул.

— Ты будешь скучать? — ее шепот.

— Конечно. Береги себя, пиши, — немного резко.

— Ты тоже, все, пока, — тихо.

«Я люблю тебя, Кирилл», — подумала Валерия, но промолчала.

...Бегут черные столбы вдоль дороги, блестят луной рельсы, одинокие огни выхватывают у тьмы обрывки мира, и грустные протяжные звуки из альбома середины девяностых любимой тогда голландской группы, играющей в стиле металлик, не дают ей остаться одной в эту ночь...

Солнечное свежее утро. Москва. Повсюду спешат. И вечная Третьяковская галерея между поездами, сине-сиреневый и немного зеленый Врубель, и снова железная дорога.

Уже одна, девушка еле плетется по перрону с тяжеленным рюкзаком, в котором лежат: одежда, книги, палатка, спальник, пенка, котелок, чайник, складные стульчик с мольбертом, холсты на подрамниках, масляные краски и пять длинных кистей. «Что-то с вещами я погорячилась, наверное... хотя по комнате ведь нормально было ходить... А вот и мой вагон!»

Сосед с длинными светлыми дредами и пивом сидит у окна, задумавшись о чем-то интересном. Чувствуется, что бутылка уже не первая.

— Здравствуйте, а вы ведь сверху? — врывается в «интересное» неожиданный вопрос.

— Что? — Дреды удивленно разглядывает Леру, моргая то правым, то левым глазом.        

— Ваша полка верхняя? — уточняет девушка.

— Ну.

— А вы не могли бы со мной поменяться, а то я не могу на нижней спать, — улыбается Валерия.

— Нет. Я сегодня вредный.

«Дурак. Еще свалится на меня, чертов пьяница».

Но попасть наверх ей все же удалось — благодаря другому соседу, который чудом успел на поезд, в последний момент забежав в крайний вагон. А жара стояла невыносимая. До вечера путешественница уютно спала, стянув одежду и завернувшись в простыню, потом читала Достоевского. Дреды дрых рядом, накрывшись путеводителем по Алтаю и источая перегарный аромат, от которого не спасало даже открытое окно. Валерия злилась: «Н-да, повезло с соседом, хорошо хоть в Барнауле мы отправимся в разные стороны и больше никогда не увидимся». Но и радовалась интересной книге, забывая о неудобствах и жалея князя Мышкина всем сердцем, почти до слез. Через час идиллия была дьявольски разрушена: Дреды вдруг добавил к своим талантам еще и смачный храп. «Черт бы его побрал! Так, где же у нас здесь кнопка убавления звука?» За отсутствием последней проблему пришлось решать обратным способом: наушниками и уже финской группой. Уснула путешественница только во второй половине ночи, устав и думать, и слушать.

Днем долго валялась, опять читала, а за окном мелькали поля, реки, деревья... Наслаждалась блаженством спокойной свободы, временного одиночества, у которого обязательно есть конец, и это тоже казалось прекрасным. Вообще, теперь не таким уже кошмаром представлялась ей питерская жизнь с танцором. Многое было и хорошо. Хорошо, но плохо. «Наверное, у всех так, идеальных ведь отношений не бывает. И нужно бороться за любовь. Но так надоело. Годы уходят, а ничего не меняется. Не буду думать о нем», — решила она и посмотрела по сторонам. Внизу тем временем уже образовалась закуска: курица-гриль, соленые огурчики, колбаса твердого копчения, помидоры и картошка в мундире. Соседи, уже перезнакомившись, пили, ели да в карты играли. В серых спортивных штанах, черном топике и с длинной пепельной косой из вьющихся волос, появилась Валерия откуда-то сверху. Если честно, сначала появились длинные ноги, а затем уже и все остальное.

— Добрый день, — поприветствовала она собравшихся.

— Здрасьте. Присоединяйтесь к нашему огоньку! Сегодня я добрый, — обратился к ней Дреды, еще не успевший дойти до вчерашней кондиции.

— Спасибо, меня можно угощать соком и колбасой, и я тоже кое-что достану, — улыбнулась она, бросив недобрый взгляд в сторону спиртного.

— Сок с колбасой — это хорошо, но вас непременно нужно угостить вином! Шикарное! — не унимался господин алкоголик.

— Мерси боку. Не увлекаюсь.

...Вечернее уютное солнце окрашивало теплым все вокруг. Грейпфрутовый сок, горький шоколад, кофе со сливками, тосты, бородатые анекдоты, впечатляющие случаи из жизни; кто куда и зачем держит путь. Она сидела по ходу движения с дощечкой на коленях и рисовала на тонких белых листах хмельные уже глуповатые рожи просто попутчиков гелиевой черной ручкой...

...Живая линия точно очерчивала контур кривого носа с горбинкой, на переносице появлялись намеки морщин, рядом — густые брови, линия увлеченно рисовала большие (карие) глаза, аристократические губы, немного широкий овал лица, и дреды, дреды, дреды. Миша. Доволен портретом. «Нужно будет с него еще шарж нарисовать — внешность самое оно, есть где фантазии разгуляться». Да, и сережка возле брови. Подпись: «Валери».

Художницу сразу же так и окрестили. Очень удивлялись, как же парень «такую красавицу» одну отпустил, она оправдывала это своим упрямством и его работой. И поскольку Михаил тоже собрался на Алтай за тем же, что и Лера — за одиночеством, горами, лошадьми, водой и кострами, решено было им держаться вместе. Она, понятное дело, сопротивлялась отчаянно, но эта шайка ничего не знала и знать не хотела о ее упрямстве, а также о том, от чего зависит — будет ли с человеком что-то плохое или нет. Они считали, что все в жизни — случайность, произойти может что угодно и с кем угодно: несчастный случай, плохие люди, да мало ли что.

— Ладно, но тогда часть моих тяжелых вещей мы положим к тебе, палатку свою от моей ставить подальше, а то ты храпишь как медведь! С разговорами не приставать, и вообще не приставать. Беру тебя в телохранители, — нехотя согласилась художница.

— Вот еще, вещи твои таскать! Галантные джентльмены уже не в моде. И ко мне тоже близко лучше не подходи — я ехал побыть один и отдохнуть ото всех этих людей, а особенно от баб, и вообще, мне тебя навязали! Я, как человек честный, соглашусь так и быть с тобой таскаться, только по моему маршруту, и это надо же было тебе одной додуматься поехать, свалилась на мою голову, СПАСИБО! — прихлебывая пиво, говорил Дреды и то разглядывал горлышко темной бутылки, то косился на Валери.

— Пожалуйста. Договорились, — улыбнулась она одними губами и отвернулась к окну.

«Ладно, мы сделаем вид, что пошли вместе, но на перроне сразу же разбежимся. Соседушка» — нашла выход Валерия.

Долгие двое с половиной суток закончились, поезд подъехал к Барнаулу, там сказочке и конец. Лера с Мишей — а похож на медведя — вышли из поезда и направились в нужную им сторону. Немного погодя, скрипач ушел вперед, очень довольный, что по обоюдному согласию они отделались от общества друг друга. Художница тем временем подошла к возвышению, через которое нужно перебираться, поставила одну ногу, попыталась подняться и встать на две, но вместо этого получилось лишь опуститься на колени — настолько тяжел был зеленый рюкзак.     Девушка окликнула Мишу, тот обернулся, выругался, вернулся. Помог ей подняться, снять рюкзак. Часть вещей действительно пришлось переложить к нему.

— А что это у тебя там? Скрипка? — удивилась Лера.

— Она.

— А для кого играть, ты же вроде один ехать собирался? — она понимала, что можно играть и в одиночестве, но почему-то захотелось вот так спросить.

— Для себя, конечно, — удивился такому странному вопросу музыкант.

— Забавно.

— А это у тебя что? Краски, холсты, ба, да тут и стульчик, и даже мольберт. С ума сошла? — не остался в долгу Миша.

— Я — художник, еду рисовать! — гордо заявила девушка.

— И как наш художник собирался все это тащить?

— Ну, ты же со мной, — улыбнулась Валерия.

— Сомнительный аргумент, — усмехнулся Дреды.

— Зато вполне реальный.

— Чудесно.

И он закурил.

— Не при мне, — взгляд серых глаз выражал несогласие.

— Вот еще, — карие глаза говорили о том же.

— Отойди подальше, на меня весь дым несет, — помахивая рукой возле лица и морщась.

— Слушаюсь, уже убежал, вообще не курю, спиртного — ни-ни, выражаюсь только литературно. Сама отойди.

И она отходит, останавливается и смотрит на него надменно, демонстративно поглядывая на часы.

— Зачем куришь? Это так глупо. И невкусно! И не полезно! И кучу денег небось тратишь! Сколько в день у тебя уходит?

— Нравится и курю. Особенно от нервов помогает. Да и вообще, приятно за компанию, не с такими как ты, конечно, а с нормальными людьми. Почти пачка в день. Рублей пятьдесят, значит.

— От нервов помогает лишь твоя идея, что сигареты должны помогать. Проверь это как-нибудь на досуге. Так... тысяча пятьсот рублей в месяц, восемнадцать тысяч в год — недурно! Сколько лет куришь?

— Лет пятнадцать.

— А сколько тебе уже? — удивленно подняты брови.

— Тридцать шесть.

— Не скажешь. Совершенно не похож. Я думала, тебе лет двадцать пять. Выглядишь, конечно, плохо, но никак не дашь тридцать шесть. Скорее даже по характеру. Да, именно по характеру ты молодой. Так, восемнадцать тысяч на пятнадцать, — она достала калькулятор, — двести семьдесят тысяч. Что ж, неплохо. Сколько еще планируешь курить?

— Если не брошу, значит до конца.

— Так, тебе тридцать шесть, допустим, еще сорок лет, хотя с твоим пьяно-никотиновым образом жизни маловероятно. Семьсот двадцать тысяч. Думаю, хватит на вполне приличную машину. У тебя она есть?

— Нет.

— Вот видишь.

— Бред. Курю, потому что нравится.

— Дурак. Куришь, потому...

— Ну да. И что с того?

— Выводы делать тебе. Я просто хотела, чтобы ты посмотрел на это без оправданий и лишнего романтизма.

— Не думаю, что это мне поможет, — окурок полетел под ноги, провожаемый строгим взглядом серых глаз, метнувшимся на секунду к урне в нескольких метрах. Наверное, Лера никогда не поймет этот тип людей, что, видимо, произошел от свиньи.

— Что стоять, пошли уже. Какой у тебя там маршрут? — спросила девушка, чувствуя скуку.

— Сначала в Горноалтайск поедем, на автобусе. Там можно пожить немного, потом двинуться дальше, в сторону Телецкого озера.

— Здорово, на Телецкое я тоже собиралась, — к ней снова возвращалась жажда жизни.

3. Олег.

Ты придешь, но будет поздно... Капли медленно шепчут о своем. Солнце вдалеке замазано серым. Мой зонт — черный сверху, изнутри как разрезанное киви. Бреду куда-то. В бреду. Прости. За то, что не ценил. Иногда не звонил. И любил как-то не так. Недостаточно. А твою любовь и вообще убил. Порой Тебя просто не замечал и о других думал. Прости за те слезы, за несбывшиеся мечты, за то, что не успел стать достойным. Тебя достойным. Прости за глупую критику. За ревность. И за ее отсутствие. За те вечера, что сидела одна. И всю злость на Тебя, что выдумал сам. Серый город обволакивает облаками. Помню наше кафе, смешных зверюшек из мороженого. И глаза. Твои глаза. Смеющиеся. Нервные тени на далеком потолке. Ты знаешь, я ведь храню, бережно храню наше прошлое. Твой кактус с розовыми цветками. Тот дождь и мокрое тонкое платье, беготню у моря, брызги. Твои черные серьги большими кольцами, красивые губы... Прошлое, наше прошлое, неожиданно обрело для меня смысл, жаль только, поздно. Но прошлое всегда опаздывает. Ведь жизнь — в настоящем: в этом дожде, что льет сейчас, стучит по зонтам и даже по лицам прохожих, случайно пересекающих мою линию в этой точке. В этих мокрых чугунных решетках, в рваной воде августа, в этих дневных молчащих фонарях. В этом парне, что копошится у «Чижика-Пыжика». В этом сыром густом воздухе. А Тебя здесь нет. Уже нет. Ты есть. Где-то. Только не со мной.

4. Валерия.

В душном автобусе тряслись несколько часов, художница прилипла к окну и жадно разглядывала проносящиеся пейзажи, в ее памяти оставался каждый миг, Валери фотографировала и слушала русскую рок-группу с потрясающим вокалом. Дреды на удивлеие тихо спал.

В Горноалтайске вышли и направились к реке. Тут, прямо на другой стороне от города, на берегу, выросли две палатки на расстоянии нескольких десятков шагов друг от друга. Свою она ставила сама, хотя толком не знала, как это делать. Заявив: «Раз я телохранитель, а на тебя никто не нападает, значит, я могу быть свободен...», Михаил в обнимку с пивом забрался к себе в берлогу, то есть в палатку, и не показывался более. Не добившись помощи здесь, Лера рассчитывала хотя бы поручить ему роль заведующего костром.

— Слушай, ты вообще собиралась ехать одна. Представь, что меня нет. Я в отпуске. Разводи сама.

— Ты... Ты... Ты самый несносный человек из всех моих знакомых! И прекрати пить! Я ненавижу пьяных мужиков!

— Что хочу, то и делаю — я на своей территории, а за комплимент спасибо.

— На своей значит, территории? Хорошо.

С этими словами она взяла палку и провела линию от берега почти до леса, поделив таким образом землю на две части, по палатке в каждой. «Вот зараза!» Не знала Валерия тогда и никогда бы не поверила, если бы ей шепнули, что уже скоро... а может быть и нет, ведь еще не известно, что она выберет, и как это повлияет не только на ее дальнейшую судьбу, но и на будущее многих незнакомых пока (или даже никогда) ей людей...

— За черту не заходить, пьяная свиномордия!

— Ладно, — ответила «свиномордия» и вскоре захрапела.

Лера сидела на бревне и смотрела на небо, воду вдалеке, розовое солнце, сочные летние деревья у берега, и чувствовала веселье. Воздух, пропитанный травами, то превращался в свежий ветер, то оставался неподвижен. Ей нравилось все: эта земля, небо, новенькая оранжевая палатка, цветы, березовые листья, какие-то случайные мошки, и то, что можно ходить в удобной открытой обуви без каблуков, в спортивных штанах с карманами, свободной майке и не красить глаза тушью. А вечером ее не смывать. И утром опять не красить. К черту тушь, помаду и тени. Волосы убрать в нелепый хвост, чтобы не мешались. Никто ведь не смотрит. Это перед Кириллом она старалась хорошо выглядеть — всегда красиво одетая, даже дома на каблуках, и жаль, что невозможно иногда оставаться с ним наедине без ущерба помаде. А без помады лицо казалось ей не таким красивым. Только другие так не считали.

...На белом листе появился вдруг нежный розовый цветок, затем деревья, закат и вода вдалеке. И как-то особенно рано, по сравнению с домом, начало темнеть, уже в сумерках убрала она вещи, застегнула все молнии (на палатке, сетке от комаров и спальнике) и написала сообщение Кириллу:

«Лежу в палатке на берегу реки. Страшно и весело».

«Рад за тебя».

«Скучаю».

«Я тоже».

«Спокойной ночи».

«Спокойной ночи».

Выключила плеер. Закрыла глаза. Звуки. Сверчки, что ли? Кузнечики? В насекомых девушка не разбиралась совершенно, зато могла очень хорошо слушать, особенно когда страх множился, как сейчас. «А это что еще такое? Будто кто-то ползает совсем близко. Или ходит. Мамочки. Как спать-то?» И слышно, как стучит ее сердце в одиночестве. «Нужно только пережить эту ночь, а утром что-нибудь придумаю. Одну ночь. Вот треснула ветка где-то там. Вот опять. Ужас. А вот шаги. Кто-то ходит рядом. Зачем я вообще сюда приехала, не сиделось мне дома, дуре!» Валери залезла с головой в спальник и зажмурилась. Наверное, таким образом спряталась отлично. Через минуту выглянула наружу — Миша шел в сторону своей палатки. «А я чуть не померла со страху, глупая! Все. Больше никаких звуков не слушаю. Их нет», — подумала она и вскоре уснула.

5. Дневник Кати.

Четвертое апреля. 4:04 на часах. Чудо мое спит, сама сижу на кухне, поджав одну ногу. Звуки рок-музыки, запахи заварного кофе и сигарет радуют безмерно, и обожаю ночь. Квадратики лунного света от большого окна разбрелись по бежевой стене квартирки на окраине. Сегодня опять поссорились. Так глупо! Попробую вспомнить... А, меня взбесило, что он опять больше внимания уделял своим рыбкам, чем мне. Сядет, много курит и смотрит, как эти ужасные рыбы там плавают в своем зеленом аквариуме, а у самого вещи по комнате раскиданы, один носок — под кроватью, другой — на кресле, тарелки после каши сохнут скромно на полу, под столом спрятаны — ненавижу! И что за манера молчать постоянно! Мысли, видите ли, мудрые посещают его, возвышенные все такие, что ни до чего больше дела нет! И еще бесит, что его бесит, что мне нравятся другие: мы же года три назад договорились — свободные отношения. На дворе двадцать первый век, повсюду прогресс, зачем же усложнять жизнь глупыми запретами, ревностью, ложью, когда можно просто, по-человечески решить — мы вместе, но не запрещено быть и с другими, даже интересно как опыт, возможно, чтобы сильнее ценить в итоге друг друга, или найти кого-нибудь получше. И вот теперь его это бесит, ишь какие мы ревнивые! Как все надоело. Боже, как надоело все! И его лицо — грубые крупные черты, брови густые, черные, волосы — тоже. То кажется, что он самый красивый человек на свете, а то — урод уродом, особенно, когда не в духе — он или я. (Более поздняя приписка на полях расплывшейся гелиевой ручкой: «Игорь, прости, прости меня, пожалуйста! Какими же теперь мелкими кажутся все эти «умные» мысли... после того, что случилось! Нужно было ценить каждый миг...») Интересно, что бывает так: и люблю же его, дурака, его всего — со всеми заморочками, неряшливостью, криками, невнимательностью, его страстью к року и мотоциклам, к рыбам этим; а иногда так все раздражает, хоть вешайся прямо здесь! И другие мне нравятся! Я рождена свободной, почему, спрашивается, должна зацикливаться на одном человеке, когда вокруг столько симпатичных парней? И страшно подумать — семь лет уже вместе, для меня — бесконечность. И учиться мне надоело до ужаса — хорошо хоть чуть-чуть осталось: этот курс закончить и еще один. Иногда так грустно — хочется взять большую черную кисть и рисовать черных чертей на стенах. Чертов Игорь.

Восьмое июля. Сегодня ездили купаться в Тарховку. Там хорошо, пляж такой милый, озеро Разлив, погода чудесная — выходные совпали с редким моментом, когда по небу передают солнце — роскошь. Игорь смотрел на меня восхищенно, мы много болтали, он забыл будто все свои проблемы и печали; без конца хохотали, играли в карты, курили, пили вино, он сказал, что любит меня, и такие у него были глаза, что я поверила. Он очень смешно загорел — руки темные, но видны следы от футболки; а мне все строил глазки какой-то милый мальчик, но я не отвечала, мне сейчас кроме моего Игоря никто не нужен, он лучший для меня, вообще, у нас светлая полоса — почти не ругаемся, ну максимум раз в неделю.

Он хочет ребенка. Я — нет. Рано, он сам еще как ребенок — двадцать два года парню. Я тоже его люблю.

6. Валерия.

Рано утром сырость распространилась на все вокруг — то ли роса — то ли дождь. Серое небо и остывший за ночь воздух. Лера бродила по своей территории, собирая влажный хворост. Бумага загоралась быстро, но дальше дело не шло.

Промучившись с полчаса и забравшись обратно в палатку, она достала книгу и очутилась вновь среди героев. Через пару часов характерное потрескивание и запах дыма привлекли художницу наружу. Косматый жарил хлеб на костре. После некоторых препирательств Валери была допущена к чужому огню под честное слово после завтрака немедленно покинуть территорию.

— А чем ты в своей Москве занимаешься? — ей хотелось узнать о нем побольше.

— Да ничем особенным. Играю в рок-группе на скрипке, иногда выступаем в клубах. Записываем первый альбом, репетируем. Подрабатываю маляром. Вечеринки, подружки, гашиш, никотин, алкоголь.

— Не понимаю, как можно играть на скрипке и быть таким, как ты?

— Каким?

— Отвратительным! Наркоманом и пьяницей, вот каким! Как-то у меня не укладывается в голове такой странный образ скрипача. Должно быть что-то возвышенное — кудрявые волосы, точеный профиль, черный фрак, бабочка, тонкие длинные пальцы, одухотворенные черты...

— Извини, не уложился, — он сделал трагическое лицо и поправил дреды. — Ну а ты — культурная северная столица, чем занимаешься кроме того, что ругаешь меня и рисуешь портреты?

— Учусь в институте на художника и дизайнера. Радуюсь жизни.

— А сюда как тебя одну занесло? Проблемы с парнем?         К ее глазам подобралась грусть, но она затолкала бесстыжую обратно.

— Нет, у нас с ним прекрасные отношения, о каких только можно мечтать, и мы скоро поженимся, — ответила Валерия, смотря на реку.

— Поздравляю, — подыграл Миша.

— А ты почему один поехал?

— Стало немного скучно, решил развеяться.

—Ясно.    

Валери видела, что он не хочет говорить правду.

Разговор не клеился. Она перебирала в уме темы, но одни казались слишком личными, другие — заумными, третьи — глупыми. Озиралась вокруг, пытаясь ухватить хоть что-нибудь из леса, реки, серого неба, о чем бы поболтать, но все пряталось и ускользало.

— Погода дурацкая, вот бы солнце вернулось, — наконец произнесла она.

— А мне и такая сойдет.

Говорить было больше не о чем, Лере стало неинтересно, и она ушла к себе. «Депрессивный он все же». Этот день прошел спокойно, несолнечно, довольно прохладно, внутри оранжевого света палатки, в мире книги и в гармонии звуков леса и реки. Но к вечеру выглянуло алтайское солнце, и окрасилась веселым вся лужайка. Захотелось сидеть снаружи и говорить. Художница расположилась у огня вместе с очередными зарисовками, а в вечернем воздухе уже разлилась свежесть близкой ночи. Грустная медленная песня про закат и старания Леры изобразить костер, передать его живую теплоту, вечно изменчивую и тихую, переплетались в наброске пастелью, и яркие ее цвета казались светящимися.

Миша выбрался из своей старенькой серой палатки, дреды его колоритно торчали в разные стороны, а футболка болотного цвета, казалось, принадлежала к эпохе динозавров. И конечно, в руках опять пиво, чуть начатое.

— Добрый вечер, Михаил.

— Здрасьте вам.

— Хватит пить!

— Отстань, имею право.

— Слушай, что ты пытаешься решить алкоголем? Что у тебя в жизни происходит?

— Все нормально у меня, просто хочу расслабиться, что здесь такого? Вот привязалась! — разозлился он.

Дальше все случилось очень быстро: он хотел еще выпить, но она, мигом перелетев через «границу», подскочила к нему и вырвала из рук бутылку. Так последние хмельные запасы ушли в землю. Его злость и интересные слова в ее адрес. Ее вопросы. Молчание. Ее вопросы. Его ответы. «Осточертело. Безнадежность, бардак. Бабы стервы. Непонимание. Одиночество. Ссоры. Глупость. Грубость. И не хочется даже играть. Алкоголь притупляет чувства. Понимаешь, когда кажется, что все уже было, и впереди — ничего, пустота... И нет интереса. Все известно, и некуда стремится. Ни черта не получается. Катишься вниз и даже не желаешь уже остановиться — это и страшно. Бьешься, бьешься, а толку? И некуда пойти, и не с кем даже поговорить, у всех свои проблемы».

— Все так. Все так, — тишина, — но брось, посмотри вокруг! Ты видишь это солнце? Эту розовую на закате бегущую воду? Живые, зеленые листья, ты чувствуешь запах? Трава и цветы. Птиц разве не слышишь? И нет здесь ничего из того, что ты перечислил. А вспомни, как в детстве все было иначе! Солнце, трава, лето, природа, беготня и визг, когда жизнь казалась интересной, наполненной чудесами, когда даже простое удивляло. И всякие глупости, мечты и свобода. Ты помнишь?

Он улыбнулся. Едва заметно. Посмотрел на далекие набухшие облака и тучу за ними.

— Да. Скоро дождь.

— Небо почти все уже темное. И я верю, что нет никаких причин, по которым нельзя снова быть счастливым. Сдались тебе эти проблемы, зачем быть серьезным? Скучным? Злым неудачником? Ты в любой момент можешь все изменить и найти выход. Понимаешь, всегда можно что-то сделать, взглянуть на проблему по-другому, увидеть настоящую причину депрессии и постоянных трудностей, и справиться с ней. Никто кроме тебя самого не делает твою жизнь адом! А давай рисовать? Ты, наверное, не умеешь?

— Не пробовал.

— А хочешь? Я дам тебе краски и холст. Рисуй, что хочешь. Рисуй, что видишь. Рисуй, как умеешь. Почему нет?

И на холсте появлялся закат и часть неба в облаках — синих, розовых, полоска исчезающего солнца, яркая молочная река, зеленый темнеющий берег, пляшущие лучи света, сосны и простые дома на том берегу. Наивно. По-детски. Кривовато, но забавно. Даже красиво. Валери наблюдала, когда подсказывая, когда едва касаясь своей легкой кистью профессионала.

Они почти завершили первую алтайскую живопись до дождя. Он хлынул быстро, с силой, облака еще не успели закрыть все солнце, и золотые блестящие капли полетели куда глаза глядят, они разбивались о холст, отскакивали во все стороны, а Битлз тем временем пели, как ни в чем не бывало. И прятаться нужно немедленно! Холст на подрамнике, кисти, тюбики с красками, палитра, мольберт, стульчик, пахучий раствор — смесь льняного масла, лака и чего-то еще, дружно летят в ближайшую палатку, пачкая разбросанную одежду, спальник, лица и руки. Его нецензурная ругань: заляпали же все! Ее смех. Оттирание красок с незаконно занимаемых ими мест, когда уже почти ничего не видно — стемнело. И запах ацетона.

— А пойдем чистить зубы к реке, — разумное предложение Валери.

— Не хочу.

— Глупый. Дашь мне свой адрес, на шестидесятилетие пришлю тебе вставную челюсть.

— Ну ладно, пойдем.

Огромная луна висела на почерневшем небе, ее холодный свет плескался в воде и путался в осоке у берега...

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Она лежала у себя, закрыв глаза и улыбаясь воспоминаниям о прошедшем вечере. Картине — а хорошо ведь получилась — дождю, ацетону, брани Миши, луне и воде. И позже, медленно, сквозь сон, просочились к ней грустные и длинные звуки скрипки. Смешивались с иллюзиями, таяли и снова появлялись. А желтым августовским утром, припомнилось ей, что ночью, быть может, это был он. Сидел у воды и играл. Захотел играть — и играл. И радость за него мелькнула слезами.

7. Олег.

Август. Берег моря, теплый песок, чайки с криками носятся по небу, нежный ветер в лицо, солнце уже не жаркое, скоро исчезнет. Обе работы далеко, в родном городе, а я здесь, среди воды, отдыхаю, стараюсь забыть. Тебя забыть. Почему? Почему иногда лишь потеряв, начинаем мы ценить то, чего лишились? Вокруг бродят прелестные девушки, но что мне они? Они — не Ты. Вот сидит рядом художница, чертит рожицы на песке, рядом лежит пара карандашных набросков. Темные спутанные слегка вьющиеся волосы по плечи, раскосые дикие карие глаза, необычная внешность и красивая. Иногда смотрит на меня, а иногда — в себя. Интересно, о чем она думает? Но говорить с ней не стану, ведь сердце мое несвободно, а я не хочу, чтобы мы потом, как вагончики, друг за другом: я — за Тобой, она — за мной.

Через несколько дней...

Сегодня уехал от всех подальше, туда, где никого нет, в самый конец косы, ушел направо, в сторону утонувших кораблей, вдоль пустынной полоски берега со множеством чаек; какое чистое море...

Эта девушка будто меня преследует. И здесь, куда больше ни одна живая душа не додумалась забраться, сидит, рисует. Интересная, со смешным хвостом, забавными изображениями Винни-Пуха с Пятачком на купальнике и карандашом за ухом. Она щурится и сосредоточенно разглядывает горизонт. Иногда бывает, что если видел много раз человека, потом, когда его встречаешь где-то неожиданно, он уже кажется тебе знакомым, и будто неудобно не поздороваться.

— Привет.

— Привет. Интересно, что ты тоже сюда забрел, — улыбается она.

— Люблю забредать туда, куда нормальные люди обычно не заходят.

— Вот и мне нравится. А тебя как зовут?

— Олег. Тебя?

— Саша.

Я сел рядом на песок, разглядывая карандашный рисунок: море до горизонта, свет на воде, жаркое солнце, чайки высоко в небе и трава на берегу.

— Красиво. Подаришь одинокому страннику?

— Пожалуйста. Подпишу только.

"У острова погибших кораблей. На память от Саши Лебедевой" Подпись. Дата.

— Спасибо. Не против, если составлю тебе компанию?

— Составляй, — снова улыбнулась она. — Надоело одиночество? Сколько тебя вижу, ты даже среди множества людей один.

— Есть немножко. Хочется просто с кем-то поболтать, ничего больше.

— Понимаю. Мне тоже. Ничего больше.

Крики чаек. Плеск волн у берега. Шум ветра.

— Отлично. Ты так на меня смотрела все это время, что мне показалось, хочешь о чем-то спросить.

— Да. Ты выглядишь интересным. Понимаешь, не просто красавчик, а именно в тебе самом что-то особенное, наверное, в твоих мыслях. ..

— Может быть, ты и права.

Помолчали...

— Вот думаешь, почему есть безответная любовь? — неожиданно спросила Саша. — Кто ошибается — тот, кто любит или тот, кого?

— Хороший вопрос.

Я вспомнил Тебя. Сначала Ты любила, не ценил, а когда ушла, понял вдруг, что люблю Тебя, и никто другой не нужен, и теперь, когда уже поздно, храню Тебе верность, думаю, вспоминаю... схожу с ума. Кто же из нас ошибается? Знать бы ответ.

— А ты как думаешь? — спросил я Сашу.

— Если бы знала, наверное, вся жизнь была бы иной. Когда сама любишь — надеешься, что тот человек оценит, поймет и ответит взаимностью когда-нибудь. А, быть может, это тебе нужно увидеть, понять, и перестать любить?

— У меня случилось что-то в этом роде — сначала я не любил, не ценил, мы долго встречались, а когда она ушла — стал любить и ценить, да поздно.

— То есть она не дождалась. Мечтала об этом и не выдержала, улетела.

— Да.

— А ты думаешь, если бы все было у вас, как прежде, ты смог бы просто так, без ее ухода, оценить и полюбить ту девушку?

— Я задавался этим вопросом. Не знаю. Но вернись она сейчас, все сложилось бы иначе, мы смогли бы создать что-то настоящее.

— Уверен? Но ведь вы столько пытались, и, видимо, не могли...

— Здесь все очень сложно, запутанные отношения, чувства, если честно, не уверен.

— Вот и я тоже. Спрашиваю, пытаясь разобраться в себе.

— А у тебя что?

— То же самое, я — как та девушка, мой парень — как ты тогда. Я все еще верю и надеюсь, и, быть может, напрасно. И хочу уйти, но не могу, ведь люблю его. Даже и он меня — тоже, но как-то не так, меньше.

— Представляю. Знаешь, не думаю, что стоит тратить время на того, кому ты не нужен. Я сейчас вдруг это понял. Должна быть взаимность сразу, а не вечные бега друг за другом — как лошадки на карусели — они никогда не станут ближе. И даже если второй и очнется, надолго ли? Любовь ли это, не самообман?

— Да, только люди — не лошадки на карусели, они могут менять направление, — задумчиво произнесла она.

— Могут. В том-то и дело. Сама по себе идея мне сейчас стала казаться странной: ты долго любишь человека, он тебя намного меньше или вовсе нет. Допустим, мечта сбывается, каким-то чудом и он начинает смотреть в твою сторону, причем обычно когда ты его уже отпустила, ушла искать по свету. Так почему же раньше не мог он тебя ценить и любить, с самого начала? И что здесь правда? Его отношение к тебе — как к обычной девушке, другу, или запоздалая любовь? И надолго ли ее хватит? А твоя любовь — именно ли к этому человеку, или образ дополнен воображением? Твоя-то любовь — правда?

— Наверное, это можно понять, когда уже все станет прошлым, когда рядом окажется тот, с кем возможным будет счастье в настоящем времени, а не лишь в мечтах, тот, кто сразу оценит, поймет и пойдет за тобой на край света, а ты — за ним. И вот тогда, через новую любовь, смотря назад, увидишь, что же было прежде, и как это называется. И все же, когда ты сейчас любишь, все, что не соответствует этой любви, кажется ложью, и единственная правда — нужно быть с ним, когда-нибудь он оценит и поймет тебя.

— Так и есть. И мы вернулись к тому, с чего начинали. Что правда? Твоя любовь или его нелюбовь?

8. Валерия.

А днем решили направиться к озеру. Миша помог Лере с палаткой, сожгли мусор. Автовокзал, ожидание, его сигареты, их разговоры, какие-то люди, короткие тени, ее зарисовки: веселье, задумчивость, молодость, старость — живые портреты.

…Пыльная дорога, горы синеют, касаясь небес, и плывут облака — тихо, украдкой. Меняются травы, деревья, цветы, кружится небо, и ветер пытается дуть в лицо, но мешает стекло. Жарко. Долго. Село Артыбаш, берег Телецкого озера. Выходят на остановке. И все идут, идут... Вода где-то справа, и давит рюкзак, но Валерии нравится чувствовать себя сильной. Ищут подходящее место для их маленького лагеря. И тикает время, приближаясь к концу солнца. Вдруг откуда-то слева выплывает большой холм. Или маленькая гора.

— Пойдем наверх?

— А ты не устала? Тяжелый подъем.

— Я справлюсь, пойдем. Оттуда вид должен быть потрясающий.

— Сумасшедшая. С твоим рюкзачищем идти минут тридцать.

— Не важно.

Бесконечные шаги, взгляд под ноги, крутой подъем, деревья, ветки в лицо, и одна только мысль спасает: осталось чуть-чуть. И кажется, что дальше уже не можешь — так тяжело! Но идешь, идешь, и вот — край горы, небольшая площадка, а вокруг лес, уходящий вниз. Озеро далеко — там, где дорога. И местные горы, что живут за водой.

И снова выросли палатки, как два гриба, уже рядом, ведь стерты границы. Темнеет, но свет вдалеке, разлитый в озере, еще не угас. Вечерний костер у самого края, неверные тени, тихие голоса.

— Ночью я слышала скрипку. Или мне показалось?

— Слышала.

— Сыграешь сейчас?

— Нет, не хочу.

Ушла к себе в номер. Читала с фонариком — закончился Федор Михайлович, начался Булгаков. Прошел час, и два, и опять, как вчера, протяжные нежные звуки ожили в ночной тишине. И выглянув из палатки, можно увидеть мужчину со скрипкой. Лунный силуэт, взгляд вдаль — на спящее озеро, синее бездонное небо в звездах и почерневшие деревья. И эти звуки, иногда быстрые, чаще медленные, то печальные, то зовущие, напомнили вдруг его. Кирилла. Он, казалось, был здесь, в свободной черной одежде, двигался вместе с музыкой в своем причудливом современном танце, а Лера, завороженная, следила за каждым движением, пытаясь запомнить, пытаясь понять... Знакомая грусть зарождалась где-то глубоко.

Недосягаемый, далекий. Пшеничные волосы, красивое лицо и отличная фигура, и эти холодные серые глаза. Взгляд на прощание, касание безразличных губ, и пропасть между ними. И связи нет. В этой глуши ни написать, ни позвонить. Одна на долгие недели. А разве с ним она не одна? Разве он слышит ее? Разве не собственным мыслям отдает предпочтение? И если взглянуть со стороны — разные люди, разные интересы, увлечения мечты, каждый по своему талантлив и необычен, да, глубины соприкасаются, как говорил один из ее гениальных преподавателей по рисунку; и не обязательно оба должны рисовать или танцевать, ведь все — искусство, и лишь способы выражения идей — разные. Но ничего не получается, и лучше бы просто уйти. Но. Здесь и ее любовь, и то, что он на самом деле — лучший, и по взглядам на мир и свое место в нем, и по отношению к людям, и по моральным ценностям — все это близко Лере, она и сама пришла к тому же. Но, видимо, этого мало.

Картинка: собачка на поводке. Она хозяина любит. Ждет с работы, виляет хвостом, пытается что-то ему сказать, гавкает. Он смотрит на нее, иногда приласкает, когда есть настроение, но чаще занят своими делами...

И грустные звуки скрипки, сливаясь с ее собственной тоской, текли по венам, становясь слезами. «Нет, у нас с ним прекрасные отношения, о каких только можно мечтать, и мы скоро поженимся» — вспомнилась ложь Михаилу. Скоро поженимся. Это пока только ее мечты, но никогда не было сказано ни слова о браке. Так, жили вместе, и все. Странным казалось планировать что-то на будущее при таком настоящем.

9. Дневник Кати.

Восемнадцатое августа. Стараюсь попасть туда, в то время, в последний апрель, май, июнь, в июль, когда все было, но еще ничего не было. Нет. Не могу. Не могу это писать. Игорь погиб. Его больше нет. Разбился на мотоцикле. Неделя прошла. Почти не сплю. Не могу жить без него. Лучше бы он просто ушел, бросил меня, но был бы где-то, пусть в другом городе, с другой, на другом краю Земли, где угодно, только бы не исчезал.

Сижу на полу в нашей комнате. Здесь также раскиданы его вещи, на полках его книги, кассеты и диски, одежда в шкафу, а на полу грязные тарелки, носок под кроватью... не могу ничего убирать, ведь он как будто остался со мной в этих предметах, будто вот-вот придет, я брошусь ему на шею, скажу, что люблю и больше не буду с другими, а он улыбнется, и в карих глазах всколыхнется счастье. Во сне я еще с ним, даже если и не вижу его, знаю, что мы вместе, а когда просыпаюсь, понимаю, что его нет, и опять плачу. Вспоминаю, каким он был, как любил своих рыб — они будто понимают и тоже печальные, и я теперь тоже люблю этих рыб и кормлю их; его глаза — такие глубокие, умные, понимающие, добрые, иногда безумно грустные или злые, порою пустые. И все наши скандалы — зачем, зачем я его мучила? Зачем мне были нужны все эти непонятные парни, которые не могли ни понимать меня, ни любить, как мог он? Столько боли — бессмысленно! Мы могли просто радоваться каждому дню вместе — ведь мы были живы, могли смотреть на солнце, дышать, могли говорить и любить, трогать траву, играть в снежки, просто быть вместе — что же нужно больше для счастья? Ведь злость, обиды, ревность, глупость, непонимание, мои другие парни и его девушки, — все это мелочь по сравнению с возможностью жить вместе, мы сами их выдумали, и они важнее стали, чем мы, чем любовь. Если бы все вернуть, я бы никогда, никогда его не ранила, я бы все делала, чтобы он чувствовал себя со мной счастливым, я была бы внимательной, доброй, нежной, я бы не изменяла, Игооорь! Прости, прости, прости. Я все еще не верю, что тебя нет. Без тебя и меня нет. Понимаешь? Зачем ты ушел?

10. Валерия.

Туманное утро. Размазанное, чуть видное солнце.

— А давай рисовать?        

И опять, холсты — у каждого свой, общее масло, он — в тишине, она — в компании Рихарда Штрауса, и дальше — теплее, ветреннее, сложнее. Он все бросал, злился, ругался, много курил, ходил кругами, смотрел на озеро, горы, деревья, старался разобраться, из чего это сделано и как это передать на холсте, и снова брался за кисть. Лера же спокойно делилась с ним тем, что знала сама.

— Ты можешь.

Или:        

— А попробуй вот так. А еще — смотри. И мой кисти почаще... Ха-ха, что ты делаешь? Хорошо.

Его рукой показывала, как рисовать домишки на заднем плане, горы в тумане, и получалось. У него — оригинально и так, как только он и мог рисовать, ни на что не похоже. У нее — изысканно, по-взрослому, по сравнению с ним.

Искали подберезовики. Варили что-то в котелке — грибочки, картошку, суп быстрого приготовления и обязательный плавленый сырок. Аромат подгоревшего черного хлеба на палочках звал к обеду. Молчали. Говорили. О проблемах. Его. О жизни. Ее. О планах, фантазиях, прошлом.

— Как тебе Москва?

— Нормально. Правда я всего пару раз была, и то проездом. Народу слишком много, у нас спокойнее, все знаешь. Город мне нравится ваш, уютный, интересный. Но жить бы я в Москве не хотела. У нас — Архитектура. Гармония, ровные строгие улицы, стиль. Нева, мосты, фонари. Атланты, музеи, дворцы, садово-парковые ансамбли, Елагин, белые ночи...

— Да, у нас живенько. В Питере был пару раз. Не спорю, красивый город, но холодный. Холодный, жестокий, слишком продуманный, логичный и строгий. Без неожиданностей. Более пустой — людей меньше, и сонные ходят, медленно так. У вас обычно знаешь, куда придешь, и заблудиться практически нереально, почти каждый может подсказать дорогу. Понимаешь, для меня — недостаточно хаотичности.

— Зато у вас все несутся, спешат опоздать. А метро?! Как ты в нем разбираешься?

— Легко. Ты просто не жила в Москве. Тебе бы понравилось, ведь ты живая, из тебя энергия так и струится.

— Переехать туда — навряд ли.

— Почему ты думаешь, что твоя жизнь всегда будет такой, как сейчас? С тем человеком, с теми занятиями и в том же городе? Ты знаешь, как все меняется!

— Наверное, потому что хочу, чтобы было, как сейчас.

— И ты — счастлива?

Она не знала, что ответить. Правду — дать повод думать, что в ее личной жизни есть какая-то брешь, а это значило пустить его между нею и Кириллом, туда, куда даже подругам путь был заказан. Врать? Она ненавидела ложь. И тогда Лера нашла правду, о которой могла говорить.

— В чем-то — счастлива, — а в мыслях продолжила: «Счастлива, когда моя кисть разгуливает по холсту, буквы складываются в слова, рождая чудесные образы и чувства, звуки музыки наполняют происходящее особым смыслом, мечты летают вокруг, маня; когда рядом Сашка — такая же Балбеска, как я, или когда случаются счастливые дни с Кириллом», затем сказала: — но в целом, как можно быть счастливой в этом мире? Когда я вижу, куда мы катимся. И ты не можешь быть одним единственным, белым и пушистым, в этом безумном обществе, не можешь закрывать глаза на то, что происходит вокруг. Расспроси любого, он скажет, что хотя бы раз его предавали, незаслуженно нахамили, говорили неправду, возможно, украли телефон или что-то еще, злобно критиковали что-то, чем он дорожит, или кого-то, кто ему дорог, навязывали свое мнение, заставляли делать то, что противоречило его чувству справедливости, пытались помыкать... А сколько раз он видел, что кто-то делал это кому-то? И сколько раз поступал так сам? Возможно, он и не ответит, но вспомнит. И это если взять обычного, более-менее благополучного человека. А как насчет наркоманов, преступников, проституток и откровенно сумасшедших? А как насчет войн и ядерного оружия, способного по прихоти нескольких идиотов уничтожить Землю? Как насчет плачущих, умирающих от голода и болезней детей где-нибудь в бедных районах на окраине цивилизации? — Помнишь клип Майкла?

— «Помнишь». Но тогда, получается, если буду думать обо всем этом, расстраиваться из-за судеб миллионов других, кому повезло еще меньше, чем мне, во что превратится моя жизнь? Она и так почти невыносима, я даже не могу разобраться со своими проблемами, пытаясь развеять их в дыме марихуаны, вместо того, чтобы решать, а печаль стараюсь утопить в вине. Так что же я могу сделать для других?

— А ведь о тебе и речь. Начни с себя. Выкинь хлам, наведи дома порядок, постирай всю одежду, перестань пить и курить, перестань обвинять других в своих бедах, перестань делать то, что тебе не нравится, и общаться с теми, кто тебе неприятен, и займись тем, что интересно. Хотя бы свою жизнь приведи в порядок! Это ты можешь. Каждый человек влияет на других. Какой пример ты подаешь окружающим? Вспомни, сколько раз ты делал кому-то что-то, чего не хотел бы себе самому? И не удивляйся, почему другие ведут себя с тобой так же.

Она подумала о своей жизни и поступках. «Да, иногда что-то не получается, порой срываешься на кого-то напрасно, порой позволяешь кому-то влюбиться в тебя и страдать, иногда забываешь выполнить обещание... Наверное, невозможно идти по жизни, не ошибаясь, но нужно стараться. Нужно стараться».

— Да, ты все складно говоришь, и вроде бы, правильно, и сейчас мне даже может казаться, что так и сделаю, — что сложного? Здесь меня не тянет пить, и сигарет курю меньше. Но я вернусь туда, в эту квартиру, объявлюсь на работе, друзья потом потащат в бар, на другой день завалится кто-нибудь из группы с гашишем, и вот он я — прежний.

— Друзья?! Что это за друзья, которые заваливаются с гашишем или тащат пить, когда видят, как это на тебя влияет?! Кого следует считать другом? Того, кто тянет тебя вниз? Или ты — его? Или того, за кем сам тянешься вверх? Или он — за тобой? Или вы общаетесь на равных?

— Не знаю. Не мы такие, жизнь — такая.

— В высшей степени глупость. Ты сам делаешь свою жизнь такой. Без тебя нет и никакой твоей жизни, понимаешь, не будь тебя, ее бы просто не существовало для тебя, так ты сам же во все ввязался, во все влип, вовремя не остановился, не сделал выводов, и теперь ты пришел туда, куда пришел. И, вижу, не желаешь выбираться!

— Я просто не могу.

— И ты действительно не можешь, но лишь от того, что сам в это веришь. И больше здесь ничего и нет.

— Ладно, давай не будем спорить. Мы — разные, и это — прекрасно, — улыбнулся он.

— Давай, чучело ты такое! А мне понравилась твоя последняя картина с горами, довольно милая и забавная.

— Сама ты чучело! Мне она тоже нравится, но если бы не твое вмешательство в процесс, получилось бы хуже, так что и не знаю, моя ли та картина...

— Не выдумывай, я совсем чуть-чуть подправила. Еще как твоя...

Темнело. Вечерняя скрипка продолжала вчерашний рассказ. Они сидели рядом на краю и думали о своем. Чистое солнце тонуло в лесу, оставаясь плавать в озере до последней секунды. Она смотрела на его неправильный профиль, на закрытые глаза, сосредоточенное лицо, растаманскую прическу, и ей уже ничего не казалось странным. И хотелось, чтобы он не расстраивался больше, вернувшись домой. Но что она могла для него сделать, если он сам уже не желал ничего делать для себя? «Хороший парень. Добрый, но с такими бредовыми идеями!» И ей нравилось так сидеть, смотреть в его карие грустные глаза и слушать. Вдали от своей питерской жизни. От сессий, от Кирилла с его бесконечными поклонницами, от их взаимных взглядов и его холодных серых глаз. А еще — ей теперь нравился дым сигарет. Как он, белый, кружится медленно, в разные стороны тая.

— Давайте с вами спать, — говорил Михаил.

— Давайте, — отвечала она, и они расходились по палаткам, смеясь.

11. Олег.

Мы бродили вдоль берега, вода спасала от жары, брызги и смех летели над морем; просто общались, как друзья, ведь она любила его, а я — Тебя. Коса уходит далеко в море, а на конце разветвляется, и мы теперь стремились добраться до конца левой части, земля же стремилась утопить красное солнце в красной воде. Местные рыбаки собирались закидывать сети, мы разговорились, Саша к общему восторгу нарисовала пару их колоритных портретов, и нас пригласили прокатиться на лодке. Плыли на закат, солнце действительно тонуло в море, розово-красная дорожка смешивалась с голубой водой, отражающей небо, и плескалась в Сашиных карих глазах. Необычная девушка, мне нравился ее особенный взгляд на мир, интересные идеи и еще, что она могла делать то, чего не мог я — здорово рисовать. Время пролетело незаметно, вскоре совсем стемнело, идти бы нам пешком — автобусы в город уже не ходят, но рыбаки тоже ехали в ту сторону, так и оказались мы в битком набитой нами, будто шпротами, старенькой машине. Сашу некуда уже было садить, кроме как к кому-то на колени, и она выбрала меня как наиболее старого знакомого. И казалось бы очень даже приятным так путешествовать, если бы не комары — они яростно залетали к нам через не закрывающиеся окна, и кусали, и кусали, так что помню в основном их, а еще — темное небо, чуть светлее моря, высокую траву у берега, следы наших фар на дороге, прыжки над выбоинами и веселую художницу так близко, но так далеко. Мы вышли на ее улице — Саша снимала маленький домик, состоящий всего из одной комнатки, в частном секторе. Рыбаки укатили дальше, и теперь мы стояли вдвоем под теплым светом фонаря, у забора, обвитого диким виноградом, но лишь казалось, что мы одни. На самом деле, нас там было четыре — еще Ты и он. Но и прощаться не хотелось — уж лучше мы четверо, чем каждый наедине со своей, уже не нужной Тебе, и, быть может, еще, не нужной ему — любовью.

— А меня нарисуешь?

— Попробую, но не уверена, что получится. Мне красивых рисовать менее интересно, чем каких-нибудь экстравагантных чертей. Такая уж я. Вот подружка у меня, наоборот, обожает эстетику в людях, и когда нам задают наброски, обязательно приносит каких-нибудь а-ля моделей, уж и не знаю, где она их находит помимо своего парня. Но я все-таки постараюсь тебя не испортить, — хитро улыбнулась Саша.

— Постарайся, иначе месть будет страшна, — подмигнул я.

— Звучит заманчиво, — снова улыбнулась она.

— Завтра встретимся?

— Давай. В одиннадцать на обычном пляже?

— Идет.

— Чао-какао.

12. Валерия.

Шли дни. Путники опять поменяли место жительства, теперь обосновались на полуострове с березами и соснами. Дальше от людей, глубже в воду. Погода увлеклась оттенками серого: тучи, туманы, дожди. Днем купались в холодной воде, а безветренной ночью в темном озере, как в зеркале, отражались звезды, и казалось, сделав лишь шаг, можно дотронуться до неба.

Как-то днем Лера валялась в палатке наедине с буквами, и поймала себя на мыслях не о Кирилле. О Мише. Его общество становилось все более и более желанным... И утром, просыпаясь рано, она ждала, когда же появится он. И тогда вдруг все становилось гораздо интереснее. Рождалось общение между ними, какая-то невидимая линия связи, даже если и не было слов. Поток внимания от нее к нему и от него — к ней. Но стоило только музыканту где-нибудь скрыться, исчезнуть на минуты или часы из ее новой жизни, как внутри будто что-то угасало, становилось пустым. А как же Кирилл? А он далеко. Каменное сердце в каменном прямом городе. И образ постепенно тускнеет. И не за что уцепиться. Существовало раньше море чувств от нее — к нему. Водопад. А обратно — ручеек. Тяжело — когда в одну сторону. А тебе в ответ — почти ничего. А теперь рядом — живой и отзывчивый человек, общается с ней, слышит ее, смотрит на нее, а не мимо. И можно просто, со светлыми своими ресницами, растрепанными вьющимися волосами, с губами без красителя и блеска, сидеть у воды, смотреть вдаль и молчать. Казаться друзьями. Только тогда тихо сходишь с ума. Вот бы коснуться руки, быть ближе. Бредовые идеи бродят в голове, двоятся, пускают корни, сначала скромно, стеснительно. Но чем дальше — тем откровеннее и безумнее.

Ночи проходят. Что делать? И хочет быть с ним, но не может предать Кирилла. Не может просто взять и отделаться от трех общих лет жизни. Не может сказать всем прошлым мечтам о нем: «Извините, не вышло. Вас больше нет, и вы никогда уже не будете». Но и не думать о другом, видя его каждый день, тоже невозможно. Запуталась в сомнениях, в лабиринте мыслей .

13. Олег.

В одиннадцать я оказался на «третьем» пляже. Сначала разглядывал проплывающие гуськом белые облака, но солнце светило слишком ярко, и пришлось глаза закрыть. Я вспоминал вчерашний день, вечер, — есть что-то неуловимо прекрасное, манящее в той девушке. Даже не могу себе толком объяснить, что именно, и я уже хочу, чтобы Саша скорее пришла. Но не могу и не думать о Тебе. Да, она — милая, оригинальная, но она — не Ты. Она — не Ты. А я все еще люблю Тебя. И это — безумие. Холодные свежие брызги упали на тело, услышал смех, открыл глаза и заулыбался.

— Привет, пошли купаться! — она казалась еще лучше, чем вчера.

— Привет, пошли!

Мы добежали до воды, и Саша собралась, как обычно, заходить медленно и с таким лицом, будто ужасно холодно. Я не мог спокойно смотреть на это безобразие, и дело кончилось тем, что обрызгал ее, за что оказался тут же обрызган сам под ее веселый визг. Мы долго плавали, затем бродили по воде вдоль берега, потом лежали на спине, с закрытыми глазами, продолжая болтать.

— Вот ты думаешь, какое будущее впереди? — слышал ее голос совсем рядом.

— Смотря насколько далеко заглянуть.

— Лет на сто.

— Зависит от того, что будет каждый житель Земли делать здесь и сейчас, с собственной жизнью, с окружающими...

— Конечно. Но исходя из того, что ты уже видишь, как ведут себя люди, считаешь, куда мы придем в итоге?

Я вспомнил заголовки газет, буклеты с рекламой проституток, иногда загадочно появляющиеся на стекле моей машины, их же, разбросанных по улице; около трехсот тысяч наших преступников в год, которые выходят на свободу, зачастую еще в более худшем состоянии, чем попали в тюрьму; и ведь они привносят в общество свою культуру, мировоззрение, порядки, многие повторяют содеянное; наркоманию со школьной скамьи; семьи, когда ругань, измены — обычное дело; детдома, психушки, попрошаек, окурки, бутылки повсюду и загаженные пляжи, когда человек даже не может убрать мусор за собой! Врезалась в память картинка: берег озера, диалог двух лесбиянок:

— Ты что делаешь? Это же не наш мусор! Не бери!

— Грязно же, заодно захвачу, выброшу.

— С ума сошла! Оставь, он же чужой!

Чужой мусор. А планета — чья? Страна? Город чей? Я посмеялся тогда над ними, уходя, захватил "чужой мусор", подбросил до урны.

— Да, страшно представить, куда мы катимся.

— Вот и я об этом, — сказала Саша задумчиво.

— Жутко жить в обществе, где некоторые не могут взять ответственность хотя бы за себя, за свои действия. Ведь кажется, так просто — не кидать окурки где попало, не хамить, выполнять свои же собственные обещания, не распространять ложь, не изменять, в крайнем случае разорвать одни отношения и начать новые; но не начинать употреблять наркотики, да, просто не начинать. Но нет! Нужно же все усложнить, извратить и запутать, и обвинить в этом кого угодно, только не себя. Ну если вам хочется чего-то захватывающего — путешествуйте, ходите в кино, играйте сами, читайте, пишите, вообще, найдите себе интересное занятие и станьте в этом профессионалом; влюбитесь, наконец, желательно удачно. Но зачем же гробить жизни других и свою?

— Думаю, те, кто рассуждает, как ты, — приятные умные люди, они так и делают. А другие поступают, как придется, но те «далеки от мысли».

— А жаль. И ведь, если разобраться, каждый поступок к чему-то приводит — более плохому или более хорошему. И почти всегда мы в состоянии просчитать, что может получиться, а если ошиблись, признать это и не повторять вновь.

— Последствия. Последствия... — вздохнув, повторила она.

14. Валерия.

Раздобыли у рыбаков по соседству лодку и тихо отчалили от вечернего задумчивого берега, сначала в сторону пленительного солнца, красного, уже сонного, затем повернули в темноту, ближе к лесу на той стороне, к заводи с одинокими черными соснами и большими камнями у берега.

И он играл. И звуки плыли над озером вдоль отражения, Валери изучала спокойные деревья, перетекающие в небо, разлившееся под лодкой, а больше ничего и не было нужно. Вот так сидеть и смотреть. И слушать, не встречаясь глазами, чтобы только оставалась грань, чтобы, вернувшись, на вокзале, все еще оказалось возможным смотреть в другие, серые, глаза. Смотреть прямо, ничего не скрывая. Но что же увидит там? Радость? Любовь? Безразличие? Скуку? Знать бы сейчас.

А день рассыпается по кусочкам, в темнеющей воде исчезает. Сумерки. Холодное, влажное вокруг. Два одиночества. Среди тишины. Рядом, но не могут быть вместе...

— Красиво. Смотри, уже луна! Звезды! Такие далекие, а мы видим их здесь, так близко, а те и не знают об этом! — тихий удивленный голос девушки.

— А отражение! Множество ярких лун на черном. Свежесть. Знаешь, ведь я полюбил этот край! Эти синие туманные горы, холодное озеро, дожди! Да, эту серую, моросящую погоду, свет сквозь белую муть на небе! Носить тяжести, рисовать... Так странно. Рисовать меня никогда не тянуло, и если бы не ты, я бы и не узнал, как это прекрасно... С тобой даже зубы чистить весело. Мне нравятся густые чавкающие дороги, запах хвойного леса! Грибной суп с плавленным сырком! — его прокуренный изменчивый голос резал темный воздух, луна цеплялась за лицо, и в глазах улыбались огоньки.

— Да. Здесь сказка. Другой волшебный мир. Даже время течет совершенно иначе, и чувствуешь себя королевой. Никуда не опаздываешь. Все минуты твои! Никому ничего не должен! Делаешь, что хочешь! Свобода, — разносился над озером ее живой голос, а сама думала: «А ведь вру, не могу делать что хочу, хотя и могу, конечно! Это смотря что иметь ввиду».

— Именно. Никакой тебе работы, репетиций, выступлений в душных клубах в едком дыму сигарет. Никаких тебе надоевших друзей с их скудными навязчивыми интересами. Ни этих глупых капризных дам. Ни жаркого города, суеты, ругани, нервов.

Взгляд упал на темное лицо, спутанные волосы художницы с белой подсветкой сбоку. Валери улыбалась. Ему? Удивительно красивая, добрая и внимательная, бесконечно далекая от него, со своим прекрасным внутренним миром грез, картин, музыки и искусства в целом, своим стремлением к совершенству в себе и уверенностью, что оно есть и в других, и способностью его в этих других видеть. Своей жаждой жизни, желанием развеселить остальных, несогласием с существующим положением дел в мире и странными мыслями, что именно она может что-то с этим сделать. Что она — не просто она — маленькая точка в пространстве среди миллиардов себе подобных жителей Земли, но что она может влиять на других, как минимум, подавая хороший пример. Валерия очень нравилась ему, но парила где-то слишком высоко, она была слишком для него хороша, чтобы они могли встретиться, да еще, у нее же парень, так что Миша старался не думать о ней. Иногда получалось

Молчание. Далекие звуки далекой жизни. Мысли каждого о своем. Или об одном? Взгляд на лунную дорожку. И все сейчас возможно. И невозможно. Невидимые слезы. Текут минуты.

— Поплыли домой. Поздно.

— Как скажете, Валери.

Чувствовать его рядом. Завидовать веслам, ведь он их касается. Тихо восхищаться словами, дредами, непонятным носом, карими нежными глазами, мыслями и музыкой, сливаться с природой. Сходить с ума.

Медленно по воде к «дому» — двум палаткам-соседям на пустом полуострове. Молча. Будто еще ближе друг к другу. А может быть?.. Не стоит. Шуршание осоки, парковка лодки на свободном месте. Помочь ей выбраться на берег, оставив чудесное воспоминание об этом. Разойтись по домам. Потушить свет экранов телефонов. Заснуть. Или мечтать? Размышлять?

«Совершенно схожу с ума. Хочу быть с ним... Не думая о будущем, о прошлом. Сейчас хочу быть с ним. Это безумие». Она расстегивает молнию на спальнике, на сетке от комаров... Выходит в сырость и холод, в мозаику ночных звуков — треска, плеска, шорохов. Приближается к его палатке, стараясь не шуметь, но слышно шаги. Замирает, коснувшись брезента. Сердце стучит. Сейчас окажется с ним... и она... А все «нет» и «нельзя» исчезнут, ее привычный мир вот-вот опрокинется, разобьется, и больше не будет пути назад. И так жутко, и хочется... и манит неизвестность. Валерия слышит его дыхание. Дотрагивается до молнии у самой земли... «Одним жестом зачеркнуть прошлое и будущее, оставить лишь хрупкое, хвойное волшебство Алтая — остановить время... Но Алтай не вечен. Увы, не вечен». Медленно, неуверенно уходит она к себе, дрожит от холода. Если бы только Миша позвал ее сейчас...

Она закуталась в спальник и пыталась представить лицо Кирилла. Его красивые серые глаза с четко очерченными большими веками. Самоуверенный жесткий и умный взгляд. Прямые пшеничные волосы, острую челку. Не могла же любовь исчезнуть так быстро!? Вспоминала ощущение от него самого. Свое понимание его гениальности и таланта. Его улыбку. Их дни. Их ночи. Их море, траву, поцелуи... Его Джаз-модерн. Выдуманные ими слова... И утра, когда просыпаясь, радуешься: «Он рядом». Кофе в постель. Ночные рестораны, дорогую черную иномарку, Петербург, летящий навстречу, огни, решетки и набережные, его взгляд на нее и свой страх: «Смотри на дорогу!» Его любимую музыку, маленькие кафе. Ее мечты. Только хорошее. «Не хочу расставаться». Стало легче, и вскоре удалось уснуть.

15. Олег.

Солнце уже село, но последний свет еще разливался над пустеющим пляжем. Саша одела короткое бежевое платье, разрисованное какими-то мохнатыми улыбающимися чудиками — "пушистиками" — так она их называла. Мы занесли подстилки к ней, а затем отправились в центр города. Брели по дорожке вдоль дамбы, вода и небо на глазах чернели, и фонари, сначала нежные, чуть заметные, становились все ярче. Толпы народа толкались у караоке, аттракционы шумели, дети кричали, кафе наполнялись людьми, — все отдыхающие, сбежавшие с темных пляжей, захватывали теперь вечерний городок; голоса сливались в гул. Мы свернули на главную улицу и направились к площади. Местные художники продолжали рисовать; деревья в резком освещении казались сказочными. Я смотрел на нее и желал, чтобы ни вокруг никого не существовало, ни внутри: у меня — Тебя, у нее — его. Какая насмешка судьбы. Вода из фонтана стекала, журча, и множество огоньков отражались в каждой брошенной капле. Мы шли дальше. Люди исчезали, оставаясь там, где больше цивилизации — где кино, рестораны торговцы мороженым, попкорном и сладкой ватой, да милые кафе. В пустоте, в темноте, поднимались мы в гору по длинной лестнице. Затем шли по дороге, почти без фонарей, мимо крестов кладбища, — зачем Сашу туда понесло? Наверное, ей хотелось острых ощущений. Малознакомый мужчина, кресты, ночь.

— Стой. Слушай. Слышишь? — испуганно спросила она.

— Шаги?

— Да.

— Ну и что?

— Страшно.

— Из-за кладбища?

— Нет. Просто. Пойдем быстрее.

Ускорили шаг. Чужие тоже ускорились и даже умножились. Саша схватила меня за руку

— Я боюсь. Бежим!

Мы обернулись, довольно далеко, но уже заметно под единственным фонарем, человек шесть двигались в нашу сторону, у одного блеснул нож. Ладно один, два, хотя уже неприятно, но шесть? Мы бросились бежать, причем путь к людям и огням оказался отрезанным, а этой окраинной части города мы не знали. Почти в кромешной тьме, мы неслись не разбирая дороги мимо каких-то дворов и домов, а следом — они. Лихорадочные мысли выскакивали: парадные наверняка без кодов, а что если позвонить в квартиру? Вдруг не откроют, а это скорее всего — тогда мы в ловушке. Я боялся за Сашу. Бежать — куда? Кричать? Запрут двери на все засовы. Попробовали звать на помощь, ответом стал лишь звук закрывающихся форточек и смех позади.

16. Валерия.

Следующим утром, теплым и солнечным, они встретились у костра. Лера без умолку болтала о чепухе, в то же время стараясь разобраться, слышал ли Миша что-нибудь ночью? Знает ли он? «Правда всегда можно сказать, что мне стало страшно, но будить его не решилась, — вдруг успокоилась она. — И все-таки, интересно...»

Затем собрались на лошадиную прогулку в горы. Лошади! Ло-ша-ди! Большие добрые, умные глаза, шелковые длинные морды. Один — черный блестящий высокий красавец Марципан. Вторая — небольшая милая девочка Глаша, рыжая. Сначала было страшно. Лера просто первый раз в жизни сидела верхом, да еще на таком огромном коне. Скрипач вел его под уздцы. Нет, художница, конечно, один раз сидела на лошади, но в далеком детстве, да и кобылка была искусственная. Для фото. Белокурая девочка верхом, папа рядом и щенок породы Боксер — Цези, на коленях. Черно-белая картинка в памяти. А здесь — далеко от рыхлой алтайской земли, высоко на Марципане — дух захватывает! Сейчас конь наклонится и пойдет вниз, именно это ощущение и кажется ей особенно страшным, почему-то. Но вот поменялись лошадями. Теплая маленькая Глаша, как родная, несет Валери за черным марципановым хвостом. Красивый всадник — Михаил отлично держится в седле — на красивой лошади среди травы, деревьев и редких облаков, мчится впереди. Лера смотрит то по сторонам, то на него, то на небо, дышит травами, вскоре тайга окружает их, и начинается подъем. В лесу то и дело приходится отгибаться назад, чтобы жесткие ветки не заехали по лицу, ведь лошадь несется напрямик — ей-то что? А иногда Глаша останавливается и обстоятельно перешагивает поваленные сосны. Через час веселой тряски под звуки восьми копыт усталые путники оказываются на ярко-зеленой просторной поляне и умиротворенно растягиваются на пенках.

Тихо. Устала. Хочется кричать! Сердце разрывается на две половины с неровными краями. И не понять, какая же больше? О боги мои боги! Там, далеко, вся ее любовь, все мечты этих последних лет. Красивый, уверенный, без вредных привычек, ее родной, ее герой. Танцор, повидавший мир, тонко чувствующий музыку, тот, кто умеет добиваться успеха, как в творчестве, так и в жизни. Тот, кем восхищается множество женщин. И никто не был нужен с тех пор, как появился он. И тут на тебе! Такая скверная история. Рядом — не сказать, чтобы красивый, но и не то чтобы урод, а так, специфическая внешность. Наркоман. Пьяница. Курящий, неопрятный, безответственный и вне Алтая безнадежно депрессивный тип. Но. Талантливый музыкант, а вдали от его городской жизни — добрый, сердечный, человек, умеющий слышать ее, пусть в чем-то и не понимая. Человек, от которого исходит восхищение ею и забота о ней. А Валери так этого не доставало. Каждый день ждала она тепла, внимания и нежности. Напрасно. И жила больше верой в то, что когда-нибудь ее оценят — и вот тогда... А сейчас...

Большое небо раскинулось перед глазами. Руки под головой. Миша где-то рядом на своей пенке. Тихо. Шуршит трава, ласково перелетает ветер от дерева к дереву, а кони разбрелись, обедают. И хочет она, больше всего на свете хочет быть с ним. Но где-то в глубине души мерцает холодное «нет». Нельзя. Нужно сохранить прежнюю любовь и чистоту.

Общались. Молчали. Спали. Проснулись, когда день уже клонился к вечеру. Домой скакали в полутьме, вернули животных, уставшие, брели под руку в компании фонарика в его стареньком телефоне. Иногда захаживали в лужи, замечтавшись.

Ночью, в палатке, к Лере долго не шел сон. То ли причиной тому был дневной тихий час, то ли борьба Миши с Кириллом. И ведь ни один не мог победить как следует! То она решала пойти к скрипачу, и будь, что будет. То обещала сейчас же образумиться и прекратить думать о соседе.

Так и жили. Чем дальше, тем сложнее. С Мишей точно нет будущего. А разве есть с Кириллом?

Через несколько дней она решилась. Оставить по-прежнему. Вернуться домой — чем быстрее, тем лучше. Прекратить это сумасшествие. Увидеть Кирилла и забыть парня с дредами.

— Но ведь не все холсты еще дописаны! — воскликнул скрипач, плохо скрывая боль.

— Хочу домой. Могу оставить их тебе. Будешь рисовать?

— Нет. Без тебя неинтересно.

«Мне тоже» — подумала она.

— И всего только почти две недели мы здесь.

— Я уже отдохнула. Спасибо за компанию. За все.

Он проводил девушку до поезда «Барнаул — Москва». Перрон тронулся, и остались за окном грустные глаза человека, который мог бы стать ей близким. И долго, долго смотрела в них мысленно, хотя уже и Миша исчез, и город, только пустые поля желтели одиноко. А в руке осталась бумажка с номером телефона, на всякий случай. Клочок, вырванный из тетради в клетку, последняя ниточка к нему. Валерия так и не была уверена, что поступила правильно. Ответ найдет она в серых глазах на Московском вокзале.

17. Дневник Кати.

Двадцать седьмое августа. Сижу у окна в комнате. Вечер. Небо чернеет, наливается влагой. Падают гулко капли. Пустота внутри. Ничего не хочу. Совсем ничего. Меня нет. В институт не пойду, зачем мне все это? Одно притворство. Звонил обожатель, из последних, противно вспоминать. Послала. Будто до ЕГО смерти у меня было все в жизни — любовь, солнце, цветы, учеба, музыка, стихи, книги, танцы, фильмы, друзья, вечеринки, шашлыки, море... но я всего этого не замечала, недостаточно ценила, а теперь все вдруг оказалось плоским, безвкусным, пресным, и уже нечего замечать, нечего ценить. Друзья раздражают. Разбитая любовь похоронена на кладбище. Сплошной серый туман, не видно ни света, ни тьмы. Живу просто потому, что так получилось, по какой-то ужасной ошибке он умер, а я — осталась.

18. Валерия II.

А если...

Большое небо раскинулось перед глазами. Руки под головой. Миша где-то рядом на своей пенке. Тихо. Шуршит трава, ласково перелетает ветер от дерева к дереву, а кони разбрелись, обедают. И хочет она, больше всего на свете хочет, быть с ним. И не может ни о чем другом думать в эту минуту. Прошлое разлетелось на кусочки, исчезло, есть только эти горы, это небо, этот лес вокруг. И он.

— У меня есть сканворд. Хочешь? — интересуется Миша.

— А давай!

И небо исчезает из поля зрения, остаются трава и газета. Квадратики букв. Но сложно сосредоточиться, мысли, как воробьи на крошки, слетаются к тому, кто лежит рядом. Тот, видимо, тоже внимательностью не отличается, так что иногда говорится чушь, и тогда смех разносится над поляной.

«Форменно схожу с ума! Ведь он же мне совершенно не подходит! Ни по внешности, ни по мировоззрению, ни по чему! Но хочу быть с ним, и мне на все плевать. Что же делать с чувствами? Пропадаю, тону, и не с кем даже поговорить! Связи нет. Услышать бы Кирилла, может, стало бы легче? Поделиться с Сашкой, но она совсем далеко, на море... и никого нет. Я наедине с ним и своим безумием. И если бы хоть я ему не нравилась, если бы не смотрел на меня так, а этот взгляд, в нем...»

Она отложила газету и отошла к краю площадки, откуда открывался чудесный вид на горы вдалеке. Смотрела на них, пытаясь успокоиться и привести мысли в порядок, но сердце продолжало отчаянно биться, мысли не слушались. «А что если он поймет, что со мной? Нужно срочно образумиться, стать серьезной, отдаленно-вежливой, не думать ни о чем таком, надеть синие чулки, очки в роговой оправе, волосы убрать в кичку. Но я не хочу! Я хочу быть с ним!» Валери услышала шаги.

— Что с тобой?

Обернулась.

— Ничего особенного, просто красивый пейзаж.

Он подошел ближе, взглянул в ее дикие глаза и понял. Все понял.

— Иди ко мне, красивый пейзаж...

Мысли исчезли, уступив чувствам. Одна лишь промелькнула: «Расстанусь с Кириллом. Сразу, как вернусь».

Потом долго стояли, обнявшись, а разноцветные горы вдали молча смотрели на приближающееся к ним солнце. Вечерело. Красным залило лес, шерсть лошадей, лица, руки. И пора домой, ведь скоро опустится ночь. Но так не хочется покидать этот уединенный луг. И все же еще не конец, не конец Алтая. Только больше не будет этой поляны, этого волшебного дня, он почти завершен. Сквозь чернеющую тайгу продирались по бурелому, нервно смеялись и около полуночи прибыли сдавать коней. — Да заходите на чай! И вообще, уже поздно, куда вы на ночь глядя, подождут ваши палатки — никуда не денутся. Так что оставайтесь у нас, — приветствовали радушные хозяева деревянного двухэтажного домика с несколькими пристройками.

Сидели в светлой гостиной прямо на ковре, резные украшения на желтых стенах привлекали внимание, хозяева угощали чаем на каких-то удивительных травах, и коньяк блестел под стеклом. Появилась гитара. Поджарый седой охотник — хозяин дома — развлекал гостей добрыми песнями. Тексты и музыку сочинял сам, так что дух Алтая находился прямо в этих словах и не мог не трогать душу. Михаил клятвенно обещал в следующий раз быть при скрипке, а Валери — при своих материалах. Рассказывались охотничьи истории и разные легенды.

Одна запомнилась больше других — о реках. О том, как давным давно бедный юноша Бий полюбил красавицу Катунь, дочь богатого Бабырхана. Но воспротивился их союзу отец, тогда влюбленные решили убежать разными дорогами а затем встретиться. Пустился Бабырхан за ними в погоню, догнал и велел дочери возвращаться, но не согласилась Катунь. Тогда разозлился на нее отец и превратил влюбленных в реки, чтобы разлучить навсегда. Но любовь оказалась сильнее — соединились Бий и Катунь, и потекла великая река Обь. Увидев это, хан окаменел от злости, и стоит поныне гора на границе Алтая, а в полнолуние на утесе показывается зловещее лицо Бабырхана, глядящего в гневе на свою дочь Катунь...

Чужеземцам выделили небольшую комнатку; после стольких дней, проведенных в палатках, обычное человеческое жилище казалось невообразимой роскошью. Почти не спали. Еще днем все запреты оказались разрушены, прошлое — забыто. Желания, чувства — вот что стало самым важным. «А зачем же тогда вообще жить, если не можешь делать то, что хочешь?» Иногда шуршал, отражаясь от стен, тихий шепот — так строился хрупкий мир грез, появлялись планы на общее будущее. Мы можем рисовать вместе — одну картину, одновременно! Или только я, под звуки твоей скрипки. Валерия собиралась тоже сделать дреды, как у него. А волосы неплохо бы покрасить, например, в зеленый. Нет, лучше давай так оставим, более естественно. Ладно.

После каникул она вернется ненадолго в Питер, расстанется с Кириллом, закончит все дела, придумает, как перевестись в другой институт, соберет вещи и переедет к Мише в Москву, в его однокомнатную квартирку. Выкинуть хлам, сделать веселый ремонт. Все стены разного цвета! Фрески. На потолке море, на полу — звезды. Батик на полупрозрачных шторах. И круглая кровать посередине комнаты. Он станет великим музыкантом, она — дизайнером, и они вместе — чудесными художниками. А как-нибудь зимой опять вернутся сюда, на Алтай.

19. Олег.

Один раз Саша споткнулась и чуть не упала, но я удержал, она говорила, что больше не может бежать, что ей уже все равно, просила остановиться, но я не соглашался и тащил ее дальше, сквозь кусты и колдобины, находя выходы из казавшихся тупиковыми дворов, а вслед нам летели ругательства, угрозы и даже камни, гулкие шаги все приближались, но мы не оборачивались. И прятаться было некуда — мы могли замереть за какой-нибудь аркой, но преследователи тотчас поняли бы, что не слышат нас так, как мы слышали их, и тогда мы оказались бы у них в руках, а так нас хоть спасало расстояние, но и оно уменьшалось.

Около получаса продолжались игры в догонялки, мы устали, они — тоже. Я старался незаметно понемногу сворачивать налево, к морю, но не резко, чтобы нам не могли срезать путь. Иногда даже удавалось быстро идти, а не бежать, когда мы видели, что и они замедлились. Вскоре высокие дома сменились лачугами, кое-где лаяли собаки во дворах, но ни света, ни людей, ни машин — никого, лишь мы и они. Бедный жуткий квартал. Наконец, впереди показалась черная вода, и мы, не замедляя шага, бросились туда. Я зашвырнул в кусты мобильник, у Саши телефона с собой не было. Не останавливаясь, мы бросились в воду, нырнули и поплыли, сколько хватило воздуха, подальше от преследователей. Вынырнули, тяжело глотая воздух, за кустами у берега, чуть поодаль. Четверо, (двое отстали) добежав до моря, замешкались — никто не хотел лезть в воду в одежде, но одного скинули сразу, правда без толку — парень никуда не поплыл. Другой начал было раздеваться, тогда мы снова нырнули и оказались еще дальше. У них завязалась драка с матом и криками. Вскоре берег опустел. Саша дрожала, мы сидели на дне, я обнимал ее, она тихо плакала и боялась шевельнуться.

— Эта ночь никогда не кончится. Вдруг они вернутся, вдруг спрятались просто... — шептала она.

— Они ушли. Давай отплывем на всякий случай подальше от берега, и в нашу сторону вплавь, сколько сможем.

— Давай.

Мы еще какое-то время находились в воде, вышли на берег только когда уже совершенно устали и замерзли, Саша не хотела раньше. Потом долго шли в сторону городского пляжа — к тому месту, где свернули вечером на главную улицу, народа уже и здесь почти не попадалось. Добрались до переулка у фонтана, там я снимал двухкомнатную квартиру на втором этаже. Даже оказавшись дома, в безопасности, она не могла сначала успокоиться. Лишь после теплого душа, утонув в моей футболке, Саша немного пришла в себя, мы пили горячий чай с малиной на кухне, и она даже смеялась.

— И что меня туда занесло, спрашивается? Ты же не хотел идти...

— Может, тебе хотелось посмотреть, какое ждет нас будущее...

— Или оно уже настало? — грустно улыбнулась она.

— Думаю, настанет, когда поведение этих ... будет считаться нормой, единицы здравомыслящих — жить в страхе, хотя страх уже далек от здравомыслия. Даже сейчас — мы кричали, никто не открыл, каждый сам по себе.

— Ты прав. Хотя есть где-то и другие люди. Которым не плевать на остальных. И они гораздо счастливее, — ответила Саша, о ком-то вспомнив.

— Да, ведь они могут не закрывать глаза на происходящее, им не нужно оправдывать свое бездействие там, где они могли помочь, и притуплять чувство вины, например, алкоголем. А при дневном свете здесь все так шоколадно — милый городок, веселые отдыхающие, пляжи, дети.

— И причем моральных уродов намного меньше, но ужаса наводят!

— Да уж.

— А ты здорово бегаешь, одна я бы ни за что не выпуталась.

— Зато одна ты туда бы и не пошла, я надеюсь.

— Ой, не знаю, я же вечно куда-нибудь забираюсь, хочется экстрима, но сегодня, конечно, перебор.

Мы еще немного пообщались и разошлись по комнатам. Сначала не мог заснуть, вспоминал последние события — от первого звука шагов, потом как мы бесконечно, из последних сил бежали, как представлял, что будет с Сашей, если нас догонят, и тогда еще сильнее стремился убраться подальше, буквально таща ее за собой. Как мы бросились в воду, плыли под ней — хорошо, что там не светили огни. И сердце снова билось в ужасе. Наконец, мне удалось забыться, во сне показалось, что где-то стучат, я открыл глаза и уловил даже слова.

— Можно к тебе? Мне страшно.

— Заходи уж.

Она притащила свои одеяло, подушку и устроилась между мной и стенкой.

— Не могу там одна спать. Все время звуки какие-то, голоса на улице, и наш недавний кошмар...

— "Не ходите, дети, в Африку гулять..."

— Это точно про меня, — улыбнулась Саша.

— Здесь уже не страшно?

— Ну, если ты меня обнимешь, думаю, тогда будет совсем не страшно.

— А меня ты не боишься? Мы знакомы чуть больше, чем полтора дня...

— Не-а. Я людей сразу чувствую, какие они внутри. Ты — хороший.

— Спасибо, — улыбнулся я.

Вскоре Саша заснула, мне приятно было обнимать ее, но я хотел, чтобы на ее месте оказалась Ты, я ведь просто хотел быть с Тобой, понимаешь? Грусть снова вернулась. Никогда, наверное, никогда Ты не придешь, все кончено между нами. И она даже на тебя чуть-чуть похожа внешне, только моложе. А вообще, теперь я разделился на двоих меня, и одному из них даже нравилось, что рядом именно Саша, странно, правда? Было что-то неуловимое в ней самой, что притягивало, но разобраться, что конкретно — не мог. Это и ее мысли, и то, как она общалась и о чем, и веселость, и талант, и в то же время, ничего из перечисленного, а что-то иное, словами необъяснимое. И я желал, чтобы не существовало ни Тебя, ни его, и мы могли просто быть вместе. Но вы не исчезали лишь от этих моих мыслей. Не исчезали. Почему там, где взаимная любовь, скорее всего, невозможна, а порой и бессмысленна, мы бьемся, бьемся лбом напрасно, сами же не давая себе достаточной свободы создать что-то новое и более совершенное?

Продолжение на www.proza.ru/...